Текст книги "Планета-мечта"

Автор книги: Лилия Баимбетова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

День сегодня очень солнечный. В степи солнце всегда особенное, не такое, как в лесу. В лесу солнце видно, желтый свет сквозит в просветы между листьями, отражается от глянцевой листвы, теряется в наземном покрове. А в степи все не так, в степи просто ясно-ясно становиться, и откуда-то изливается жар, словно находишься рядом с раскаленной печью.

На рыжеватой глинистой, хорошо утоптанной земле разбросаны были яркие красные и оранжевые тюки со снаряжением: часть в тени, под корявыми ветками старого дуба, часть на солнцепеке. Листья у дуба были серо-зеленые, изнанка отливала серебром, когда листья полоскались на ветру. На желтоватую землю ложились неровные размытые тени раскидистых ветвей. Было так жарко, что и ветер был теплый, неприятный. Было еще совсем рано, но утренней прохлады не было и в помине; трудно было себе представить, что же будет в самый разгар дня. Небо приобрело легкий сероватый оттенок, яркой голубизны, обычной для жаркого дня, не было; я подумала, что день может кончиться бурей.

Во дворе миссии был смех и шум, и казалось, что здесь собралось необыкновенно много народа, так часто люди переменяли свое место, ходили или бегали кто куда и громко разговаривали. В сущности, нет ведь ничего особенного в том, чтобы собрать рюкзаки, распределить снаряжение и отправиться в путь, но в таких ситуациях взрослые, с научными степенями, мужчины делаются просто как дети; сколько раз я уж видела это! Конвей Часвет, естественник, был хуже всех. Я познакомилась с ним только сегодня, он и вообще забавный человек, только когда смотришь на него и смеешься его выходкам, смех этот граничит с презрением. Что-то есть в нем, что вызывает презрительное отношение, и это неприятно и нехорошо. Я не люблю общаться с такими людьми, они опошляют мое отношение к жизни, делают его приземленно-потребительским, а я не люблю этого. Это человек невысокий, круглоголовый, с рыженькими волосиками, аккуратно зачесанными на косой пробор. Одет он сегодня по-походному, в мягкие темные брюки, легкую серую форменную рубашку и мягкие ботинки, которые некогда были частью экипировки космического десанта, а сейчас их носят все, кому не лень. Рубашка на нем расстегнута, под ней надета черная майка с аляповатым рисунком. Лицо у Часвета простоватое, круглое, нос картошкой, глаза небольшие, светло-рыжеватые, почти бесцветные, в описании выходит просто какой-то комический персонаж, но когда смотришь на него – обычный человек, не слишком, правда, приятно внешности, но это бывает. Ко всему прочему у него есть странная манера постоянно потирать руки. Человек он совсем не полный, скорее даже худой, но все равно от него остается впечатление чего-то круглого. И улыбочка у него такая – гаденькая. Как будто он намазал стул клеем или кнопку подложил и все ждет, когда же ты на него сядешь. Этот во всех отношениях замечательный человек носит звание доктора географических наук и командует в экспедиции шестеркой студентов, они будут изучать климат, реки, почвы и растительность, делать самые общие, первые описания еще не исследованной землянами местности.

Кроме этой великолепной семерки есть еще Софья Дивинова, она врач и ботаник. Это высокая крупная девушка, по-моему, она меня младше. Весь выводок Часвета дружно увивается вокруг нее. С ней я тоже только сегодня познакомилась. У нее длинные русые волосы, уложенные узлом на затылке, одета она в бледно-голубые шорты, которые открывают на всеобщее обозрение ее красивые полные, еще совершенно не тронутые загаром белые ноги, и белую рубашку, завязанную узлом под грудью. Синюю старенькую кепку она то надевает на голову, то снова снимает и поправляет волосы красивой полной рукой. Девушка она действительно привлекательная, и сама явно знает это; одевается она, во всяком случае, многообещающе.

Всего в экспедиции участвуют четырнадцать человек, это если еще считать меня и проводника, который должен вести экспедицию. Если без него и без меня, то двенадцать. Все остальные – этнографы, лингвисты, фольклористы и прочия и прочия. Это Стэнли, кстати, доктор археологии (кто бы мог подумать). Дальше Михаил Александрович Каверин. Стэнли говорил мне, что это знаменитейший на весь обитаемый космос собиратель фольклора; да и я слышала его фамилию. Нас познакомили еще вчера, и с этим человеком, как мне кажется, приятно иметь дело; повадками он напоминает мне университетского профессора, они одновременно и демократичны в общении, и вместе с тем преисполнены собственной важности. Кроме него здесь есть еще одна знаменитость – Эмма Яновна Саровская, худенькая невысокая дама, остриженная под мальчика. На вид ей лет пятьдесят, но она совершенно седая. И еще с нами идет Роджер Харрис, он лингвист, пишет диссертацию по видоизменению галактиса в различных колониях, сорти для него просто клад. С этим человеком я и двух слов еще не сказала; Стэнли окликнул его, когда тот проходил мимо, представил меня, Харрис только кивнул и пошел дальше. Он высок, на вид ему лет сорок. Одет он в длинные темно-серые шорты, полосатую майку на тонких лямках, вокруг пояса обвязана легкая куртка. Лицо у него темное, вытянутое, с длинным носом и узким ртом, волосы короткие и какие-то пегие – соль с перцем. На шее кожа обвисает множеством морщин.

Большая часть Алатороа еще не закартирована, поэтому в таких случаях обычно ищут проводников. Почему, кстати, не закартирована, я не понимаю, что может быть проще площадной съемки из космоса…. Когда я спросила Стэнли, нашел ли он проводника, он кивнул и, отойдя на минуту, подвел ко мне какого-то оборванца.

– Он говорит, что его зовут Идрай. Вроде бы он сможет довести нас даже до долины Флоссы.

– Идрай? – переспросила я недоверчиво, – Тот, кто ведет?

Оборванец кивнул. Он как-то неприятно горбился, хотя человек явно был высокий, пожалуй, даже выше Стэнли. Одет он был в грязные штаны, обрезанные немного ниже колен, и нечто вроде мешка с дырами для рук и головы. Черные грязные волосы были не такими уж длинными, примерно до середины уха, но, свешиваясь на лицо, закрывали его почти полностью. Голову он втягивал в плечи. Вид у него был настолько жалкий и неприятный, что в другое время я постаралась бы уйти от него поскорее, но сейчас я была заинтригована. Идрай! Не может быть, чтобы это был идрай. Хотя, вообще-то, я никогда не видела идраев. Да и не думала, что они бывают, честно говоря.

Когда оборванец отошел, я проводила его взглядом, а потом сказала Стэнли:

– Он лжет. Никакой он не идрай.

– Что?

– Идрай – это не имя, это клан проводников. Переводиться "тот, кто ведет".

– Точнее "тот, кого ведут", – сказал Михаил Александрович, неслышно подошедший к нам, – Но почему вы думаете, что он не идрай?

Я оглянулась. Михаил Александрович сиял. Он был в легких летних брюках бежевого цвета и в рубашке с коротким рукавом, седенькие волосы были причесаны волосок к волоску. Каверин неожиданно напомнил мне одного из моих преподавателей, не школьных, а по курсам координаторов, странный был человек, с причудами.

– Подождите, – сказал Стэнли, – Так что с этим переводом? Кто кого ведет?

Я прыснула. Михаил Александрович улыбнулся, словно лектор, услышавший, наконец, вопрос студентов.

– Это легенда, – неторопливо сказал Каверин, – Существуют люди, которые чувствуют невидимые пути, проложенные под землей. Эти люди – идраи, те, кого ведут, они прирожденные проводники, привилегированный клан…. – тон профессионального сказочника неожиданно был оставлен, и Каверин живо спросил, – Так почему выдумаете, что он не идрай?

– Идрай не опуститься до такого, – сказала я тихо.

– Всякое бывает в жизни, – отозвался Каверин.

– И он ходит не так….

– Я никогда не видел идраев, так что здесь я вам поверю.

Я улыбнулась, наклоняя голову.

– Я тоже не видела, – сказала я, – но он ходит, как…. – и я замолчала, потом пробормотала, – Нет, этого не может быть.

– Чего не может быть? – спросил Стэнли.

Он стоял, уперев руки в бедра, и слушал наш с Кавериным разговор. Выражение лица у него было немного недовольное. Я покачала головой. Перед глазами моими все стояла эта картина: жалкий оборванец, сгорбившись, идет по залитому солнцем двору миссии, и грязные его босые ноги легко ступают по утоптанной желтоватой земле, по сорной траве, и трава словно расступается под его ногами. Но я готова была скорее признать, что мне померещилось. Это не может быть файн, нет!

Вышли мы уже после полудня. В начале пути всем было весело, только Эмма Яновна косилась на разошедшихся мужчин с великосветским недоумением. Эта женщина просто неподражаема, ей-богу! Надо же иметь такие манеры….

Боюсь, что мне будет нелегко; я не слишком люблю людей, да и год среди красных камней Вельда превратили меня в совершенного мизантропа. В мизантропку. Или в мизантропиню. Но я здесь не одна такая, я скоро заметила, то наш проводник тоже шарахается от людей. Я сразу прониклась к нему симпатией. Нет ничего, кажется, тяжелее, чем необщительному человеку находиться в шумной и веселой компании.

…Сегодня мы прошли тридцать километров. Весь день стояла ужасная жара, вечером не стали даже ставить палатки. Остановились мы в степи, возле небольшого ручья. Здесь местность совсем сухая, и травы невысокие: типчак, мари-собачье ухо и светальник.

Ручей отчего-то напоминает мне Дэ. Он течет по дну небольшого провала с глинистыми обрывистыми берегами – сантиметров двадцать в высоту. Вода в ручье темная, а течение медленное, почти незаметное, но в самых мелких местах он журчит, будто течет в горах. Признаться, я не слишком люблю горы, а больше люблю равнинные леса.

Вечер сегодня тихий и жаркий. Солнце уже скрылось, туч нет, но небо серо. Дождя, пожалуй, все же не будет. Далеко на западе мелькают в небе тонкие полосы алого цвета. Заката совсем и не было: нет ни облаков, ни пыли или водяного пара в атмосфере, воздух невероятно чист. Как бы ночью погода не переменилась, и не ударил мороз.

Наш проводник ушел на другой берег ручья и устроился подальше от нас. Его звали ужинать, но он даже не откликнулся. За все это время я ни разу не слышала еще его голоса. Он сидит, обхватив колени руками; его темный силуэт так четко вырисовывается на фоне серо-синего неба, словно начерчен пером. Картина странная, но вполне достойна кисти какого-нибудь художника, они часто рисуют довольно странные вещи.

5. Из сборника "Космофольклор для специалистов. Восьмой галактический сектор" под редакцией Э. Рамиреса. Рассказы о "путях духов".

Примечание: именно эти пути имеются в виду, когда идет речь о способностях идраев.

Мама рассказывала, что брату дом поставили – и каждую ночь труба сверху сбрасывалась. Поставят – ночью опять падает. Обратились даже к священнику, он пришел, но помочь ничем не помог. Дал только священный огонек, сказал, садись на чердак и смотри, что будет.

Ну, дядька и пошел на чердак. Ночью сидит, вдруг шум, гам, топот. Огонек священный вмиг погас. А дядька не растерялся и говорит:

– Чего надо?

Ему возьми и ответь неведомый голос.

– Отодвиньте дом, – говорит, – хоть шага на три. На тропку нашу встали.

Что ж тут делать. Передвинули дом, и не стало больше по ночам трубу сбрасывать.

Ездил мужик один с товаром, да заночевал посреди дороги. Лошадь выпряг, сам лег под телегу. Только уснул, кто-то будит его, да говорит:

– Уйди с дороги.

Мужик туда, сюда, никого нет. Ну и лег обратно. Только уснул, опять. Мужик озлился, давай ругаться, да голос-то ему и говорит:

– Уйди ты, добром прошу, хоть метров двадцать с тропки отойди.

Тут уж мужик испужался, лошадь впряг да скорей отудова.

Примечание: нет никаких рассказов о том, какие именно духи пользуются этими дорогами. Все иные рассказы сосредоточены на способности идраев следовать этими энергетическими путями. (см. пункт 4.3.)

6. Ра. Ветер в степи.

Он любил ветер.

В открытой степи, где нет холмов и взгорий, где нет ни деревца, ни кустарника, способного задержать стихию, ветер в своей власти, и волею его колыхаются травы на земле и несутся облака в небе, его волею приходит и уходит погода; дождь и снег, жару и холод – все несет он на своих крылах, свободный вихрь.

В открытой степи, где нет холмов и взгорий, где нет ни деревца, ни кустарника, нечего любить, кроме травы, неба и – ветра.

И он любил ветер.

Ветер был ему братом. Братом по духу. И должен был стать ему братом по крови, как тот, кого ветер носил на своих крылах. Как та, чья улыбка была легче ветра и прозрачнее дождя, та, что пришла из космических далей.

Братание со стихией происходит не сразу, ведь у нее не спросишь согласия, не отворишь для крови рану, да и есть ли у стихии душа, тоже вопрос не из последних. Файны мешают свою кровь с древесным соком, и часто бывает, что, не найдя себе подруг среди дочерей сортов или своих соплеменниц, они женятся на деревьях. Все бывает. Но то, что задумал князь торонов….

Он вышел в степь и, отворив себе кровь, расправил крылья, и тугой ветер ударил в них. В отдалении стояло его племя, любившее ветер, почитавшее ветер, траву, пыль, воду маленьких озер, и ожидало того, что случиться. Князь стоял один. Ветер метался над его головой, ветер метался и вверху, и понизу, и Тэй стоял, напряженный, как струна, готовая оборваться, и зеленоватая светящаяся кровь струилась по коже и падала в траву крупными каплями. Тэй стоял, и в сознании его мешались две церемонии – сейчас и тогда, десять лет назад, когда он мешал свою кровь с алой кровью Царя-ворона.

Зеленое с алым.

Крылатый с крылатым.

Глаза в глаза: черные и золотые.

Как тогда. Сознание его плыло, разваливаясь на части. Какая тишина в степи, как пахнут пыльные травы. Ни с чем не сравнить этот запах, пряно-горький, ласковый. Как сказала маленькая сестренка? Пушистый. "Как пушисто они пахнут". И голосок такой тихий, словно затаенный….

Как тогда. Ту церемонию тоже проводили – в степи. Может, на этом самом месте и проводили – разве упомнишь за давностью лет. Десятилетие – срок немалый, но Тэй и сейчас до мельчайших подробностей помнил – глаза побратима, лукавые, но легкая усталость сквозила в них, как облачка, бросающее тень на ясный солнечный день; прикосновение худых пальцев ворона, и какой ток прошел по его жилам, стоило ранам их соприкоснуться, ведь контакт с носителями вороньей магии не проходит бесследно. Тэй и сам не знал, как решился тогда, ведь от крови побратима он мог и умереть, а мог и просто – исчезнуть, как туман под лучами солнца, растаять в степном пыльном воздухе. Но решился и ни разу не пожалел, даже в тот миг, когда алая иллюзорная кровь коснулась его кожи, вошла в его жилы – огненным смерчем. Тэй часто думал потом, действительно ли у Них алая кровь, или это такая же иллюзия, как и их облик, столь схожий с обликом сортов? Так ведь и не узнаешь никогда, хоть и побратался с одним из них. Кровь и глаза. Черные глаза. У девочки глаза тоже черные. Как спелая черемуха у Торовых топей.

Он стоял, а ветер метался вокруг, подхватывая зеленые капли. Кровь исчезала без следа, словно растворялась в мятущемся воздухе. И тогда народ счел, что братание состоялось. И все оставили побратимов одних – крылатого с крылатым. И травы метались на ветру вокруг потерявшего сознание торона.

А потом, на закате, маленькая сестренка пришла и села рядом с братцем. Ветер путался в темных прядях. Она сидела и смотрела, как садиться алый солнечный диск – в темную траву, и кажется, даже ждала, что трава не выдержит такого обращения и вспыхнет. Девочка немного боялась. Но солнце гасло, словно садилось не в траву, а в море. Торон пошевелился. Когтистая лапа взялась за тоненькую ручку ребенка; зеленая кровь пачкала нежную кожу, но ни он, ни она не обратили на это внимания.

Темнело. Кровь торона светилась в темноте – на коже ребенка, на земле и траве. Алый, на полнеба закат угасал, словно угли костра, изредка вспыхивая огненными искрами. И уже в полной темноте торон поднялся, и рука в руке пошли они с маленькой сестренкой по холодной и мокрой от вечерней росы траве. Ветер все не успокаивался, он метался вокруг, и шелест травы сливался в один странный и тоскливый звук ночи. А потом, подхватив ребенка под мышки, торон взлетел.

Девочка пискнула и затихла. В прозрачной чистейшей тьме летели они, и травы шелестели под ними, переливаясь на ветру, а вверху, в бесконечном небе, зажигались бледные звезды. Сердечко девочки стучало как безумное; ветер бил ей в лицо, отбрасывая волосы со лба. Ей хотелось закричать, завизжать во весь голос, чтобы хоть как-то выразить свой восторг, но она не смела. Свернувшись, словно котенок, в когтистых лапах торона, она летела над бушующей степью, и глаза ее блестели в свете звезд.

7. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Рамены, день третий.

…Мы остановились в деревне под названием Рамены. Деревня довольно большая, не меньше полутысячи дворов. Дома здесь большие, бревенчатые, многие поверх сруба обшиты досками, заборы высокие, центральная улица замощена булыжником, словно в городе. В округе лесов нет, но это уже лесная зона. На горизонте виднеются уже горы Лоравэя (что бы там ни говорил Михаил Александрович, но такое произношение мне нравиться больше, чем более правильное, по его мнению, Лоравэй). Узкая такая, синеватая полоса; по-моему, там растут леса, но я не уверена, этих гор я никогда не видела, только вот так, издалека. Занимаются в деревне только земледелием и скотоводством, вокруг – сплошные поля, засеянные какими-то злаками; ровная темно-зеленая зелень. В деревне есть Дом Сказаний, и Стэнли и Михаил Александрович в восторге….

Мы поселились в нескольких домах на одной улице. Дома здесь большие, в доме, где поселили меня, Стэнли, Михаила Александровича и Эмму Яновну (они с Михаилом Александровичем давние друзья и разлучаться не желают, чуть ли не под ручку всюду ходят), семь комнат, сени, кухня и еще на чердаке кто-то живет. Здесь живут так называемыми большими семьями, несколько поколений вместе. Внутри дом темный, неуютный, хоть и висят всюду расшитые полотенца, на чисто выскобленном дощатом полу лежат косо брошенные пестрые половики. В горнице стоит большой и длинный стол, две некрашеные скамьи, табуреты, большая печь в изразцах и два огромных, потрясающих воображение своими размерами, старых темных сундука, покрытых темной непонятной резьбой. Подворье громадное, сплошь сараи, коровники, амбары, черт знает что еще. Временами мне здесь грустно и скучно; крестьянский быт вовсе не то, что может принести мне вдохновение. Иногда мне это кажется совсем странным – жить так, как живут эти люди. На одном месте. В большой семье. Со своим хозяйством. Конечно, умом я понимаю, что большинство людей живут такой, более или менее сходной с этой, жизнью, но… сама я не живу так и никогда не жила. И всякий раз, близко соприкасаясь с такой жизнью, я испытываю почти недоумение. В общем, мне здесь не нравиться.

Старший в этой семье высокий и крепкий старик, почти совсем лысый, светлоглазый. Лицо его, гладкое, темное, чисто выбритое, кажется лицом мужчины лет сорока, ну, пятидесяти, на самом же деле говорят, что ему исполнилось уж девяносто два. Жена у него маленькая и сухонькая, седая-седая, но вчера я слышала, как она отчитывала невестку в огороде: голос у нее резкий и пронзительный, а уж как она тычками в спину погнала перепуганную невестку, здоровую румяную девушку, в дом…. Вечером вся семья собралась ужинать в горнице, за большим столом. Мужчин было человек десять, все молодые крупные мужики, русоволосые, бородатые, в домотканых белых рубахах. Женщины сидели между мужчинами, в платках и пестрых кофтах, две перепуганные девочки, босоногие, в синих простеньких платьях, подавали на стол. За столом было весело и шумно, лишь старик сидел молча и хмурил брови, когда раздавались взрывы здорового хохота. На душе у меня от этой картины тало совсем невесело, я поторопилась уйти….

…Наш проводник сидит во дворе, подальше от нас. Ему явно неуютно в любых зданиях, даже в бревенчатых домах. Он сидит сейчас на скамье возле забора, на ней по вечерам выходят посидеть хозяева. Я видела их вчера, хозяин, худенький мужичок с темным морщинистым лицом, сидел, степенно сложив руки на коленях, его жена и две дочери, все полные и румяные, сначала грызли семечки тыквы (здесь тыквы растут красные, их явно завезли с Рио-то; хороший повод для Куна почувствовать легкую дозу ностальгии, жаль, что он с нами не поехал). А потом женщины пели. Михаил Александрович все бродил поблизости с диктофоном в руках, пытаясь выбрать место для записи.

Проводник наш меня очень интересует. Он, и правда, очень странный. Он сидит, опустив по обыкновению голову, а вокруг бродят куры, не обращая на него ни малейшего внимания. Никто до сих пор не знает ни что он ест, ни где он спит. Он исчезает куда-то ночью и возвращается с рассветом. И сторониться нас.

Я не удержалась-таки, вышла из дома и присела на скамью рядом с ним. Одна штанина у него была разорвана до колена, на ноге красовался большой кровоподтек. Я хотела спросить его, что случилось, но не решилась. Он и так ведет себя словно дикий кот. Погода сегодня неустойчивая, то дождь, то неожиданно жаркое солнце, и все испаряется, духота стоит невыносимая. Я сидела рядом с ним, а тучи постепенно скрывали солнце и, наконец, скрыли совсем. Стало прохладно. Ветер налетал порывами, то вдруг ударит, то стихнет вдруг.

– Начинается дождь, – сказала я, когда первые капли упали на утоптанную землю двора, – Пойдем в дом, не будешь же ты сидеть здесь под дождем.

Он вдруг вскочил, словно безумный, его черные глаза сверкнули сквозь свисающие на лицо волосы, и он бросился в дом.

Когда я вошла, он сидел возле печи, в самом углу, откинув голову. Лицо его было почти не скрыто волосами, но оно оказалось настолько грязно, что черт было не разобрать. Глаза его были закрыты.

Я принесла ему тарелку с горячей кашей, просила его поесть, но он лишь покачал головой. Сидел он, весь как-то сжавшись, словно дикий зверь, попавший в клетку.

После обеда мои, так сказать, сожители собрались в Дом Сказаний, и я потащилась за ними, сама не знаю зачем. Такие уж они люди…. Стэнли пытался шутить, смешить меня, только мне было не очень весело. Эмма Яновна, в черных брючках и свободном легком свитере длиной до колен, шествовала под руку с Михаилом Александровичем. Они болтали о чем-то о своем. Эмма Яновна все-таки поразительная женщина. По грязной деревенской улице, в обычной походной одежде, она умудряется идти с таким видом, словно по роскошной зале в бальном платье, в жемчугах; и главное – все окружающие тоже почти видят эту залу, платье, расшитое золоченым кружевом, жемчуга, обвивающие ее шею. Так-то. Этому не научиться нигде, с таким талантом нужно родиться.

Дом Сказаний стоял на соседней улице. Это был большой бревенчатый дом за высоким зеленым забором, с крышей, выкрашенной охряной краской. Михаил Александрович отворил невысокую калитку в воротах и прошел во двор. Мы вошли за ним. Хранитель Дома Сказаний стоял в дверях, боком к нам, уперев локоть в дверной косяк. Это был невысокий седенький человек в темной куртке с неподходящими по цвету заплатами на локтях. Услышав шум, он оглянулся на нас и сбежал с крыльца. У него было худое, темное, сильно морщинистое лицо, светло-светло-голубые, словно выцветшие глаза и широкий рот, придававший внешности этого человека что-то странное. Поговорив с Михаилом Александровичем, хранитель пригласил нас внутрь.

В Доме Сказаний сейчас днем было темно и пусто. Эмма Яновна, Стэнли и Михаил Александрович остановились с хранителем возле небольшой двери, отделявшей общественное помещение Дома от комнат, где и жил хранитель. Дверь было приоткрыта, и оттуда сочился слабый свет.

Я ходила по темному помещению, разглядывала бревенчатые стены, сооруженную из досок сцену и длинные, из половых досок сколоченные скамьи для зрителей. Обстановка была грубая, словно бы временная, однако ж стена за сценой обшита была деревянными панелями с потемневшей, старой, но все же изумительной по красоте резьбой. Нагулявшись по этому не слишком привлекательному помещению, я подошла ближе к говорившим.

– И что у вас в репертуаре? – спрашивал Стэнли.

– Есть прекрасные варианты "Песни о странствии", – начал было хранитель с оживившимся выражением худого морщинистого лица, – сейчас у нас есть один молодой человек с прекрасным голосом…. Ну, да ладно, – неожиданно оборвал он сам себя, видно, вспомнив о судьбе воронов, – Есть еще новые сказания, – продолжал он уж без того оживления, – мой помощник привез их с южного материка в том году. Очень своеобразные. И по содержанию, и по поэтике….

– Простите, где вы учились? – влез вдруг Михаил Александрович, видимо, чувствуя себя забытым в этом разговоре и для того задавая ненужный и неуместный вопрос, чтобы показать только, что и он участвует в обсуждении. Каверину явно скучно было это обсуждение, но и просто молча стоять рядом ему показалось неуместно.

– У Ловата, – коротко бросил хранитель и продолжал говорить о сказаниях, – На юге весьма оригинальные сюжеты, да и жизнь там совсем иная. Вам, я думаю, интересно было бы послушать. Или вот, например, сказание о проклятой семье. Вы еще не слышали? Это написал один из студентов Альверденского искусственного (он имел в виду Альверденский университет искусств). Говорят, это история его семьи. Есть уже и прозаический, и поэтический варианты. Очень талантливо, талантливая нынче пошла молодежь… – он снова осекся. Всюду были запретные темы, о чем ни заговори.

Прикусив губу, я подумала вдруг, что, пожалуй, этот человек должен ненавидеть нас. Не зря так он прерывает свою речь, словно не дает прорваться настроению. Как же все нас должны ненавидеть здесь! Не крестьяне, не горожане, нет, не те – обыватели, но те, кого в иных местах зовут интеллигенцией, элита, объединенная магическими искусствами. И этот человек в заплатанной куртке, он ведь тоже маг, не зря учился он в одной из самых престижных магических школ. Хранители Домов Сказаний такие же полноправные маги, как и те, кто читает заклинания и занимается прочими вещами. Сказание – это ведь тоже магия, и некогда на Земле об этом знали. Скандинавы, по крайней мере, знали. Был у них такой бог по имени Один, который добыл мед поэзии…. Сила слова велика, в этом сходятся представители магических сословий всех планет, будь магия, которой они занимаются, подлинной или мнимой.

Впрочем, теперь я думаю – есть ли мнимая магия, кто рассудил, мнимая ли она? Откуда во мне некогда бралось это высокомерие? Казалось бы, мне, координатору, не пристало огульно так судить; ведь кому-кому, а нам известно, что все во Вселенной вовсе не так однозначно, как кажется иной раз людям, не выходящим за рамки своей устоявшейся жизни. Теперь я думаю: магия всегда есть магия, но, как и всякое природное, она тиха и незаметна. Так действие лекарств наглядней и быстрее, чем действие травяных отваров, однако ж и они тоже действуют, и действие их мягче и меньше вредит организму. Так же и магия. Быть может, все эти наговоры, нашептания, заклятия имеют силу, но действуют они исподволь, незаметно….

Смешно, как человек замыкается в своем мироощущении, даже не в том, чего он сам достиг, своим умом и сердцем, а в том, что ему внушили с детства. Целый год я прожила среди шаманов, сама черт знает чем занималась, да только…. Разум мой закостенел в обывательских представлениях о жизни, даже странно чувствуешь себя, узнав о себе такое. Впрочем, шаманизм – это не магия, они отличаются примерно так же как детские рисунки и картины гениальных художников. Обращаются они к одним и тем же силам, но между художником и красками стоят техника, талант, многолетний опыт – словно защита от красок и кистей. Так и магия. А шаман, он один на один с природными силами, ничем не защищенный от них, и они хватают его, бросают его, носят в своей бесконечной мощи. Маг обращает силы эти себе на службу, шаман же отдается им сам. Страшная это, в общем-то, штука. Даже в воспоминаниях страшная. Сколько раз я сама танцевала в священной ярости, с копьем или боевым шестом в руках, отдаваясь на волю этих сил. И в те минуты – вот что самое страшное! – я теряла себя; в те минуты, когда я танцевала на алых, нереальных камнях, нагретых беспощадным солнцем, не было уже ни координатора второй степени, ни той девочки, что ходила некогда по прозрачным улицам веганских городов, ни маленькой Ра, что обнимала когда-то за шею Царя-ворона. Была только На-гои-тана, отшельница священной ярости, босоногая маленькая женщина с короткими волосами, к жилищу которой не смели приближаться ни люди, ни звери….

Михаил Александрович, наконец, совсем заскучав, вышел на улицу, оставив Стэнли и Эмму Яновну договариваться с хранителем. Помедлив немного, я вышла вслед за ним.

После темного помещения выйдя на яркое солнце, я почувствовала себя так, словно вышла из небытия в жизнь. Облака, стоящие на ярком, голубом, низком небе, не закрывали солнца, и свет его заливал все вокруг с беспощадной силой. Двор, на который я вышла, был пуст и вытоптан, без единой травинки, как и всюду в деревне. Желтоватая сухая земля была утоптана до каменной твердости, лишь за вытащенными и сваленными вдоль забора старыми, уже трухлявыми скамьями росли робкие лопухи, покрытые желтой летней пылью. Михаил Александрович, в зеленой куртке и светлых мятых брюках, с растрепанными седыми волосами, на вид мягкостью напоминавшими встрепанные волосенки двух-трехлетнего ребенка, стоял подле невысокого, в три ступени крыльца и ковырял носком ботинка твердокаменную землю. Я присела на темную от времени ступеньку и, подперев щеку кулаком, посмотрела на Каверина из-под челки. Ему это явно понравилось.

– Ну, что, Кристина? – сказал Михаил Александрович тем особенным, ласково-поощрительным тоном, которым обычно говорил со мной; таким тоном часто говорят пожилые профессора со способными и привлекательными студентками, и те, чувствуя, так и льнут к своим профессорам. И я, чувствуя, что нравлюсь Каверину, слегка кокетничала с ним, как студенточка с пожилым профессором. В сущности, такие отношения, никого не задевая всерьез, являются одним из очарований классического образования. И это не цинизм, я, правда, так думаю, и любая женщина, припомнив свои студенческие года, согласится со мной. Есть что-то совершенно особенно в том внимании, которое оказывает тебе пожилой и умный, с научными степенями человек, от которого, ты, к тому же зависишь, и который тебя обучает, с которым ты, быть может, разрабатываешь какую-то научную проблему….

– А вы?.. что думаете? – откликнулась я живо.