Текст книги "Порочные намерения"

Автор книги: Лидия Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Глава 19

– Милорды, наше государство – это корабль в море, и управление им лучше поручить проверенным людям, – прогрохотал лорд Олтуэйт, окидывая взглядом палату лордов. – Отдадим ли мы руль портовым пьяницам, разбойникам и убийцам, которые рыщут вокруг товарных складов? Это явная глупость, джентльмены. Вы предоставите политические права тем, кому хочется только погубить нас из одного удовольствия устроить в стране анархию.

Томас наблюдал за заседанием с галереи. Он был членом палаты общин, представляя округ, в котором его семья имела огромное поместье, и он мог оставаться членом этой палаты, пока не войдет в права наследства и не перейдет в палату лордов. Впрочем, в палате лордов он уже выслушал почти такую же речь всего несколько часов назад благодаря члену палаты лордов от округа Олтуэйта. Это была вариация на тему. Она успела расколоть либеральную партию, вызвав падение премьер-министра Кренборна, и положила конец обсуждению законопроекта о реформах. Это была блестящая речь, точно нацеленная на то, чтобы вызвать у всех честных граждан страх перед властью беззакония.

Что-то придется отдать. Требования народа слишком велики, чтобы не обращать на них внимания. Какую бы окончательную форму ни приобрел законопроект о реформах, парламент не посмеет не принять его. Из чего будут состоять реформы, кому дадут право голоса и кто будет по-прежнему лишен возможности участвовать в выборах – это вопрос неистовых споров. Томас опасался, что его партия может потерпеть такое же поражение, какое потерпели консерваторы из-за тарифов двадцать лет назад.

Наконец лорд Олтуэйт закончил свою речь, и было объявлено о закрытии заседания на этот день. Томас сошел с галереи, чтобы поймать у выхода Эджингтона.

– Нужно заткнуть этого человека, – прошептал Эджингтон, пока они шли по гулкому коридору, а другие члены парламента, занятые жаркими дебатами, роились вокруг.

– Боюсь, что этот год уже потерян, – тоже шепотом ответил Томас. – Парламенту осталось заседать меньше двух недель.

– Значит, закон о реформах должен быть принят в 1867 году. Нам придется иметь дело с волнениями, если этого не произойдет, а волнения разведут стороны еще дальше, до полной невозможности договориться. – Лицо Эджингтона помрачнело.

Томас нахмурился:

– Мы не можем уклониться от нашей позиции предоставить всеобщее избирательное право всем взрослым мужчинам. Vox populi [2]2
  Глас народа (лат.).


[Закрыть]и все такое.

– Если нам дорого наше государство, у нас, вероятно, нет выбора, – проговорил Эджингтон. – Я хотел сказать вам: за несколько дней до бала, устроенного вашей матушкой, Олтуэйт побывал в Скотланд-Ярде и вышел оттуда с бледным видом. Роб Келли, один из работающих на него хулиганов, сообщил о каком-то письме, заляпанном грязью, которое принес какой-то мальчишка, сказав, что его нашли на каком-то теле у реки, но я не знаю, что было в этом письме.

– Вы думаете, это важно? – спросил Томас.

Эджингтон пожал плечами:

– Кто знает?

– Варкур!

– Помяни нечистого… – пробормотал Эджингтон.

Томас обернулся и увидел, что их догоняет Олтуэйт. Эджингтон кивнул в знак прощания и направился к выходу.

– Ждете поздравлений с вашей речью? – холодно осведомился Томас.

Олтуэйт мотнул головой с отвисшим подбородком:

– Только если она заставила вас изменить ваше мнение.

– Вы знаете, что это не так.

– Я только хотел узнать, где ваша мать взяла это замечательное ожерелье, которое было на ней вчера вечером на обеде у Рашуорта. Я знаю одного человека – одну леди, она любит старинные вещи… – И он многозначительно замолчал.

– Я не могу этого сказать.

– Это крайне важно. Кажется, именно это ожерелье я пытался купить у одной особы, но недавно узнал, что она умерла, – заявил Олтуэйт.

Томас посмотрел на него, прищурившись:

– Я, кажется, слышал, как моя мать говорила о нем с леди Джеймс. Кажется, некая спиритка имела потустороннее видение, связанное с этим ожерельем.

Олтуэйт побледнел.

– Потустороннее, вы говорите?

– Кажется, так.

– Проклятие! – выругался тот. – Она действительно умерла.

И он ушел, ошеломленный.

Томас мрачно улыбнулся. Эммелина умна. Оставалось надеяться, что умна она не слишком – ради ее же пользы. Или ради его. Если это не так, то он не знает, что еще она может сделать.

– Я видела это во сне, – сказала Эм. – Седьмое августа – вот когда должен состояться этот вечер.

– Вы уверены? – спросила леди Гамильтон, касаясь ожерелья с эмалью у себя на шее.

Последние три дня графиня была совсем другой женщиной – либо из-за признаний, которые она сделала Эм, либо по какой-то иной причине. Эм этого не знала. Графиня нервничала, как всегда, но, вместо того чтобы погрузиться в опиумное оцепенение, она порхала с не свойственной ей энергией. Головы слуг уже шли кругом, потому что она велела им привести в порядок все комнаты в доме. Даже комнату Гарри, куда никто не входил после его смерти, хорошенько прибрали, а все его вещи уложили в ящики и перенесли наверх, в кладовку.

Эм не понимала, говорят ли эти перемены об улучшении или ухудшении состояния леди Гамильтон, не смела она и размышлять о том, что бы это могло значить.

– Да, я совершенно уверена, – твердо сказала она. – Звезды будут находиться в самом благоприятном расположении, и преграды между миром живых и миром духов будут самыми тонкими.

– Ах, – весело проговорила леди Гамильтон, – а я думала, что такое бывает в канун Дня всех святых.

Эм старалась преодолеть ощущение, что она теряет контроль над разговором, а это случалось все чаще и чаще по мере того, как некая маниакальность леди Гамильтон усиливалась.

– Можно подумать и так, – ответила она, – но это всего лишь суеверие. Время благоприятствования меняется по мере того, как перемещаются Луна и планеты – вы же понимаете, что они не могут находиться весь год на одних и тех же местах.

– Да, я понимаю, – согласилась леди Гамильтон. – Звезды могут влиять на духов мертвых, которые находятся выше звезд, да?

– Воистину, – сказала Эм, стараясь побороть тревожное ощущение, что леди Гамильтон говорит не совсем серьезно.

Но графиня, кажется, уже потеряла нить разговора. Она повернулась к двум горничным и приказала поставить вазу с цветами на большое фортепьяно.

После чего Эм снова заговорила:

– Я думаю, что смогу даже вызвать тот беспокойный дух, о котором говорила.

– Дух той чувствительной девушки, который почти при смерти от отчаяния и гонений? – сказала леди Гамильтон, внезапно становясь серьезной. – Ах, бедный. Я была бы этому рада. Она так ужасно страдала.

«Вы понятия об этом не имеете», – подумала Эм, но вслух произнесла:

– Это действительно так. Чем больше людей у нас будет, тем сильнее будет наша воля. Мы хотим предпринять нечто очень трудное – и драматичное, – добавила она, уповая на инстинкт леди Гамильтон, который подскажет графине, что этот прием может стать одним из самых обсуждаемых. – Чем больше людей будут помогать, тем больше будет эффект.

– Кажется, в этот вечер никто не собирается устроить ни большой бал, ни обед, – проговорила леди Гамильтон.

Эм прекрасно знала, что никто ничего не собирается устраивать – она все выяснила заранее.

. – Я могла бы устроить что-то вроде сеанса с обедом, – продолжала леди Гамильтон. – И может быть, еще и музыкальное представление, на тот случай, если духи… – она тактично замолчала, – окажутся необязательными.

– Этого не случится, – пообещала Эм.

– Им поможет, конечно, надлежащая атмосфера, – продолжала леди Гамильтон. – Освещение – возможно, мы сможем сделать так, чтобы свет мерцал, на тот случай, если духи окажутся нелюбезными. Возможно, небольшой помост, на котором вы могли бы стоять.

– Это будет прекрасно, мадам! – с жаром выпалила Эм.

Леди Гамильтон проницательно посмотрела на нее и похлопала ее по руке.

– Вы сделали для меня больше, чем я могу выразить, дорогая, – сказала она. – Мне бы хотелось, чтобы ваше представление прошло самым наилучшим образом. В конце концов, вы должны подумать о вашем будущем.

Потом ее глаза остекленели, она улыбнулась Эм и упорхнула, чтобы изменить свои приказания относительно того, где повесить портрет двоюродной прабабушки ее мужа.

* * *

Два часа спустя Эм вышла из китайской гостиной, закрыла за собой дверь и на миг прислонилась к ней. Она уже сама не понимала, где находится. Воспоминания о Линкрофте манили ее – она тосковала по его золотистому покою с неистовостью, которая ей самой казалась удивительной. Но она боялась, что Линкрофта уже будет недостаточно, потому что теперь ее почти так же сильно манили пьянящие объятия Варкура.

Пьянящие и губительные. Он ей не союзник. Она понимала это сердцем, хотя признаваться в этом ей и не хотелось.

Эм вздохнула. Она уже подошла к чему-то такому, что находится за пределами ее досягаемости. Требовать большего было бы просто проявлением гордыни и глупости.

У нее были более неотложные заботы – скажем, необдуманное обещание лорду Варкуру. Как может она помочь ему? Нельзя же дать ему ответ, которого он так добивается. Но и превратить это обещание в ложь тоже нельзя. Она наговорила столько лжи, будучи в личине Эсмеральды. Теперь она боялась, что вся эта ложь удушит ее. По большей части все это было просто безвредным враньем либо выдумками о ней и ее прошлом, но то, что она сказала Варкуру, вырвалось невольно. Конечно, ее признания не имеют значения… впрочем, все это имеет значение, глубокое значение. Ее лживые выдумки прыгали вокруг нее, и то, чего она так жаждет, казалось уже не таким ценным.

Она покачала головой. Обо всем этом еще будет время подумать. Через два часа у нее назначена встреча с леди Джеймс и еще одна, после ужина, с герцогиней Рашуорт. Ее звезда, возможно, и готова вот-вот угаснуть, но пока еще Эм в состоянии заполнять свое расписание. Пока еще.

Плечи ее поникли. Она отвернулась от двери – и вздрогнула, оказавшись лицом к лицу с лордом Гамильтоном.

– Ваша милость, – пробормотала она, склонив голову и сжавшись от внезапного страха. Бояться ей было нечего, разумом она это понимала, но не могла до конца справиться с дрожью в голосе.

Он хмурился, глаза его были прищурены.

– Мадам Эсмеральда, вы имеете какое-то отношение к внезапной мании наведения порядка, которая затронула и мои личные покои?

– Нет, сэр, – ответила она. – Это была идея леди Гамильтон. Она стала… энергична. – Это слово не подходило к описанию маниакального беспокойства графини, но Эм не могла подобрать более точных слов.

– Я сам это вижу, – сказал лорд Гамильтон и нахмурился еще больше. – Надеюсь, это не означает потери ее рассудка.

– Я так не думаю, сэр, – возразила Эм. – Вот уже несколько дней миледи не ощущает потребности в своем лекарстве. Это может быть только к лучшему. – Она имела в виду, что леди Гамильтон не доводила себя до состояния безграничного оцепенения.

– Возможно, это и хорошо, но мне не нравится эта лихорадочная деятельность. Это похоже на истерику.

– Да, сэр.

Лорд Гамильтон был слишком похож на своего сына, чтобы она могла его утешить. Хотя он никак не мог знать, что произошло между ней и Варкуром, она не могла избавиться от ощущения, что каким-то образом физическое сходство отца и сына отражает некую физическую связь между ними. Мысленно она встряхнулась. Еще немного, и она поверит собственным выдумкам.

– Я пустил вас в свой дом для того, чтобы вы успокаивали графиню, – сказал старый граф. – Я не понимаю, как теперешнее оживление сочетается с этой целью. Вы говорили с ней о чем-то, что могло вызвать это?

Эм ответила прежде, чем смогла остановить себя:

– О смерти ее сына.

Он отмахнулся от этих слов.

– С тех пор как вы появились, она почти ни о чем другом не говорит.

Сердце у Эм билось очень громко, и она испугалась, что это ее выдаст. Что-то толкало ее дальше, какое-то безрассудство или глупость.

– Я имею в виду сам момент смерти вашего сына, сэр. – Она втянула в себя воздух. – Его убийство.

Лицо лорда Гамильтона потемнело.

– Это был несчастный случай. Никто не убивал моего сына.

Она не унималась:

– Госпожа – ваша супруга, и вы должны знать, что думает об этом графиня.

– Леди Гамильтон ошибается. Она ошибалась на протяжении многих лет. Я не знаю, как появилась в ее голове эта непристойная фантазия, и даже мои безграничные усилия не помогли искоренить эти бредни. – Глаза его были холодны.

Эм взвесила все варианты. Может ли исходить какая-то угроза для леди Гамильтон от этого человека? Морщины, избороздившие его лицо, говорили о суровой печали, но не о гневе. Ей пришла на память сцена на балу, когда графиня посмотрела на него с таким страхом и негодованием. На его лице отражались лишь давние боль и горечь, скрытые за фасадом стоицизма. Что будет, если открыть графу источник ее уверенности? Все эти люди и без того настрадались. Это заставит страдать каждого из них еще сильнее. Возможно, это приведет к какому-то пониманию между ними, даже если возможность простить осталась в далеком прошлом. И Эм приняла решение.

– Леди Гамильтон выехала из дома в тот день, сэр. Она видела кого-то у… у реки. Она пошла за ним и нашла своего сына лежащим на берегу, мертвого. Она в ужасе бросилась домой и никому не сказала о том, что видела.

– Кого-то, – сказал граф. – Вы хотите сказать, что она видела меня.

Эм наклонила голову, не смея вымолвить ни слова. Его лицо посерело и окаменело.

– Конечно, она видела. Я был там. – Он остро посмотрел на нее. – Вы собираетесь рассказать об этом Варкуру, не так ли? Я знаю, он очень затруднил вашу жизнь, и можно не сомневаться, он нашел какое-то средство, чтобы заставить вас шпионить для себя. – Граф усмехнулся, лицо его стало настолько похожим на лицо сына, что у нее похолодела кровь. – Шпионить. За родной матерью. Какое же чудовище я вырастил.

– Я не считаю лорда Варкура чудовищем, – тихо произнесла Эм. – И его брата тоже, судя по тому, что мне рассказывали о нем.

Лорд Гамильтон резко взглянул на нее:

– Вы умны. Опасно умны. Итак, намерены ли вы бежать к Варкуру с этим донесением?

– Он поставил меня в трудное положение, сэр, – заметила она, не зная, как лучше ответить, чтобы соблюсти свои интересы.

– Ну что же, тогда он должен услышать правду – всю правду, – сказал граф. – В моем доме уже живет человек, который не может видеть меня. Еще одного я не потерплю.

– И какова же эта правда, сэр? – осмелилась спросить Эм.

Его лицо стало еще жестче, глаза стали далекими, словно он смотрел в прошлое.

– Леди Гамильтон никогда не говорила мне, что она меня видела, но я уверен, что вам она рассказала обо всем честно. Я видел Гарри несколькими минутами раньше – я говорил с ним. Он вскарабкался на берег и сидел с таким видом, будто удар хлыста, оставивший на его лбу красный рубец, нанес ему смертельную рану, и – что для его рассудка было гораздо ужасней – в мокрых брюках.

Я видел, – продолжал граф, – что он сидит там, с детскими слезами на лице, что у него тело слабого человека – хилое и сутулое, и мне стало невероятно жаль, что это… это слезливое создание и есть мой наследник. Мы слишком нянчились с ним, к моему великому сожалению, и, возможно, это развило в нем некоторые слабости. Хватит нянчиться, решил я, это должно кончиться – в этот же день, в этот же момент, – или он навлечет на наш род непоправимый позор. Поэтому я не усадил его на лошадь позади себя. Я приказал ему встать, вытереть слезы и идти домой.

Лорд Гамильтон покачал головой.

– Он поднялся, хотя и неуверенно, и я направил свою лошадь к дому. По дороге я встретил молодого Гримсторпа, но я был слишком охвачен яростью и не сказал ему, что поиски можно прекратить. Сын лорда Олтуэйта промчался мимо меня сломя голову, но своей жены я не видел. Если бы я ее увидел, я поговорил бы с ней и избавил бы нас обоих от многих трудностей. Когда я приехал домой, в конюшне никого не было, и я избежал сплетниц-наседок, вечно порхающих вокруг, и пошел наверх в кабинет, чтобы дождаться своего рассеянного сына. Когда спустя час он не появился, я вернулся обратно и нашел его лежащим наполовину в воде, наполовину на берегу. – Глаза лорда Гамильтона были мертвыми, когда они снова остановились на Эм. – А теперь, мадам Эсмеральда, можете отнести это донесение моему живому сыну.

– Почему вы не рассказали об этом вашей жене? – прошептала Эм. – Почему вы теперь ей не говорите?

Улыбка лорда Гамильтона была безрадостной.

– Я выбрал себе жену не для того, чтобы вести с ней умные разговоры. Мы мало разговаривали за время нашей семейной жизни. Услышав новость, она скрылась в своих покоях, куда никого не допускала, и я считал, что причиной этого было вполне понятное горе от потери сына. Со временем я понял, что она возлагает на меня какую-то вину. Мои слова ничего не могли бы изменить. Да я и сам отчасти чувствовал себя виноватым за то, что не усадил Гарри в седло. Мне в голову не приходило, что она считает, будто я поднял руку на сына, а потом стало уже слишком поздно разубеждать ее в чем бы то ни было.

– И вы не пошли к ней в ее горе? – спросила потрясенная Эм. У дяди Уильяма и леди Олтуэйт был прохладный брак, но она видела, как они сблизились после смерти Энн. Это привело к беременности, которая и стала причиной смерти леди Олтуэйт.

Лорд Гамильтон посмотрел на нее:

– Иногда, мадам Эсмеральда, вы очень хорошо играете роль глубокого мудреца. А потом говорите что-то такое, что показывает, как мало вы, в сущности, разбираетесь в человеческом сердце.

Он коротко поклонился ей – она машинально ответила ему тем же, – а потом ушел. Спина у него была несгибаемая, голова гордо поднята, а ноги несли его в глубину дома медленно и с трудом.

Как только он ушел, Эм встряхнулась и поспешила прочь, к парадному холлу и вниз по ступеням к каменной дорожке.

–Домой! – крикнула она, бросившись в кеб и резко захлопнув за собой дверцу.

Она не хотела признаний лорда Гамильтона. Единственное, к чему они привели, это к еще большему беспокойству и смятению, а ситуация и без того была слишком запутанной. Лорду Гамильтону она тоже поверила. Он никак не походил на лжеца. Но от этого все стало только хуже, потому что она могла ошибиться в целом.

Она может по крайней мере сообщить лорду Варкуру другой вариант лжи – о том, что его мать видела человека, уезжающего верхом прочь. Не стоит рассказывать в подробностях, как именно произошло убийство. Тогда это дело можно будет считать улаженным. Она могла бы добавить показания лорда Гамильтона и переделать убийство на несчастный случай. Теперь было уже слишком поздно, она дала лорду Варкуру игрушечную лошадку, чтобы он скакал в преисподнюю…

В голове у нее боролись две картины – Гарри, с лицом, слишком похожим на лицо брата, сидит в нескольких ярдах от воды. Другая – Гарри лежит у реки, и вода омывает его безжизненные ноги. Картины эти крутились и сменяли друг друга у нее в голове, и Эм тяжело вздохнула и крепко зажмурилась. Неужели нельзя обрести покой хотя бы в собственной голове?

Гарри, живой и пронзительно кричащий на берегу реки, а потом обмякший, в промокшей одежде. Шум реки у нее в голове становился все громче и громче, шум и бормотание воды заглушали воображаемые крики Гарри.

– Господи! Вот оно что! – сказала Эм, внезапно сев прямо и устремив широко раскрытые глаза на переднюю стенку кеба. – Река!

Она раскрыла окошко, с трудом удерживаясь от брани, потому что раму заедало в пазах. И сказала, высунув голову:

– Не домой, Стивенсон. На Пиккадилли.

Все же нужно рассказать об этом лорду Варкуру. Уж это-то он заслужил.

– Так быстро вернулись, Томас? – спросила леди Гамильтон со слабой улыбкой. – Да ведь за эти две недели я видела вас больше, чем за последние шесть месяцев. Я только что оставила внизу мадам Эсмеральду. Она, быть может, все еще в гостиной.

Томас провел рукой по волосам. Они находились в собственной гостиной графини и снова были одни, хотя потребовались некоторые уговоры, чтобы отвлечь мать от попыток руководить четырьмя рабочими, вешавшими новые занавеси в комнате.

– Ее кеба не было у подъезда. Я пришел повидать вас. Мне нужно знать – мне нужно знать, что вы видели в тот день, когда умер мой брат. Все, матушка, все подробности из ваших собственных уст.

Рассказ Эммелины преследовал его последние три дня. Он посылал к ней за новостями, а она неизменно сообщала, что не узнала ничего нового. Это заставило его действовать, хотя в этом не было никакого смысла. Быть может, есть что-то еще, о чем она не рассказала ему, быть может, есть что-то, о чем не рассказала мать или что Эммелина пропустила в своем пересказе.

– Ах, оставьте, Томас, – проговорила мать. – Я не могу вам помочь – не сейчас. Это произошло столько лет назад.

– Я знаю, вы что-то видели.

Внезапно глаза леди Гамильтон стали очень проницательными.

– Вы беспокоили Эсмеральду? Она ничего вам не сделала, и мне она ничего не сделала, кроме добра. – Ее рука поднялась к ожерелью. – Она была большим утешением для старой женщины, в жизни которой осталось очень мало утешений.

– Прошу вас, матушка, – напряженно сказал он. – Что вы видели? Был ли то мужчина или женщина? Уж это-то вы могли рассмотреть, конечно.

– Что бы я ни видела, Томас, теперь этого нельзя ни изменить, ни исправить, – спокойно заметила она.

– Скажите мне! – С большим усилием Томас справился с собой. – Что произошло? Толкнули ли Гарри? Ударили? Он споткнулся? Что, что произошло?

На лице леди Гамильтон промелькнуло смущенное выражение.

– Толкнули или ударили? Почему вы думаете, будто бы я видела, как кто-то ударил вашего брата? Единственное, что я видела, – это одного-единственного человека, который уезжал прочь на лошади, а потом вашего мертвого брата… – Взгляд ее стал рассеянным, выцветшим, смутным, фальшивое оживление исчезло. Она порылась в юбке и через миг достала ненавистную, знакомую бутылочку с опием.

Но Томас почти не смотрел на нее, потому что ее слова пронзили его, как выстрел. Она не видела, как убивали Гарри. Эммелина лгала. Лгала, лгала, лгала…

Конечно, она лгала. Что еще она делала с тех пор, как он встретил ее? Плела сеть из лжи, чтобы запутать его. Она – манипулятор. И тот факт, что он сорвал с нее маску, делал ее еще опаснее, поскольку она хотела найти какой-то способ защитить себя.

Он встал, опрокинув соседний изящный столик. На пол покатилось с полдюжины маленьких забавных безделушек.

– Простите меня, мадам, – сказал он голосом странным и холодным, совсем не похожим на его голос. – Я должен откланяться.

И, машинально поклонившись, он вышел из комнаты неровной походкой. В конюшне, едва конюх подвел к нему лошадь, Томас взлетел в седло и, чувствуя напряжение во всем теле, пустил лошадь галопом.

Все это было ложью. И не могло быть ничем иным. Каждое слово, каждый взгляд. Господи, каждый поцелуй, и стон, и крик, к которым он принуждал ее. Потому что это было принуждением, с того самого момента, как он втащил ее в библиотеку герцога Рашуорта. Он сказал ей, какую форму ей следует принять, и она покорно приняла ее. Как ему хотелось возненавидеть эту женщину, презирать ее, чтобы не презирать самого себя…

Когда дома по обеим сторонам улицы стали чаще, а разъезженные колеи сменились гладким щебнем, Томас натянул поводья, и лошадь перешла на умеренную рысь. Он был лордом Варкуром – и шпионы, как всегда, кишели вокруг. Он не позволит своим политическим врагам узнать о своей слабости. Это было временное помутнение. Он уже чувствовал, как его сердце затвердевает, горячая рана остывает по мере того, как затвердевает он сам, снова становясь тем, кем был раньше – кем должен быть. Лорд Варкур был скорее камнем, чем человеком, с умом бесстрастным, как часовой механизм. И таким он будет и впредь.

Когда он добрался до платной конюшни, его лошадь остыла, и он почувствовал, как возвращается в свой старый, полузабытый образ мыслей и чувств. Какой же холодный доспех должен он снова надеть на себя? Почему он не замечал раньше, как этот доспех лишает его жара и воодушевления? Но этот доспех защищал его, и Томас облачился в него, поднимаясь по лестнице в свою квартиру.

Он машинально вставил ключ в скважину и повернул его. И похолодел, потому что замок не оказал сопротивления. Он вынул ключ, потрогал дверную ручку, и дверь распахнулась, явив взгляду обыкновенную гостиную – и совершенно необыкновенную женщину, которая сидела неподвижно, как мраморная статуя, перед огнем.