Текст книги "Polska"

Автор книги: Лев Сокольников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

"Пастыри Овец Православных" и ксендзы! Избавьте душу мою раз и навсегда от сомнений, смятений и вопросов:

"позволительно мне молиться за душу пана керовника? Вроде бы и "нет", немцам служил, врагом своему народу был! Но как лишить его человечности? Если бы не его тогдашнее дозволение остаться в лагере в ожидании матери, то бы могли кончиться для нашего семейства перемещения? Или воздержаться от просьб "наверх" о "даровании его душе вечного мира и покоя"? В праве молиться о таком же пособнике врагам, как и мой отец? Чью сторону принять? Если приму сторону пана керовника – иду против "борцов прошлого с врагами польского народа", если что-то скажу худое в сторону пана начальника лагеря – тогда я не имею права жить! почему я живу до сего времени? И снова удивляюсь несуразности словосочетания: "ДРУГ – ДРУГУ".

Пан Станислав взял отца в помощники: чистить конюшню. Пустяковая работа, "синекура" по тем временам и обстоятельствам.

Удивительное дело: ну как, каким образом отец "зацепился" за этот лагерь? Да так крепко, что его не трогали? Взяткой пану керовнику пахло? Мы были нищими, какие взятки в войну? Из чего и откуда им взяться? Знанием языка? Нет, из всего польского отец знал только два польских ругательных слова: "пся кревь". Безобидные слова, перевод которым я узнал через много лет: "сучья кровь".

Как можно было уцелеть отцу тогда? Правильно, только работой, работа всегда и везде имела цену.

Отец был принят в "здоровый вражеский коллектив". Жена пана Станислава варила своим ребятам крупные бобы, не забывала и меня. Бобы были первыми в моей жизни, до этого не знал, что такой продукт питания вообще существует в природе. Удовольствие в горячем виде помещалось в бумажные "фунтики" и раздавалось нам, ребятне без учёта национальной принадлежности.

Жена пана Станислава была красивой и статной женщиной, да и сам пан Станислав внушал уважение: крепкий, красивый человек.

Пани, я даже не знаю вашего имени! Стыдно, но всегда поминаю вашу великую душу! Пани, не приходите в этот мир, вам нет в этом нужды, вы уже СОВЕРШЕННЫ! Вы прекрасны, как богородица, если верите в неё! Правда, удивительно? Жена предателя не может быть хорошей, но я готов молиться за её душу во всех костёлах Полонии! В своих – так же.

Отец, помимо помощи пану Станиславу, работал на лагерной кухне истопником. Была такая кухня для перемещённых лиц. Помню варево из общего котла, и это была "бетонная" смесь из картошки и макарон. Съедобное варево, но невкусное, без соли и непонятно почему – очень густое. Из каких соображений исходил повар, готовя такое? и был ли он поваром – трудно сказать. Думается, что всё заключалось в дисциплине: если картошки и макарон отпускалось на пятьсот обитателей лагеря из расчёта определённого количества граммов на рот, то повар столько же и закладывал в котёл: куда было девать украденное? Отсутствовал резона на кражи. Первый сдерживающий довод в пользу воровства, а второй был таков: если в странах ислама вору и до сего дня отрубают руку, то Европа во времена оккупации за такие человеческие слабости не оставляла шансов расхитителю на дальнейшее проживание. Могло быть и частичное отнятие здоровья у вора, и это достигалось хорошей поркой.

От лагерного питания непосредственно из котлов наше семейство отказалось после первого обеда, и такое было уже гордыней. Любое проявление человеческой гордыни на чём-то стоит, на пустом месте гордыня не держится, гордыне опора нужна. "Просто так" никто, никогда и ни от чего не "воротит нос" Поэтому, если мы отказались от "общелагерного" питания, то у нас что-то было иное. А что – не помню.

Отец заботился о воде для кухни, топил варочные котлы, как всегда, был на вторых ролях. Оно и лучше. Первые роли всегда опасны и тяжёлы, стоять в первом ряду в такие времена – глупость.

В скорости появилась мать с братишкой, и причин для задержек в этом лагере у отца более не имелось. Можно было двигаться далее, в Рейх.

Разумеется, такие вопросы родитель не решал, и где ему находиться – было дано знать лагерному начальству в лице господина керовника. Да к тому же отец так прочно "влился в здоровый вражеский коллектив", что "пан керовник" счёл нужным оставить при лагере столь ценного работника. Видно было, что такое решение о дальнейшей судьбе бывшего немецкого помощника для него было сущей малостью, пустяком, и мы, тихо, спокойно, продолжали занимать место в дальнем углу центрального барака. Это вначале, а потом семейству выделили отдельную комнату в этом же бараке. Для чего комната предназначалась – не знаю, но по описаниям других лагерей тех времён, она предназначалась для "барачного" мелкого начальства. Поскольку в лагере народ долго не задерживался, а "приходил – уходил", то такого руководства в каждом бараке, как замышлялось высшими "барачными деятелями" не имелось, и комната пустовала.

Как мать добралась с новорождённым от Хелма до Люблина? Почему не затерялась и не сгинула без следа, не зная ни единого слова из польского языка? И немецкого – так же? Расстояние в километрах между упомянутыми городами небольшое, но всё же? Кто-то знал, в каком лагере и где находилось семейство женщины с новорождённым, и точно направил в нужное место? Посадил на поезд. И для чего в оккупированной Польше нужно было помогать русской женщине? Добирайся сама, как сможешь! Война идёт, на кой ляд думать о какой-то русской бабе с новорождённым? Поместить её в любой попавшийся лагерь – и все заботы! Чья "система поиска" тогда работала? Немецкая? Польская? Или "европейская человеческая"? "Неуместные вопросы"!

И новый допрос матери:

– Как тогда добралась до нас? Как нашла лагерь? По какому "компасу" двигалась? Не простым делом было добраться до нас!

– "Как, как"… Почитай, сбежала из роддома. Кое-как оделась, одеяло казённое на себя, сына под грудь – и на станцию!

– Откуда могла знать, где станция?

– Что, глухая была? Паровозы гудели. "Язык до Киева доведёт"…

– Правильно для Киева, а ты была в польском городе Хелме! Понимала в польском языке столько, сколько я – в китайском. Всё же, как до станции добралась?

– Не помню… – это самое прекрасное словосочетание в историях военных лет.

Не помнит! Что ею двигало, какой "автопилот" вёл на цель? Команды какого "штурмана" выполняла? Тайна. Мистики и спириты такие случаи объясняют просто:

– Действиями нашего тела всегда управляет душа, а в её ситуации – особенно! – но что в угрожающие телу моменты душа подчиняется какой-то ещё, более высокой, силе – об этом сведений нет. Пожалуй, так.

Глава 9.

"Предупреждающая и устрашающая"

Дни шли, событий особых не было, приходили и уходили партии «перемещаемых лиц». Это были люди, говорившие не совсем русским языком, и мать их почему-то называла «хохлами». Язык «хохлов» мне нравился за необыкновенную певучесть и ласку.

Какой у перемещаемых "хохлов" был статус? Подневольные ли "перемещенцы", или добровольные, как наше семейство – этого я, разумеется, не знал. Да и нужны мне были такие знания?

Оказывается, нужны. "Для вторичных переживаний". Есть понятие "первый испуг", или переживание: это когда видишь что-то ужасное и оно тебя пугает. "Вторичное" переживание – это когда копаешься в собственной памяти, как археолог, и встречаешься с прошлым ужасом. Прошлый ужас по причине "прошедшего времени" вроде бы не так и страшен, но всё же…

В сорок лет узнал о "делах давно минувших дней" из "вечеров воспоминаний о прошлом":

– Лагерное начальство требовало от перемещаемых порядка и дисциплины. В случаях любых нарушений лагерного режима виновных могли отправить и в "Кобет Майданек пекло". Лагерь уничтожения был совсем недалеко от нашего лагеря. Удивительно! Всё рядом: смерть, вот она, ходит совсем недалёко от меня, а я об этом и не подозреваю! Наслаждаюсь жизнью! Всё хорошо и прекрасно! А рядом лагерь уничтожения с мировой "славой" и наше семейство находилось на самом краешке. Когда мать стала разрешаться от бремени в Хелме, а мы все осели в Stalag number 6, то из-за такого события полностью выпали из разряда "немецких пособников", становились неизвестно кем. Так ли это было? Что же это был за лагерь? Неужели на все потоки перемещаемых граждан у немцев велась документация? Могли быть у них "неучтённые"? Если в список попадали те, у кого были основания не встречаться с возвращающейся советской властью, как у моего отца, то это были лояльные немцам люди. А если так, тогда почему они могли попасть в "КОБЕТ?" Многое не знаю и до сего дня. Узнать? А зачем? Лагерь уничтожения в Люблинском воеводстве мать называет по-русски: "Майданка".

.

Глава 10. Доктор Анна Ивановна.

Пришла осень, за ней – и первая европейская зима. Нет, я ведь тоже родился в европейской части «страны советов», но зима Средне-Русской возвышенности отличается от польской зимы многими моментами. Стоит ли говорить о зиме в Польше? Почему бы и «нет»?

Тогда в декабре месяце ночью выпадал снег, а днём таял, превращая лагерный плац в неудобное для прогулок место. Шляться по лагерю разинув рот в такую погоду было крайне скучно, и приходилось сидеть в бараке: вечная проблема с обувью не закончилась для меня и за границей Не иметь обуви во все дни детства – моя судьба. "Рок", если употреблять красивые и пугающие слова. Все зимы для меня проходили одинаково, в какой бы части Европы я не находился – в помещении. Тюрьма. Неволя. Тоска. Стоило бежать на Запад без приличной обуви? И всё же временами вырывался на "простор" за очередной порцией информации, и как всегда, мне на неё везло.

Главный, "канцелярский" барак, где находились помещения для охраны и кабинет начальника лагеря, в одной своей половине, во второй от главных ворот, содержал в ещё и лагерное медицинское учреждение с единственным медработником доктором Анной Ивановной. Русская, из вражеских пособников, разумеется. Все хорошие люди для меня в те времена были только вражескими пособниками.

Ах, какое это было замечательное время полного незнания многих жизненных положений! Существует мнение, что войну наиболее тяжко переносили дети, но это не совсем так: детям было гораздо легче потому, что они не всё понимали. Это была первая и главная "лёгкость" для детей военного времени. Взрослым казалось, что мы всё понимали, но это было далеко не так. "Не знаю" "не понимаю" – это великая защита от внешних угроз для психики детей. Чем дольше дети пребывают в неведении, тем лучше для них, но главное – это не "передержать" их в неведении до такого срока, после которого они становятся дураками.

Только к своим семидесяти задумался вот о чём: отец – отпетый и неисправимый коллаборационист, вражеский пособник, и вообще нет слов в нашем языке, коими можно было бы изничтожить его окончательно. Его могла исправить только могила! Его труд на врагов был враждебен всему советскому народу, и, следовательно, осудителен.

Но как быть людям, кто по долгу профессии своей обязан помогать в телесных страданиях любому из нас? Анна Ивановна, да будет её душе вечный покой и вечная память, была обязана лечить любое двуногое существо без учёта его "политической ориентации" Оказывая помощь вражеским пособникам, она сама пособницей врагам становилась? Должна ли она была выполнять свой врачебный долг, или, оставаясь до конца преданной "делу строительства социализма", сказать так: "да подохните вы все, вражины, но я и пальцем не пошевелю, чтобы вас спасти"! Почему она оказалась по "другую сторону баррикады"? Почему и отчего враги поставили её оказывать медицинскую помощь всяким отщепенцам, вроде моего отца и "иже с ним"?

Белесая, у медиков определение есть цвету кожи таких людей: "пастозная", высокая и худая женщина, с каким-то скорбным, "высоконотным" голосом. И через шесть десятков лет помню тембр её голоса, и ни с каким иным не спутаю. Только зачем мне такая память?

Память, память, наша вечная "регулируемая" память с чётким определением: "это – запомни, а вот это – забудь!" У "регулируемой" памяти есть существенный недостаток: иногда, по непонятным причинам, на "забывание" включаются не те её отделы и стирается то, что должно "храниться вечно"!

Знакомство с доктором Анной Ивановной началось с того, что, как-то однажды, полный скуки, я, меряя лагерный плац, с чего-то вздумал заглянуть в одно из окон медицинской половины барака. Моим воспитателем "приличных манер" всегда была мать, и она осуждала всякое любопытство. Особенно такое, как заглядывание в чужие окна. Помещение, в которое заглянул, было маленькой и узкой комнатой, где на полу увидел мёртвую женщину, укутанную в теплый платок и в зимнем пальто. Во что она была обута – не помню. Но не босая. Рядом с мёртвой женщиной лежал и мёртвый ребёнок, так же тепло и аккуратно одетый. Мать и дитя. Почему я мгновенно понял, что они мёртвые? У мёртвых какая-то своя, только им свойственная, неподвижность. Неподвижными могут быть и живые люди, но у мёртвых она особенная, неописуемая. Откуда и как мгновенно приходит понимание, что душа покинула тело – такое объяснить я не могу. Просто понимаешь, что тело мёртвое – и всё! Таковую неподвижность способны определять даже и мальчишки в восемь лет. Как они погибли? Ребёнку было немногим больше, чем новорождённому брату.

Вид мёртвых людей не испугал. Тело женщины и её дитя пролежало на полу изолятора дня два, и эти два дня, не менее трёх раз в день, я заглядывал в окно изолятора. Что-то непонятное тянуло глядеть на трупы. Происходило и другое: когда я смотрел на мёртвых, то из окна другой комнаты за мной наблюдала доктор Анна Ивановна. Так всегда бывает: когда мы чем-то интересуемся, то в такой момент кто-то может наблюдать и за нами. Закон.

Возможно, что моё любопытство и бесстрашие перед мёртвыми заинтересовало доктора Анну Ивановну.

Только когда сам состарился, то заинтересовался: почему очень старые люди не плачут ни на чьих похоронах? "Ревут и стонут" молодые, а старушки – нет! А чего плакать? Скоро и наша очередь наступит! По этой причине меня интересовали мёртвые? У меня был шанс превратиться в мёртвое тело? Возможно, что сам того не понимая, я "примеривал" смерть на себе? Готовился к тому, что мог и сам точно так же лежать на полу? Кто знает!

Сегодня думаю, что тогдашняя такая "тренировка" укрепила меня настолько, что вид мёртвого человека абсолютно не трогает меня и до настоящего времени. Не испытываю никаких эмоций при любой степени родства с усопшим. Возможно, что такое моё поведение – отклонения в психике, но желания исправить отклонения не испытываю. Да и поздно это делать. Если я с отклонениями прожил семь десятков лет, то прожить с ними ещё хотя бы десять не представляет большого труда.

Моё безразличие и отсутствие эмоций на смерть Анна Ивановна заметила, и я стал желанным гостем во врачебном кабинете. Что-то похожее на "родство душ" появилось между нами, но с небольшой разницей: она была пожилая и знающая своё дело врач, а я – не боящийся смерти мальчишка.

Я мог заходить в её кабинет без стука в любой момент работы. Она с пониманием относилась к лагерной скуке, и, наверное, ей мечталось, что белобрысый мальчик с торчащими ушами может стать в будущем светилом европейской медицины… западной медицины… если, конечно, уцелеет во всём этом ужасе со скромным названием "война". А чтобы он мог стать светилом медицины в будущем, то нужно сейчас его "приучать к реалиям текущей жизни". Тайное желание всех взрослых: они мечтают о любви детей к их профессиям.

Анна Ивановна, милый и добрый человек, скажите, ну что могло быть интересным для мальчишки восьми лет в вашем кабинете? Да, был один интересный случай в в твоём кабинете: однажды на приёме увидел на ногах посетительницы из перемещаемых сросшиеся пальцы! Это было так удивительно! В начале войны женщина получила ожоги ног, но, слава Богу! всё обошлось без гангрены, зажило, только вот пальцы срослись. Анна Ивановна предлагала женщине разделить пальцы, и, вспомнив её разговор с пациенткой через сорок лет, понял, что она была хирургом. Но женщина из перемещённых не согласилась:

– До лучших времён… Как после операции передвигаться-то буду?

Хочу честно признаться: медицинских задатков у меня нет от природы. Тогда я заглядывал в окно врачебного кабинета Анны Ивановны с улицы от скуки и безделья, но повторяю, она мне не запрещала присутствовать и в кабинете. Наблюдать с улицы было лучше: когда наступали страшные для меня моменты в её практике, то от окна я мог убежать, а из кабинета труднее было это сделать: уже тогда я не хотел, чтобы мои страхи видел кто-то другой. Это удивительно: мёртвых я не боялся, но не мог переносить медицинские действия над живыми. Жалко мне было живое! Однажды я видел, как она из-под кожи на лбу мужчины, из всё тех же перемещённых, Анна Ивановна вытянула что-то белое и длинное, как солитёр! Мужчина заорал благим матом, но не упал в обморок, устоял. Подготовка к операции началась в моём присутствии, но что-то меня заставило удалиться с места проведения операции, и её финал я наблюдал из окна. Откуда во мне уже тогда была такая хитрость? Мужчина после операции вышел из кабинета с забинтованной головой, и, придерживая правой рукой бинты, двинулся своим ходом в барак. Что это была за операция, что такое удалила Анна Ивановна из под кожи перемещённого – не знаю. Ясно было только одно: мужчина обращался за медицинской помощью сам? В кабинет Анны Ивановны он пришёл "на своих двоих", его никто под конвоем не приводил. Получил он помощь? Получил, ушёл живым точно таким же способом, как и пришёл: ногами. Можно операцию по удалению чего-то длинного и белого из-под кожи человека отнести к "медицинским экспериментам на заключённых"? Думаю, что "нет". Я их не видел.

Только в свои семьдесят почувствовал в себе: да, я бы мог врачевать, но почему не пошёл по дороге врачевания – кто знает?

Глава 11. Лагерь. (Stalag) ДДТ. Гимн запахам.

Что такое лагерь? Это рациональное размещение бараков. Что такое барак? Это длинный сарай в один этаж для размещения максимального числа людей с минимальными удобствами. Бараки польского лагеря номер шесть были сооружением из минимального количества дерева и картона. Учитывая польскую зиму и большое скопление лагерников, отопление в таких сооружениях не предусматривалось. Всё это обнесено проволокой на столбах. Четыре вышки по углам, на которых не всегда почему-то бывала охрана. Такое случалось потому, что лагерь числился «пересыльным», и, возможно, что «верха» считали: «тратиться на какую-то особую охрану нет нужды» Но я могу «очень сильно ошибаться».

Но это только мои воспоминания, другой бывший лагерник, побывавший в этом же лагере, может рассказать другое. Насколько служит моя память, то в "нашем" лагере никого не убили, не замучили, а стрельбу с вышки, что была по левую руку при входе, я слышал только один раз. Был один выстрел, да и тот "неприцельный" Но об этом позже, ближе к моменту освобождения от неопределённости. Я бы так назвал время пребывания в лагере: неопределённость. Вышки меня не интересовали. Оценку, которую можно было дать нашему лагерю в то время – терпимый.

Не престану дивиться родному языку: как следует понимать сочетание слов "наш лагерь"? Если лагерь в Польше был "наш", то чьим в то время был лагерь в Магадане? Какое-то проклятье висит над нами: всегда и все лагеря были только "нашими"! Что в Польше, что в других местах.

С моим "военным" прошлым всё обстояло так: за всю жизнь редко вспоминал лагерь, если не считать моменты, когда о нём напоминали с экрана советские фильмы о войне. Как-то в СМИ проскочила по недосмотру правда о создании "наших" "документальных" фильмов: многие "военные действия" разыгрывались. Всё в таких фильмах исполнялось настолько правдиво, что отличить игру от истинного документа было невозможно. Вывод: не смотрите "документальных хроник о войне", киношники могут и соврать. Не все операторы, и не всегда, делали их в "живую" Дубль – он и есть дубль.

Обманы нужны для вдохновения. Вдохновение нужно для победы. Победа нужна для "слёз на глазах" Кольцо замкнулось. "Символ вечности" Приехали.

Правильными, верными художественными фильмами о войне и лагерях для меня останутся польские фильмы. Когда смотрю фильмы поляков о войне в Европе, то готов подписаться под каждым кадром любого их фильма. Это только моя оценка, могут быть и другие, война была для всех одна, но каждый видел и запомнил увиденное по-своему. В войне я не принимал участия, ни в одного из "двуногого и прямоходящего" не выпустил ни единой пули, а был только наблюдателем того, что война позволяла за собой подсматривать. Согласен, что "тётя Война" не всё и не то, что следовало, показала, но есть ли моя вина в таком "недосмотре"? Поэтому говорить о всей войне разглядывая только свои "картинки" – не могу.

Забавляет и такая мыслишка: кто будет тот последний, кто напишет свои соображения о древней войне? Что он о ней может сказать новое? Все наши мелкие войны были "справедливыми и освободительными" без уточнений, чья справедливость в таких войнах была выше. За последние десять лет у Большой войны стал расти "хвост сомнений" о её "качестве", и рост такого хвоста не прекращается. С чего бы так? Сколько сомневающихся граждан, и с чего сомнения появляются? Вроде бы всё было верным и правильным? С чего бы это "на прекрасном, героическом лице нашей войны" стали появляться "белые пятна"? Оказывается, беда не в количестве убиенных тел человеческих, а в том, что она не совсем красиво и аккуратно вписывается в историю отечества нашего. И "гуманизм" наш был не лучше, чем у наших врагов, и мы делали всё такое, за что проклинали когда-то захватчиков. Похоже, что враги войной в нас "разбудили зверя", но как объяснить наше прошлое "миролюбие" в Прибалтике и Западной Украине – этого не знаю.

Продолжу о польских фильмах: польские фильмы о войне – самые точные и правдивые, один к одному без "дублей и режиссуры" Художественные польские фильмы о войне равны нашим "документальным" о тех же самых событиях. Или я сверх меры влюблён в польский кинематограф? Если телевиденье показывает что-либо польское о войне – смотрю и верю всему увиденному на сто процентов. Даже в таком шутейном фильме, как "Четри панцерни и пиес" очень всё показано правильно! Удивительно: одни пытались показать "правду" и опускались до лжи, другие шутили правдой! Редкое явление! Чего стоит польский фильм о том, как некий молодой поляк, в одиночку, шутя, начал войну. Пусть "патриоты" покараю меня за "нелюбовь к отечественному кино", но только польские фильмы о войне меня волнуют. Не волнуют и американские фильмы о войне в Европе потому, что война коснулась их с "заду" В американских фильмах военная трагедия отлакирована до такой степени, что хочется влезть в полотно экрана и побыть в их войне хотя бы немного и отдохнуть от мира. Война у них красивая, богатая и местами даже шикарная. Заокеанские "режи" очень хотели бы сделать волнующий фильм о прошлой войне в Европе не хуже поляков, но не дано им такое! Американские фильмы о войне – это взгляд сценариста, который не видел того, о чём повествует. Мой совет Американской Гильдии Режиссеров:

Глава 12. Американские фильмы о прошлой войне в Европе.

Господа заокеанские кинодеятели!

Если кто из вас надумает снимать фильм о прошлой войне в Европе, то подобную затею немедленно забудьте. Не тщитесь, не тратьте деньги впустую: вашему фильму веры не будет. Но если вы всё же хотите сделать фильм о прошлом, то мой совет вам: отдайте деньги, что вы собираетесь тратить на создание фильма любому, пусть и начинающему, молодому режиссеру-поляку и только скажите, что вы хотели бы увидеть в фильме: он вам снимет шедевр и все «Оскары» будут ваши!

Если вы упрямы, как чёрный вьетнамский буйвол, и хотите всё делать сами, хотя бы то пригласите на съёмки любого поляка возрастом за семьдесят, пусть и не "киношника": он, понятное дело, обойдётся дешевле, но при выполнении вами всех его советов и рекомендации, всё те же "Оскары" вас не минуют!

О кассовых сборах речь не ведётся: они будут максимальны.

Повторяю: может оказаться, что консультант будет очень далёк от киноискусства, но пренебрегать его советами, если не хотите, чтобы ваши денежки, вложенные в фильм, разлетелись по ветру, не советую. Лучших и правдивых фильмов о войне, кроме польских, ещё никто в Европе не делал и не впредь не сделает! Поляки говорят:

– Понятное дело, война – она и есть война, весёлого в ней нет ничего, но покажите эту "холеру ясну" смешно – и она потеряет страх!

Если поляки не захотят консультировать ваш фильм – обратитесь тогда к чехам: в весёлом издевательстве над войной они недалеко ушли от поляков.

Можете пренебречь советом, но в таком случае не только "Оскара", но и простого признания фильма вам не видать, и те доллары, что вы вложите в создание фильма, уйдут от вас "с концами" В переводе на понятный язык: они к вам не вернутся. А это – убытки, это – не дело. Не вызовете вы своим "кинотрудом" эмоций у зрителя от много миллионных затрат, что уйдут на создание фильма.

Теперь немного о "литературном" обмане: много написано слов о "преследовании старых героев ужасами прошлой войны" Как-то: сны о хождении в атаку, смерти боевых друзей-товарищей. У меня воспоминания о тех временах приходят по случаю, а чтобы сидеть им в памяти не "вынимаемым гвоздём" – такого у меня никогда не было. Такое не случается потому, что настоящих страхов от войны на меня не сваливалось, а те бомбёжки, в коих довелось побывать, были несерьёзными: из настоящих бомбардировок с воздуха живым мало кто выбирался.

"Концентрированная" война, "спирт войны", испили те, кто был в окопах и ходил в штыковые атаки, убивал и кого убивали; кто сидел в танке и посылал снаряды, а в ответ бывал подбит сам и горел, но выжил; стрелял из орудия и сам получал рвущееся железо: кто летал-сбивал-бомбил и кого так же сбивали…

Ничего похожего, даже и близко мимо меня не проходило, а то что было – так, мелочи, несерьёзное всё.

Поэтому, через шестьдесят лет с конца войны штыковые атаки могут сниться только очень эмоциональным людям. Попытаюсь объяснить совсем ненаучным образом: если спросить любого нормального человека:

– Как вы думаете: хождение в штыковую атаку – приятное занятие? Воспоминания о них удовольствие у вас вызывают? – всякий, если он нормальный человек, ответит:

– Нет! – как можно испытывать удовольствие от втыкания острого металла даже и в тело врага? Месть врагу – это удовольствие, но сам процесс совершения возмездия портит психику воздающего возмездие. И трудно поверить в то, что какой-то отдел нашего мозга, забитый ужасами прошлого, не хотел бы стереть эти ужасы раз и навсегда, чтобы остальная часть мозга жила нормально и без кошмаров. Если это не так, тогда у меня не мозг, а садист какой-то, и ему доставляет удовольствие самого себя истязать прошлыми ужасами! Если так, то все герои прошлой войны – сумасшедшие. Не о них ли песня сложена:

"… мы все войны шальные дети

и генерал, и рядовой…

Опять весна на белом свете,

Опять весна на белом свете

Опять весна на белом свете!

Бери шинель, пошли домой!"

Если утром рассказываю ближним о том, как "в сонной штыковой атаке заколол троих врагов, но они почему-то отказывались умирать и это пугало больше, чем мои удары штыком в живую плоть…", то первыми забеспокоятся родственники:

– А он не "того"? Что за кассеты с "фильмами" хранятся в его лысом черепе!? – очень сомневаюсь, что мне нужен такой "видеомагнитофон".

В литературе встречал высказывания, что "старым солдатам снятся штыковые атаки", такое написано, но в реальной жизни – не встречал. Подобные "психологические байки", пожалуй, сочиняли не ходившие в штыковую атаку "мастера художественного слова", но кто бы осмелился сказать о "творцах":

– "Брешут"!

Всё, что сказано выше – только моё. Возможно, что у других с войной всё происходило иначе, но пересыльный лагерь в польском городе Люблине не снится.

Согласно всем литературным правилам и канонам он должен это делать хотя бы раз в месяц. Или два раза в году: в день попадания в лагерь и, соответственно, в день "исхода" из лагеря. Вполне достаточно двух напоминаний.

Не снится, возможно, ещё и потому, что помню его и без сонных напоминаний. Память о лагере не приносит отрицательных эмоций и снов "с холодным пОтом". Такое со мной происходит, думаю, потому, что принимал тогда всё происходящее вокруг своими восьмью годами. Возможно, что в восемнадцать лет лагерь воспринимал по-другому. Бывает, что и приходит ни к месту что-нибудь из прошлого, но сознание чужим голосом задаёт вопрос:

– А на кой хрен тебе это нужно? – и все воспоминания "о штыковых атаках" уходят в глубины памяти до следующего "сеанса связи с прошлым".

Удивляет: каждая "картинка" из прошлого и до сего дня сопровождается запахом. Лагерные бараки вначале воняли дустом, сиречь – гексахлораном, заменителем бань военного времени и препаратом от клопов, вшей, блох. Иных спутников "перемещённых лиц" не знаю. От клопов, грозы военного времени, некуда было деться и нас обильно посыпали продуктом ИГ "Фарбениндустри" в надежде ослабить мощь клопиных атак на юные тела. Никто тогда не подозревал, что ДДТ – порядочная гадость и яд! Сколько этой дряни сёстры и я пропустили через свои детские хилые организмы? По всем тогдашним санитарным нормам Европы, исключая, разумеется, европейскую часть советского союза, мы не должны были вообще выбраться из-за кордона живыми: настолько много было в наших детских организмах иностранной отравы! Пожалуй, тогдашний клоп, вздумай он по глупости выпить ничтожное количество моей крови, немедленно упал бы замертво!

Всё остальное, кроме ДДТ, для нас было сущей безделицей. Только одного гексахлорана нам бы хватило для вечного упокоения в польской земле, но нет, с нами ничего не произошло, и это весьма разорительно для нашего государства. Или медики всё же ошибались, когда заявили, что "ДДТ – опасный для жизни порошок"? Может, он совсем никакой и не яд? Если так, то предлагаю вернуться к широкому и повсеместному применению ДДТ (дуст) в нашей стране и заодно предложить парламенту разработать закон о гражданах, побывавших в годы войны в лагерях, и в избытке наевшимся гексахлорану:

"Увеличить срок трудовой повинности до 65 лет лицам, побывавшим в фашистских лагерях, где с целью борьбы с паразитами (клопы, вши, блохи) они обильно обрабатывались продуктом немецкой фирмы…" далее следует название фирмы тех лет.

Основания для внесения закона: "необыкновенная физическая прочность и живучесть указанных лиц в борьбе с лишениями и невзгодами, коим они подвергались все годы последующей жизни. Факт удивительного долголетия – результат обильного попадания в их организмы продукта немецкой фирмы "ИГ Фарбениндустри".