Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава   девятнадцатая
ВОТ УЖ ПОРАБОТАЕМ!

Цех огромный, словно палуба океанского корабля. Только вместо палубных надстроек – станки, станки, станки. А за станками – женщины. Молодые, среднего возраста, пожилые. Редко-редко увидишь мужчину. Женщины смотрят, как мы идем по пролету. Нас тридцать человек – вся пятая токарная группа. Наконец-то мы будем работать в основном цехе, а не на задворках. Здесь не только донышки протачивают. Вон как поблескивают на станках тупорылые корпуса снарядов. Мы стараемся идти независимо, как и полагается рабочему классу. Женщины шутят:

– Вот и в нашем цехе мужским духом повеяло...

– Теперь, бабоньки, не страшно: есть кому защитить нас.

– Выбирайте, девки, женихов – ребята как на подбор.

Мастер смотрит на работниц неодобрительно. Борода вышагивает впереди нас, как полководец, ведущий войска на штурм.

– А главный-то у них – вылитый Суворов. Такой же щупленький и сердитый.

– Разговорчики! – громко говорит мастер, посылая из очков несколько испепеляющих молний.

– Фронтовик – с печки брык!

– Уж больно ты грозен, как я погляжу.

Мы ухмыляемся. Да, этим женщинам пальца в рот не клади. Борода предпочитает теперь шагать молча, чтобы не ронять собственного достоинства.

–Из какого детского сада? – несется нам вслед.

Ну, это уж чересчур. Мы ведь тоже языкастые. Воронок оборачивается и кричит девчонке в красной косынке, задавшей этот дурацкий вопрос:

– А из того самого, где мы рядом с тобой на горшочках сидели. Неужто забыла?

– Воронков! – строго окликает мастер.

Женщины смеются. Лицо девчонки заливается краской. Она склоняется над резцом, закусив губу, не зная, куда деваться от стыда.

– Знай наших! – победно товорит Сашка. – А станочки-то здесь – будь здоров. Не какие-то драндулеты, а настоящие Дипы. Вот уж поработаем так поработаем!

Начальник цеха смотрит на нас грустно. Он худ до невероятности. Костюм болтается на нем, словно на вешалке.

– Дело такое, товарищи... Временно будете трудиться на настольных токарно-винторезных станках. Они вам, конечно, знакомы?

Мастер кивает вместо нас. Эти станки вроде игрушечных. На них изготовляют самые мелкие детали – величиной с наперсток или даже с иголку. Мы разочарованно переглядываемся. Уж лучше бы вкалывали на своих драндулетах в подсобном цехе. Всё-таки специальный заказ выполняли.

Начальник цеха читает по нашим глазам, словно по книге, и поднимает руку:

– Работу будете делать весьма важную. Весьма. Очень ответственную деталь – девятку. Вот такую.

Он показывает нам детальку, похожую на бочоночек, какие применяются для игры в лото. Только она немного меньше и наружная поверхность ее покрыта резьбой.

– Девятка предназначена для очень грозного оружия. Она, можно сказать, главнейшая деталь, хотя и невелика по размерам. Говорю это потому, чтобы знали, какое серьезное дело собираемся мы вам доверить. Сверху на девятке, как видите, резьба. Внутри – отверстия. С одной стороны – конусное. В отверстия вставляются фибровые прокладки. Затем эти прокладки просверливаются. Вставляется бронзовый стерженек. Подбиваем его молоточком и зенкуем.

Начальник подробно рассказывает обо всем технологическом процессе и в заключение говорит:

– Работа, можно сказать, ювелирная. Ваше училище будет производить ее на нашем заводе от начала до конца. Вопросы есть?

– Да, это не донышки для снарядов, – ворчливо говорит Сашка Воронок.

– Согласен с вами. Это еще важнее. И трудоемкость не та, что на донышках. Тут нужен глаз и глаз. Чем больше девяток – тем ближе наша победа. Опять-таки говорю совершенно серьезно, а не для красного словца.

И мы начинаем верить начальнику цеха. Начинаем верить его усталым глазам, его человеческой речи – такой откровенной, словно он говорит не с ремесленниками, а с настоящими квалифицированными рабочими. Потом мы полюбили эту детальку, такую маленькую, такую безобидную на вид. Мы изготовили десятки тысяч девяток. Они нам снились по ночам, мигая красными и черными фибровыми прокладками. Крохотная девятка – деталька для оружия, которое помогло разгромить Гитлера...

Девчонки наши мигом захватили самые лучшие станки. Те, что поближе к свету и поновее. Они вертели никелированные рукоятки суппортов, и казалось, что перед ними не токарные станки, а ручные швейные машинки.

– Портнихи, да и только, – сказал Сашка Воронок, сосредоточенно ковыряя в носу.

Никак я не мог отучить его от этой некрасивой привычки. Стоило ему задуматься, и он сразу начинал терзать свой бедный нос. Я ударил Сашку пальцем, и он сконфуженно спрятал руки за спину.

К нам подошел Борода:

– Так что, братья-разбойники, будете на сверлильных работать. Для ваших музыкальных пальцев это самое подходящее занятие.

Он подвел нас к миниатюрным станочкам. Перед ними даже табуреточки стояли. Сверла тут были диаметра швейных иголок.

– Хрупкий инструмент, – сказал Сашка.

– За перевыполнение нормы будете получать талончики на дополнительное питание, – поспешил обрадовать нас Борода.

В первую неделю мы и в глаза не видывали этих талончиков. Мы ломали крошечные сверла, чертыхались и шли отвести душу к Андрейке. Он дул на готовенькую девяточку, словно собирался ее проглотить, и спрашивал:

– Не клеится?

– Не клеится, – дружно отвечали мы.

Он включал моторчик «швейной машинки» и поглядывал на нас с чувством некоторого превосходства. Виртуоз! Девяточки сыпались из-под его рук, словно из рога изобилия. Талончик на дополнительное питание ему вручили уже на второй день.

– Стараться надо, – назидательно говорит Андрейка. Можно подумать, что он один здесь такой старательный.

– Ты не очень воображай, – советует ему Воронок. – Пока что твоя карточка тоже не висит на Доске почета.

Доска почета в цехе громадная. Портреты работниц сделаны чуть ли не в натуральную величину. В центре – портрет той девчушки в красной косынке, с которой так оригинально познакомился Сашка Воронок. Ее зовут Зоя Голубева.

В обеденный перерыв Сашка часто крутится неподалеку от Зоиного станка. Рая Любимова считает Сашку самым коварным парнем на свете. Это из-за того, что он не стал разговаривать с ней после того злополучного свидания у «Колизея». Сдержал обещание, данное мне. Но мне-то от этого что? Рая не замечает меня.

На Доске почета Зоя Голубева выглядит не такой дерзкой, как в жизни. Она там смущенно улыбается, словно просит извинения, что привлекла к себе внимание фотографа и что ее поместили в самом центре доски. Другие работницы на Доске почета не улыбаются. Я бы даже сказал, что они смотрят довольно хмуро, будто досадуют, что их оторвали от станков из-за такого пустяка.

Бывает, что кто-нибудь из работниц приходит в цех с заплаканными глазами. Наверно, получила похоронную. Сидит женщина, бессильно опустив руки, а на коленям лежит эта бумажка. Ничто, кажется, не поднимет ее, ничто не распрямит ее согбенных плеч…

Начальник цеха Иван Иваныч пытался освобождать от работы. Подойдет с виноватой улыбкой – крепкий мужик, а не на фронте – и скажет:

– Шли бы вы, Пелагея Никифоровна (Или Анна Ивановна, или Маруся, или Зоенька...) домой... Шли бы домой, отдохнуть вам надо...

– Эх, Иван Иваныч, муж за меня теперь отдохнет... И встает, и идет к станку, и включает мотор.

А Иван Иваныч бредет в свою конторку, вспоминая с болью, что и на очередной его рапорт с просьбой послать на передовую начальство ответило отказом...

– Я не рвусь на Доску почета,– отвечает нам Андрейка,– это вы рветесь. Все время вертитесь около нее, словно выискиваете для себя местечко.

Что с ним говорить? Мы уходим к своим «бормашинам» и принимаемся за новые сверла. Интересно, закаляют их или дают какие попало?

Первым перевыполнил норму Воронок. Спервоначала он сам не поверил этому и начал пересчитывать свои девятки, как золотые монеты. Потом подошел ко мне и стеснительно сообщил:

– Сто десять процентов, брат мой... Вот такие пироги. Зря, выходит, мы сверла-то ругали.

Я видел, как в перерыв он храбро подошел к Зонному станку и завел с ней какой-то разговор. Она что-то говорила ему, кивая на станок. Воронок полез зачем-то копаться в шестеренках, хотя каждому из нас было ясно, что он в них ни бельмеса не смыслит. Нарезать резьбу резцом никто из нас не умел, кроме Андрейки. А там, у Зои, нужно было переставить шестерни. Воронок так измазался машинным маслом, словно его кто-то специально под папуаса разрисовал. Он притащил к Зоиному станку Андрейку, и тот в два счета сделал все, что нужно.

Зоя улыбнулась Андрейке и пожала ему руку. Воронок тоже протянул свою. Она и ему пожала. Только без улыбки. И смотрела в этот миг не на Сашкину деловитую физиономию, а вслед Андрейке. Так что талончик на дополнительное питание не очень-то и обрадовал Воронка.

Вермишель, свалившуюся с неба, он по-братски разделил со мной поровну, но ел ее как-то без аппетита. Нужно было поднять ему настроение. Я сказал:

– Просто не верится, что ты первым перевыполнил норму. Я – старый ремесленник, а ты новичок. И надо же так отличиться... Ты, Воронок, прямо виртуозно работаешь.

Он засиял и сразу забыл о Зое Голубевой. Он сказал мне поучительно:

– Не надо сверло рывком толкать. Веди его плавно-плавно... Теперь я, кажется, даже обыкновенной проволокой смогу сверлить.

В основном цехе наши девчата все поголовно увлеклись художественной вышивкой. В свободные минутки делали кисеты, носовые платочки, какие-то накидочки. Все это предназначалось для отправки красноармейцам на фронт. Я, правда, не представлял себе, как можно на передовой использовать накидочку. Вроде той, что вышивает в эту минуту Рая Любимова. Красивая накидочка, ничего не скажешь, но для портянки она, пожалуй, маловата, а для платка – велика.

Я сказал об этом девчатам, и они обрушились на меня двенадцатибалльным штормом. А когда я был окончательно сокрушен их визгом, Рая гневно сказала:

– Много ты понимаешь во фронтовой жизни! Накидочку можно на столик положить, она уют придает.

– Или повесить ее на стенку, – мечтательно добавила Танька Воробьева.

Ей-богу, они не догадывались, что в окопах не бывает столиков! Стенки, разумеется, есть, но не для накидок же.

– И вообще, – процедила Рая, – вы, мальчишки, не годитесь ни на что. Мы хоть кисеты вышиваем, а вы? Так что уж помолчи.

Ее слова натолкнули нас на мысль, что кое-какие подарки бойцам можем послать и мы, мастерим же для себя и мундштуки, и расчески, и зажигалки. Все это добро и красноармейцам пригодится. «Подарочную команду» возглавил Андрейка Калугин. Дело у нас закипело.

Мы бы изготовили подарков еще больше, но Борода как-то с укором сказал Андрейке:

– Право же девятка для фронта гораздо важнее, чем ваши кривозубые алюминиевые расчески. Они же выдирают волосы с корнем.

– Не все выдирают, – оправдывался Андрейка, – я лично хорошенько зачищаю зубцы.

– Делу – время, потехе – час, – промолвил мастер, как бы ставя точку.

После этого наш «подарочный» пыл несколько поумерился. Правда, девчонки так и вышивали свои кисеты, накидки и салфеточки. Многие красноармейцы, наверное, вставали в тупик, получив вместе с кисетом... салфеточку или накидку.

А наши мундштуки доставили, видимо, радость не одному заядлому курильщику. Красивые они были, с набором цветных пластинок. Так и переливались желтым, рубиновым и голубым огнем. Такой мундштучок даже и без табачка подержать во рту приятно.

Что касается расчесок, то тут Борода прав. Идеальными их было довольно трудно назвать. Но орнамент и лозунги на расческах заслуживали внимания. На алюминиевых расческах развернуться фантазии было не очень-то легко – не хватало места. И все-таки мы помещали там стремительных «ястребков», пылающие «хейнкели» и «фокке-вульфы». Танки вставали на дыбы, сокрушая фашистскую артиллерию..! А у Бороды волосы вставали дыбом, когда он знакомился с нашими рисунками.

Вот лозунги он одобрял: «Сокрушим гадов огнем советских снарядов!», «Не возьмет гад Москву и Ленинград!»

По совету мастера девчата некоторые из этих лозунгов вышили на кисетах. Так выходили в свет мои первые стихи. Тираж у них был невелик, но каждый красноармеец старался сохранить их. Кому же хочется потерять такой славный кисет? А вот расчески, наверное, теряли... Хотя практическая их ценность и была невелика, но грех этот в какой-то степени возмещался художественными достоинствами расчесок.

Глава двадцатая
МОЙ ЛЮБИМЫЙ ГАЙДАР

В кабинет замполита можно пройти лишь через комнату комитета комсомола. Перегородка между комнатами тоненькая. Если в одной из них говорят громко – в другой все слышно. Я здороваюсь с Ниной и вхожу в кабинет замполита.

Черныш смотрит на меня вопросительно.

– Я по личному вопросу.

– Посиди, Леша, почитай вот газеты. Тут меня уже дожидаются, а потом с тобой поговорим.

Я пристраиваюсь у краешка длинного стола и раскрываю последний «Огонек». До войны он выходил на блестящей гладкой бумаге. Да и страниц в нем было побольше. А сейчас держу в руках истрепанные шероховатые странички. Бумага – чуть получше оберточной. Но читать журнал интересно: почти весь он заполнен сообщениями с фронта, военными рассказами и стихами. И писались они не в уютных кабинетах, а прямо на передовой – в блиндажах, а то и в окопах. Симонов, Твардовский, Сурков... Воюют они плечом к плечу с красноармейцами, ходят рядом с ними в бой. Воюет где-то и мой любимый Гайдар. Для многих он – просто хороший писатель, а для меня – по-особенному близкий человек. Перед войной я занимался в литературной студии Дома пионеров. В гости к нам приезжали многие писатели. Но ни один из них не запомнился мне так, как Гайдар.

Он появился в просторном читальном зале, словно только что сошел с боевого коня. На нем была военная гимнастерка с широким командирским ремнем, на груди – орден. Он зорко оглядел нас, будто мы были его бойцы, а он – наш командир.

– Здравствуйте, друзья-товарищи! – весело сказал Гайдар.

Мы нестройно прогалдели что-то в ответ. Мне показалось, что Гайдар укоризненно качнул головой. Конечно, если бы не писклявые голоса девчонок, наше приветствие прозвучало бы гораздо мужественнее. Девчонки тоже окружили Аркадия Петровича и застрекотали, как сороки. Можно было подумать, что он пишет свои книги только для них. Мы-то, мальчишки, в глубине души знали, что к нам, и только к нам, обращается Гайдар в своих повестях и рассказах. Нас он готовит быть смелыми и честными в грядущих боях. Разве можно представить девчонку верхом на коне и с острой саблей в руках?

Гайдар сел за стол и получилось так, что я оказался рядом с ним. Я даже касался локтем его большой и сильной руки. Лицо у Гайдара было очень доброе. Только вот в глазах его то и дело мелькали хитринки. Словно он знает про нас что-то такое, о чем до поры до времени не хочет говорить.

– Я прочитаю кое-что из своей новой повести, – сказал нам Гайдар, – называться она будет – «Судьба барабанщика».

Я слушал повесть, и мне казалось, что она написана про таких, как я. Ведь и я остался совсем один, как маленький герой повести Гайдара. Мне казалось, что Гайдар каким-то образом узнал про мою жизнь всё-всёшеньки...

Когда он кончил читать, все аплодировали, а я хлюпал носом и искал во всех карманах платок. Гайдар обнял меня за плечи, и мы вместе вышли из читальни.

– Ну, герой, – спросил он, – чего ты разревелся, словно девчонка? И как тебя зовут? И что ты вообще за человек?

Я рассказал ему, что я за человек и как меня зовут. И Аркадий Петрович переспросил:

– Так твой отец, говоришь, очень любил Ленина? И с шестнадцати лет был в партии? Значит, хороший человек твой отец! Так что крепись, мой маленький барабанщик... И старайся никогда не реветь. Ведь отец сердился, когда ты ревел?

Удивительно, как он узнал и про это! А Гайдар шагал со мной по коридору, по-прежнему обнимая меня за плечи, и глаза у него были грустные-грустные.

Мы расстались с ним как друзья, и он пообещал обязательно подарить мне «Судьбу барабанщика».

А сейчас Гайдар на фронте. Пусть он останется живым, ведь не должны же погибнуть все хорошие люди! А когда он вернется, мы встретимся, и я расскажу ему, как я жил во время войны. И он подарит мне свою книгу... Ведь не может Гайдар не сдержать своего слова!

... Мы, мальчишки, не дождались с фронта своего писателя. Он погиб. Но он оставил нам свои книги. Грустные и веселые, простые и мудрые... Они учили нас жить по-настоящему... По-гайдаровски...

Я будто очнулся от своих воспоминаний и услышал голос Черныша, он разговаривал с каким-то военным.

– Прислал бы ты, Петрович, к нам в госпиталь своих артистов. У тебя тут, слышно, и певцы и танцоры есть. Пусть порадуют красноармейцев.

– Сделаем, – обещает Черныш и что-то пишет в настольном календаре.

– Ну, а как твой рапорт?

– Все еще рассматривают. Все дело в инвалидность упирается. ..

– Ко мне бы в госпиталь тебя замполитом, – мечтательно говорит военный. – А помнишь, как на финской я вынул из тебя килограмм осколков?

– Так уж и килограмм! Стал начальником госпиталя – сразу и привирать начал, – отшучивается Федот Петрович.

– Заходи, старина! Вспомним чертовы Териоки и Выборг. Эх, Суоми, Суоми – край чудес и «кукушек»!

– Зайду, зайду, – улыбаясь, говорит Черныш.

После военного появляется в кабинете старушка. Очки у нее то и дело падают с носа: одна дужка отломилась и ее заменяет обыкновенная проволока.

– Слушаю вас, бабушка.

– Внучек, понимаешь, у меня от рук отбился. Курит, пострел этакий, вечерами где-то околачивается. Ну как завлекут его какие жулики в свою компанию? Меня не слушается вовсе. Мы, говорит, сами с усами. А у самого-то еще только цыплячий пушок на губе. Приструни ты его, бога ради. По совести, его и выпороть не грех. Для острастки.

Замполит записывает в своем календаре фамилию «усатого» внука.

– Думаю, бабушка, что и без порки обойдемся. Возраст у него сейчас такой. Как со взрослым, с ним надо обращаться.

– Да и взрослым некоторым не повредила бы «березовая» каша-то, – убежденно бормочет старушка, подхватывая спадающие очки.

Черныш берет их в руки, рассматривает:

– Доверь-ка их, бабушка, нам. Отремонтируем.

– Да небось дорого возьмешь? Да и мастер ли ты по очкам-то?

– Мастеров у меня – тысяча человек. А о деньгах не беспокойтесь. Починим бесплатно. А ну-ка, Леша, дуй к слесарям.

Минут через пятнадцать я возвращаюсь с отремонтированными очками. Черныш потчует бабусю кипяточком, рассказывает ей что-то очень смешное. Бабуся заливается, всплескивая руками:

– Так ты, мил человек, выходит, тоже из деревенских? Вот уж не думала! – Она примеряет очки, довольно говорит:– Ишь ты – и впрямь мастера. Спасибо за чаек, мил человек. Дай тебе господь здоровья.

Федот Петрович провожает старушку до двери и предупредительно распахивает ее.

– А, Сенькин! – говорит он затем без особого восторга. – Проходи, голубчик, проходи.

Гошка ерзает на краешке стула, теребя в руках замызганную фуражку. Он косится в мою сторону, в сонных глазах его – тревога и беспокойство.

Федот Петрович достает из стола какие-то бумаги. Раскладывает их перед собой и спрашивает:

– Как в основном цехе чувствуешь себя, Сенькин? Не трудновато?

 Цех как цех. Кормят вот хуже, чем в ремесленном. А работа известно какая – ишачим от зари до зари.

– Зачем же ты себя с ишаком сравниваешь? Ты же человек. У ишака, например, не может быть отец капитаном дальнего плавания. Не так ли?

Мне кажется, что уши у Гошки Сенькина встают торчком. Он снова косится на меня, подозревая в предательстве.

– В этой вот справке черным по белому написано, что отец твой «утонул в Тихом океане при исполнении служебных обязанностей капитана дальнего плавания». И вся команда корабля тоже утонула. Достоверный факт?

Гошка кивает.

– А в этом вот письме отец твой – Сенькин Михаил Михалыч жалуется, что ты не послал ему ни одного письма за два года, хотя адрес тебе хорошо известен. И письмо это, как ни удивительно, не со дна Тихого океана. Откуда – ты, конечно, догадываешься?

Сенькин снова кивает.

– И вот, войди в мое положение, Сенькин. Если верить справке – отец твой мертв, если верить письму – жив. А если жив, то я должен ведь ответить ему. Что же я ему отвечу? Эту вот справочку пошлю? В своем письме он рассказывает обо всей своей жизни, сетует, что она так сложилась. Пишет, что просится на фронт, в штрафную роту хотя бы.

– Смотри-ка! – удивляется Гошка. – Стыдно мне было, товарищ замполит, такого отца иметь. Вот я и похоронпл его. С почетом.

– Не раньше ли времени, Сенькин? Люди ведь меняются. Ох, как жизнь меняет людей! Иди, голубчик, и подумай обо всем хорошенько. И непременно отцу напиши.

Гошка поднимается со вздохом облегчения. Он моргает мне; «Извини, мол, что худо о тебе подумал».

– Спасибо, товарищ замполит, – помедлив, говорит он Чернышу.

– Не за что, не за что, голубчик, – и, подождав, пока Гошка уйдет, Черныш обращается ко мне: – Выкладывай, Леша, что у тебя.

Смущаясь, рассказываю ему, что вот собрал сборник своих стихов. Хочется, чтобы замполит посмотрел его.

– С удовольствием посмотрю, – говорит Федот Петрович и широко улыбается.

Выхожу из кабинета Черныша и вижу в комнате комитета комсомола Нину Грозовую и Павлика. Летчик даже не узнает меня. Нина сидит с широко раскрытыми глазами и смотрит в мою сторону невидящим взглядом.

– Что случилось, Нина? – со страхом спрашиваю я. Она стряхивает оцепенение и говорит:

– Иди, Воронков, иди...

– Нина, я же не Воронков! Я Сазонов! Что случилось? – почти кричу я.

Павлик всматривается в меня, словно видит впервые. Трет рукой лоб и говорит:

– А, Алексей Сазонов! Здорово, брат. Понимаешь, какое дело – Виктор погиб... Сбил одного «мессера», а другой…

Он плачет, вытирая ладонью по-детски крупные слезы, которые катятся и катятся по его щекам...

А я бегу. Бегу по коридору, по улице, и в висках стучит: «Виктор погиб, Виктор погиб...»

На другой день меня встречает на улице Нина Грозовая. Она осунулась еще больше, одни глаза только и остались. Стараюсь прошмыгнуть незаметно мимо.

– Постой, Леша, – просит она. Смотрит на меня внимательно-внимательно. Наконец говорит: – Павлик рассказывал, что Виктору очень понравилось твое стихотворение. Он всегда носил его с собой. В комсомольском билете. И в последнем полете оно тоже было с ним... Комсомольский билет Виктора передан в ЦК комсомола. А листок с твоими стихами Павлик взял себе. На память о Викторе...

В эту смену я работал без перекуров. Я вынимал из своей «бормашины» одну деталь за другой. Я просверлил столько девяток, сколько раньше не удавалось мне никогда. Даже Воронок с его виртуозной сноровкой в эту смену отстал от меня.

Мы шли в общежитие поздно вечером. И опять и опять говорили о войне. Люди, настоящие люди погибают сейчас, защищая Родину... Они гибнут ежедневно, ежечасно. Они не говорят громких слов. Они отдают свои жизни.

– Пора нам бежать, – сказал Сашка. – Сухарей у нас достаточно. Шоколад есть...

Он осекся, глянул на меня настороженно.

Да, Виктора нет, а шоколад, подаренный им, лежит в целости и сохранности. Почему вещи бывают долговечнее людей? Почему нельзя придумать для летчиков, да и для всех бойцов, такую защиту, чтобы ей не были страшны ни пули, ни осколки? Разве не под силу это ученым?

Сашка смотрит мне в лицо, кашляет и говорит:

– Письмо я получил от своего отца. Бодрое письмо. Сообщает, что скоро погода переменится. Понимай, мол, Сашка, правильно. Я так понимаю, что скоро полетят эти фашисты вверх тормашками с нашей советской земли. И тогда, Лешка, ты достанешь свою тетрадь с названиями немецких городов. И мы будем записывать эти города десятками, сотнями будем записывать эти проклятые города! А может, и брать их будем? Почему бы и нет? Примут же нас в конце концов сыновьями в какой-нибудь полк? А сейчас, брат мой, давай-ка зайдем в библиотеку. Надо книги обменять. На фронт такие нужно взять, чтобы каждому красноармейцу было интересно послушать.

Таким Воронка я еще не видел: глаза – твердые, губы упрямо сжаты. Весь он как натянутая струна – не по-воронковски серьезный, строгий. Словно вдруг старше меня стал на несколько лет.

... Люблю библиотеки. Люблю запах свежей типографской краски, люблю рыться на полках, отыскивая книгу, которая научит жить, научит быть добрым, смелым, честным.

И «Как закалялась сталь», и «Чапаева», и «Овода», и книги Гайдара читал и перечитывал я с трепетом, волнуясь за героев, гордясь ими, стараясь перенять у них все лучшее, светлое, благородное.

Спасибо тебе, книга, что ты с детских лет вела меня по жизни, как верный, испытанный друг. Спасибо вам, библиотекари, что вы изо дня в день увеличивали число моих друзей.

Нашу библиотекаршу звали Анна Егоровна. Сухощавая, маленькая, словно девочка. Из-под толстых стекол очков смотрели близорукие глаза, которые казались беспомощными. Анна Егоровна лет тридцать работает в библиотеках. Она знает все о своих читателях.

Сегодня она заметила мои заплаканные глаза. Увела за перегородку, сухариком угостила, словно пятилетнего малыша. Я, конечно, не взял этот сухарик: он ей и самой пригодится.

А на полках с удовольствием покопался. Воронок, не удостоенный этой чести, долго дожидался меня за барьерчиком. Я выбрал книг шесть. Три Анна Егоровна мне оставила, а три опять на полочки положила:

– В другой раз прочтешь, Лешенька. За ними ведь очередь. Вот такая она, Анна Егоровна. Даже училищному поэту больше трех книг не дает. Словно догадывается, что мы собираемся увезти их с собой на фронт.

Старательно вписывает Анна Егоровна название книг в мой формуляр. «Чапаева» вписывает и «Как закалялась сталь», и гайдаровскую «Школу». И с удивлением говорит, по-матерински глядя сквозь толстые стекла очков:

– Ты же совсем недавно их перечитывал. Что за фантазия у тебя в голове?

– Это он для меня берет, – заступается Сашка, – а я ему свои дам почитать.

– Ох, хитрите вы, ребята! Смотрите, чтобы ни листочка не помять. Догадываюсь, что вслух на работе читать собираетесь.

Вслух, да не на работе. Впервые ошиблась Анна Егоровна в своих предположениях. Но мы вернем эти книги, обязательно вернем их в свою библиотеку, когда вернемся с войны. И тогда Анна Егоровна простит нас, если кое-где даже и найдутся помятые листочки...

Вот только удастся ли нам благополучно добраться до фронта? Как обидно, что нам так мало лет. И почему это именно мы опоздали родиться? Андрейка и Мишка счастливее – на два года старше нас с Воронком. Борода, когда он в особенно хорошем настроении, зовет их по имени-отчеству. Андрей Васильевич. .. Михаил Григорьевич...

Что-то в последнее время Михаил Григорьевич стал не на шутку задумчивым. Очевидно, какой-то наполеоновский план зреет в его голове.

И я не ошибся в своих предположениях. После работы Мишка Румянцев подошел ко мне и сказал:

– Лешенька, у меня к тебе просьба есть.

Никогда он не называл меня так ласково.

– Мишенька, для тебя в лепешку расшибусь, – ответил я, – только прикажи, дорогой...

– Не надо в лепешку. Просто я хочу, чтобы ты помог мне в одном деле.

– Всегда пожалуйста! – с готовностью воскликнул я.

– Да не ори так громко, – поморщился Мишка, – дело, понимаешь, не совсем простое. Может, ты и откажешься.

– Выкладывай, – говорю я Мишке.

Он наклоняется к моему уху и начинает шептать...