Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Глава двадцать третья
„В ШЕСТНАДЦАТЬ МАЛЬЧИШЕСКИХ ЛЕТ..."

Во многих довоенных фильмах мы видели только парадную сторону войны. Развевались знамена, гремели барабаны, с криком «ура» бойцы бросались на штурм и побеждали. Трусливые враги с перекошенными от страха лицами сверкали пятками, вздымали вверх руки и осознавали с ужасом, что их просто шапками закидали.

Редко можно было увидеть на экране убитых или хотя бы раненых с нашей стороны. Убитыми могли быть только враги. А мы не умираем, не сдаемся – боже упаси! – в плен, а только маршируем с победными песнями по освобожденным селам и городам. Маршируем и поем:

 
Чужой земли мы не хотим ни пяди,
Но и своей вершка не отдадим!
 

Когда фашисты подошли почти к Москве, мы уже не пели эту песню...

А первых раненых мы увидели в госпитале, куда привел нас Черныш. Тяжелораненых прямо иа койках прикатывали в зал, где должен был состояться концерт. Оказывается, даже и они изъявили желание послушать нас. Это казалось невероятным. Человек испытывает невыносимую боль, не знает, доживет ли до завтрашнего утра, и все-таки просит: отвезите туда, где все.

Вот катят мимо меня и Сашки сплошной кокон из бинтов. Ни рук, ни ног не видно у раненого. Голова забинтована. Да это и не голова, а снежный ком. Приглядевшись, замечаю в снежном коме щелочки. Там, где рот и глаза. Когда в глаза раненому попадает свет электрической лампочки, они поблескивают. И вдруг вижу, что снежный ком подмигивает мне. Подмигивает, как человек! Сестра наклоняется к нему. Ухо ее – у щелочки, где должен быть рот.

– Васильков желает вам успешно выступить, – сообщает нам сестра, – он, говорит, что и сам любил играть на баяне. Ни пуха ни пера, говорит...

У сестры красивые, словно нарисованные, брови, точеный профиль. Но уголки ее губ опущены, а в глазах – страдание. Не за себя. За Василькова. Она смотрит, как санитарки подвозят его ближе к сцене, и говорит нам:

– Танкист... Очень терпеливо перевязки переносит. Ни разу не застонет, пока сознание не потеряет...

Идут двое раненых. У одного левая рука перевязана, у другого – правая.

– Пламенный привет, сестрица! Сегодня с нами сядете?

– Вы и сами артистам хлопать можете. По руке на брата. А я у Василькова сяду.

– Эх, почему я не обгорел, как Васильков?

– Типун на язык! – сердится сестра и говорит нам с Воронком: – Эти двое – истребители танков. Пять штук подбили...

Проходят красноармейцы, у которых ампутированы руки, санитарки провозят безногих... Бинты, бинты, бинты…  Но самое удивительное, что почти нет мрачных лиц. Улыбаются в предвкушении предстоящего концерта, перешучиваются, подтрунивая над слабостями друг друга и даже над своими ранениями.

– Эй ты, в пятку раненный, опять вперед пробрался? Ты бы на передовой так делал. Давай назад!

– Молчите, истребители борщей!

– Видите, какие они, – грустно улыбается нам сестра, – за словом в карман не лезут. И почти каждый рвется обратно на фронт. Не понимают, что отвоевались...

Первым выступает Мишка Румянцев. Он некрасив, но голос у него... Если закрыть глаза и не видеть его нескладной долговязой фигуры, его плоского лица с наивными и очень доверчивыми глазами, то невольно покажется, что поет не какой-то ремесленник в стиранной-перестиранной гимнастерке, а настоящий певец.

– Вот дает! – говорит Сашка.

... Метет вдоль по улице метелица, проходит по заснеженному селу русская красавица, не глядя по сторонам, и умоляет, умоляет ее остановиться удалой парень, влюбленный на всю жизнь...

Что за чудо русские песни, выворачивающие душу наизнанку, заставляющие перевертываться сердце, трогающие человека до радостных слез!

Мишка, наверное, сорвет себе сегодня голос, но что поделать! – его не отпускают со сцены, требуют, чтобы пел еще и еще, кричат «бис» и «браво».

– Я спою «Орленка», – объявляет смущенный Мишка.

Я знаю, что это его любимая песня. Он поет ее так, словно это его последняя песня в жизни, его лебединая песня.

 
Не хочется думать о смерти, поверь мне,
В шестнадцать мальчишеских лет...
 

Мишка подходит ко мне, глаза его подозрительно влажны. А на сцене уже появился Сашка Воронок со своим громадным аккордеоном. Сашка сегодня в ударе – играет так, словно в награду ему дадут сразу четыре ордена и две медали.

– Какие люди, а? – шепчет мне Мишка, кивая на раненых. – Только у нас в России могут быть такие.

– Здорово ты пел, Мишуха, – говорю я, – многие даже слез не могли скрыть... Своими глазами видел.

Мишке пожимает руку Черныш, растроганно произносит:

– Талантище ты, Румянцев, огромный талантище. Мы тебя еще услышим в Большом... Только не зазнавайся, голубчик.

– Что вы, Федот Петрович! – таращит Мишка свои доверчивые глаза. – Как это можно – зазнаваться?

Концерт наш растянулся часа на два. А мы-то думали, что нашей программы едва-едва на сорок минут хватит. Я читал стихи, посвященные Виктору... Все раненые уже знали, что Виктор погиб, все переживали его смерть, как потерю близкого человека. Мне тоже хлопали долго. Хлопали истребители танков, ударяя друг друга по ладоням здоровых рук. Хлопала сестра у койки танкиста Василькова. И, опираясь на костыли, стоя аплодировал «в пятку раненный» – безусый красноармеец с мальчишеским лицом.

После концерта Черныш и начальник госпиталя повели нас на первый этаж школы. Мы вошли в спортивный зал, превращенный сейчас в столовую. На столиках матово отсвечивали глубокие фарфоровые тарелки с тонко нарезанными ломтиками белого хлеба. Повариха в клубах пара помешивала в котле какое-то вкусное варево.

– Откушайте что бог послал, – по-старомодному вежливо пригласил начальник госпиталя.

– Д-да вы ч-что? – заикаясь, сказал Мишка Румянцев, – ч-чтоб мы у раненых...

– Мы сыты по горлышко, – сказал Сашка.

– У нас же дополнительное питание, – извиняющимся голосом сказал я.

Начальник беспомощно посмотрел на Черныша. Мы не стали ждать, что ответит ему наш замполит. Мы вышли из столовой и столкнулись с медицинской сестрой. Она несла в руках охапку красивых белых цветов.

– Это вам всем, – улыбаясь, сказала она и вручила цветы Мишке Румянцеву.

Мишка разделил их между нами. Каждому досталось по три хризантемы – и певцам, и танцорам, и драмкружковцам. Сестра подошла к Сашке Воронку.

– Васильков просил тебя зайти к нему на днях. С аккордеоном. Если у тебя, конечно, будет время. Чтоб поиграл...

– О чем речь? – обиделся Сашка. – Сам приду и поэта вот нашего прихвачу. Для компании.

– Ну и чудесно! Раненые очень хвалят девочек из вашего училища. Они дежурят у нас по вечерам. Книги читают, письма за красноармейцев пишут. Славные девочки!

– У нас плохих не бывает, – горделиво сказал Сашка.

– А вы просто очаровали всех, —обратилась сестра к Мишке Румянцеву.

Она сказала ему «вы». Значит, мы с Сашкой были в ее глазах обыкновенными детьми? А может быть, преклонение перед Мишкиным голосом заставило ее сказать «вы»? Кто знает...

– Я тоже буду приходить к вам, – пообещал Мишка.

Но через два дня его уже не было в нашем училище...

Мишка погиб под Можайском. Он обманул военкома и погиб шестнадцати, а не восемнадцати лет, как уверяли подделанные им документы. Он подбил один фашистский танк, а второй танк проутюжил окопчик, в котором с противотанковым ружьем сидел наш Мишка. Он не успел получить ни медали, ни ордена.

Его похоронили в братской могиле посреди березовой рощи. Я был на этой могиле спустя год... Странная это была роща. Казалось, не уцелело ни одного деревца. Снаряды сокрушили все вокруг. Надломленные березы прикрывали кронами воронки. Деревья словно кланялись братской могиле. Была роща, и не стало рощи...

В этом году я снова побывал в тех местах. И не узнал их. Голенастые березки стояли вокруг могилы в зеленых весенних косынках. Я не сразу догадался, в чем дело. Потом понял, что погибшие деревья дали жизнь новой молодой поросли. И молодая роща была ничуть не хуже той, прежней...

... Мы возвратились в общежитие голодные, как черти. Воронок принялся вышагивать по комнате, свирепо поглядывая на безмятежно спящего Андрейку.

– Кто спит – тот обедает, – изрек он с философским видом.

Потом он проверил, на месте ли мешочек с нашими сухарями. Были у нас любители пошарить по чужим комнатам.

Он шуршал сухарями, и у меня сразу оказался полный рот слюны.

– На месте сухарики! На месте наш НЗ. Дней на пять хватит, а?

– Перестань трясти ими! Они же крошатся от этого...

– Гм... Слушай, а что, если мы крошки – того... Отделим, от сухарей?

– Давай! – обрадованно согласился я и спустил ноги на пол.

Увы! Крошек оказалась малюсенькая пригоршня. Мы только раздразнили аппетит.

–  Вот эти два вроде плесневеть начинают, – озабоченно сказал Воронок, разглядывая довольно крупные сухари.

– Долго ли плесени завестись, – поддержал его я, хотя совершенно не видел ее на сухарях.

– Давай мы их того, а? А то еще отравимся по пути на фронт?

Я не стал убеждать его, что испорченными сухарями с таким же успехом можно отравиться и сейчас, и молча поставил чайник на плитку.

Воронок положил на стол «подозрительные» сухари, а мешочек тщательно завязал и снова прикинул на руке:

– Дня на четыре хватить? Как думаешь?

– Человек вообще может жить без пищи больше месяца, – с ученым видом сообщил я, – он живет этот месяц за счет своих жировых отложений.

– Да? – удивился Сашка и стал щупать ребра. – А если их нет, этих самых отложений?

– Тогда, конечно, меньше. Но жировые отложения есть у каждого человека. Просто ты не там щупаешь.

– А! – озарило Сашку, но он, проверив, тут же грустно сообщил: – Там у меня тоже нет. Одни мослы торчат. Нет, брат мой, без сухарей все же не обойтись. Съедим эти два – и больше не прикоснемся к мешку.

Сухарики были что надо! Мы не стали их размачивать в кружках. Вот еще – портить все удовольствие. Проглотишь – и не заметишь. Нет, мы отгрызали их понемножку, растирали на зубах и, насладившись в полную меру, запивали кипятком сухарную кашицу.

– А знаешь, – сказал Воронок, – там, в госпитале-то, гречневая каша с мясом была... Я сразу учуял. Гречка, она пахнет по-особому. С овсянкой ее запаха не сравнить. Гречка с тушеной свининой. Мечта!

– Жалеешь, что отказался от приглашения? Цветы тебя уже не устраивают?

–Нет, почему же... Цветы – это хорошо. Только они ведь несъедобные. А отказались мы правильно.

Мы засыпаем как убитые. Не часто выдается спокойная ночка. Может быть, завтра совсем не удастся поспать. Налеты на Москву участились...

Глава двадцать четвертая
ЧАС НАСТОЯЩЕГО ИСПЫТАНИЯ

Опять ночь расцвечена яркими ожерельями трассирующих пуль и осветительными ракетами. Мне кажется, что шагают над Москвой великаны на гигантских ходулях из прожекторных лучей. Шагают, натыкаясь на облака и аэростаты воздушного заграждения. Словно с завязанными глазами хотят поймать маленький, юркий самолетик, похожий снизу на безобидного комарика. Вот один великан споткнулся о высокие дома, упал, уронив ходули в разные стороны... Но тут же снова поднялся, снова зашагал через крыши, догоняя товарищей...

Высоко-высоко над собой слышим с Воронком рокот мотора.

– Опять прорвался, чертов фашист, – говорит Воронок.

Он похлопывает рукавицей о рукавицу. Я знаю, о чем он думает. Он думает, что и сегодня будет тушить зажигалки. И может, его наградят медалью «За отвагу», как того паренька, портрет которого мы видели в «Пионерской правде». Но тому пареньку просто повезло: не на каждую крышу зажигалки падают десятками. Ведь к Москве, как правило, прорываются лишь одиночные самолеты фашистов. Большинство из них избавляется от своего груза, не долетев до столицы.

Павлик и его товарищи в такие ночи тоже не дремлют.

Разрушений в Москве не так уж много. Заметно пострадала, правда, улица 25 Октября, ведущая к Красной площади. Но Кремль стоит по-прежнему на своем месте, как стоял сотни лет. Рвутся фугаски вокруг да около, а Кремль стоит и стоит, будто опоясан волшебным кольцом, проникнуть за которое невозможно. Одна бомба попала в Большой театр, одна – разбила памятник Тимирязеву у Кинотеатра повторного фильма. Словно театры и памятники – излюбленные цели фашистов...

Памятник Тимирязеву восстановили быстро. Но вглядитесь повнимательнее в его гранитные плиты – вы и сейчас заметите щербинки, оставленные гитлеровской бомбой в сорок первом году...

Наше училище – неподалеку от Курского вокзала. Ох как мечтали гитлеровские летчики парализовать этот вокзал! С него уходили на восток поезда с оборудованием заводов, эшелоны с эвакуированными. Вот почему на нашу долю почти всегда выпадали веселенькие дежурства. Вот почему и рассчитывал Воронок, что медаль «За отвагу» от него не уйдет.

Неподалеку от училища – большая швейная фабрика. Видим на ее крыше таких же дежурных, как мы. Там в добровольной пожарной дружине много девчат. В минуты затишья до нас порой доносятся их песни – протяжные, грустные.

– Завели панихиду, – ворчит в таких случаях Сашка Воронок, —уж пели бы что-нибудь комсомольское... Тоже мне вояки!

Сегодня песен не слышно. Неумолчно грохочут зенитки, прожекторы торопливо пересчитывают барашки разрывов, склоняются друг к другу, словно шепчась о чем-то... Тревожная сегодня ночка!

– Прорвался, гад, – повторяет Воронок. Прислушиваемся к далекому гулу мотора.

– Сейчас скинет подарочки. – Сашка хватает щипцы для зажигалок.

На фашист сначала сбрасывает, по своему обыкновению, осветительную ракету. Маленьким солнцем сияет она над нами, и при свете ее я впервые замечаю горькие морщинки на лице моего названого брата... Вот и хорохорится он всегда, и подсмеивается над всеми, а в душе опечален не меньше нас с Андрейкой и нерадостным отступлением нашей армии, и ребячьими слезами в тесных бомбоубежищах, и грустными песнями девушек на крыше швейной фабрики.

Я не сержусь, что Сашка захватил единственные щипцы для зажигалок. Наверное, он спокойнее чувствует себя, опираясь на что-то надежное, увесистое. Беру в руки железный домик. Он тоже тяжелый, тоже подбадривает.

И вдруг вспыхивают маленькие солнца прямо на крыше швейной фабрики. Одно, другое, третье... Через минуту на крыше разгорается костер. Нам он кажется не таким уж и страшным. Похож на костры в пионерских лагерях. Только сейчас прыгают вокруг него не мальчики и девочки с пионерскими галстуками, а пожарные из добровольной дружины. Доносятся крики, видно, как заливают костер водой. Он на мгновение притухает, но тут же выбрасывает в небо новый сноп огненных искр, подталкивая их драконьими языками пламени.

«Фи-и-и-и-и!» – раздается дьявольский посвист над нашими головами. Сашка прижимается ко мне:

– Все, Лешка! Летит прямо на нас...

И мне кажется, что летит прямо на нас, но я думаю, что, может, это и не бомба, а продырявленная железная бочка, которые иногда бросают фашисты для устрашения.

Но нет, это была бомба... Она попала в швейную фабрику, прямо в пылающий костер... Ураганный ветер пронесся над нами, сорвав фуражки и растрепав волосы.

Стоим с Воронком, обняв друг друга, прижимаясь спинами к твердой и холодной стене. Хочется сказать Сашке что-то утешающее, но не приходят в голову нужные слова.

И снова – дьявольский посвист над головой, и снова летит бомба прямо в нас – беззащитных и таких маленьких на этой большой крыше. И опять пролетает она мимо, в какой-то сотне метров от нас. Огромный фонтан возникает посреди Яузы, обдает нас брызгами... Невиданно большие волны бьются в берега, переплескиваясь через гранит...

Минут пять проходит, прежде чем Воронок решается сказать мне со своей обычной усмешечкой:

– А мы, брат, видать, оба в сорочках родились. Вот повезло так повезло!

К швейной фабрике подъезжают машины с ополченцами, машины «скорой помощи». Утром мы увидели вокруг фабрики высокий деревянный забор...

После отбоя приходим к себе в комнату. Какие-то мы все не такие. Словно повзрослели за одну ночь. Андрейка хлопочет с чайником, шутит:

– Натерпелись страху, братцы? Сознайтесь честно. А еще на фронт собирались бежать. Пока вы готовились, фронт возьми да приди прямо к вам.

Откуда он знает о наших планах? Догадался по сухарям? Или Воронок не удержался?

Такие же мысли бродят в Сашкиной голове. Смотрим друг на друга и неожиданно начинаем смеяться. Смеемся до слез, до коликов в животе. Сами не понимаем причины своего смеха.

– Психопаты, – говорит Андрейка, – нервы у вас не того... Не очень крепкие.

Пожалуй, он угадал. Вместе со смехом покидает нас напряжение, державшее холодной рукой за сердце несколько часов подряд.

– Андрейка прав, – вытирая слезы, произносит Воронок,– фронт и в самом деле пришел к нам. Лопнули наши героические планы... Давай сюда, Лешка, сухари. Будем есть до отвала. А сражаться станем на баррикадах. Чем мы хуже Гавроша?

– Может, и не дойдет до баррикад, – вслух размышляет Андрейка, – может, еще отбросят фашистов от Москвы.

– Разуй глаза, посмотри, сколько их понастроили! Найдется там местечко и для нас. Не будь я Воронков, если не пристрелю хоть одного фашиста.

– На словах ты горазд, – улыбается Андрейка.

...Был в нашей жизни день, когда мы, все трое, почти поверили, что Москва будет сдана Гитлеру, что и впрямь придется уже нам, мальчишкам, зубами перегрызать горло врагов. Как у Гайдара – в сказке о Мальчише-Кибальчише...

Пасмурный это был день, черный это был день.

Начался он с того, что к нам ворвались ребята из восьмой комнаты и закричали:

– Проснитесь, тетери! Немцы входят в Москву!

Через минуту мы мчались по улице, забыв умыться.

– Надо узнать, где выдают оружие, – твердил Воронок, – ведь должны же всем выдавать оружие...

Диковинное зрелище увидели мы у магазина. Двери его были распахнуты настежь. Какие-то люди тащили пакеты соли, куски хозяйственного мыла, круги колбасы.

– Не теряйтесь, чеграши! – крикнул нам опухший мужчина с лиловым синяком под глазом. – Сегодня без карточек отовариваемся и без продавцов.

– Ах ты мародер! – Сашка схватил камень и запустил ему в спину. Тот грязно выругался и ускорил шаги, прижимая к груди колбасные круги, нанизанные на руки, словно баранки.

– Что же это такое? – грустно спросил я.

– Грабители, – ответил Андрейка, – сегодня все клопы повылезали из щелей. А ну, зайдем!

Мы вошли в магазин. Прилавки усыпаны мукой, металлическая касса сброшена на пол, словно кто-то и ее пытался утащить, да не осилил.

А что творилось на Курском! Крики, беготня, люди висли на подножках, забирались на крыши. Матери искали детей, дети плакали, блуждали толстыми закутанными свертками по всем залам и перронам вокзала. Никто не знал времени отправления поездов. Они отходили от перрона неожиданно, разлучая родных, увешанные человеческими гроздьями, набитые до отказа.

– Что нам тут делать? – сказал Андрейка. – Пошли в училище.

– Правда, может, там винтовки выдают! – спохватился Сашка.

Винтовок мы не получили. У нас их было пять штук, да и те – деревянные макеты. Зато мы встретились с Чернышом и Ниной Грозовой.

– Успокойтесь, – сказал Черныш, – хоть вы-то не поддавайтесь панике. Вы же народ сознательный.

– Дойдет до винтовок, – не забудем вас, – пообещала Нина Грозовая. – Я звонила в райком, сказали, что ничего страшного.

Как мы завидовали ополченцам, шагавшим по улицам с оружием за спиной. Конечно, они идут на передовую. Где она сейчас, передовая?

– Неужели фашисты войдут в Москву? – спросил Сашка, словно мы знали больше, чем он.

– Если и войдут, будем бороться, – твердо произнес Андрейка, – в подполье уйдем, но из Москвы ни в коем случае не уедем. Договорились, ребята?

Еще бы! Мы с Воронком начали обсуждать, кого можно привлечь в подпольную группу, какие диверсии нам по силам, кто будет у нас старшим. Единогласно решили – Андрейка.

Он стукнул нас лбами и сказал:

– Фантазеры! Нина у нас будет старшей, понятно? Думаете, вы одни ломаете сейчас голову над всем этим? Умные люди, конечно же, предусмотрели все заранее. И еще неизвестно, доверят ли нам быть членами подпольной организации.

– Не доверят – свою создадим! – сразу нашелся Сашка.

– Ишь ты, анархист какой, – засмеялся Андрейка.

Я решил не отставать от Федота Петровича ни на шаг, чтобы не упустить какого-нибудь важного момента. Вдруг привезут винтовки и всем не хватит? Вдруг потребуются добровольцы на баррикады?

Ребята одобрили мое решение. Я слонялся за Чернышом, как тень, и, видимо, надоел ему до чертиков.

– Не знал, что ты такой прилипала, – сказал мне Федот Петрович.

Зазвонил телефон. Черныш снял трубку и долго слушал молча, легонько кивая головой.

– Понятно, товарищ Новиков, – сказал он в конце разговора, – все сделаем, как вы сказали, не беспокойтесь.

Он посмотрел на меня устало и спросил:

– Сидишь, значит? А мне вот только что сообщили, что всех ребят, живущих в общежитии, необходимо немедленно эвакуировать. Хоть пешком, но уводить из Москвы. Как ты к этому относишься?

– Нет, Федот Петрович, мы из Москвы никуда не поедем! Ни Андрейка, ни Сашка, ни я! Даже и не думайте.

– Понимаю. – Он наклонил седую голову. – Доходили до меня слушки, что вы с Воронковым на передовую бежать хотели. Сима вас подвела. Сказала мне вчера, что вы хлеба за ужином совсем не едите. Не иначе, говорит, как сухарями на дорогу запасаются. Доходили слушки!

Даже до него! Нет, плохие мы все-таки с Сашкой конспираторы. Туго придется нам в подполье.

– Грех беру я на душу, – сказал Черныш, – большой грех. Но так и быть – оставайтесь. Не верю я, что сдадут Москву! Не верю, хоть убей!

Я пулей выскочил из кабинета замполита и помчался к друзьям. Они выслушали мой рассказ молча. Если бывает день прощания с детством, то сегодня у нас был именно такой день. Мы почувствовали себя мужчинами. Мы почувствовали, что вот он пришел, час настоящего испытания. И мы посмотрели друг другу в глаза. И мы увидели, что каждый из нас к этому испытанию готов.