Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Глава третья
УДИВИТЕЛЬНЫЕ СУЩЕСТВА

У Андрейки есть тетка. Она работает хлеборезкой в столовой. По воскресеньям тетка приглашает племянника обедать. Для компании Андрейка прихватывает меня. У Воронка сегодня назначено свидание у «Колизея» с одной очень симпатичной девушкой, и ради встречи с ней он готов пожертвовать даже обедом.

– А пирожные ты любишь? – коварно спрашиваю я.

– Шутишь, – говорит Сашка, – какие сейчас пирожные?

– Песочные тебя устроят?

Сашка глотает слюнки. Он не может понять, разыгрывают его или говорят всерьез. В конце концов он решает на свидание не идти.

– К тетке так к тетке. Музыку брать?

И вот мы шагаем по переулку, неся по очереди аккордеон.

Тетка встречает нас без особого энтузиазма. У нее в комнате сидит какой-то лысый субъект с отвислыми, как у моржа, усами. Он отправляет под свои усищи кусок пирожного и с любопытством смотрит на нас.

– Зря топали, – шепчет мне Воронок, – смотри, какая у него пасть.

– Трудовой резерв? – рыгнув, благодушно спрашивает усатый.

– Племяш мой, – объясняет тетка, – а это, значит, его дружки. Сиротки.

– И я был сироткой, – внезапно объявляет усатый.

– Что-то не похоже, – говорит Сашка.

– Был! – стучит кулаком по столу теткин гость. На столе подпрыгивает бутылка водки.

– В другой бы раз, Андрюшенька, – испуганно говорит тетка.

Она сует ему в карман какие-то сверточки. Но усатый не хочет расставаться с нами. Он разливает водку по стаканчикам и жестом приглашает нас к столу.

– Выпьем за победу! – провозглашает он.

– Это можно, – степенно произносит Сашка и мигом опрокидывает стопку в рот.

– Вот это по-нашему! – смеется усатый.

Он пододвигает Сашке селедку, тарелочку с хлебом. Воронок уплетает за обе щеки, а мы с Андрейкой все еще топчемся у порога.

– Да уж садитесь, коль приглашают, – недовольно бормочет тетка.

От водки мы отказываемся наотрез. Есть же люди, которые пьют такую гадость! Даже Сашка. Вон как у него заблестели глаза! Сейчас он что-нибудь отмочит.

– Рванем, дядя, «Шумел камыш»? – предлагает Воронок.

– Валяй! – милостиво говорит усатый.

Он поет хриплым, прокуренным голосом. Под конец он даже пускает слезу и снова уверяет нас:

– Был я сироткой! Пейте, братцы.

Сашка играет «Позабыт, позаброшен» и делает такое «позабыт-позаброшенное» лицо, что теперь не выдержизает тетка и тоже вытирает глаза платочком. Потом она достает из шкафа вазочку с пирожными. Аккордеон мгновенно умолкает.

Теткин гость трогает клавиши и с уважением говорит:

– Стоящая вещь. Тыщ на десять потянет.

– А вы, извините, кто будете? – с набитым ртом спрашивает Сашка усатого.

– Я – вольный сын эфира, – напыщенно произносит тот.

– На Тишинском работаете? – понимающе говорит Сашка.

– Вот пострел! – восхищается усатый.– Как в воду глядит.

– Уж больно бойкий ваш товарищ, – с опаской говорит тетка, – как бы не обидел он Луку Демьяныча.

– Не обидит, – отвечает Андрейка и подкладывает мне еще одно пирожное.

– Саньку Косого знаете? – любопытствует Воронок.

– Шаромыжник! – отвечает Лука Демьяныч. – На днях обманул меня на пятьсот колов. Больше я с ним делов не имею. Хошь, тебя возьму в напарники?

Он склонился к Сашке и что-то шепчет ему, касаясь Сашкиного лица своими усищами.

Воронок смеется и хлопает Луку Демьяныча по плечу:

– Натворим мы с тобой делов, дядя! А ну, выпьем еще по маленькой!

– Хватит! – сердито говорит Андрейка. Он нахлобучивает фуражку и укладывает аккордеон в футляр.

– Пущай у тетушки на сохранении останется, – кивая на футляр, произносит Лука Демьяныч, – вещь дорогая, в общежитии держать не годится.

– Нет уж, – насупливает брови Андрейка, – нечего нам теткину комнату захламлять. Здесь и так негде повернуться.

– Это ты зря. Жилплощадь хорошая, – дергая себя за ус, говорит Лука Демьяныч и поводит по углам захмелевшими глазами.

А в углах – сундуки. На большом – средний, на среднем – поменьше. А сверху совсем маленький сундучок.

– Богатая невеста твоя тетка, – определяет Лука Демьяныч, – да и человек душевный...

Тетка лезет в шкафчик за второй бутылкой, а мы выкатываемся на лестницу. Воронок хохочет:

– Ну, братцы, у меня теперь блат на Тишинском рынке. С главным спекулянтом запросто разговариваю.

– Нашел чем хвастаться, – укоряет Андрейка, – водку зачем-то стал пить.

– Так за победу же, – оправдывается Сашка, – самый патриотический тост.

– Нашел патриота! – ворчит Андрейка.

– Он же твоим родственником скоро станет. Счастье само тебе в руки валит, – неожиданно зло говорит Сашка и дергает меня за рукав: – Слушай, Лешка, давай дойдем до «Колизея». Девушка ждет, неудобно все же. А ты, Андрюша, занеси музыку к коменданту, а? – просительно говорит Воронок.

– Ладно уж. – Андрейка взваливает аккордеон на плечи и сворачивает в сторону.

– Что за девушка? – небрежно спрашиваю я.

– Ты ее вроде знаешь, – улыбается Сашка.

Он покачивается от выпитой водки, мурлычет какую-то песенку и у каждого прохожего спрашивает, как пройти на Чистые Пруды.

Интересно наблюдать за пьяным. Был человек как человек, но вот влил в себя ядовитую жидкость и сразу изменился. Глаза стали мутные, походка валкая. Вот он уже и целоваться лезет прямо на улице и всем сообщает, что я его названый брат, что за Лешку Сазонова он любому голову оторвет. Но почему-то приятно слышать эти хвастливые слова. И смущают меня только сердитые взгляды женщин с авоськами. Интересно, за кого они принимают нас с Сашкой?

А у «Колизея» стояла... Рая Любимова. Она то и дело поглядывала на свои часики, а когда увидела Сашку – сразу надула губы. Меня она даже и не заметила.

– Сорок минут жду, – сказала Рая капризно.

– Ответственный концерт, – сказал Сашка, – для членов правительства.

Врал он здорово. Самое удивительное, что все ему верили.

– Мой брат, – представил Сашка меня.

– Брат? – Глава у Раи стали круглыми.

Названый, – уточнил Воронок, – но я любому оторву…

Я наступил Сашке на ботинок.

– Вас понял, – сказал Сашка. – Итак, что мы пред... предпримем?

Рая, конечно, не могла не чувствовать, что от Сашки разит, как из винной бочки. И все-таки она не уходила. Чем он околдовал ее? Я находился в дурацком положении «третьего лишнего» и сказал независимо:

– А у меня билет в «Аврору».

– Вот как? – удивился Сашка.

Он полез в карман и достал пирожное, завернутое в бумажную салфетку.

– Это, Раечка, вам. Песочное уважаете?

– Откуда такая прелесть?

– Из Кремля, – доверительно сказал Сашка, – был небольшой банкетик.

Такой неслыханной лжи я не мог перенести.

– Врет он, – сказал я сурово, – мы у тетки Андрейки Калугина были. Там он и слямзил это пирожное.

– Врет, да интересно! – обрезала меня Рая. – А ты вот и соврать как следует не умеешь.

– Не умею, – горестно признался я.

Вот и пойми этих девчонок. Когда с ними по-хорошему – они тебя с грязью смешивают. А наврешь с три короба – слушают, разинув рот. Удивительные существа!

– Что значит слямзил? – запоздало обиделся Сашка. – Не слямзил, а экспо... экспро-при-и-ро-вал.

Язык у него сегодня не справлялся с мудреными словами.

– Так я пойду в «Аврору», – мрачно сказал я.

– Э, нет. – Сашка погрозил пальцем. – Мы с Раечкой тебя не отпустим. Правда, Раечка?

Рая посмотрела на меня уничтожающим взглядом. Ведь я был свидетелем того, что она сорок минут ждала Воронка у кинотеатра. Сорок минут!

– Конечно! – ледяным тоном произнесла она. – Может, он даже и стишок для нас составит.

– Составит? – поразился Сашка. – Стишки, Раечка, не составляются, а со-чи-ня-ют-ся. Причем по вдохновению. Правильно, брат мой?

– Правильно. Ну, я пошел...

Я ни разу не оглянулся. Потом услышал за спиной топот, и на мое плечо легла Сашки на рука.

– А ты – гордый малый, – переведя дыхание, с уважением сказал он.

«Гордый малый» молчал, закусив губу, чтоб не разреветься. Теперь Сашка уже не покачивался. Глаза у него стали грустные.

– Любишь ты ее, что ли? А я вот такими пустяками не могу сейчас заниматься. Время, брат мой, не то.

– Зачем же свидание назначаешь?

– А так просто – из озорства. Хочешь – с завтрашнего дня и разговаривать с ней не буду?

– Слабо!

– На слабо дураков ловят. Нужна мне твоя Раечка, как черепахе зонтик. Или как слону тросточка. Фу-ты, ну-ты – ножки гнуты... Воображала.

– Поосторожнее на поворотах, – угрожающе сказал я.

– У меня третий разряд по боксу, – предупредил Сашка.

– Когда же это ты успел?

– А еще в школе. В далеком довоенном детстве.

– Что же ты Косого не нокаутировал, когда он твою музыку поволок?

– Вес-то у меня наилегчайший. Понимать надо. Тебя вот я могу нокаутировать.

И опять не понять было, врет он или говорит правду.

– У нас в училище тоже есть секция бокса. Чемпион страны ведет ее. Он где-то под Москвой служит. Старшина по званию. Приезжает к нам на мотоцикле.

– Запишусь, – зевнув, сказал Сашка, – пора мне второй разряд получать.

– А боксеры не пьют и не курят. Это у них первая заповедь.

– Не буду. – Сашка поглядел на меня лукавыми глазами и рассмеялся. – Не веришь ты мне, чертяка? Вот пройдешь испытательный срок – всему будешь верить.

Что, что, а тумана умел он напустить. В самом деле, почему с ним так считаются в училище? Вот и в токарную группу перевели, и на концерты во время работы отпускают. И даже девчонки в него влюбляются с первого взгляда. Счастливчик этот Сашка Воронков.

Вечером «счастливчик» долго ворочался на своей койке, тяжело вздыхал и что-то нашептывал сам себе.

– Богу, что ли, молишься? – грубовато спросил я.

– А как думаешь – есть он?

– Вот еще выдумал! Хочешь, лезь ко мне. Теплее спать будет.

Он протопал босиком через комнату, юркнул ко мне под одеяло и горячо зашептал:

– Маху дал я со своим переходом к вам. Куда меня вначале посылали, моя слесарная-то, тоже спецзаказ получила. Гранаты будут делать. Хоть обратно просись.

– Андрейка тебя быстро обучит. Еще успеют осточертеть снарядные донышки.

– Мне не осточертеют. У меня такая злость в душе, такая злость...

– Не у тебя одного...

– Эх, не могу я тебе всего рассказать...

– Не можешь – молчи. Попросим завтра Бороду, чтобы поставил тебя на черновую проточку. Начнешь вести счет своим снарядам.

– А ты ведешь?

– Веду, Сашка. Может, и Гитлеру мой подарочек достанется. Эх, разорвать бы Адольфа на тысячу кусков! Жизнь отдал бы за это.

– Вас понял, – задумчиво сказал Сашка, – спи, брат мой… Вроде я не ошибся в тебе. Видать, отец правильно тебя воспитывал...

Глава четвертая
ЭТО ОШИБКА

Моего отца арестовали глубокой ночью. В тридцать седьмом. Мне было тогда десять лет. Спросонок я долго не мог понять, чего хотят от папы незнакомые люди...

Отец мой – большой партийный работник. В партии он с шестнадцати лет. В гражданской войне участвовал. Потом ездил по стройкам, был парторгом. Потом раскулачивал богатых сибирских мужиков, получил в плечо пулю из обреза. Потом снова строил город в тайге, пока его не выбрали секретарем горкома партии.

В доме у нас всегда бывало полным-полно народа. То ночевали друзья по гражданской, то вдруг нагрянут знакомые отца из продотряда. А то, бывало, заполняли квартиру грубоватые строители, переезжавшие на новую работу. Все гости обращались с отцом запросто. Он был для них Семеныч, иначе его и не называли. Я очень любил слушать их рассказы...

– А помнишь, Семеныч, как ты вредителей задержал?

– А помнишь, как мы с тобой косматого повстречали? Царь Топтыгиных был, да и только. Здоровущий!

«А помнишь», «а помнишь», «а помнишь»... Как я завидовал всем этим людям, как гордился отцом! А он улыбался застенчиво, подкладывал друзьям пельменей и чаще молчал.

Он вообще был неразговорчив, мой отец, и эта черта не очень мне нравилась. Почему бы, в самом деле, не рассказать мне подробно о боях во время гражданской, о том, как он видел Ленина в Москве на съезде комсомола, где был делегатом от сибиряков? Так нет – из него каждое слово клещами приходилось вытягивать. «Было дело», – скажет и засмеется.

Мы с ним жили вдвоем: мама умерла от туберкулеза, когда мне было всего четыре года.

... – Сынка, – шепотом зовет отец.

Я придвигаюсь к нему поближе. Он улыбается мне одними глазами и говорит:

– Запомни, сын: я ни в чем не виноват. Это ошибка. Понял меня? Это ошибка.

Я молча киваю. Отец смотрит на меня так ласково, как не смотрел никогда.

– Очень ты, Лешенька, на маму похож. Вылитая мама. Она красивая была... Утром пойдешь к тете Марусе. Поживёшь у нее, пока я не вернусь. Ну, зачем же плакать? Ведь ты мужчина. Вспомни-ка Чапаева...

Что я, маленький, что ли? Не надо меня утешать, не надо напоминать про Чапаева. Я глотаю слезы, давлюсь ими. Зажимаю рот ладонью, но рыдания сотрясают мои плечи.

Глаза у отца становятся грустные-грустные.

– Ты уже большой мальчик, Лешенька. В десять лет я был учеником стеклодува и никогда не плакал. А ведь ты мой сын. Не позорь меня...

И я постепенно замолкаю. Мне кажется, что ночь длится бесконечно долго. Да и в самом деле – в окно уже заглядывает рассвет...

Отец подходит ко мне и торопливо целует несколько раз в щеку. Никогда раньше он меня не целовал.

– Выше голову, сын! – в последний раз улыбается мне отец.

... Я сижу на постели и думаю. Долго думаю. Голова у меня от всех этих мыслей начинает болеть невыносимо. Чуть свет я прихожу к тете Марусе. Она уважала моего отца. Когда-то он очень помог ей, выручил из какой-то большой беды. Она готова была молиться на отца.

– Лешенька! – всплескивает она руками. – Что с тобой случилось?

– Арестовали папу, – глядя в сторону, говорю я.

Руки у тети Маруси опускаются.

– Как же так? – говорит она. – Как же так...

Потом в глазах ее появляется надежда. Она ставит передо мной тарелки с едой и быстро-быстро говорит:

– Вызволим папу, Лешенька! Тысячи подписей соберу, а папу вызволим...

– Совсем теперь пропадет сирота, – жалостливо судачили соседки во дворе, – ох, пропадет.

В Москве у меня есть бабушка. Мать моей мамы.

До Москвы я добирался зайцем. Разыскал бабушку. Она охала и ахала, слушая мой рассказ.

Я жил у нее и учился в школе. А перед самой войной пошел в ремесленное. Они тогда только-только создавались. Не мог я сидеть на шее у бабушки, понимал, что тяжело ей было.

А в ремесленном меня одели и обули. Питание у нас было бесплатное. В общем, почувствовал я себя самостоятельным человеком.

Про отца моего знали в училище. Знал и замполит Федот Петрович Черныш, и комсорг Нина Грозовая. Они писали куда-то. Им ответили, что отец мой умер в заключении от «паралича сердца».

– Сын за отца не отвечает, – сказала мне Нина Грозовая, – учись и работай спокойно.

Но я за отца всегда готов был ответить. Я все время знал, что он ни в чем не виноват.

И в конце концов настал в моей жизни день, когда мне сообщили, что отец мой полностью оправдан. И даже восстановлен в партии, как старый большевик. Посмертно.

А Черныш и тогда верил мне. Черныш говорил, что никто не застрахован от ошибок. Даже те товарищи, что забрали отца. Будь отец жив, Черныш повоевал бы за него. Черныш – коммунист с семнадцатого года. Он брал Зимний дворец и был знаком с Владимиром Ильичом.

Это Черныш помог мне устроиться в ремесленное. Меня не брали – не хватало нескольких месяцев до четырнадцати лет.

– Нет правил без исключений, – сказал Черныш.

Мы перед этим долго беседовали с ним. О бабушке. Об отце. И вообще о жизни.

Черныш ходил со мной в Главное управление трудовых резервов. К самому главному из начальников. И начальник написал на моем зааявлении: «В виде исключения разрешаю принять т. Сазонова А. С. в ремесленное училище».

– Растите его хорошим человеком, – сказал начальник Чернышу.

– Вырастим, – уверенно сказал Черныш.

Глава пятая
ВЕЗЛО ЖЕ ЛЮДЯМ!

Черныш пригласил нас на чай. Скучно Федоту Петровичу одному коротать вечера. Мы пришили к гимнастеркам новые подворотнички, начистили мелом пуговицы.

Любил замполит армейскую выправку. Полушутя-полусерьезно он сказал нам, что мы имеем право отдавать честь военным.

– У них форма и у вас форма. Вы ведь хотя и в тылу, но тоже бойцы. Вот попробуйте поприветствовать – и сами увидите, что вам обязательно ответят.

Воронок прямо загорелся. Он вытащил меня на улицу и стал жадно искать военных. На противоположной стороне улицы шел красноармеец. Длиный, худющий, похожий в своих обмотках на журавля. Мы перебежали дорогу и, не доходя до красноармейца трех шагов, вскинули руки к фуражкам, пожирая его глазами.

Он ошалело посмотрел на нас и... козырнул. Козырнул! Потом нам попался младший политрук. Он не только ответил на наше приветствие, но даже остановился и заговорил с нами.

– Молодцы, что уважаете старших, – сказал младший политрук.

– А мы и рядовым отдаем честь, – сказал Воронок.

– Я имел в виду старших по возрасту, – снисходительно объяснил младший политрук. На губах его золотился пушок – видать, для солидности он пробовал отпустить усы.

– Что ж вы всё отступаете? – укоризненно сказал политруку Сашка.

Собеседник наш неловко откашлялся:

– Я, видите ли, всего лишь третий день в армии.

Можно было догадываться, что теперь дела пойдут на лад. Кто-кто, а младший политрук не ударит лицом в грязь. Мы расстались с ним дружески – он и старше нас был на каких-то четыре года. Не больше.

– Опоздали мы родиться, – изрек Сашка, – пока подрастем – война закончится, Гитлера повесят н не достанется на нашу долю ни орденов, ни медалей.

– Гляди, полковник! – толкнул я его локтем в бок.

– Даем строевым, а? – предложил Сашка. – Ведь маршала сейчас в Москве вряд ли встретишь.

– Согласен, – сказал я, – давай строевым.

За пять метров до полковника мы оба разом вскинули руки и начали чеканить шаг. Он ответил нам, широко улыбнувшись, и даже два раза оглянулся, с довольным видом покачав головой.

– Видал? – горделиво спросил Сашка. – Вот, думает, бравые ребята, их бы ко мне – сыновьями полка, разведчиками. Пошел бы?

– Пошел бы, – признался я.

... Мы пришли к Федоту Петровичу втроем. Андрейка с удовольствием разделил нашу компанию. К нашему удивлению, в комнате Черныша мы увидели Нину Грозовую. Она копалась в книгах, то и дело громко чихая:

– Будь здорова! – сказали мы одновременно.

– А, три мушкетера, – сказала Нина. – Для нас одного самовара-то маловато будет, а?

– Вода нынче дешевая, – пошутил Черныш. – Рассаживайтесь, орлы, поудобнее. Сейчас я патефон заведу.

– А у нас, Федот Петрович, своя музыка, – сказал я, кивнув на аккордеон.

Сашка небрежно пробежал пальцами по клавишам, внимательно посмотрел на Нину и заиграл «Катюшу». Нина запела первая, задумчиво глядя на перечеркнутое белыми полосками окно; мы подхватили песню, и даже Черныш негромко подпевал, стараясь не заглушать красивый и чистый голос девушки...

Когда человек поет, легко понять, что это за человек. Вот Нина... Сразу видно, что вспоминается ей в эту минуту очень хорошее. Может быть, мама, которая осталась в оккупированном Смоленске, может, первая встреча с любимым...

О том, что у нее есть любимый, знает все училище. Еще недавно он ходил на все наши вечера – молоденький летчик с двумя кубиками на петлицах. Он танцевал только с Ниной. Говорил только с Ниной, и видно было, что кроме Нины, он на этих вечерах никого не замечает.

Его звали Павликом. Нина не раз уговаривала его выступить перед ребятами, рассказать о службе. Я слышал, как она просила его. Павлик хмурился.

– Ну о чем я буду рассказывать? Вот собью фашиста – тогда пожалуйста.

– Ловлю тебя на слове, – смеясь, сказала Нина.

– Если, конечно, он меня не собьет, – добавил Павлик и, видя, что Нина расстроилась от этих слов, просиял, как мальчишка, и успокоил ее: – Ладно уж – ради тебя я его собью...

Как только начались налеты на Москву, Павлик перестал появляться в училище. Но письма-треугольнички Нина получала от него каждый день. Об этом мы тоже знали.

Андрейка поет старательно и серьезно. Я часто любуюсь его лицом – высоким лбом, спокойными глазами, крутым подбородком. Он красив, наш Андрейка, настоящей мужской красотой. Вот и в братья он ко мне не набивался, и ругает меня частенько за всякую ерунду, а я все-таки люблю его. Стоит побыть без него несколько часов – и уже начинаешь скучать, не хватает тебе его рассудительного голоса, его теплого дружеского взгляда. Он, пожалуй, мудрее всех нас, если, конечно, можно быть мудрым в неполных шестнадцать лет.

Свободнее всех держится, конечно, Сашка Воронок. Сейчас он в своей стихии. Все слушают его, и стоит ему прекратить игру – оборвется и песня. Сашка не поет, а декламирует. Право петь он предоставляет нам, а сам лишь напоминает слова, чтобы мы не сбились и не испортили песню.

Мы поем «Славное море, священный Байкал», «Тучи над городом встали», «В далекий край товарищ улетает»...

Последнюю песню Сашка заиграл не без умысла. Нина ее не поет, только слушает, глядя на нас своими большущими усталыми главами. В глазах этих появляется непрошеная влага, и девушка отворачивается к окну. «Любимый город может спать спокойно...»

Где сейчас ее Павлик, какие ветры летят вслед за ним? И не в эту ли минуту встретился он в небе со своим первым фашистом?

Так, наверное, думает она, и, чтобы развеять ее грусть, я прошу Сашку сыграть «Камаринскую» и начинаю откаблучивать самые замысловатые коленца. Воронок смотрит, на меня с одобрением, все время ускоряет темп, и я в конце концов плюхаюсь на диван совершенно обессиленный.

– Ай да Сазонов! – восклицает Черныш. – Не знал я за тобой этого таланта.

Андрейка довольно хмыкает и говорит:

– На него находит. Иной раз носится по комнате как угорелый. Я сперва думал, что он малость чокнутый, а, оказывается, он таким манером вдохновение вызывает. Теперь полчаса будет отлеживаться.

Все смеются, смеюсь и я. До чего же хорошо с вами, друзья мои – товарищи! До чего же вы все мне родные...

Сашка принимается за анекдоты. По этой части ему нет равных в училище. Анекдоты он рассказывает безобидные и очень смешные. Начал он было один анекдот с «перцем», но Черныш так пронзительно посмотрел на него, кивнув в сторону Нины, что Сашка поперхнулся чаем, объяснив сконфуженно:

– Не в то горло попало. Извините.

Федот Петрович надевает очки, раскрывает альбом с фотокарточками. Вот он пастушонок с длинным бичом в руке, сфотографированный заезжим «пушкарем». Вытаращил мальчонка глаза, руки держит по швам, а сбоку – глупые овечьи морды– подвластное ему царство-государство.

– Лет восемь мне тут. Не жизнь была, а мука смертная. За харчи только и батрачил. Никому не желаю такого детства.

На следующем снимке Черныш в буденовке, рука лежит на эфесе сабли.

– В конармии Буденного снимался. Сабля эта и сейчас у меня. За спиной у вас висит.

Мы оглядываемся и видим саблю, прикрепленную к ковру.

– Можно? – спрашивает Воронок.

Он вытаскивает саблю из ножен, пробует пальцем лезвие.

– Острая, – удивляется Сашка.

Так враги же еще не все перебиты, нельзя ей тупеть, – с улыбкой говорит Черныш.

– «Геройскому парню Чернышу от командира полка», – с выражением читает Воронок надпись и крутит восхищенно головой: – Везло же людям, черт возьми!

– А с батькой твоим я в финской участвовал, – неожиданно сообщает Черныш.

– Да ну! – Сашка даже подпрыгивает. – Ну и как он вам показался?

– Посерьезнее, чем ты. А улыбкой ты на него очень похож. Да недолго пришлось мне тогда воевать: совсем рядом разорвался снаряд. Двадцать семь осколков и осколочков из меня вынули, а сколько еще осталось – одному богу известно. Вот и ковыляю теперь с палочкой. Хоть и хочется мне опять под началом твоего батьки послужить. Командир он отличный – финнам на сто лет запомнится.

– А фашисты вот бьют его пока, – тихо роняет Сашка.

– Так разве его одного? Да только всех не перебить им – кишка тонка.

– Так у тебя отец военный? – с удивлением спрашиваю я Сашку.

– Военный, – коротко отвечает он.

Мы уходим от Черныша поздно. Я говорю в раздумье:

– Вот бы нам прожить такую жизнь... чтоб было что вспомнить...

– Будет, – загадочно говорит Воронок.

Что он имеет в виду? Может быть, опять намекает на свои тайны, которые я узнаю, когда кончится испытательный срок? И почему секреты Воронка смогут повлиять на нашу жизнь? Или мы сразу совершим какой-то необыкновенный подвиг?

Мальчишки всегда мечтают о подвигах. Но как-то странно устроена жизнь – обычно подвиги совершают люди постарше. Всегда мы чуточку опаздываем родиться. Подвиги всегда оказываются впереди, а не рядом. А может быть, вся жизнь человека – подготовка к подвигу? Может быть, подготовка эта идет ежедневно, ежечасно, ежеминутно? Как кристаллизуется соль в перенасыщенном растворе, так и в сердце человека постепенно созревает готовность совершить что-то выдающееся, необыкновенное. И когда приходит час испытания – сердце человека раскрывается, как цветок. И все видят, какое это сердце. Какое сердце у моих друзей? Какое у меня? Как узнать?