Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Его же две недели и подпускать к станку нельзя было. Посмотрите, какой он зеленый.

– Они у меня все зеленые, – ворчливо ответил Борода и подошел ко мне. – Что же это такое, товарищ Сазонов? В четырнадцать лет уже научились врать старшим? Обманывать своих наставников? Немедленно уходите из цеха.

Я остановил мотор станка. Собственно, по какому праву он выгоняет меня? Я достал справку из поликлиники. В ней черным по белому было написано, что с завтрашнего дня мне разрешается работать на станке.

Борода повертел в руках справку и даже незаметно понюхал ее.

– Не бойтесь, не поддельная, – сказал я.

– Ну что мне с ним делать? – спросил Борода у медсестры. – Это же горе, а не человек.

– А вот я ему за это первому сделаю укол, – грозно сказала медсестра.

Тоже мне – испугала!

– Пожалуйста, – лениво сказал я, – можете сделать хоть десять, если это доставит вам удовольствие.

Юрка Хлопотнов смотрел на меня с немым обожанием. Гошка Сенькин прятался за его спиной от медсестры и почесывал голову. Наверное, хотел постигнуть причины моего бесстрашия.

Меня провожали тревожными взглядами, словно я шел на заклание. А я в душе смеялся. Ну что мне какой-то укол, когда я даже не застонал у хирурга?

Правильно говорят, что даже маленькая победа над собой делает человека гораздо сильнее. Надо только почаще побеждать самого себя. Я, например, усвоил теперь эту истину на всю жизнь.

– Разрешите, я буду вторым? – обратился Сашка Воронок к медсестре.

– Братья-разбойники, – только и сказала она.

В белой комнате медпункта все-таки чувствуешь себя каким-то неполноценным. Меланхолично поглядываешь на всякие там щирицы и термометры. А может, это только со мной одним происходит  такое?

Медсестра набрала в шприц прозрачную жидкость и воинственно подняла его кверху. Похоже, она собирается вкатить мне лошадиную дозу.

– Не многовато? – хладнокровно спросил я.

– Норма, – сказала медсестра и влажным тампоном потерла у меня под лопаткой. Стало щекотно, однако смеяться совсем не хотелось. Я даже не улыбнулся.

Везет мне в последнее время. Ногти вырывают, колют. Поневоле закалишься.

Игла вонзилась в мое тело и осталась там.

– Готово, – сказала сестра.

– Выньте же скорей иголку. Вы забыли ее под моей лопаткой.

Сестра показала мне опорожненный шприц. Иголка была на месте.

– Обманчивое впечатление, – сказала сестра, – слишком ты чувствительный.

Глава пятнадцатая
ТОТ САМЫЙ ВИКТОР!

За несколько месяцев Москва изменилась неузнаваемо.

Бумажные кресты на окнах словно перечеркнули мирную жизнь. Вечерами окна наглухо задергивались темными шторами. На улицах – ни огонька. Только мерцают красноватые точки папирос. Пробираешься чуть ли не ощупью. У некоторых прохожих светятся в темноте на лацканах пальто фосфоресцирующие ромашки, предотвращая столкновения.

Скверами завладели зенитчики и девчата из противовоздушной обороны, в грубошерстных шинелях и кирзовых сапогах. Редко видишь смеющихся людей. Особенно заметно это на эскалаторах метро: никто не улыбается, лица суровые и усталые. А в руках почти у каждого – авоськи со скудными продуктами, полученными на продовольственные карточки. Они не у всех одинаковы, эти карточки. Есть рабочие, служащие, иждивенческие. Есть карточки научных работников. Есть талончики УДП – усиленное дополнительное питание. У нас, ремесленников, карточки были другие. Мы получали каждый месяц бумажный листок. На нем числа и слова – завтрак, обед, ужин. Талончики на завтрак и ужин ценятся в две щепотки табака, обеденный – в четыре. Иногда старые талончики некоторые ловкачи пытались выдать за сегодняшние. Тетя Сима живо разоблачала их.

На московских площадях и улицах преобладают теперь темные тона. Постарела Москва, словно мать, получившая похоронную. И люди изменились: стали сдержаннее, строже, молчаливее. Всем приходится много работать. И почти все работают на оборону. Даже в маленьких мастерских собирают корпуса гранат, точат мины.

Озорным народом остались, пожалуй, только мы, ремесленники. Возраст у нас такой – от четырнадцати до шестнадцати. Взрослые, кажется, называют его переломным. Вот и совпал этот переломный возраст с войной. Или она нас переломит, или мы ее. Поживем – увидим.

Выхожу из метро на площадь Свердлова и сразу вижу неподалеку большую толпу. Что такое? Задавили кого-нибудь? А может быть, шпиона задержали? Случается теперь в Москве и такое.

Работая локтями, пробираюсь вперед.

– Карманники так и шныряют, – косясь на меня, говорит толстая накрашенная тётка, прижимая к боку черный ридикюль.

– Это же рабочий класс, – заступается за меня сухощавый дядька, по виду рабочий. Козырек кепки у него лоснится от машинного масла.

– Проходи, сынок, – говорит рабочий, – посмотри, что за птички теперь над Москвой летают.

На площади распластался немецкий бомбардировщик «Юнкерс-88». Пробоин в нем – считать не сосчитать.

– На днях подбили, – объясняет мне рабочий, – привезли вот сюда, чтоб люди смотрели и знали: не поздоровится незваным гостям.

– Всех их ни в коем разе не посшибаешь. У Гитлера их – тьма тьмущая, – авторитетно заявляет накрашенная.

– Шла бы ты, барыня-сударыня, своей дорогой. А то ведь и документики недолго проверить, – насупясь, произносит рабочий.

На тетку оглядываются и другие. Она поджимает губы и начинает выбираться из толпы.

– Клопиная порода, – цедит ей вслед рабочий, – спекулянтка, не иначе.

Около самолета я вижу двух летчиков. Они рассматривают пробоины, щупают их зачем-то и оживленно переговариваются. В одном из них. я узнаю Павлика и стараюсь пробраться к нему поближе. Павлик показывает товарищу на пальцах какие-то фигуры. Руки его изображают два самолета.

Я дотрагиваюсь до рукава его шинели:

– Здравствуйте, товарищ лейтенант. А когда к нам придете? Вы же обещали...

Летчик смотрит на меня недоумевающе, он весь еще во власти своего рассказа. Наконец лицо его проясняется и он спрашивает:

– Так ты, хлопчик, из Нининого училища? А мы как раз собираемся к ней в гости. Познакомься с моим другом.

– Виктор, – говорит другой летчик.

– Алексей Сазонов, – говорю я.

Мы идем в училище. Когда Виктор снимает шинель в нашей раздевалке, я вижу на его гимнастерке Золотую Звезду и орден Ленина. Вот это здорово! К нам в гости пришел Герой Советского Союза.

– За таран получил, – объясняет Павлик, заметив мой восхищенный взгляд.

Так это тот самый Виктор, о котором писали недавно все газеты! Ночной таран под Москвой... И как я не узнал его сразу? Ведь его портреты печатались в газетах. Чуточку смущенное лицо, веселые глаза, упрямый подбородок. Конечно же, это он!

Нина бежит нам навстречу, раскинув руки, словно крылья, и целует Павлика. В глазах ее – слезы, а губы улыбаются, улыбаются неудержимо.

Взяв летчиков под руки, Нина ведет их в комнату комитета комсомола. Я иду позади. Все забыли обо мне. И кто я, собственно, такой? Будто подслушав мои мысли, Павлик спохватывается:

– А где наш хлопчик? Он так о тебе рассказывал, что я чуть ревновать не начал.

Павлик приостанавливается и, положив руку на мое плечо, продолжает:

– Признайся, Нина, что они все в тебя влюблены? Сколько же у меня соперников? Сколько дуэлей мне предстоит!

– Сазонов у нас поэт, – с гордостью говорит Нина, – а недавно он потушил две зайигалки! Получил за это благодарность и премию – пятьдесят рублей.

– На стакан семечек хватит?—смеясь, спрашивает Павлик.

– Не я один тушил, – уточняю я.

– Давай и мы его, Виктор, премируем! Плиткой шоколада. Из планшеток они достают по большой плитке «Золотого ярлыка». Павлик вручает Нине, Виктор —мне. Покраснев, я отказываюсь:

– Да что вы – не надо.

– Бери, бери! – сердится Виктор. – В нем калорий много.

А может, взять? Эти калории очень пригодятся нам с Воронком. Консервов он все еще не добыл, а сухарей у нас уже порядочно. Правда, пришлось провертеть в ремнях гимнастерок новые дырочки, но это не беда. Успеем поправиться.

– Почитай стихи, – просит Нина, – ведь у тебя и о летчиках есть.

Я читаю. Виктор качает головой:

– Ай да парень!

– Я и про вас написал, – застенчиво сообщаю я Виктору и протягиваю ему листок со стихами. Как повезло, что они оказались со мной!

– Чересчур расхвалил, – замечает Виктор, прочитав стихи, – а в общем, здорово. «И падает наземь стервятник, встает над Москвою рассвет!»

Он снова протягивает плитку шоколада, положенную мной на стол, и упрашивает:

– Прими хотя бы вместо гонорара. Имею же я право отблагодарить тебя за стихи?

И я сдаюсь. В конце концов, не каждого угощает Герои Советского Союза. Это тоже надо понимать. Расскажу Сашке и Андрейке – не поверят. А покажу шоколад – сразу прикусят языки. Как-никак – вещественное доказательство.

– Так вы сегодня выступите перед ребятами? – как о само собой разумеющемся спрашивает Нина.

Летчики, словно по команде, смотрят на часы. Павлик вздыхает.

– Сегодня, Ниночка, нет. Забежали мы буквально на минутку. Чтобы ты убедилась, что мы живы и здоровы. Того и вам желаем, как пишет мне батька.

– А он сбил фашиста, Нина, – тихо говорит Виктор, – сбил и помалкивает.

– Правда, Павлик? Ну до чего же ты у меня хороший! Хороший-расхороший!

И, ни чуточки не стесняясь нас с Виктором, она целует Павлика. Павлик теребит планшет и никак не решается сам поцеловать Нину.

– Вот что, Алексей Сазонов, – говорит Виктор, – пойдем покурим в коридоре.

Мы выходим. Я закуриваю предложенную папиросу, хотя делать это в стенах училища нам строго-настрого запрещено. Но ведь это настоящий «Беломор»,, а не какие-нибудь «гвоздики» с грозным названием «Бокс».

Виктор смотрит в окно, негромко произносит:

– Счастливый Пашка человек.

– А вы еще счастливее, – показывая глазами на его грудь, говорю я.

– Вас понял, – улыбается Виктор, – но ты меня не совсем понимаешь.

«Вас понял» – любимые Сашкины слова. Открывается дверь, и выходят Павлик и Нина. Виктор протягивает мне руку:

– Будь здоров, Алексей Сазонов! И, наклонившись к моему уху, шепчет:

– Приезжай со своими друзьями к нам в гости. Прямо на аэродром. Наши машины в Москве каждый день бывают. Попросим шофера, чтобы завернул за вами.

– О чем это вы? – интересуется Нина.

– Мужской разговор, – коротко отвечает Виктор и взъерошивает мне волосы.

Распрощавшись с летчиками, иду по коридору. Дверь спортивного зала приоткрыта. Ах да, сегодня здесь занимаются боксеры. Захожу бочком в зал, присаживаюсь незаметно в уголке. Надо же – прыгают через скакалочку. Словно наши девчонки во время обеденного перерыва. Борода первое время только руками разводил. Теперь вроде привык. А нас за чехарду до сих пор ругает.

Смотрю на боксеров и вдруг вижу среди них Андрейку. Вот так новость! Нам с Воронком не сказал ни слова, а сам записался в секцию. Андрейка тоже замечает меня.

– Интересно, – говорю я, – давно ты этим занимаешься?

– Две недели, – говорит Андрейка, – а что?

– Мог бы и нас с Воронком позвать.

– Не маленькие, сами могли записаться. Для всех висело объявление.

Но вдруг я вспоминаю, что нам с Воронком некогда заниматься боксом: нас ждут вещи посерьезнее, и снисходительно говорю Андрейке:

– Прыгай, прыгай, дружок. В жизни все пригодится. Ты теперь можешь прямо на работе тренироваться. Станешь чемпионом по скакалочке. Среди девчонок, конечно.

– Язва ты, Лешка...

Он уходит в центр зала – поближе к тренеру. Да, тренер у них знаменитый. Несколько лет подряд был чемпионом Советского Союза. Сейчас он всего-навсего армейский старшина. Наверное, учит боксу наших разведчиков.

Какое у него лицо – словно из куска гранита высечено. Резкое, угловатое, без мягких линий. На левой брови – шрам, на подбородке – шрам. Видать, всласть подрался за свою жизнь. Даже нос в сторону свернут.

Андрейка прыгает рядом с тренером и что-то говорит ему, мотая головой в мою сторону. Просит, видимо, чтобы меня вытурили. Чтобы не действовал я ему на нервы своим присутствием.

Тренер и в самом деле идет ко мне. Подумаешь – посмотреть даже нельзя. Я поднимаюсь с независимым видом и медленно направляюсь к выходу.

– Сазонов, – окликает меня чемпион, – погоди минуточку.

Ясно, хочет дать взбучку.

Я останавливаюсь и гляжу на него настороженно, готовый в любую секунду кинуться наутек.

– Калугин сказал мне, что ты всю жизнь мечтаешь боксом заниматься. Это правда?

– Правда.

Чего я в самом деле теряю? Запись-то уже прекращена.

Чемпион смотрит на мои руки. Да, пожалуй, они у меня немного длинноваты. Это плохо.

– Длинные, – говорит чемпион, взяв меня за руки.

«Какие есть», – хочется ответить мне.

– Это хорошо, – говорит чемпион, – можешь со временем нокаутистом стать.

Смеется он надо мной? Да нет, не похоже. Он щупает мою жидковатую мускулатуру. Но тренера это не смущает.

– Кисель тоже густеет со временем, – многозначительно замечает он.

– У вас же переполнено, – напоминаю я.  Он усмехается, показывая золотые зубы.

– Через месяц одна треть останется. А ты, видно, малый упрямый. Не струсишь. А?

Кто же все-таки собирается бежать на фронт? Зачем я с ним разговариваю? Зачем ввожу человека в заблуждение?

– Становись в строй к новичкам, – деловито говорит чемпион, – сейчас шведской стенкой будете заниматься.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Оказал мне этот Андрейка медвежью услугу.

– Вас понял, – говорю тренеру и направляюсь в строй. Ничего, на фронте бокс тоже пригодится. Не обязательно быть чемпионом. Знать, куда ударить наверняка, – тоже немало. А пока мы как следует подготовимся к побегу – глядишь, и научусь кое-чему.

Глава   шестнадцатая
ПЛАКАТЬ НЕ БУДЕМ

Сколько ловушек на Тишинском рынке для неискушенного человека! Тут и три карты, и веревочка с двумя петлями на конце, и даже своего рода рулетка. Были бы деньги! А они у нас были.

Откуда? А мы с Воронком только что продали по паре новеньких блестящих галош. Нам их выдали вчера в училище, но какой же уважающий себя ремесленник побежит на фронт в сверкающих галошах? Гораздо разумнее реализовать их и на вырученные деньги приобрести консервы и свиного сала.

Воронок продал свои галоши прямо у входа. Я только головой покачал: конечно, он не взял за них настоящую цену. Вот я-то не продешевлю. Кто не знает, что галоши нынче ценятся чуть ли не на вес золота.

Я таскался со своими галошами по всему рынку. Лакированный кончик одного из них заманчиво выглядывал из-за борта моей шинели. Меня рвали на части перекупщики. Они хотели выманить галоши за здорово живешь и перепродать их втридорога. Не на такого напали! Прицепилась было к моим галошам краснощекая молочница, но я заломил такую несусветную цену, что она только ахнула.

– И чего ахаете? Вы же за свое молоко три шкуры дерете – и ничего. Покупают.

– А корма как достаются, ты знаешь? Ну и помалкивай, Малолетний спекулянт. Из молодых, да ранний, видать.

– Не мешайте торговать, – огрызнулся я.

Молочница ушла, гремя бидонами. Меня подозвали из картофельного ряда. Дедок, похожий на старый гриб, долго мял галошу в руках и сетовал:

– Не тот галош пошел, не тот. Крепости в ём нету... А ну, покажь другой.

– Наденьте очки, дедушка, – галоши-то довоенные. Вот видите –  «первый сорт».

– Соплив ты, чтоб меня учить. Вытри-ка лучше под носом. ..

Он потискал другую галошину, повздыхал еще минуты три и, засунув покупку в мешок, осведомился:

– Сколько дать-то тебе?

Я назвал цену. Дедок сразу сед на мешок с картошкой. – Шуткуешь, малый? До войны за эти деньги я корову себе купил.

– Так то до войны! За кило картошки вы сейчас выручаете столько, сколько раньше и за целый мешок не могли ваять.

Но дальше было бесполезно разговаривать с ним. Я испортил всю сделку, назвав случайно цену его довоенной коровы. Я готов был поторговаться с ним еще, но дед только руками замахал. Он кинул мне галоши, проворчав напоследок:

– Корову Буренушку купил я за эту цену. Так разве сравнишь ее с какими-то галошами! Она молоко дает, а они? Тьфу, нечистая сила, сгинь с глаз моих, покуда милиционера не позвал.

«Нечистая сила» поплелась в другой конец рынка. Там ко мне подошел солидный дяденька в кожаном пальто. Сапоги у него были хромовые, дорогие, но... без галош. Сердце мое екнуло. Вот он, настоящий покупатель. Дяденька первым делом осведомился о размере. Сразу видно, что не перекупщик. Тех размер не интересует. Им бы вырвать добычу за бесценок. Размер дяденьке подошел. Он не стал щупать галоши, а только поинтересовался:

– Одинаковые? А то купишь один меньше, другой больше.

Сразу видно, что непрактичный дяденька. Ценой совсем не интересуется. Наверное, какой-нибудь научный работник.

– Одинаковые, – успокоил я его и приложил галошины подошвами одну к другой. – Только цены-то знаете сейчас какие? Вы уж не пугайтесь.

– Знаю, знаю... Но ведь и без галош не проходишь. Не так ли? Сразу ревматизм схватишь.

– Конечно, – сказал я, – а после ревматизма – порок сердца, и отдавай господу богу концы.

– А ты начитанный малец, – одобрительно сказал дяденька. – На сколько же ты меня разоришь?

Мне не очень хотелось разорять его. Но ведь Сашка-то продешевил со своей парой. Я храбро назвал свою цену.

Дяденька почесал кончик носа. Самообладания у него нельзя было отнять. Несомненно, что передо мной стоял человек со стальной силой воли. Это меня даже испугало. Не оперативник ли он, чего доброго? Сейчас схватит меня за шиворот и потащит в милицию. Прости-прощай тогда ремесленное. Спекулянтов по головке не гладят. Сажают их, сажают, а они снова, как поганки из-под земли, появляются. Если бы не фронт, мы с Воронком, может быть, и не стали продавать галоши. Может, мы сами щеголяли бы в них. А теперь вот арестует меня этот оперативник ни за что ни про что. И как я не догадался, что он из милиции? А еще психологом себя считаю. Вон какие у него пронзительные глаза. С такими глазами только в милиции и работать. Никакой он не научный сотрудник. Научные сотрудники в кожаных пальто не ходят.

– А если дешевле? – сказал дяденька.

У меня гора с плеч свалилась. Нет, все-таки он имеет отношение к науке. Оперативник не станет торговаться. Ни к чему это ему. От радости, что передо мной не переодетый милиционер, я сбросил сразу треть первой цены. Ну их, эти галоши, к аллаху! Наживешь еще с ними беды. Сашка-то вот гораздо благоразумнее меня поступил: избавился от них сразу, и точка.

– Цена устраивает меня, – бархатным голосом сказал дяденька.

Он стал отсчитывать деньги прямо на моих глазах. Их у него было порядочно. Ну и зарабатывают же эти научные сотрудники! Напрасно я уступил ему галоши так дешево. Он бы и за первую цену купил.

– Правильно? – спросил мой покупатель.

– Все верно, – подтвердил я.

– А это не милиционер там идет? – обеспокоенно скосил он в сторону свои пронзительные глаза.

Я оглянулся и засмеялся:

– Что вы! Это какой-то военный.

– Ну, держи. – Он протянул мне пачку денег и забрал галоши. Проверять было не к чему: он же на моих глазах отсчитывал эти крупные купюры.

– Носите на здоровье, – благодушно сказал я, – теперь вам никакой ревматизм не страшен.

– Благодарю, мой юный друг, – вежливо ответил дяденька и удалился солидной походкой.

– Вот это я! Надо быстрее разыскать Воронка, порадовать его. Я нашел его у чародея с тремя картами. Сашка стоял там как приклеенный.

– Порядок? – спросил он меня, на секунду оторвавшись от трех карт.

– Еще какой! Продал их академику. Денег у него – пруд пруди. Вдвое больше тебя взял.

– Да? – удивился Сашка и сказал: – Смотри, какая интересная штука. Надо угадать из трех карт пиковую даму. Угадал – получай полста. Здорово?

– Здорово! – сказал я. – А если не угадаешь?

– Тогда гони полста. Все справедливо. Он ведь тоже рискует.

«Он» был мужчина с лиловым носом и красными, как у кролика, глазами. Около него толпилось порядочно народу. Но желающих испытать счастье почти не находилось. Впрочем, один гражданин в очках осмелился. Он прижал карту пятерней и сказал:

– Эта!

– Деньги на бочку, – сказал лиловый нос.

Гражданин помахал сторублевкой, не снимая с карты руки.

– Смотрите, – разрешил чародей.

Толпа замерла, вытянув шеи. Гражданин за уголочек тихонечко перевернул карту. Пиковая дама! Лиловый нос сокрушенно развел руками.

– Ваша взяла. – Он отсчитал пятьдесят рублей и сунул их гражданину.

– Теперь моя очередь, – возбужденно заявил Сашка, – я тут целый час стою.

– Твоя, твоя, – успокоил чародей.

Он раскинул на ящике карты, предварительно показав их всем. Два туза и дама. Сашка вцепился в среднюю.

– Эта идет за сотню, – сказал лиловый нос.

– Согласен за сотню! – сказал Сашка. Лиловый нос колебался.

– Три сотни, – изрек он, надеясь, видимо, что Сашка отступится.

Но Сашка и не подумал.

– Согласен за три!

– Деньги на бочку!

Воронок сунул ему в нос свою выручку за галоши. Толпа не дышала и не шевелилась.

– Перевертывай, – тяжко вздохнув, разрешил чародей. Это был туз!

У Сашки на лице выступили веснушки. Но он и не подумал сдаваться. Короче говоря, через пять минут у Воронка не осталось ни копейки. Он алчно взглянул на меня:

– Давай пустим в оборот твои?

Но мне почему-то не хотелось пускать мои деньги в такой оборот. Сашка поплелся за мной, оглядываясь на чародея. Внезапно он толкнул меня локтем:

– Смотри, смотри!

Толпа разошлась. К лиловому носу подошел гражданин в очках, и они вдвоем стали подсчитывать выручку.

– Надо же, – разочарованно сказал Воронок, – обыкновенные жулики. Тю-тю мои галошки! Хорошо еще, что у тебя много денег. Хватит и на консервы и на сало.

Я не стал укорять его. К чему? С любым может случиться. Я приостановился около другого рыночного «аттракциона». Парень года на три постарше нас раскидывал на газете веревочное кольцо. Он бросал так, что на конце получались две петельки. Нужно было сунуть в петельку палец, и, если вокруг него обвивалась веревочка, парень выплачивал вам деньги. Очень просто.

Следовало как-то возместить Сашкин проигрыш. Но Воронка я даже не подпустил к веревочке. Все-таки он довольно легкомысленный человек. Тут требовался пройдоха вроде меня. Ведь сумел я так выгодно продать галоши. Почему же мне не может повезти в веревочку? К тому же ставки здесь были гораздо скромнее: по десятке за попытку. И денег вперед парень не требовал: доверял своей клиентуре. Только каждую попытку отмечал в тетрадке карандашиком. Он разрешил мне десять попыток подряд.

И – удивительное дело! – веревочка все время ускользала от моего пальца. Я пробовал совать его и в ту петельку, и в эту, но ни разу мой палец не захлестнула веревочка. Прямо какое-то наваждение!

Таким образом я проиграл сотню, и только тут парень потребовал расчета. Нет, больше я не буду. Хорошо еще, что проиграл так мало по сравнению с Воронком. Я достал из-за пазухи свою толстую пачку денег и, отделив первую сотню, отдал ее парню с веревочкой.

Но тут в глазах у меня потемнело: под первой сотней в пачке были одни рубли! Тридцать рублей, измызганных и порванных, как убедился я, торопливо пересчитав их. А где же сотни? Ведь дядечка в кожаном пальто перелистывал их перед моим носом. Вот тебе и научный работник!

– Академик-то твой – того... – осторожно сказал Сашка, поняв все по моим глазам.

Мы кинулись на поиски кожаного пальто, не теряя ни мгновения. Мы обегали весь рынок и, усталые, уселись на какие-то ящики. На оставшиеся деньги мы могли купить лишь по стакану варенца. Ни о каких консервах не могло быть и речи. Ах, кожаное пальто, кожаное пальто... Я-то принял его за порядочного человека, а он оказался первостатейным проходимцем. Видно, он подменил пачки, когда я оглядывался на якобы замеченного им милиционера. Ну и дела!

– Ну, как галоши-то – продал? – услышал я скрипучий голос и нехотя поднял голову.

А, дедок! Смотрит на меня ехидно, словно знает уже о всех наших несчастьях.

– Как же, – говорю ему с вызовом, – за две Буренки уступил. Одной мне мало было.

– Мо-ло-дежь, – говорит дедок, – на ходу подметки режут.

– Пойдем отсюда, – поднимается Сашка.

Мы бредем через гомонящую толпу. Чего здесь только не продают! Старые сапоги, древние ходики, заштопанные брюки. Разве это товар? Настоящий товар был у нас с Воронком. Как блестели наши галоши, как скрипели они под пальцами придирчивых покупателей... Хорошие были галоши. Довоенные.

– Плакать не будем, – говорит Воронок, – у нас же есть плитка шоколада и сухари. А консервами и отравиться недолго. Точно?

– Точно, – соглашаюсь я.

Позавчера у меня с Воронком произошел тяжелый разговор. Шоколаду он обрадовался, как мальчишка, но когда я рассказал ему, что записался в боксерскую секцию, Воронок рассердился не на шутку.

– Значит, раздумал бежать на фронт? – спросил он презрительно.

– Бокс на фронте пригодится. Основные приемы узнаю – и то хорошо.

– Труса празднуешь? – осведомился Воронок. – Захотелось у мамы под юбкой отсидеться?

Под какой юбкой? Что он плетет! Я тоже наговорил ему дерзостей. Мы не разговаривали до тех пор, пока не получили галоши. Мне первому и пришла в голову гениальная мысль – произвести товарообмен. Продать галоши – купить продукты на дорогу. Сашка с восторгом ухватился за эту мысль. Он понял, что я по-прежнему рвусь на передовую.

Теперь мы оказались у разбитого корыта. Сашка держался мужественно. Он даже нашел в себе силы пошутить:

– Товарообман без обмена.

На меня его юмор не произвел впечатления. Я заметно скис.