Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Глава шестая
„ГРАЖДАНЕ, ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА!”

– Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!

За окном начинает завывать сирена. Когда-то ее звук казался нам с Андрейкой нестерпимым. Словно завели на предельных оборотах гигантскую бормашину. Даже еще противнее. Во время учебных тревог мы чуточку привыкли к ней. А когда начались настоящие налеты, мы уже не обращали на сирену внимания. Некогда было вслушиваться в ее нарастающий вой и поражаться дьявольским ее интонациям.

Оба мы записались в добровольную пожарную дружину, чтобы не тащиться каждый вечер в метро, где шага негде шагнуть. Переполнены не только вестибюли, но и в тоннелях располагались люди. Приходили семьями. Наиболее практичные прихватывали с собой кипяток и гоняли чаи, коротая время. Мало веселого было в этой картине.

То ли дело на крыше! Чистый воздух и такое зрелище, какого не увидишь нигде! Впрочем, в метро не все ребята ходили. Многие оставались в траншее, вырытой во дворе дома. Траншею эту называли щелью. Мы с Андрейкой считали унизительным забираться в щель. Словно мы не люди, а насекомые.

Нам повезло: нас приняли в пожарную дружину одними из первых. Потом многие захотели стать пожарными, но было поздно: крышу уже разделили на участки и всем нечего было делать.

Моя вотчина была на левом крыле, Андрейкина – на правом. Между этими крыльями поднимались еще два этажа. На той крыше хозяйничали ребята постарше. Почему-то считалось, что там опаснее. Я лично думал, что бомбам все равно куда падать. Мое преимущество перед Андрейкой заключалось в том, что я из окна своей седьмой комнаты вылезал прямо на левое крыло. А товарищу моему нужно было еще промчаться по коридорам. Я оказывался на посту буквально через секунду после объявления тревоги.

Проверял, на месте ли ящики с песком и деревянный щит, где аккуратно были расположены железные щипцы для «зажигалок», топорик, ведро и ломик. Еще была у меня десятиведерная бочка с водой.

На боку у меня болтается противогаз, на рукаве красная повязка – свидетельство того, что я – всамделишный пожарный, а не какой-нибудь самозванец.

Надежность противогазов мы проверяли в камере окуривания. Загоняли нас в комнатушку с голыми стенами и напускали туда газа. А может, не газа, а еще чего-то ядовитого. Мы смотрели из противогазных очков, как марсиане, мотали резиновыми хоботами и, конечно, толкали друг друга. А за всем этим наблюдал через окно инструктор, безногий инвалид с гитлеровскими усиками. Почему он не хотел сбрить эти паршивые усики, – до сих пор не пойму.

Когда проходило необходимое время, перед нами открывалась дверь на свободу. Однажды она распахнулась раньше времени: инструктор заметил, что Гошке Сенькину стало плохо. Оказалось, что он выбрал себе слишком большой противогаз. На рост, что ли? Потом он отлынивал от работы, уверяя врачей, что отравился чуть не до смерти. После этого случая его газированным стали звать.

На клички у нас ребята мастера: приклеют ярлык – и будешь ходить с ним, словно вовсе и нет у тебя ни имени, ни фамилии. У одного лишь Андрейки Калугина не было никакого прозвища. Повода не давал.

По тревоге Андрейка хватает свой противогаз и тоном приказа говорит Сашке Воронку:

– Живо в щель!

– Что я – клоп, что ли? Чем я хуже тебя? – обижается Воронок.

– Не вздумай лезть на крышу: дежурный застанет во время обхода – и нас с Лешкой вытурят из-за тебя.

– Не хочу я в щель. Тоже мне удовольствие – слушать девчачий визг.

– Тогда в метро беги.

Андрейка убегает на крышу. Я открываю раму и забираюсь на подоконник. Мне жалко Сашку. Ну чем виноват человек, что поступил в училище позднее нас?

– Полез, защитник Москвы? А на брата, значит, наплевать? – чуть не со слезами говорит Сашка.

Придется мне брать грех на свою душу. Нельзя же бросать Воронка.

– В случае чего – прячься за бочкой. Усвоил?

– Вас понял! – отвечает Воронок.

Он карабкается вслед за мной на крышу и, восхищенно озираясь, замечает:

– Да здесь настоящая война!

Уже забегали по темному небу длинные лучи прожекторов. Колышутся над городом аэростаты воздушного заграждения. Их поднимают каждый вечер, не дожидаясь тревоги. Мы видели, как занимаются этим девушки-красноармейцы на Чистых Прудах.

Затрещали со всех сторон зенитки, загукали крупнокалиберные пулеметы. На крышу к нам упал первый осколок зенитного снаряда. Сашка подобрал его и, перекладывая с руки на руку, как горячую картофелину, сказал удивленно:

– Словно из печки...

– Из пекла – точнее будет. У меня этих осколков – считать не сосчитать. Теперь я их даже не собираю.

– Шарахнет какой покрупнее по голове – сразу загнешься, а?

– По теории вероятности это исключено, – сказал я с видом знатока.

– Да ты и не нюхал эту теорию. Не люблю, когда люди стараются казаться умнее, чем они есть, – заметил Воронок.

Я напялил большущие брезентовые рукавицы и оперся на щипцы.

– Вид у тебя живописный. Так и хочется приняться за картину и назвать ее «Юный патриот», – насмешливо произнес Воронок.

Зачем я взял его с собой? Пускай сидел бы в щели с девчонками. .. Еще насмехается!

Сверху девчонок не видно, но в минуты затишья отчетливо слышно, как они болтают о всяких пустяках. Слабый пол. Точное определение. Ни одной из них нет сейчас на нашей крыше.

Впрочем, они тоже кое на что годятся. Многие вступили в санитарную дружину. Им целый экзамен устраивали. А мы, мальчишки, изображали условно раненых. Меня перевязывала Рая Любимова. Руки у нее оказались нежные-нежные. Но она забинтовала мою голову так, словно из нее вот-вот все мозги должны были вывалиться.

И когда я застонал от этой тугой повязки, Рая удивилась и спросила:

– Это ты, Сазонов, условно стонешь?

– Условно, условно, только разбинтуй, пожалуйста, поскорее, – прохрипел я.

– Не могу – у меня еще не приняли мою работу.

Пришлось мне минут тридцать дожидаться, пока к моим носилкам не подошел врач. Он ощупал повязку со всех сторон и сказал: – Я удивлен, что этот условно раненый остался живым. Вы же, девушка, задушили его бинтами.

Я с трудом приоткрыл один глаз и увидел слезы на глазах Раи Любимовой. Тогда я пересилил себя и прошептал:

– Мне, доктор, было очень хорошо. Поставьте ей отлично. Никогда не забуду взгляда, которым наградила меня Рая.

За этот взгляд и не такие пытки можно было бы перенести.

Воронок бродит за мной по крыше, словно тень, и рассуждает вслух:

– Говорят, фашисты такие зажигалки придумали, от которых человек сразу слепнет. Вот будет номер, если к нам такая упадет!

– По теории вероятности на нашу крышу зажигалка может упасть один раз за сто лет, – сухо сообщаю я.

На этот раз Воронок охотно принимает мою теорию. Почувствовал, что я рассердился на него.

Прямо над нами повисает осветительная ракета. Становится светло как днем. Фашистскому летчику теперь видны многие дома вокруг. Напротив нашего училища – старинный монастырь, напоминающий своими стенами и церквушками Кремль в миниатюре. Нас отделяет от монастыря только Яуза, которую сверху можно принять и за Москву-реку.

Настоящий Кремль замаскирован так, что гитлеровским летчикам трудно его найти. Мавзолей Ленина закамуфлирован под небольшой домик.

На том берегу Яузы – крутой откос. На нем вдруг вспыхивают десятки бенгальских огней. Только это не безобидные палочки, которые жгут у новогодних елок, а кое-что поярче: горят зажигательные бомбы, расплескивая пламя по траве откоса.

– Совсем рядом, – шепчет Сашка.

И в эту же минуту две зажигалки падают к нам. Одна из них, разбив деревянный щит, катится к самому краю крыши. Она застревает у желоба. Я подбираюсь к ней со щипцами и, чуть отвернув в сторону лицо, сбрасываю зажигалку во двор. Там её сразу же засыпают песком. Вторая бомба подожгла крышу. Мы с Воронком хватаем по ведру с водой и мчимся наперегонки к очагу пожара. Выливаем ведра – и снова к бочке.

– Постой! – кричу я. – Лучше сначала песком забросать. Мы тянем ящик. В одной руке у меня – совковая лопата.

Подцепляю как можно больше песка. Несколько бросков – и огненные брызги уже не расплескиваются вокруг. Пахнет гарью, дым попадает в легкие, и мы, как по команде, начинаем кашлять.

Появляется Нина Грозовая.

– Все в порядке? – спрашивает она.

Воронок не успел спрятаться за бочку, но Нина не обращает на него никакого внимания. Ей сейчас не до этого.

– Одну потушили и одну скинули во двор, – докладываю я.

Задрав головы, мы смотрим в небо.

– Вроде больше не будет, – говорит Нина, – он их много на откос сбросил. Целыми пачками швырял.

Мечутся по небосклону лучи прожекторов, зенитки грохочут не умолкая. Один из лучей неожиданно застывает. Серебряным комариком сверкает в нем самолет. И вот уже много лучей держат его в своих невесомых пальцах. Комарик пытается вырваться, но лучи не выпускают его, следуют за ним, передавая его новым и новым лучам.

– Попался, – удовлетворенно произносит Нина, – теперь его наверняка собьют.

Она глядит на Сашку и вдруг спрашивает:

– А ты как сюда попал?

– Прибежал на помощь, – храбро врет Сашка.

– Он тушил вместе со мной... Как бы, Нина, зачислить его к нам?

– Раз отличился – придется зачислить, – соглашается Нина.

Сашка улыбается во весь рот и тут же начинает клянчить:

– Рукавицы бы мне. Они все же геройский вид придают. Погляди на Сазонова – настоящий пожарный.

– Получишь и рукавицы, – обещает Грозовая, – и благодарность за смелость.

– Видал? – прищелкивает языком Воронок, когда Нина уходит. – А Калугин в щель меня хотел засадить.

После отбоя мы долго не можем заснуть. Андрейка тоже потушил две зажигалки. А ребятам на верхней крыше ничего не досталось. Они только наблюдали, как мы расправлялись с этими бомбочками. Нашу вторую Сашка притащил в комнату. Она лежит на столе, напоминая пузатую дохлую рыбину.

– Сохранить бы ее для потомков, – задумчиво говорит Воронок.

– В мусорном ящике ее место, – заявляет Андрейка.

– Ну, не скажи. Я завтра оттащу ее в красный уголок. Пусть ребята видят, что ничего страшного в ней нет.

– Похвастаться захотелось? – подковыривает Андрейка.

– Много ты понимаешь. Меня вот Грозовая сразу в пожарные определила, а ты считал, что я только в щели сидеть гожусь.

– Спи, балаболка, – беззлобно говорит Андрейка, – с утра на работу надо.

Я лежу с открытыми глазами, вновь и вновь переживая сегодняшний вечер. Жаль, что мало зажигалок нам досталось. Оказывается, с ними не так-то уж трудно справиться. Мы вполне могли бы потушить штук по десять. И тогда, возможно, о нас написали бы в газете. Сообщали же о мальчишке, который погасил восемнадцать зажигалок.

Потом я думаю о Павлике – друге Нины Грозовой. Наверное, он поднимался сегодня в небо на своем «ястребке». И, может быть, встретился с тем самолетом, который обнаружили прожектористы. Я представляю картину ночного воздушного боя, и мне становится страшно за Павлика. Скорее бы он появился опять в нашем училище. Нина за последние дни осунулась, стала сама не своя. Ох и страшная это вещь – война!

Просто удивительно, что даже в такое время люди могут шутить, смеяться. Я вспоминаю старинное изречение: «Когда разговаривают пушки – музы молчат». Пожалуй, в наше время оно устарело. Каждый день по радио выступают поэты с гневными стихами. Композиторы сочиняют песни, от которых захватывает дух и под которые так заманчиво маршируют красноармейцы, уходящие из Москвы на фронт. Художники пишут плакаты. Окна ТАСС знакомы каждому москвичу.

А разве молчат музы в нашем училище, вроде бы не имеющем к искусству никакого отношения? Нет, не молчат!

Я тоже чуть не каждый день пишу новые стихи. Пусть не такие складные, как у настоящих поэтов, но не менее гневные. Ручаюсь за это головой. Сашка никогда не забывает о своем аккордеоне, играет для ребят каждый вечер. Выходит, его муза не молчит. А наш училищный Лемешев? Есть у нас такой талантливый парнишка, что любому соловью может дать сто очков вперед. Не верите? Я тоже не верил, пока не услышал его пение.

Глава седьмая
ПОЗНАКОМЬТЕ МЕНЯ С ВАШИМ СОЛОВЬЕМ

У Мишки Румянцева серебряное горло. Когда он поет, нельзя остаться равнодушным. По вечерам, проходя мимо нашего общежития, прохожие, наверное, думают, что в этом доме живут студенты консерватории. Они замедляют шаги у открытого окна, прислушиваясь к Мишкиному пению. Мишка любит классические романсы: «Я помню чудное мгновенье...», «Средь шумного бала...»

Однажды в общежитие пришел старичок с замысловатой тростью в руке. Набалдашник трости был сделан в форме львиной головы. Пасть у льва разинута, словно он собирается кого-то проглотить.

– Познакомьте меня с вашим соловьем, – попросил старичок.

Я повел его в красный уголок. Мишка сидел на подоконнике и напевал озорную и легкомысленную «Тиритомбу»:

 
Тиритомба, тиритомба,
Тиритомба, песню пой!
 

– Так, так, – сказал старичок, – ну, а можете показать что-нибудь из русского репертуара?

– Нот у него полная тумбочка, – с гордостью сообщил я старичку, – сейчас он вам их покажет.

– Я попросил показать в смысле исполнить! Ну, спеть. Понятно? – строго произнес владелец необыкновенной трости.

– А кто вы такой? – обиженно спросил я.

– Меня зовут Иваном Михайловичем. Я профессор консерватории.

Мишка затрепетал. Шутка сказать – настоящий живой профессор заинтересовался его персоной. Мишка благоговел перед обыкновенными музыкантами, даже перед Сашкой Воронком, каково же было ему разговаривать с самим профессором!

– Понятно, – независимо сказал я, – сейчас я приведу вам аккомпаниатора.

– Вот как, – удивился профессор, – у вас есть даже аккомпаниатор? Очень хорошо!

Увидев Сашку Воронка с аккордеоном, профессор удивился:

– Я ожидал, что это взрослый. Так, так. Да у вас тут маленькая консерватория.

– Мы все взрослые, – сказал Сашка, – сами себя кормим. Вот этими руками.

– Великодушно извините, если вас обидело мое замечание, – с изысканной вежливостью сказал профессор. Лев с разинутой пастью вертелся в руках профессора, как флюгер.

– Редкая тросточка, – с видом знатока сказал Сашка.

– Подарок Федора Ивановича Шаляпина.

Мы переглянулись ошеломленно. Вот так старичок! Знал Шаляпина...

Мишка Румянцев плюхнулся на стул и посмотрел на нас глазами утопающего.

– Ты, Мишук, сегодня вроде не в голосе? – протянул ему соломинку Сашка Воронок.

Мишка заблеял что-то, словно заблудившийся козленок. Даже мы с Воронком не разобрали ни слова. Такой трусости мне еще в жизни не приходилось видеть. Человеку, можно сказать, счастье привалило, а он от него отбрыкивается руками и ногами.

Может, этот профессор устроит его в консерваторию. Может, Мишка станет знаменитым тенором, как Собинов.

И мне уже представляется, что на залитой светом сцене стоит стройный юноша с выразительными голубыми глазами. Публика кричит «бис» и «браво». Только что окончился концерт. На сцену поднимается Сергей Яковлевич Лемешев и обнимает юношу от всей души. Аплодисменты переходят в овацию, когда Мишка говорит зрителям:

– Позвольте мне в первую очередь поблагодарить моего учителя и наставника Ивана Михайловича. Вот он сидит в первом ряду.

Иван Михайлович кланяется публике и растроганно вытирает белоснежным платком уголки повлажневших глаз...

– Значит, не в голосе? Так, так, – с добродушной усмешкой говорит профессор. – Ну что ж, вот моя визитная карточка. Будете, юноша, желанным гостем в моем доме. Ну и вы, разумеется, – милостиво кивает он нам с Воронком.

И вот он уходит, постукивая своей замечательной тростью. Мы с Воронком набрасываемся на Мишку:

– Растяпа! Покраснел, словно красная девица.

– Такой случай раз в сто лет бывает!

– Отстаньте, – стонет Мишка, – я же больше вас переживаю.

Мы выхватываем из его рук визитную карточку. В самом деле профессор. И живет в центре, недалеко от Красной площади.

– Завтра же пойдем к нему! – тоном беспрекословного приказа говорит Сашка.

– Что вы, ребята! – ужасается Мишка. – Я должен репетировать и репетировать. Ведь он – профессор! Я же сяду в лужу. Вот через месяц – другое дело.

– Через неделю! – отрывисто произносит Сашка. – И репетировать, Мишук, будем вместе. Я с тебя сто потов спущу.

– У меня же совсем не поставленный голос, – с жалкой улыбкой говорит Мишка, – я же ди-ле-тант...

– Очень много воображаешь о себе, – не совсем логично заключает Воронок.

– Ты брось эти иностранные словечки,– добавляю я,– профессор назвал тебя соловьем. Я это собственными ушами слышал.

– Ну хорошо, – сдается Мишка, – через неделю так через неделю.

Но на следующий день выясняется, что у Мишки в самом деле пропал голос. То ли он застудил горло, то ли просто переволновался при встрече с профессором, но голос у него начисто исчез.

Мы потащили Мишку к медсестре. Она нажала на его язык большой ложкой, словно рычагом. Мишка выпучил глаза. Мне казалось, что от растерянности и ужаса он вот-вот проглотят эту ложку.

– Горло чистое, – недовольно сказала сестра, – все вы любите посимулировать.

– Да нам не надо справку, тетя, – сказал Воронок, – ему петь надо. Перед профессором.

– В мирное время в таких случаях рекомендовали принимать сырые яйца, – деловито сказала медсестра и стала полоскать руки под краном. Наверное, ее не взяли на фронт из-за вредного характера. Смеется она, что ли? Где мы сейчас достанем сырые яйца?

– Эх, если б мы жили в деревне! – мечтательно произнес Воронок.

– По карточкам только яичный порошок выдают, – подтвердил я.

Мишка сидел с обреченным видом, забыв закрыть рот.

– Так вот пропадают таланты, – мрачно сказал Воронок,– из-за каких-то несчастных куриных яиц. Закрой рот, дружище Мишук. Мы уже видели, что зубы у тебя в идеальном порядке.

Потом мы долго сидели в Мишкиной комнате, время от времени говоря ему:

– А ну, попробуй...

– А-а-а-а...

Сашка морщился.

– Испорченный патефон. Ты, Мишук, просто внушил себе, что у тебя пропал голос. Самовнушение – страшная вещь.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Сашка. На пороге появилась медсестра.

– Ну как – так и не запел?

– Не запел, – одновременно ответили мы. Медсестра положила на стол кулек.

– Пять штук, – сказала она хмуро, – отоварила вчера карточки. Как на счастье, давали яички.

– Тетя, вы ангел! – завопил Воронок.

– Я ведь тоже когда-то мечтала петь. Не получилось.

Мы все смотрели, как Мишка Румянцев пил сырые яйца.

В моем довоенном представлении это была страшная гадость. Как варёный лук. Но теперь я уплетал лук за милую душу. И в сыром и в вареном виде. От яиц я, пожалуй, тоже не отказался бы. Но бог, к сожалению, не дал мне певческого таланта.

Мишка запрокидывал голову и выливал в рот сразу целое яйцо. Сашка помогал ему – постукивал по скорлупе ногтем, чтобы не пропало даром ни капли. Мы с медсестрой торжественно молчали, положив руки на колени и глядя на нашего Лемешева с надеждой и почтением.

И Мишка запел. Он запел легко и свободно, поверив в могущество сырых яиц. Медсестра слушала его, то и дело вздыхая. Может, она вспоминала, как пела сама и как из этого ничего не вышло.

Во всяком случае, мы ей были очень благодарны. Отныне никто из нас не назовет ее мегерой. А ведь раньше называли. И частенько.

Вот ведь как неожиданно раскрываются сердца людей! Кто бы подумал, что у нашей медсестры добрая душа. Угрюмее ее, казалось, не было человека в училище. А понадобилась помощь – она оторвала долю от своего пайка и бескорыстно поделилась с Мишкой.

Это было открытие. Много таких открытий мне еще предстояло сделать в жизни. И радостных, и огорчительных. Потому что каждый человек все-таки загадка.

Взять того же Мишку. Вон как оробел он при встрече с профессором. А я своими глазами видел, как он, не задумываясь, полез в драку со взрослыми парнями, пристававшими к Рае Любимовой. Парней было двое. Они преградили Рае дорогу, и один из них бесцеремонно обхватил девушку руками. Другой, воспользовавшись этим, полез целоваться. Видно, они были пьяны.

Мишка шел впереди меня. Он бросился к парням и, развернувшись, дал в ухо любителю поцелуев. На Мишку кинулся второй, но тут подоспел я и с размаху ударил парня головой в живот. Он охнул и опустился на тротуар. Все произошло так быстро, что не успели они прийти в себя, как нас, троих, и след простыл.

Мы проводили Раю до ее дома, и она сказала:

– Спасибо, вы, оказывается, смелые.

– Убегать мастера, – пошутил Мишка.

– Нет, серьезно. Они ведь могли бы вас изувечить. Пьяные же. А пьяному море по колено.

Еще помню случай в кинотеатре. В переполненном зале Мишку попробовал согнать с места какой-то нахальный парень.

– Отстань ты от меня, – по-хорошему сказал Румянцев.

– Чё, чё? – закипятился тот. – Может, ты по-блатному говоришь? Может, выйдем потолкуем?

Мишка молча поднялся и на глазах у всей почтеннейшей публики цепко ухватил паренька за оттопыренное ухо. Так он проволок его через весь зал до выхода и после этого вновь уселся на своё место как ни в чем не бывало.

После фильма нас подкараулили друзья обиженного. Драка была что надо. Ремесленники одержали победу, но какой ценой! Мы с Мишкой две недели после этого ходили с «фонарями». У Сашки Воронка в свалке потерялась фуражка. У Андрейки вырвали из рук peмень с металлической пряжкой. Нашими трофеями была кепчонка с хвостиком наверху и увесистый портсигар, набитый довоенном «Беломором».

Больше эта компания здесь не появлялась, уступив нам плацдарм, завоеванный по всем рыцарским правилам.

Так что внешность человека зачастую обманчива. На первый взгляд Мишка тюфяк тюфяком. Размазня. А дойдет до дела – на него всегда можно положиться. С ним бы я пошел в любую разведку, как говорят в фильмах красноармейцы.

Сейчас Мишка опекает Юрку Хлопотнова – нашего юного партизана. Шефствует над ним в мастерской, учит работать по-румянцевски. А сам он, после Андрейки, второй токарь – виртуоз нашего училища. Ему поручают самую сложную работу. Юрка не спускает со своего шефа восторженных глаз. Он всюду бродит за ним как тень.

– Значит, Мишук, через неделю идем к профессору? – спрашивает Сашка.

– Будь по-твоему, – Мишка машет рукой, – не съест же он меня в самом деле.

– Таким костлявым недолго и подавиться, – веско замечает Воронок.

– От костлявого слышу, – говорит Мишка, и рот его расплывается до ушей.

Любит он улыбаться, хотя его лицо от этого отнюдь не делается красивее. Одни глаза только и хороши на длинном и худом лице Мишки Румянцева.

Говорят, что глаза – зеркало души человека. Может, конечно, это и так, но попробуй разобраться в миллионах этих зеркал. У Сашки Воронка, например, явно ехидное выражение глаз. Значит, он вредный человек? Некоторые и впрямь считают его таким. Но это ведь всего-навсего маска. Я знаю, каков мой названый брат. В душе он артист. Он может предстать перед вами каким угодно. Хорошим или плохим. Добрым или жадным. Никогда не знаешь, какую роль он начнет играть в следующую минуту. А игра эта доставляет ему удовольствие. Он говорит, что таким способом проверяет людей. Довольно странный способ.

Мне, как начинающему поэту, полагались бы этакие вдохновенные глаза. А достались на мою долю невыразительные серые глазенки. Рая вот находит в них даже что-то рыбье. Жаль, но что поделаешь...

У Гошки Сенькина глаза невыспавшегося шкодливого кота. Вот ему они впрямь подходят. Подходят глаза и Саньке Косому – нашему общему врагу. На всех ремесленников он смотрит, как удав на кроликов. Какой-то гипнотизирующий у него взгляд. Так и кажется, что сейчас он внушит тебе сделать какую-нибудь пакость. Хоть и видел я Саньку Косого раза два, да и то мельком, но глаза его хорошо запомнил.