Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Лилии Софроновoй, жене и другу,  посвящаю

Глава первая
ЕМУ НЕ ПОЗДОРОВИТСЯ...

Мы любим придумывать казнь Адольфу Гитлеру. Если он попадет в наши руки, ему не поздоровится. Для начала мы окунем его в котел со смолой. Потом не пожалеем казенных подушек и распотрошим их над головой фюрера. Он, конечно, будет визжать как бешеный и попробует кусаться. Но мы его быстро успокоим. Мы подпустим к нему немецкую овчарку. Она с ним церемониться не станет – мигом загонит фюрера в железную клетку. Овчарке ведь обидно теперь называться немецкой. Есть и у нее зуб на фюрера.

Потом клетка с Гитлером начнет путешествовать по улицам Москвы. Каждый прохожий сможет плюнуть фюреру в глаза. Мальчишкам будет разрешено стрелять в него из рогаток. Адольф забьется в угол клетки, злобно ощерясь и проклиная тот день и час, когда мать родила его на свет божий.

Оплеванный Гитлер будет помещен в зоопарке в одной клетке с гиенами. Славный им выпадет ужин, что и говорить!

– Ты, Лешка, слишком добрый судья, – раздосадованно говорит Андрейка Калугин, – я бы с ефрейтором Шикльгрубером расправился иначе...

Андрейка не выносит даже само слово «Гитлер». Он всегда называет его ефрейтором Шикльгрубером. Такова настоящая фамилия бывшего ефрейтора Адольфа Гитлера.

У Андрейки, как и у каждого из нас, свои счеты с Гитлером. Фашистские бомбардировщики разбомбили детский дом, где жил Андрейка. Он помогал выносить из-под обломков убитых ребят. А ведь в детском доме все ребята – братья и сестры.

Андрейка стал сиротой в тридцать седьмом году. Как и я. Только наши отцы по-разному погибли. Калугин-старший был военным летчиком. Истребителем. Однажды он попрощался с сыном и сказал:

– Ну, сынуха Андрюха, предстоят маневры. Длительные. Так что не волнуйся, если меня долго не будет.

Андрейка удивился, что на маневры отец уезжает в шляпе и светлом пальто. Ему больше шла военная форма. На одном из снимков, сохранившихся у Андрейки, Калугин-старший стоит, обнявшись с Валерием Чкаловым, и оба улыбаются, как мальчишки. Как ни странно, они познакомились и подружились на гауптвахте. Оба были до отчаянности смелыми летчиками и порой нарушали инструкции.

– Зачем же этот маскарад? – прямо спросил Андрейка, кивнув на шляпу, которую Калугин-старший вертел в руках, словно собирался жонглировать ею.

Отец схватил его двумя пальцами за нос и потянул книзу.

– Любопытной Варваре нос оторвали. Пора бы знать, сынуха Андрюха, что существует такая вещь, как военная тайна. И разглашать ее не дозволено никому.

– Так бы сразу и сказал. – Андрейка насупился, отвернулся в сторону, и в носу у него защекотало.

Это было время, когда слово «Мадрид» не сходило со страниц газет. Мы все тогда с гордостью носили испанки, собирали деньги в фонд помощи детям Испании и приветствовали друг друга звучными словами: «Но пасаран!» В переводе на русский это означало: «Они не пройдут!» Они – это фашисты. Будь Испания поближе, не существуй между нами и ею стольких вражеских границ – немало бы русоволосых сорванцов правдами и неправдами добрались до нее, чтобы драться против Гитлера и Франко рядом с черноволосыми испанскими парнишками.

Даже взрослым нелегко было преодолеть бесконечные барьеры на пути в Испанию. И все-таки в Интернациональной бригаде воевали против фашистов тысячи добровольцев из самых разных стран мира.

– Письма-то хоть будешь писать? – спросил Андрейка у отца.

– Обязательно, – сказал Калугин-старший.

Советские самолеты-истребители испанцы ласково называли «курносыми». С нетерпением читал Андрейка в газетах о воздушных боях под Мадридом. И если сообщалось, что в неравном бою погиб самолет республиканцев, Андрейка стискивал зубы и сжимал кулаки. А вдруг...

И хотя в то время Андрейка не имел представления, где проходят таинственные «маневры» отца, но, зная его характер, кое о чем догадывался. К тому же обещанные письма почему-то не приходили, хотя почта в Советском Союзе работала бесперебойно. Значит, задерживались они не по вине почтовых работников. Вот почему так волновался Андрейка, узнавая о новых и новых схватках над далеким Мадридом. Будь рядом мама, было бы легче. Но еще три года назад Андрейкина мать погибла во время автомобильной катастрофы. Тогда впервые заметил Андрейка седые виски отца, тогда и сам он стал не по-детски молчаливым...

Нет, он не получил извещения о гибели отца. Просто в один ненастный день пришел к Андрейке незнакомый летчик с четырьмя шпалами в петлицах и сказал:

– Будь, Андрюха, моим сыном. Отец просил... в случае чего... передать тебе его планшет... Держи...

И на целлофане отцовского планшета увидел Андрейка слова, написанные по-испански: «Но пасаран!»

Приемный Андрейкин отец погиб во время финской... Друзья его позаботились о судьбе Андрейки. Он попал в детский дом, где воспитывались испанские дети. Они сразу стали друзьями. Андрейка учил их русскому, а сам запоминал звучные и красивые испанские слова. Увезенные из-под бомбежек, могли ли маленькие испанцы думать, что скоро засвистят бомбы и над Советской страной? Не думал об этом и Андрейка.

Когда с грозным рокотом пролетали в вышине самолеты, самые маленькие из ребят с опаской смотрели на небо и старались быть поближе к Андрейке.

– Наши, наши, – успокаивал малышей Андрейка. А самолеты с крестами вынырнули из-за туч внезапно, по-воровски неожиданно. И ни одного советского истребителя не оказалось в этот миг поблизости. Может быть, фашисты приняли детский дом, стоявший у берега реки, за оборонный объект? Нет, конечно. Они хотели разбомбить мост через реку. Но они очень торопились. Они сбросили бомбы как попало. Они старались скорее избавиться от груза и возвратиться восвояси, пока их не обнаружили советские истребители. Мост через реку остался цел. Бомбы упали чуть подальше... Сейчас Андрейка смотрит на меня и говорит:

–Я бы его, гада, не казнил так легко, как ты... Он бы у меня жил и мучился каждую минуту, каждую секунду... Я бы ему адскую жизнь придумал... Смерть – это слишком легкое наказание для него.

Пожалуй, Андрейка прав. Никогда не забуду, как в беспамятстве грохнулась на пол бабушка, получив похоронную на дядю Борю. Он был старше меня всего на пять лет. Мне – четырнадцать, ему девятнадцать. Он требовал, чтобы я называл его на «вы» и дядей Борей. Я смеялся:

– Ты, Борис, лишен чувства юмора...

Он запустил в меня ботинком. Хорошо, что я быстро пригнулся. Ботинок попал в оконное стекло. Оно – вдребезги. Скандал был невероятный. Все-таки бабушка не разрешила ему отшлепать меня. Я ворчал из угла:

Я тебе не крепостной. Ты оставь свои замашки, феодал несчастный. Отрастил усы и думаешь, что стал взрослым?

Усы у Бориса были жиденькие. Отпустил он их, чтобы скрыть некрасивую родинку на верхней губе. Ему казалось, что из-за этой родинки в него не влюбляются девчата.

В то, что он действительно, взрослый, я поверил лишь в день проводов Бориса в армию. Войны еще не было. Призывники шутили, отрывисто переговаривались:

– Жаль, что белофиннов без нас разбили...

– Есть враги и в Германии...

– А пакт о ненападении? Гитлер не дурак.

Гитлер все-таки оказался дураком. Он наплевал на пакт.

Когда объявили о войне, мы, ремесленники, были на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Мы шествовали из павильона в павильон, дивясь немыслимому изобилию. Горы фруктов, овощей. Огромные краснощекие яблоки прямо перед носом. Трудно руки удержать – так они и тянутся к этим яблокам.

– Возьмите по одному, – сказал нам пожилой работник павильона с очень печальными глазами.

Мы не знали, как объяснить его щедрость и самозабвенно грызли необыкновенные яблоки. А он уже слышал сообщение о войне. Таким и запомнился мне этот день – сказочное изобилие выставки и по-настоящему печальные глаза пожилого человека.

Борис писал нам из армии почти каждый день. Бабушка складывала его красноармейские письма-треугольнички в большую деревянную шкатулку. Я ждал с нетерпением, когда он сообщит о первой награде. Он ведь был хорошим спортсменом. В июле сорок первого письма от Бориса приходить перестали. В августе пришла похоронная. Я сидел у кровати больной бабушки и думал, зачем я ругался с Борисом. Я бы называл его дядей Борей и говорил ему «вы». Я бы даже разрешил ему выпороть меня. Пожалуйста. Только бы не было этой бумажки, придавившей в шкатулке письма-треугольнички. И, конечно, нашлась бы в Москве девушка, которая полюбила бы дядю Борю. Но теперь уже не полюбит... И бабушка уже не встанет с постели... И никогда-никогда ласково не назовет меня Борис Лешкой-вральманом за необычайные истории, которые я придумывал на ходу. Очень любил он слушать эти истории и казался в такие минуты не дядей, а старшим братом, о каком мечтал я всю жизнь и какого у меня не было.

Теперь я мысленно рассказываю эти необыкновенные истории сам себе. Рассказываю, когда иду по улице. Рассказываю, когда стою за станком, как сейчас.

Блестящий патрон станка вращается перед глазами. И вот уже это не патрон. Это пропеллер самолета.

... В кабине самолета – знаменитый летчик Алексей Сазонов. Он, то есть я, только что получил задание – вылететь на бомбежку Берлина. Я поправляю шлемофон. Рядом сидят надежные друзья, испытанные в боях.

– Контакт!

– Есть контакт!

Мы летим над Берлином. Внизу – ни огонька. Штурман раскрывает на коленях планшет.

– Алексей Семеныч, пора!

Мы сбрасываем бомбы точно на военные объекты. Внизу начинают пылать костры пожарищ. По возвращении на аэродром командующий пожимает мне руку:

– С новым орденом, товарищ Сазонов.

– Служу трудовому народу!

С небес на землю меня возвращает канючащий голос Юрки Хлопотнова:

– Сазон, а Сазон… Дай мне твой победитовый резец, а? У меня опять сломался.

На него не напасешься резцов. Он их гробит, как первоклассник карандаши. Но разве на Юрку сердишься? Он в тринадцать лет уже понюхал пороха – был разведчиком в партизанском отряде. В тыл его привезли на самолете. На Юркиной гимнастерке серебряная медаль «За боевые заслуги». За такую медаль каждый из нас отдал бы полжизни.

– Возьми в тумбочке, – благосклонно говорю я Юрке и, глядя на его медаль, вздыхаю. Да, это не то, что мой значок «Отличник трудовых резервов». Впрочем, если этот значок прикрепить на кумачовый шелковый кружок, то в полутьме он вполне сойдет за орден Красного Знамени. Надо будет попробовать.

Юрка смотрит на меня, как на мага и волшебника. Шевеля губами, он подсчитывает мои снарядные донышки. Я, наверное, кажусь ему всемогущим чародеем, которому стоит лишь пошевелить пальцем – и готово новое донышко для снаряда.

– Дай одно донышко, а? – просит Юрка.

Пока что мастер разрешает ему протачивать только никому не нужные железки.

– Донышко – это не игрушка, – рассудительно говорю я Юрке, – испортишь донышко, – значит, по фашистам на один снаряд меньше будет выпущено. А может, этот снаряд попадет в самого Гитлера. Чуешь?

– Я же нe маленький, – обижается Юрка, – сам стрелял по фашистам.

– Подстрелил хоть одного?

– А кто его знает! Бой – это такая суматоха... Там не до подсчетов. Вот попадешь на фронт – сам узнаешь.

Юрка почему-то думает, что война будет продолжаться долго. Считает, что кое-кому из нас удастся повоевать. Чудак! Каждому ясно, что не сегодня-завтра немцы полетят из нашей страны вверх тормашками. Не останется на нашу долю подвигов, как ни прикидывай. Ему легко говорить – награда на груди. А наших медалей небось еще и чеканить не начинали.

– Так я возьму донышко, а? Одну лишь только стружечку сниму. Вот увидишь. А доделывать ты сам будешь. А?

– Только чтоб мастер не видел...

Круглая Юркина физиономия, похожая на подсолнух, расплывается в улыбке. Ну и веснушек на ней! Кажется, что какой-то маляр небрежно стряхнул свою кисть прямо на Юркино лицо.

Помню, с каким трепетом я сам протачивал первое донышко для снаряда. Я гладил его шероховатые бока пальцами и ясно представлял, как где-то на фронте возьмутся за это донышко крепкие мужские пальцы подносчика снарядов. Как ляжет снаряд в  ствол орудия и командир скомандует: «Огонь!» И со свистом понесется в фашистов снаряд Лешки Сазонова, мой снаряд! Значит, и я воюю с захватчиками, значит, и я недаром живу на земле в трудное для страны время!

Я проточил донышко до зеркальной чистоты. В нем отразился мой чумазый нос и блестящие от счастья глаза. Никакой даже самый строгий военпред не смог бы забраковать это славное донышко.

Мне понятна радость Юрки Хлопотнова. Если уж переправили в тыл, то дайте настоящую мужскую работу, чтобы чувствовать себя нужным человеком.

Конечно, токарями не рождаются. Немало железа перепортил и я, прежде чем сделал как следует свою первую деталь. Это была обыкновенная гайка. Сейчас она крепит винт в какой-нибудь машине. Знать это очень приятно. Невольно появляется уважение к самому себе: все-таки ты не бесполезный человек.

Юрка тащит проточенное донышко ко мне, пряча его под халатом. Снял одну стружку, как и обещал. Не испортил заготовку.

– Молодец, – со снисходительностью старшего говорю я и снова смотрю на его медаль, поблескивающую из-под распахнутого халата.

Перехватив мой взгляд, Юрка предлагает:

– Хочешь, дам ее тебе, чтобы ты сфотографировался? А? Я уже давал Гошке Сенькину. Он всей родне послал фотокарточки.

– Гошке Сенькину? Тоже мне герой – из тарелки ложкой. А ты, Юрка, не будь дураком. Ведь медаль твоя личная. Это же...

Не находя слов, я кручу пальцами в воздухе. Юрка понимающе кивает:

– Больше не буду. Очень уж все ребята пялят глаза. Спрятать ее в сундучок, что ли?

– Ни в коем случае! Носи! Пусть все знают, что мальчишки – это тоже бойцы. Не то, что девчонки.

– Да уж от них проку мало, – с мужской солидарностью говорит Юрка, – девчонку в разведку не пошлешь.

– А ты ходил?

– Два раза.

Видать, этот Юрка в сорочке родился.

– Расскажешь? – заискивающе спрашиваю я.

– А чего ж... Вот придем в общежитие, и я тебе все-все про свою жизнь расскажу. Ты, Лешка, добрый.

– Вот еще! Беги к станку, что-то мастер стал поглядывать в нашу сторону.

Юрка уносится вприпрыжку. Надо же – такой малец, а уже ходил в разведку! Я старше его на целых шесть месяцев, но в жизни мне явно не повезло.

Вот если б я родился года на четыре пораньше!

… Сейчас бы я бежал с винтовкой наперевес в штыковую атаку. Я кричал бы вместе со всеми «ура». Я колол бы этих гитлеровцев налево и направо, не обращая внимания на свист пуль и разрывы снарядов. Русской земли захотел? На! И поверженный фашист зарывается лицом в траву. Строчит пулемет. Злая пуля обжигает мне плечо. Но сейчас не до перевязок. Вперед, вперед, Алексей Сазонов! Убит командир взвода! «Беру командование на себя!» В левой руке моей развевается на ветру знамя полка. Я водружаю его на захваченной высоте. Немцы откатываются, бросая оружие и сверкая подковками сапог. И вдруг шальная пуля попадает мне прямо в лицо…

– Опять, Сазонов, очки не надел? – слышу скрипучий голос Бороды – нашего мастера. – Так и без глаза недолго остаться.

Горячая стружка отлетела из-под резца и на левом веке у меня появляется маленький волдырь.

– Сходи в медпункт, – советует мастер.

Зажимая глаз рукой, бегу в медпункт. Нет, в медсанбат!

... Пуля выбила мне глаз. Теперь я буду воевать с черной повязкой на лице. Нет, я не соглашаюсь демобилизоваться, хотя медицинская комиссия настаивает на этом. Бегу из госпиталя в родной полк. «Отныне ты будешь знаменосцем», – растроганно говорит командир и троекратно – по-русски – целует меня перед строем полка. Мне немножко стыдно за мои давно не бритые щеки, но единственный глаз мой сверкает мужеством и отвагой...

– Из-за такого пустяка прибежал? – ворчит медсестра. – Эх ты, вояка...

– Мастер велел, – неловко оправдываюсь я.

Она, позевывая, мажет чем-то веко. Лучше бы я не обращался к ней. Сразу испортила все настроение. Бреду опять в мастерскую.

... Величаво звучит мелодия похоронного марша. Кто это лежит в гробу, такой молодой и красивый? Это хоронят красноармейца Сазонова. Он пал смертью храбрых в жестоком бою с немецко-фашистскими захватчиками. Над гробом друга товарищи клянутся отомстить за него. Я слышу залпы, которые раздаются в мою честь. Гроб с моим телом бережно опускают в могилу.

Прощально звучат гудки заводов... Но откуда на фронте заводы? Что-то не то...

– Воздушная тревога! – кричит мастер. – Живо все в бомбоубежище. Марш, марш, не задерживайтесь!

Грохочут на ступеньках ботинки с подковками. Жизнь продолжается.

Суровая жизнь, наполненная тревожными сводками Совинформбюро, работой для фронта, дающей мальчишеским сердцам огромную радость. А сколько счастья видишь на лицах, когда по радио сообщают о подвигах красноармейцев на фронте!

Есть в этой жизни, кроме больших радостей и горестей – маленькие радости и горести. Маленькие горести – когда ломаются резцы и сверла, когда Борода скучным голосом отчитывает нас за это, несправедливо обвиняя в нерадивости и в сотне других незаслуженных грехов. Среди маленьких радостей не последнее место занимают чехарда и футбол. С каким гиканьем и свистом выбегаем мы из ворот цеха на волю!

– Стадо телят, – бормочет недовольный Борода.

Мигом намечаем ворота, создаем две команды. Я, конечно, буду нападающим. Хватит, два раза стоял в воротах и оба раза мне расквасили нос ни за что ни про что. Не нравится противникам, что я так цепко беру мячи, вот и попадают вместо мяча мне по физиономии.

– Сазонов будет центром, – говорит Андрейка Калугин. Толковый в нашей команде капитан, ничего не скажешь.

Понимает, что на моем лице уже вполне достаточно знаков спортивной доблести.

По свистку судьи я первый бью по мячу. Держись, вратарь противников!

Глава вторая
ТЫ БУДЕШЬ МОИМ БРАТОМ

Гол я все-таки забил, но после этого удара у меня оторвалась подметка. Ботинок стал зубастым, словно пасть овчарки. Я обмотал его проволокой. Сашка Воронок наблюдал за моей работой неодобрительно:

– Разве это ремонт? Пойдем в общежитие – у коменданта есть «лапа». В момент починю.

Сашка пыхтел над ботинком минут тридцать. Потом протянул его мне.

– Правда, как новенький? Палец из-за тебя, чертяки, разбил. Как я теперь играть буду? Мне пальцы – во как нужны.

Играл он так, что заслушаешься.

Сашкин аккордеон был самой ценной вещью в нашей комнате. Однажды его едва не утащили. Сашка догнал вора в коридоре. Хорошо, что в завязавшейся свалке аккордеон не пострадал. Сашка чуть не откусил жулику ухо. Силы у них были неравные. Сашка щупленький, а тот парень – верзила, каких поискать.

– Косой из пятнадцатого дома, – сообщил нам Сашка.

Этот Косой на прошлой неделе украл два микрометра из училища. Он продавал их на Тишинском рынке. Сашка своими глазами видел.

– Ты за них ответишь, – сказал ему Воронок.

– Не пойманный – не вор. Скажи спасибо, что музыку твою не увел, – засмеялся Косой и надвинул на глаза Воронку фуражку.

Теперь Сашка хранил аккордеон у коменданта.

Мы подружились с Воронком недавно. Он появился в нашей седьмой комнате неделю назад. Ввалился со своим огромным аккордеоном и, оглядев нас по очереди, ехидно сказал:

– Привет героям тыла!

– Ишь ты, фронтовик какой нашелся, – сказал Андрейка, – весь в пороховом дыму!

– Месяц не умывался, – многозначительно сказал Воронок.

Можно было подумать, что он был занят весь этот месяц чем-то необыкновенным.

Когда он заиграл на своем аккордеоне, мы простили ему его ехидство. Он играл «Священную войну» так, что у нас мурашки по спине бегали. К нам сбежались ребята со всего этажа. Получилось что-то вроде концерта. После этого вечера Сашка Воронков стал в училище знаменитостью. С ним многие хотели подружиться, но он если и осчастливливал кого, то только тем, что разрешал угощать себя папиросами.

А мне он однажды прямо сказал:

– Рожа у тебя, Лешка, довольно безобидная. Давай дружить.

– Давай, – охотно согласился я.

Хорошо, конечно, когда друг твой обладает пудовыми кулаками и может защитить тебя повсюду. О таком друге я давно мечтал. Но где его найдешь, такого друга? Вместе с Воронком мы все же вдвое сильнее. Одного обидят – заступится другой.

– Давай ты будешь моим названым братом, – сказал Сашка.

Он достал безопасную бритву и потянулся за моей рукой.

– Зачем это? – удивился я и спрятал руки за спину. Кто его знает, может, он сумасшедший, этот Воронок? Сашка чиркнул бритвой себя по левой руке. Выступила кровь.

– Обменяемся кровью, – важно сказал он.– Без этого я не смогу доверять тебе свои тайны.

Узнать его тайны было заманчиво. Я вздохнул и протянул руку. Нет, все-таки я не Муций Сцевола. Тот сжег на огне всю руку и даже не поморщился. Такого испытания огнем я бы не выдержал. Я от маленького пореза запрыгал по комнате и застонал.

– Однако ты слабак, – произнес Сашка.

Пожалуй, он расхотел становиться моим названым братом. Тогда я замолчал и протянул ему руку. Воронок взял на ранку моей крови, а мою руку помазал своей.

– Вот так, брат мой, – сказал он серьезно.

– Какие же тайны? – сразу спросил я.

– Не будь наивным ребенком. Ты еще должен пройти испытательный срок.

Он приложил палец к губам и прислушался. По коридору топали чьи-то ботинки. В комнату вошел Андрейка Калугин и подозрительно уставился на нас.

– Ты чего? – спросил я как ни в чем не бывало.

– Какие-то вы странные, – сказал Андрейка.

– Думаем, как отомстить Косому, – соврал Воронок.

– Трепачи. Он вас обоих скрутит, – сказал Андрейка и, сладко зевнув, начал раздеваться.

– Всю ночь вкалывал, – шепотом сказал я Сашке. – Прямо двужильный какой-то.

– На твоем станке патрон не в порядке. Бьет. Учти, – сказал мне Андрейка и завалился на боковую.

– Учту, – сказал я.

Это не станок, а горе горькое. Всегда в нем что-нибудь не в порядке. Другого такого «драндулета», наверное, во всей Москве не найти. В мирное время его вообще полагалось бы в металлолом отправить.

– Переходи-ка в слесарную группу, – посоветовал мне Сашка, – всегда вместе будем.

– У меня же спецзаказ, – обиделся я. – А у вас все новички. Еле-еле напильниками шаркают. А мы для фронта работаем.

– Тогда я в токари перейду, – решил Воронок, – я тоже хочу для фронта работать.

– Вряд ли переведут, – сказал Андрейка, – наша группа старая. Возиться с тобой некому.

– Меня переведут, – со значением сказал Воронок, – сегодня же пойду к замполиту Чернышу.

И что бы вы думали? На другой день Сашка появился в нашей группе. Девчонки сразу зашушукались: «Воронков. Воронков...»

Он уже успел очаровать их на субботнем концерте. Я заметил, что даже Рая Любимова выключила мотор и, сделав вид, что ей позарез необходимо заточить резец, прошла мимо Сашки царственной походкой, обдав его голубым пламенем своих необыкновенных глаз.

Сашка довольно хмыкнул и проводил Раю заинтересованным взглядом. Руки у меня сами сжались в кулаки. Не будь он мне названым братом, я на всю жизнь возненавидел бы Сашку с этой минуты. Не люблю пошляков. А в том, как смотрел он ей вслед, было что-то нехорошее.

... Борода сказал Сашке, повертев перед очками какую-то бумажку:

– Тут явная ошибка, друг мой... В мою группу сейчас нет приема.

– Нет правил без исключений, – нахально улыбнувшись, сказал Сашка.

– Подождите здесь, надо выяснить, – пробормотал Борода и засеменил к двери.

Сашка подмигнул мне и подошел к станку Раи Любимовой.

– Вам бы в кинофильмах сниматься, – произнес он избитую фразу, которую Рая слышала до него десятки раз.

Вот сейчас она срежет его, как срезала многих из нас. Помню, как-то я сказал Рае комплимент. Сравнил ее волосы с расплавленным золотом. Она рассмеялась и сказала Таньке Воробьевой:

– А ведь этот Сазонов на рыбу похож. Чешуйчатое лицо у него какое-то, а?

Я покраснел тогда, как вареный рак, и слышал, как Танька укоризненно выговаривала Рае:

– Зачем ты с ним так? Он парень хороший, стихи пишет.

– Тоже мне поэт! Он и за станком-то без подставки не может работать.

В общежитии я долго рассматривал свое лицо в круглом карманном зеркальце. Ну, курносый. Ну, глаза не так, чтобы очень. Но где же тут чешуя? Просто немножко чумазый. Так ведь с каждым бывает. На то мы и рабочий народ. Обидела меня Рая, очень обидела. Впрочем, я в тот же вечер перестал на нее сердиться.

Знаю, что злорадствовать плохо, тем более, когда дело касается названого брата, но сейчас я в душе злорадствовал. Держись, Воронок!

– Жаль, что вы не режиссер, – протяжно сказала Рая Сашке.

– У меня там много знакомых, – небрежно бросил Воронок, – при случае могу замолвить словечко.

«Там...» Смех, да и только.

– Правда? – оживленно спросила Рая. – Тут кругом такая серятина, такая серятина.

– Да? – спросил Сашка и снова незаметно подмигнул мне. – Пожалуй, и в самом деле эта атмосфера не для вас. Мы – люди искусства, не так ли? Впрочем, еще поговорим.

Он кивнул ей и пошел навстречу Бороде. Мастер наш походил в эту минуту на взъерошенного козла. Видно, ему пришлось выдержать нелегкий разговор с директором. Он швырнул бумажку на свой стол и сказал Сашке:

– Прикрепляю вас к Андрею Калугину. Но не представляю, как вы сумеете догнать моих ребят. Они уже настоящие токари. Вам до них далеко.

– А к Сазонову нельзя меня прикрепить? – спросил Воронок.

Мастер затряс бородой. Казалось, еще мгновение – и он заблеет, как настоящий козел.

– Вас понял, – торопливо сказал Сашка.

Это было его любимое присловье. Он запомнил эти слова, посмотрев какой-то фильм о летчиках.

... Мы с Сашкой любим говорить по душам. Ведь мы названые братья. Мне, например, не нравится напускное Сашкино нахальство, его бесцеремонность в обращении с Раей Любимовой. Я откровенно сказал ему об этом.

– Много ты понимаешь, – обрывает меня Воронок, – просто я люблю разыгрывать людей. Особенно взрослых. Они, взрослые, воображают, что им одним все на свете известно и понятно. Чепуха! По-моему, человек в четырнадцать лет уже вполне созревает, как самостоятельная личность. И разбирается в жизни ничуть не хуже иных взрослых.

С этим спорить, конечно, не приходится. Я, например, под всеми сегодняшними мыслями готов подписаться хоть через сто лет. И мое отношение к Рае Любимовой не изменится никогда в жизни.

– А все же тебе не мешало бы держать себя поскромнее. Хотя бы с Раей Любимовой. Скромность украшает человека, – по-братски говорю я Воронку.

– Ну и украшайся на здоровье, – говорит Сашка. Сегодня он почему-то не в настроении. Разговор по душам не получается. Может, Сашка раздосадован, что его прикрепили к Андрейке, а не ко мне? Но ведь Бороде виднее. И зачем Сашка держался с ним так надменно?

Воронок не знает, что наш Борода еще двадцать второго июня просился в военкомате на фронт. Его забраковали по всем статьям: и по зрению, и по сердцу, и по возрасту. Он скрывал это от нас и любил говорить: «Когда я буду на фронте…»

– Когда я буду на фронте, пусть каждый из вас пошлет мне хотя бы одно письмо. Солдаты любят получать письма. А мне, кроме вас, никто ведь не напишет...

 Сын его погиб на финской. Сам Борода – инвалид еще с гражданской войны. Воспитатель, по нашему мнению, он был неважный, но, когда вставал к станку, преображался. Детали из-под его рук выходили – засмотришься. Блестящие, тепленькие, словно живые. Он был токарем-универсалом. Он бы и нас сделал универсалами, но что поделаешь – началась война. Общее понятие о своей специальности мы имели. Могли выполнять одну-две операции. А большего с нас в то время и не спрашивали. Я торцую донышко снаряда, Рая протачивает его начерно, Андрейка делает чистовую обработку. Другие нарезают резьбу. Нельзя сказать, что дела у нас идут, как в слаженном оркестре. Иной раз подбегает ко мне Рая и кричит:

– Разве так торцуют? Тебе бы, Сазонов, землю пахать.

– Резцы плохие, – виновато говорю я, – крошатся, как мел.

А порой Андрейка возвращает Рае заготовки. Тогда она, в свою очередь, ссылается на резцы, на наждак, на все, что придет в голову. Андрейка терпеливо выслушивает ее и хмуро говорит:

– Ты же запорола деталь. Какой смысл обрабатывать ее дальше? Военпред все равно не пропустит брака.

Тогда Рая начинает плакать. Она боится Бороды.

Андрейка машет рукой и уносит злополучную деталь. Он берет Райкин брак на свою совесть. Он снимет тонюсенькую стружку и скажет Бороде, что сам запорол заготовку. И мастер долго будет удивляться этому, потому что Андрейку он считает прирожденным токарем. А остальные, считает он, попали в его группу по недоразумению. Вроде этого музыканта, который своим нахальным поведением чуть не довел его сегодня до белого каления.

А музыкант стоит рядом с Андрейкой, ожидая, что тот начнет учить его уму-разуму. Но Андрейка не из породы говорунов. Он знай себе работает как ни в чем не бывало.

– Так и будем? – осторожно спрашивает Сашка. – Или меня поставили к тебе в качестве тени?

– Смотри, – скупо говорит Андрейка, – теорию по учебнику вызубришь.

И Сашка смотрит. Сашка видит, как ржавая неказистая заготовка прямо на глазах превращается в сверкающее снарядное донышко. И Сашке кажется, что никогда в жизни не стать ему таким умельцем. Воронку становится грустно. Андрейка замечает это.

– Ты любишь ходить в гости? – вдруг спрашивает его Андрейка. – Есть у тебя к кому ходить?

Сашка смотрит на него с интересом:

– У тебя все дома? Или ты малость свихнулся от непосильного труда? Зачем эти дурацкие вопросы?

Андрейка молчит. Воронок подает ему новую заготовку и вздыхает. Да, тут не почешешь языком. Сашка тоскливо смотрит в мою сторону. Станок мой – неподалеку. При желании можно переговариваться, но как на это посмотрит Калугин? Андрейка ободряюще хлопает Воронка по плечу:

– В общем, голуба моя, в выходной пойдешь со мной в гости. Подкрепишь силенки.