Текст книги "Великая и ужасная красота"

Автор книги: Либба Брэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА 8

– Куда мы идем?

Она не отвечает, просто бежит в гущу деревьев; ее свет указывает мне дорогу, она похожа на живую лампу…

– Подожди, – окликаю я девочку. – Не так быстро!

– Мы должны поспешить.

Она скользит по тропе впереди меня. Что я делаю? Я ведь сознательно совершила именно то единственное, чего меня просили не допускать, – вызвала новое видение! Но откуда мне было знать, что я могу погрузиться в такое состояние по собственной воле? Впереди как будто виднеется поляна. Но тут прямо перед нами возникает темный холм. Я ужасно боюсь, что окружающие меня тени оживут и я услышу тот мерзкий голос, что звучал в переулке, – но малышка, похоже, ничего не страшится. Холм оказывается пустым внутри, это нечто вроде рукотворной пещеры. Девочка ведет меня в пахнущую сыростью темноту. Я с трудом различаю острые камни и клочок светящегося мха.

– За тем камнем.

Рука девочки, крошечная и как будто раскаленная добела, указывает на ближайшую стену пещеры, рядом с которой торчит здоровенный камень.

– Она говорит, ты должна заглянуть за него.

– Кто это – «она»?

– Мэри, конечно.

– Я ведь уже сказала тебе, я не знаю никакой Мэри!

С кем я спорю? С видением, с призраком! Но тут мне вдруг почему-то кажется, что я – румынская королева и бреду по какой-то тропе, завернувшись в простыню вместо плаща… Мне этого не понять.

– Но она знает тебя, мисс.

Мэри. Это самое обычное из всех обычных имен, по всей Англии девушек называют так. А что, если все это – просто трюк, способ проверить меня? Она сказала, что мне грозит опасность. Что, если эта неземная маленькая девочка – злобный дух, желающий причинить мне зло? Что, если страшилки, которые дети рассказывают по вечерам, сказки о призраках, гоблинах и ведьмах, готовых заманить нас в ловушку и заполучить нашу душу, – истинная правда? И сейчас меня заманивает в темную пещеру некая мрачная сила, которая только выглядит как потерявшаяся кроха?

Я нервно сглатываю, но комок в горле остается.

– Предположим, я не захочу туда заглядывать.

– Она говорит, ты должна это сделать, мисс. Это единственный способ понять, что с тобой происходит. Чтобы понять эту силу.

Я не имею ни малейшего представления, о чем она говорит. Только знаю, что я не настолько отчаянна, чтобы повернуться к ней спиной.

– Тогда почему бы тебе не заглянуть туда?

Девочка качает головой.

– Она говорит, ты должна найти себя. Таков способ существования сфер.

Я устала, замерзла, и мне до смерти надоели загадки.

– Послушай, я ничего не понимаю! Ты можешь просто объяснить, к чему все это?

– Тебе лучше бы поспешить, мисс.

Большие карие глаза глядят в сторону выхода из пещеры, потом снова смотрят на меня, и я вздрагиваю при мысли о том, чего может бояться девочка, что таится там, в темноте…

Но как бы то ни было, я не хочу уйти отсюда, не узнав больше, чем знала прежде. Я подхожу к камню. Он не маленький, однако не такой уж и неподъемный. С некоторым усилием я отодвигаю его в сторону. В стене пещеры открывается отверстие, глубиной примерно как вытянутая рука. Сердце у меня бешено колотится. Бог знает, что может прятаться там, мне приходится закусить губу, чтобы подавить крик. Рука погружается в дыру по самое плечо, и я нащупываю что-то. Оно как будто прилипло, и мне приходится с силой потянуть находку, чтобы вытащить ее на свет. Это переплетенная в кожу тетрадь. Я открываю ее и смотрю на первую страницу. Дневник. Над бумагой взлетает пыль; я смахиваю со страницы мелкий мусор. Между первыми листами и переплетом лежит конверт. Бумага шуршит под пальцами, я наугад переворачиваю несколько страниц и всматриваюсь в текст.

Что пугает тебя?

Что заставляет волоски на твоих руках шевелиться, ладони – потеть, дыхание останавливаться, а сердце колотиться в груди, как колотится попавший в клетку дикий зверек?

Темнота ли это? Или мимолетное воспоминание о страшной сказке, услышанной перед сном, сказке о призраках, гоблинах и ведьмах, таящихся в ночи? Или же это ветер, который то замирает, то набирает силу перед началом могучей бури, наполняя воздух влагой и намеком, заставляющими тебя устремиться к дому, пробуждает желание спрятаться у надежного очага?

Или же это нечто более глубокое, нечто более страшное, некий монстр, затаившийся в тебе самой, то, что ты лишь иногда замечаешь мельком, безбрежное неведомое твоей собственной души, где скапливаются тайны огромной силы, внутренняя тьма?

Если захочешь выслушать, я расскажу тебе историю – такую, воспоминание о которой не прогнать уютным гудением огня в камине. Я расскажу тебе историю о том, как мы нашли себя в той сфере, где зарождаются сны, где судьба предопределена, а магия так же реальна, как отпечаток твоей ладони в снегу. Я расскажу тебе, как мы открыли ящик Пандоры, скрытый в нас самих, ощутили вкус свободы, запятнали свои души кровью и выбором и выпустили в мир ужас, разрушивший драгоценный Порядок. Эти страницы – признание во всем том, что привело к этому холодному серому рассвету. И что будет теперь, сказать не могу.

Забилось ли твое сердце быстрее?

Не собираются ли на горизонте тучи?

Чувствуешь ли ты, как бегут мурашки по шее в ожидании поцелуя, которого ты страшишься, но в котором так нуждаешься?

Испугаешься ли ты?

Познаешь ли ты истину?

Мэри Доуд, 7 апреля 1871 года.

Не та ли это Мэри, которой кажется, что она знает меня? Я сама не знакома ни с какой Мэри Доуд. У меня болит голова, я замерзла в одной ночной сорочке.

– Скажи этой Мэри, чтобы она оставила меня в покое. Мне не нужна та сила, которую она мне предлагает.

– Она не предлагает тебе никакой силы, мисс. Она просто указывает тебе путь.

– Ну, так я не желаю по нему идти! Ты меня поняла, Мэри Доуд? – кричу я во тьму пещеры, и мой голос эхом отдается в моих же собственных ушах.

Видение прекратилось, и я осталась одна, в пещере, с кожаной тетрадью в руках.

Жизнь Мэри Доуд лежит на кровати, дразня меня. Я могла бы сжечь тетрадь. Могла бы закопать ее в землю. Но я оказалась слишком любопытной. И вот я зажигаю свечу, ставлю ее на подоконник, и, улегшись в постель, принимаюсь в слабом свете разбирать строки. Я узнала, что в 1871 году Мэри Доуд было шестнадцать лет. Она обожала гулять в лесу, скучала по родным, желала, чтобы ее кожа стала светлее. Ее лучшей подругой была некая Сара Риз-Тоом, «самая очаровательная и добродетельная девушка в целом свете». Они были как сестры и никогда не разлучались. Я даже завидую Мэри Доуд, у меня ведь никогда не было такой подруги. Но в общем и целом первые двадцать страниц дневника оказались ужасно скучными, и я не понимаю, зачем той призрачной малышке было так нужно, чтобы он очутился в моих руках. Глаза у меня слипаются, и я сую дневник в глубину шкафа, кладу его рядом с крикетной битой отца. А потом засыпаю, выбросив все это из головы.

Мне снится матушка. Она мягко, обеими ладонями отводит волосы с моего лба, ее теплые пальцы согревают, как солнечный луч, и мне становится очень хорошо. Матушка привлекает меня к себе, но я выскальзываю из объятий и бегу к руинам какого-то древнего храма. Между темно-зелеными лозами винограда, опутавшими алтарь, скользят змеи. Внезапно срывается сильный ветер, по небу несутся плотные облака. Рядом со мной неясно вырисовывается лицо матушки, искаженное страхом. Сверкает молния, и матушка быстро снимает с себя ожерелье и бросает его мне. Оно как будто зависает в воздухе, медленно кружа, а потом падает ко мне в руки, и уголок серебряного глаза колет мне ладонь. Из крошечного пореза выступает кровь. Матушка что-то кричит. Но завывания ветра мешают расслышать. И только одно слово я улавливаю четко и ясно.

«Беги!»

ГЛАВА 9

Когда я просыпаюсь, стоит ясное, прозрачное утро, и самые настоящие солнечные лучи льются в окно, бросая на пол четкую тень оконного переплета. Снаружи все кажется золотым. Никто больше не требует от меня что-нибудь украсть. Никакие молодые люди в плащах не сообщают мне таинственных предостережений. Никаких странных светящихся девочек не топчется рядом, требуя, чтобы я забиралась в какие-то темные подозрительные пещеры. Все выглядит так, словно прошедшей ночи и не было вовсе. Я сладко потягиваюсь, пытаясь припомнить странный сон, как-то связанный с матерью, но он уже забылся. Дневник лежит в гардеробе, и я намереваюсь предоставить ему пылиться там сколько угодно. Этим утром я думаю только о мести.

– Проснулась? – спрашивает Энн.

Она полностью одета и сидит на аккуратно застеленной кровати.

– Да, – подтверждаю я.

– Лучше бы тебе одеться поскорее, если хочешь получить горячий завтрак. Когда все остынет, есть будет просто невозможно.

Энн некоторое время молчит. Внимательно смотрит на меня.

– Я отчистила твои грязные следы с пола.

Я бросаю взгляд на собственные ноги – ох… грязные ступни высовываются из-под накрахмаленной белой простыни. Я быстро прячу их.

– Куда это ты ходила?

Мне совсем не хочется говорить на эту тему. Все, настал день, солнце ярко светит. Внизу меня ждет завтрак. Моя жизнь начинается с сегодняшнего дня. И я собираюсь официально возвестить об этом.

– Никуда вообще-то. Я просто не могла заснуть, – лгу я, изображая беспечную и сияющую улыбку.

Энн смотрит, как я наливаю воду из расписанного цветами кувшина в таз и отмываю заляпанные грязью ступни и лодыжки. Я прячусь за ширму ради скромности и через голову натягиваю на себя белое форменное платье, потом щеткой расчесываю похожие на змей Медузы локоны и укладываю их в надежный узел на затылке. Я несколько раз оцарапываю нежную кожу головы шпильками и жалею, что не могу теперь носить волосы распущенными, как в детстве.

Конечно, с корсетом возникают сложности. Я никак не могу сама затянуть шнурки на спине. А здесь, похоже, не имеется горничных, готовых помочь вам одеться. И я со вздохом поворачиваюсь к Энн.

– Ты не могла бы мне помочь с этим кошмаром?

Она крепко затягивает шнурки, так, что у меня перехватывает дыхание, а ребра, кажется, вот-вот треснут.

– Ой, чуть посвободнее, пожалуйста! – пищу я.

Энн ослабляет шнурки, и теперь мне всего лишь неудобно, но я уже не чувствую себя изувеченной.

– Спасибо, – благодарю я Энн, когда она заканчивает шнуровать мой корсет.

– У тебя пятно на шее, – сообщает она.

Мне очень хочется, чтобы она перестала меня рассматривать. Глянув в небольшое зеркало на письменном столе, я обнаруживаю пятно прямо под подбородком. Я лижу палец и стираю его, надеясь, что это покажется Энн оскорбительным зрелищем и она наконец отвернется и не вынудит меня совершить какой-нибудь воистину ужасный поступок: например, я могла бы начать ковырять в носу, чтобы получить наконец хоть минутку уединения. Я бросаю последний взгляд в зеркало. Лицо, смотрящее оттуда на меня, отнюдь не прекрасно, но и не настолько ужасно, что могло бы напугать лошадь. А этим утром, когда на щеки падают лучи солнца, я похожа на свою матушку, как никогда.

Энн осторожно откашливается.

– Тебе, знаешь ли, никак не следовало бы бродить вокруг школы в одиночестве.

Я и не была одна. Энн прекрасно это знает, но я не горю желанием рассказывать ей, как меня унизили четыре красотки. Она могла бы воспринять это как некую особую доверительность, связывающую нас, а меня счесть эксцентричной чудачкой; но странности, случившиеся со мной, чересчур сложны, чтобы делиться ими с кем бы то ни было.

– Когда я в следующий раз не смогу заснуть, я разбужу тебя, – говорю я. – Боже, да что с тобой случилось?

Внутренняя сторона запястья Энн выглядит ужасно – ее покрывают тонкие красные царапины, похожие на перекрестный шов, которым подрубают подол платья. Их как будто нанесли иглой или булавкой. Энн быстро натягивает рукава как можно ниже.

– Н-ничего, – отвечает она. – Эт-то просто случайность.

Что же это за случайность, если она оставила такие следы? На мой взгляд, подобные царапины можно нанести только намеренно, но я говорю только: «А, хорошо», – и отворачиваюсь.

Энн направляется к двери.

– Надеюсь, сегодня будет свежая клубника. Она очень полезна для цвета лица. Я это прочитала в «Страданиях Люси».

Энн останавливается на пороге, слегка покачиваясь взад-вперед на пятках. Ее неподвижный взгляд наконец дрогнул. И, уставившись на собственные пальцы, она говорит:

– С моей кожей надо пользоваться всеми возможными средствами.

– У тебя отличный цвет лица.

Я делаю вид, что не могу справиться с воротником.

Но Энн не настолько наивна.

– Да ладно… Я же знаю, что у меня простенькая внешность. Все так говорят.

В ее тоне звучит легкий вызов, как будто она готова заявить, что на самом деле это неправда. Но если бы я сейчас возразила, она бы поняла, что я лгу. А если я промолчу, я тем самым дам подтверждение ее наихудшим страхам.

– Клубника, говоришь? Надо и мне попробовать.

Вспыхнувший было в глазах Энн огонь угасает. Она надеялась, что я все-таки солгу, окажусь единственным человеком, который скажет, что она прекрасна. Но я ее предала.

– Попробуй, – бормочет она и уходит, наконец-то оставив меня одну – в размышлении о том, приобрету ли я в школе Спенс хотя бы единственную подругу.

У меня есть еще время, чтобы сделать первое из дел, задуманных на утро, – преподнести небольшое подношение Фелисити в благодарность за доброту, – и лишь потом я отправляюсь завтракать, внезапно ощутив ужасный голод. Поскольку я опоздала, я не столкнулась с Фелисити, Пиппой и остальными. Но, к несчастью, это значило также и то, что мне остались только чуть теплые яйца и овсянка, противная до невозможности, как и предсказывала Энн. Каша прилипала к ложке холодными комьями.

– А я тебе говорила, – напоминает Энн, приканчивая кусок бекона, от вида которого я исхожу слюной.

Когда начинается первое занятие, урок французского языка, который ведет мадемуазель Лефарж, моя удача иссякает. Фелисити со своими прилипалами уже уселись кучкой, ожидая меня. Они занимают последний ряд стульев в небольшой, переполненной девушками комнате, так что мне поневоле нужно пройти сквозь строй, чтобы добраться до своего места. «Ладно. Была не была!»

Фелисити выставляет ногу в изящном башмачке, останавливая меня в узком проходе между своим и Пиппы деревянными столиками.

– Хорошо спала?

– Отлично.

Я произношу это с излишней бодростью, которой и не стоит подобный ответ, но я должна показать, как мало волнует меня ночная выходка учениц. Однако нога остается на месте.

– Как ты сумела это сделать? Я имею в виду, как ты выбралась оттуда? – спрашивает Сесили.

– Я обладаю тайной силой, – отвечаю я, забавляясь тем, что отчасти сказала правду.

Марта соображает, что ее не допустили к какому-то ночному дурачеству. Но ей не хочется говорить об этом вслух. И она вместо того передразнивает меня:

– Ах, я обладаю тайной силой!

У меня загораются щеки.

– Кстати, я принесла то, чего ты потребовала.

Фелисити мгновенно преисполняется внимания.

– В самом деле? И куда ты это спрятала?

– Ну, я подумала, что не слишком умно будет это прятать. Вдруг потом будет не найти? – весело говорю я. – Так что я поставила это прямо на виду, на твоем кресле в большом холле. Надеюсь, я выбрала самое подходящее место.

Фелисити от ужаса разевает рот. Я легким пинком убираю ее ногу с дороги и прохожу к столу в первом ряду, чувствуя, как взгляды девиц прожигают мне шею.

– О чем это вы говорили? – спрашивает Энн, складывая руки на столе перед собой, как образцовая ученица.

– Да так, ни о чем особенном, – отмахиваюсь я.

– Они заперли тебя в церкви, да?

Я поднимаю откидную крышку своего стола, чтобы закрыться от Энн.

– Ох, конечно же, нет! Не говори глупостей.

Но я впервые вижу, как она пытается улыбнуться.

– Неужели им никогда не надоест? – бормочет Энн, покачивая головой.

Прежде чем я успеваю что-либо сказать, мадемуазель Лефарж врывается в класс, бодро неся все свои двести фунтов.

– Bonjour. [3]3
  Здравствуйте (фр.).


[Закрыть]

Она хватает тряпку и принимается яростно тереть и без того чистую доску, непрерывно бормоча что-то по-французски и останавливаясь только для того, чтобы задать вопрос-другой… и я с ужасом обнаруживаю, что ей все отвечают, по-французски! Я же не имею ни малейшего представления, о чем они говорят, потому что всегда считала, что французский звучит просто нестерпимо, как будто полощешь горло.

Мадемуазель Лефарж останавливается у моего стола и восторженно хлопает в ладоши.

– Ah, une nouvelle fille! Comment vous appelez-vouz? [4]4
  О, новая девушка. Как вас зовут? (фр.).


[Закрыть]

Ее лицо оказывается в опасной близости к моему, так что я без труда могу рассмотреть щель между ее передними зубами и каждую пору на ее носу.

– Простите?

Она машет коротким пальцем.

– Non, non, non… en Francais, s’il vous plait. Maintenant, comment vous appellez-vous? [5]5
  Нет, нет, нет… на французском языке, пожалуйста. Итак, как вас зовут? (фр.).


[Закрыть]

Она одаривает меня широкой ободряющей улыбкой. Я слышу, как позади хихикают Фелисити и Пиппа. Надо же… первый день новой жизни, а я споткнулась, не успев толком ее начать.

Мне кажется, прошло не меньше часа, пока Энн наконец не решила мне помочь.

– Elle s’appelle Gemma. [6]6
  Ее зовут Джемма (фр.).


[Закрыть]

«Как вас зовут»! И весь этот водопад сдавленных звуков означал такой вот идиотский вопрос? Ну, знаете… французский – глупейший язык на всей земле.

– Ah, bon, Ann. Tres bon. [7]7
  Ах, хорошо, Энн. Очень хорошо (фр.).


[Закрыть]– Фелисити с трудом сдерживает смех.

Мадемуазель Лефарж задает ей какой-то вопрос. Я просто молюсь, чтобы Фелисити хоть чуть-чуть запнулась, но она говорит по-французски плавно и свободно. Нет справедливости в этом мире!

Каждый раз, когда мадемуазель Лефарж обращается ко мне, я таращусь в пространство перед собой и без конца повторяю: «Pardon?», как будто то ли внезапно оглохла, то ли надеялась, что вежливость поможет мне понять этот невозможный язык. Улыбка мадемуазель Лефарж постепенно превращается в некое подобие оскала по мере того, как она задает мне все новые вопросы. К тому времени, когда изнурительный час наконец закончился, я научилась кое-как произносить фразы «Как это мило!» и «Да, моя клубника очень сочная».

Мадемуазель вскидывает руки, и мы одновременно встаем и хором произносим:

– Au revoir, Mademoiselle LeFarge. [8]8
  До свидания, мадемуазель Лефарж (фр.).


[Закрыть]

– Au revoir, mes filles, [9]9
  До свидания, девушки (фр.).


[Закрыть]– отвечает мадемуазель Лефарж, когда мы принимаемся убирать в столы книги и чернильницы. – Джемма, вы не могли бы задержаться ненадолго?

Ее английский звучит как холодный душ после всего этого горлового, отвратительного французского. Мадемуазель говорит с акцентом, но она говорит по-английски, а вот я по-французски – нет…

Фелисити с такой безумной скоростью кидается к двери, что чуть не спотыкается.

– Мадемуазель Фелисити! Нет необходимости так уж спешить.

– Прошу прощения, мадемуазель Лефарж. – Фелисити одаривает меня обжигающим взглядом. – Я просто вспомнила, что должна вернуть на место кое-что важное до начала следующего занятия.

Когда в комнате не остается никого, кроме меня и мадемуазель Лефарж, она тяжело усаживается за свой стол. На нем стоит только фотография красивого мужчины в мундире. Наверное, это ее брат или еще какой-то родственник. В конце концов, она ведь «мадемуазель», а не «мадам», и ей давно перевалило за двадцать пять, то есть она представляет собой истинную старую деву без малейших надежд выйти замуж; а иначе бы с какой стати она очутилась здесь, в школе, и стала бы учить девушек?

Мадемуазель Лефарж качает головой.

– Вам необходимо очень много заниматься французским, мадемуазель Джемма. Уверена, вы и сами это понимаете. Вам придется здорово потрудиться, если вы хотите остаться в этом классе, с девушками вашего возраста. Но если я не увижу улучшений, я буду вынуждена перевести вас в младший класс.

– Да, мадемуазель.

– Если понадобится, вы всегда можете обратиться за помощью к другим девушкам. Фелисити очень неплохо говорит по-французски.

– Да, – киваю я, судорожно сглатывая.

Да лучше я сгрызу все свои ногти, чем попрошу о помощи Фелисити!

День тянется медленно, ничего особенного не происходит. У нас был урок дикции. Потом урок танца, урок правильного движения и латинский. Еще был урок музыки, который вел мистер Грюнвольд, крошечный сутулый австриец с усталым голосом и печатью неудачника на обвислом лице; весь его вид говорил о том, что учить нас музыке и пению – это невыносимая пытка, медленно доводящая его до гибели.

Мы все, впрочем, более или менее прилично музицируем, хотя и без вдохновения, – все, кроме Энн. Зато у нее чистый, нежный голос. Он звучит очаровательно, хотя, может быть, немного робко.

Если бы у Энн была возможность учиться и она вложила бы в пение больше чувства, она могла бы стать по-настоящему хорошей певицей. Просто стыд, что у нее нет ни малейшего шанса. Она находится в школе только для того, чтобы научиться служить. Музыка умолкает, и Энн, опустив голову, возвращается на свое место, а я думаю о том, сколько же раз за день ей приходится вот так умирать.

– У тебя очень красивый голос, – шепчу я, когда Энн садится.

– Ты это говоришь просто от доброты, – возражает она, кусая ноготь.

Но на ее пухлых щеках вспыхивает легкий румянец, и я понимаю, что для нее имеет огромное значение возможность петь, пусть даже и совсем немного.

Вся неделя проходит в скучнейшем однообразии. Молитва. Урок хороших манер. Урок изящного движения. С утра до вечера я наслаждаюсь положением отверженной наравне с Энн. По вечерам мы с ней сидим у камина в большом холле, где тишину нарушает лишь смех компании Фелисити, – эти девушки подчеркнуто нас не замечают. К концу недели я совершенно уверена, что превратилась в невидимку. Но не для всех.

Я получаю весточку от Картика. На следующий вечер после того, как я нашла дневник, я обнаруживаю старое письмо отца приколотым к моей кровати маленьким клинком. Это письмо, бессвязное и сентиментальное, больно читать, и я спрятала его в ящик письменного стола, засунув подальше. Ну, во всяком случае, мне так казалось. И теперь, когда я вижу этот листок, на котором поперек строчек, написанных отцом, кто-то размашисто начертал: «Вас предупреждали!» – меня до костей пробирает холодом. Угроза слишком откровенна и понятна. И уберечь себя и родных от опасности я могу только одним способом: захлопнув свой ум перед видениями. Но я уже поняла, что не смогу закрыться, не отказавшись от самой себя. Страх заставляет меня прятаться в себе, отстраняясь от окружающего, – все кажется таким же бесполезным, как опаленное пожаром восточное крыло школьного здания.

Я ощущаю себя живой только во время уроков рисования, которые ведет мисс Мур. Я ожидала, что они будут скучными, что придется делать зарисовки каких-нибудь кроликов, резвящихся на английских полях, – но мисс Мур в очередной раз удивляет меня. Она в качестве темы нашей работы выбирает прославленную поэму лорда Теннисона «Леди Шелот». Это история о женщине, которая должна умереть, если покинет безопасное убежище в башне из слоновой кости. Но еще более удивительно, что мисс Мур захотелось узнать наше мнение об этом произведении. Она собирается заставить нас говорить и рискнуть высказать собственное мнение вместо того, чтобы усердно копировать картинки с изображением фруктов. А это приводит овец в полное замешательство.

– Кто может сказать что-либо вот об этом изображении леди Шелот? – спрашивает мисс Мур, ставя холст на мольберт.

На ее наброске женщина стоит у высокого окна, глядя вниз, на рыцаря в лесу. В зеркале за ее спиной отражается внутреннее убранство комнаты.

Мгновение-другое все молчат.

– Ну, кто же?..

– Это рисунок углем, – говорит Энн.

– Да, такое заявление трудно было бы оспорить, мисс Брэдшоу. Еще кто-то?

Мисс Мур в поисках жертвы обводит взглядом всех восьмерых присутствующих.

– Мисс Темпл? Мисс Пул?

Никто не произносит ни слова.

– Ах, мисс Уортингтон, вы ведь всегда находите, что сказать!

Фелисити склоняет голову набок, делая вид, что всматривается в набросок, но я уже догадываюсь, что она хочет сказать.

– Это чудесный рисунок, мисс Мур. Отличная композиция, фигура женщины уравновешена изображением зеркала. Сама фигура изображена в стиле, подражающем прерафаэлитам, мне кажется.

Фелисити расцветает в улыбке, ожидая похвалы. Она воистину достигла высот в искусстве ловких ответов.

Мисс Мур кивает.

– Точная оценка, хотя и бездушная.

Улыбка Фелисити мгновенно угасает. Мисс Мур продолжает:

– Но что вы думаете о происходящем на этой картинке? Какие чувства у вас возникают, когда вы смотрите на нее?

«Какие чувства у вас возникают?» Мне никогда прежде не задавали подобного вопроса. Да и остальным девушкам тоже. От нас вовсе не ожидают каких-то там чувств. Мы ведь британки! В комнате воцаряется глубокая тишина.

– Это очень милая картинка, – предполагает Элизабет, и я понимаю, что она на самом деле пытается выразить отсутствие собственного мнения. – Хорошенькая.

– Она заставляет вас чувствовать себя хорошенькой? – спрашивает мисс Мур.

– Нет… да… А что, я должна почувствовать себя хорошенькой?

– Мисс Пул, я и не предполагала, что вам нужно объяснять, как воспринимается произведение искусства.

– Но живопись бывает или красивой, или милой, или иногда просто ерундой. Разве не так? И разве мы не должны научиться рисовать хорошенькие картинки? – вмешивается Пиппа.

– Совсем не обязательно. Давайте попробуем по-другому. Что происходит на этом рисунке в данный момент, мисс Кросс?

– Женщина смотрит в окно на сэра Ланселота? – вопросительным тоном произносит Пиппа, как будто сама не уверена в том, что видит.

– Да. Вы все читали поэму Теннисона. Что происходит с леди Шелот?

Теперь заговаривает Марта, радуясь, что хоть что-то она знает наверняка.

– Она покидает замок и отправляется вниз по реке в своей лодке.

– И?..

Уверенность Марты тает.

– И… она умирает.

– Но почему?

Раздается несколько нервных смешков, но ответа ни у кого не находится.

Наконец тишину нарушает дерзкий, ровный голос Энн:

– Потому что она была проклята.

– Нет, она умирает ради любви, – возражает Пиппа, впервые ощутив себя знающей. – Она не могла жить без сэра Ланселота. Все это ужасно романтично!

Мисс Мур сухо улыбается.

– Или это романтический ужас.

Пиппа смущается.

– Я думаю, это романтично.

– Можно было бы поспорить о том, романтично ли умирать ради любви. Ведь когда вы мертвы, вы не можете отправиться в свадебное путешествие в Альпы вместе с другими следящими за модой молодыми парами, а это просто стыд!

– Но она ведь была обречена на смерть из-за проклятия? – говорит Энн. – Так что любовь тут ни при чем. Леди Шелот ничего не могла изменить. Она знала, что если покинет башню, то умрет.

– Но при этом она не умерла в тот момент, когда вышла из башни. Она погибла на реке. Интересно, не так ли? У кого еще есть мысли по этому поводу? Мисс… Дойл?

Я вздрагиваю, услышав собственное имя. У меня мгновенно пересыхает во рту. Я хмурюсь и пристально смотрю на рисунок, надеясь, что ответ придет сам собой. Я ничего не могу придумать насчет этой проклятой картины.

– Прошу, не стоит так напрягаться, мисс Дойл. Я совсем не хочу, чтобы мои девушки заработали косоглазие из-за искусства.

Девицы радостно хихикают. Мне следовало бы смутиться, но я скорее чувствую облегчение от того, что мне не приходится искать ответ, которого у меня нет. И я просто снова ухожу в себя.

Мисс Мур прогуливается по комнате, мимо длинного стола, на котором стоят незаконченные холсты, лежат тюбики с масляными красками, коробки с акварелью, выстроились высокие оловянные стаканы с кистями, колючими, как солома. В углу красуется картина, водруженная на мольберт. Это пейзаж с деревьями и лужайками, и склоном холма, – то есть то, что мы видим в окна перед нами.

– Я думаю, что эта леди умерла не потому, что покинула свою башню и вышла во внешний мир, а потому, что позволила себе просто поплыть через этот мир, отдавшись течению после долгого сна.

Какое-то время все молчат, и слышен только шорох подошв по полу, – девушки нервно дергают ногами. Энн негромко постукивает ногтями по крышке стола, как будто перед ней воображаемое пианино.

– Вы хотите сказать, что ей следовало взяться за весла и грести? – спрашивает наконец Сесили.

Мисс Мур смеется.

– Ну, в общем, нечто в этом роде.

Энн прекращает стучать по столу.

– Но ведь не имело значения, гребла она или нет. Она все равно была проклята. И что бы она ни делала, она бы все равно умерла.

– Но и если бы она осталась в башне, она тоже бы умерла. Возможно, не так скоро, но умерла бы. Мы все умрем, – негромко произносит мисс Мур.

Энн не собирается сдаваться.

– Но у нее-то выбора не было! Она не могла выиграть! Ей бы этого не позволили!

Энн резко наклоняется, едва не соскальзывая со стула, и я понимаю – и все мы понимаем, – что она говорит уже совсем не о леди, изображенной на картине.

– Боже мой, Энн, да это же просто глупая поэма! – насмешливо бросает Фелисити, округлив глаза.

Прихлебалы поддерживают ее, бормоча какие-то гадости.

– Тише, тише, довольно! – предостерегает их мисс Мур. – Да, Энн, это всего лишь стихи. И всего лишь картина.

Пиппа вдруг оживляется.

– Но ведь люди могут подвергнуться проклятию? Их могут преследовать превратности судьбы, над которыми они не властны! Ведь так бывает?

У меня перехватывает дыхание. Кончики пальцев начинает покалывать. «Нет. Я не хочу, чтобы меня снова затянуло это. Прочь, прочь!»

– Нам всем приходится отвечать на вызов судьбы, мисс Кросс. И я полагаю, все зависит от того, насколько мы готовы взвалить на плечи некую ношу, – негромко произносит мисс Мур.

– Но верите ли вы в проклятия, мисс Мур? – спрашивает Фелисити.

Это звучит как вызов.

«Я пуста. Я есть пустота. Я ничего не чувствую, ничего, ничего. Мэри Доуд, или кто ты там такая, прошу, прошу, уходи прочь…»

Мисс Мур пристально смотрит в стену за нашими спинами, как будто ответ может прятаться где-то между нежными акварелями. Красные, зрелые яблоки. Роскошный, соблазнительный виноград. Освещенные солнцем апельсины. Все это медленно гниет в большой вазе…

– Я верю…

Она умолкает. Она выглядит потерянной. В открытое окно влетает порыв ветра, переворачивает стакан с кистями. Покалывание в пальцах прекращается. Пока мне ничто не грозит. Я резко выдыхаю, только теперь заметив, что сдерживала дыхание.

Мисс Мур возвращает кисти на место.

– Я уверена… что на этой неделе нам следует отправиться на прогулку в лес и осмотреть старые пещеры, где есть воистину удивительные примитивные росписи. Они расскажут вам об искусстве гораздо больше, чем это могу сделать я.

Девушки взрываются восторгом. Возможность выбраться из классной комнаты сама по себе радует, к тому же это значит, что у старших больше привилегий, чем у младших. Но меня вдруг охватывает неуверенность, потому что я вспоминаю свой поход к пещерам и дневник Мэри Доуд, все еще лежащий в глубине платяного шкафа.

– Ну, а сегодня слишком прекрасный день, чтобы потратить его на сидение в этой комнате и обсуждение разных скучных особ в лодках. Можете пораньше отправляться на отдых, а если кто-нибудь спросит, в чем дело, отвечайте, что вы наблюдаете за миром в поисках художественного вдохновения. Что касается этой картины, – мисс Мур внимательно глядит на набросок, – то ей явно чего-то не хватает.