Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Глава  семнадцатая
ОТ МЕЧТЫ СВОЕЙ НЕ ОТКАЗЫВАЙСЯ

Мы едем в гости к Павлику и Виктору на подмосковный аэродром. Летчики прислали за нами грузовичок с разбитным и веселым шофером. В петлицах его гимнастерки – по зеленому треугольнику.

– Это значит, что я командный состав, – объяснил нам шофер. – Сложи два треугольника – получится ромб. Вот и выходит, что я командир на полромба.

– Заливаете, – сказал Сашка, – просто вы старший красноармеец.

– Я шофер БАО, – строго сказал водитель.

Мы подумали, что его так зовут. Глаза у него были с монгольским разрезом. Вот почему такое необычное имя нас не очень удивило.

– Товарищ  Бао, – почтительно  спросил Юрка  Хлопотнов, – а кто поедет с вами в кабине?

 Шофер прищелкнул языком, взглянул на Юркину медаль, потрогал ее пальцами и ответил:

– Предпочтение – героям. Садись, дорогой медаленосец. Она у тебя взаправдашняя?

– Командир отряда свою отдал. И документы оформил чин-чинарём. За вторую разведку.

– Да ты, я вижу, свой парень! Меня бы в тот отряд. Так нет – держат в тылу. И на летчика учиться не отпускают.

Он ловко и быстро скрутил «козью ножку» толщиной в два пальца, сыпанул в нее махры и, поцокав языком, нравоучительно сказал:

– Рожденный ползать летать не может. Видать, так и помру за баранкой. Такая, знать, моя планида. Ну, гусары, по коням!

Андрейка, Сашка и я забрались в кузов. Юрка Хлопотнов смущенно устроился в кабине.

– Все, что ли? – спросил шофер Бао.

– Мишки нет...

– За аккордеоном побежал,

– Значит, потанцуем! – Шофер довольно улыбнулся. – Это вы хорошо придумали – аккордеон захватить.

Он разрешил Юрке гуднуть несколько раз. И сразу же в дверях общежития показался Мишка с большим футляром на плечах.

– Давай музыку в кабину, – сказал шофер Бао. Вручив Юрке аккордеон, Мишка плюхнулся через борт в кузов, обнял меня и Сашку:

– Везет нам, ребятки!

Вот было бы здорово, если бы мы ехали на фронт. И передо мной возникают заманчивые картины.

… Машина с горсткой отважных разведчиков мчится по шоссе, которое простреливается гитлеровцами. Командир Алексей Сазонов подбадривает своих орлов:

– Веселей, ребятки! За поворотом – наши.

Осиным роем свистят пули над головами. Склонился к баранке бывалый разведчик шофер Бао. Не раз попадал он в такие переплеты и всегда говорил:

– Живем, гусары!

Голова Александра Воронкова перевязана. Через бинты просачивается кровь. Первым схватился он с «языком» – дюжим обер-лейтенантом, который лежит сейчас в ногах разведчиков, связанный прочными морскими узлами, с кляпом во рту. Глаза немца, налитые кровью, вращаются в бессильной ярости.

И когда до поворота остается какая-то сотня метров, вражеская мина разрывается прямо перед машиной.

– По-пластунски – за мной! – выбравшись из перевернутой машины, командует Алексей Сазонов.

Пленного гитлеровца приходится волочить за собой, как бревно. Остался в машине насмерть сраженный осколком балагур и весельчак Бао. Никогда не услышат больше разведчики его озорной команды: «Гусары, по коням!»

Через полчаса разведчики были у своих. На вопрос товарищей: «А где наш Бао?»—все, как один, виновато опустили глаза...

– Дает наш Бао, – говорит Сашка, – с ветерком едем! Мы встаем в кузове, положив руки друг другу на плечи. Ах, Москва, Москва, какая ты огромная, какая бесконечная!

Какая ты суровая в эти дни, словно и сама надела грубую красноармейскую шинель. В витринах магазинов – мешки с песком, на домах броские надписи: «Бомбоубежище», «Газоубежище» – и стрелы, указывающие вход в подвалы. Дворы домов изрыты щелями, напоминающими окопы.

По Садовому кольцу молча шагают вооруженные ополченцы. В этих рядах – и ученые, и рабочие, служащие и студенты. Только нас, мальчишек, нет в бесконечных колоннах.

– Запевай! – громко говорит командир.

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна!
Идет война народная,
Священная война!
 

Горячие и гневные слова песни разносятся далеко вокруг, останавливают женщин на тротуарах, вызывают мурашки восторга на наших лицах. Слушает Москва честный и смелый голос своих сыновей, знает Москва, что не отдадут они ее на поругание врагу, как никому не позволят обидеть родную мать, давшую им счастье жизни.

Слушай, Москва, и верь сынам своим! Верь и нам, москвичатам, что нигде и никогда не уроним мы твоей чести. Не беда, что мы не умеем говорить громких слов. Мы будем драться за тебя, Москва, со всей мальчишеской злостью и упрямством. За то, чтоб снова засверкали рубиновые звёзды над твоим Кремлём, чтоб смеялись дети на твоих бульварах, чтоб сменила ты свой строгий вдовий наряд на расписной русский полушалок. Ты слышишь нас, Москва? Нас миллионы у тебя! Сто семьдесят миллионов! Мы выстоим, Москва, мы победим!

– Чего это ты? – настороженно спрашивает Воронок.

–Соринка в глаз попала, – отвечаю я.

– Небось о фронте задумался? Я, брат, тоже…

Шофер Бао выехал за город и тут показал нам во всем блеске свое водительское мастерство. Мелькали кустарники и перелески, мелькали телеграфные столбы. Ветер свистел в ушах, срывал с головы фуражку. Пришлось опустить ремешок под подбородок.

Ты, Мишук, присядь, – посоветовал Воронок,– не ровен час, застудишь горло.

Мишка послушно опустился на дно кузова. Все-таки, наверное, хлопотливо быть певцом. Все время следи за своим здоровьем, опасайся сквозняков. Разве это жизнь? То ли дело мы с Андрейкой и Воронком – стоим себе, как моряки на палубе корабля, орем что-то героическое и плюем на всякие простуды!

 
Краснознаменная,
Смелее в бой!
Дальневосточная,
Даешь отпор!
 

Мы замечаем впереди огромное летное поле. Истребители кажутся издали маленькими и безобидными. Около машин суетятся люди. Неужели боевой вылет? Досадно будет не застать Павлика и Виктора.

– Приехали, гусары! – высунувшись из кабинки, кричит шофер Бао. – Сейчас пойду договариваться, чтобы вас пропустили. Раз, два, три, четыре, пять. Никого не забыл? Зарядочку, гусары, зарядочку! Помогает от холода.

Во всем училище я один, пожалуй, знал, что Андрейка Калугин мечтает стать летчиком. В тумбочке у него лежали книги об авиации. На внутренней стенке чемоданчика Андрейки были прикреплены портреты отца, Чкалова, Белякова и Байдукова. Мне казалось, что он частенько молча беседует с ними. Интересно было бы узнать – о чем?

Как он обрадовался сегодняшней поездке! Он собирался к летчикам, словно на бал. Отгладил брюки, надел новую гимнастерку с белоснежным воротничком. Начистил ботинки до зеркального блеска.

– Такого парня можно сразу записывать в ученики летчика, – сказал я.

– А тебя в трубочисты, – ответил он.

Пришлось идти умываться. Почему-то я недолюбливал эту процедуру. Мне нравилось ходить чумазым. Сразу всем видно, что рабочий человек. Не белоручка.

К нам подошел дежурный с квадратиками в петлицах и сказал:

– Ага, нашего полку прибыло! Придется, товарищи, малость подождать. Летчики принимают сейчас других гостей. Так сказать, незваных.

Он посмотрел на небо, и мы тоже задрали головы вверх.

– Не здесь, в другом квадрате, – объяснил дежурный. Он повел нас в столовую. Перед нами поставили огромную кастрюлю с супом.

– Посмотрим, какие вы работнички, – сказал дежурный. Он сам разлил суп по тарелкам.

Наш шофер обедал за другим столиком.

– Садитесь к нам, товарищ Бао, – пригласил его Юрка Хлопотнов.

– Как, как? – переспросил дежурный.

– Товарищ Бао, – повторил Юрка.

Дежурный с хохотом сел на стул.

– Кузькин, ты меня убьешь, – сказал он наконец, вытирая слезы.

Кузькин, подсевший к нам, невозмутимо ответил:

– А меня хоть горшком назови, только в печь не сажай. Бао, значит, бао.

– Он шофер батальона аэродромного обслуживания. Сокращенно – БАО. А зовут Кузькина Митрофан. Митроша из Оша. Есть такое местечко под солнцем, – охотно разъяснил нам дежурный.

Митроша из Оша ухмылялся и наворачивал суп.

Вскоре летчики вернулись с боевой операции. Они разговаривали жестами и смеялись, как дети.

Что же вы Нину не захватили с собой? – огорченно спросил Павлик.

– Ее вызвали в горком комсомола, – сказал я.

– Подождали бы. Эх вы, мужчины.

Я познакомил Андрейку с Виктором.

– Тоже летчиком хочет стать, – шепнул я Виктору.

– Значит, будем коллегами, – просто сказал он, пожимая руку Андрейке.

Дежурный рассказал товарищам о шофере Бао. Рассказывать он был мастак. Виктор поперхнулся супом, а Павлик схватился за живот. Митроша из Оша невозмутимо допивал компот.

По всему было видно, что здесь любили пошутить. И еще любили цветы. Они стояли на каждом столике. Совсем не чувствовалось, что эти люди только что вернулись из поединка с врагом, где рисковали жизнью. Было такое впечатление, что они всего-навсего совершили небольшую прогулку и теперь вот подкрепляют силы.

– Устраиваем мальчишник! – объявил Павлик. – Сбор в клубе в семнадцать ноль-ноль. Соревнование талантов Н-ской части и ремесленного училища!

Я заметил, что в клубе Андрейка сел рядом с Виктором. Они почти все время негромко разговаривали о чем-то. Это было так не похоже на молчуна Андрейку. Выступив на сцене со своими стихами, я подсел к ним. Андрейка говорил:

– С образованием у меня не того... Пытаюсь вот самоучкой пройти курс десятилетки. Вроде помаленьку двигаюсь.

– Если надо помочь – скажи, – отвечал Виктор. – У нас тут прямо профессора есть. И по математике помогут, и по физике. Да и я с удовольствием позанимаюсь с тобой, когда время позволит. А от мечты своей не отказывайся. Будешь летчиком. Это точно.

Андрейка взглянул на меня и засопел. Я правильно понял его взгляд: убирайся, мол, отсюда подальше. Дай поговорить человеку раз в жизни.

Захватил моего Виктора и еще сопит. Да если б не я, не было бы и этого разговора. Так-то ты, Андрейка, ценишь друзей. Я сердито шмыгнул носом и поднялся. Надо разыскать Павлика. Наверное, он захочет переслать Нине письмо.

В разгар вечера в дверях появился дежурный.

– Тревога! – крикнул он.

Летчики сорвались с мест и помчались к выходу.

– Приезжай! – крикнул Виктор Андрейке. – Я скажу, чтоб тебя пропускали.

– Отвезите ребят! – приказал дежурный Кузькину.

Митроша из Оша приложил руку к козырьку.

Мы увидели, как один за другим взлетали в небо самолеты наших друзей. Через несколько минут они встретят врага. Возвращайтесь с победой!

– Так вот и живем, – меланхолично сказал Митроша из Оша, – кто фрицев лупит, а кто малышей развозит по домам.

– Везет вам, товарищ Бао, – сказал Сашка, – глядишь, за всю войну и царапины не получите.

Митроша из Оша сплюнул и ответил:

– Не жизнь, а жестянка! Технари и те больше значат, чем я. Прямо хоть дезертируй из части. На фронт.

– Наш у тебя характер, – загадочно сказал Сашка Воронок.

Мы с Юркой Хлопотновым переглянулись и понимающе засмеялись. Все-таки мы счастливее товарища Бао. Убежим на фронт – и точка. Какой спрос с мальчишек? А Бао – командир на полромба. Ему нельзя.

Глава   восемнадцатая
ОДНО СЛОВО – ФАШИСТЫ!

Каких только историй не услышишь в общежитии по вечерам! По одному, по двое приходят ребята в красный уголок. Каждый занимает давно облюбованное место. Пока появляется Черныш или Нина, мы перебрасываемся безобидными шутками, спорим. Бывают ли десятитонные бомбы? Могут ли немцы сбросить на Москву баллоны, начиненные газом?

– От них всего можно ожидать, – заявляет Воронок, – одно слово – фашисты.

– Существует международная конвенция, запрещающая применение газов, – говорит кто-то из угла авторитетным голосом.

Пакт о ненападении тоже существовал, – грубо отзывается Сашка. – А что в результате?

– Уж не думаешь ли, Воронков, что они все звери? Есть и в Германии порядочные люди. Коммунисты есть.

– В концлагерях. А насчет зверей послушай вон Юрку Хлопотнова. У него на глазах отца повесили и старшего брата. И деревню сожгли. Вот тебе и люди-человеки.

Черныш, как всегда, появляется неожиданно. Присядет незаметно у входа и слушает наши споры-разговоры. В шутку замполит говорит, что воспитательную работу среди нас он проводит в основном в красном уголке. Это по просьбе Федота Петровича рассказывал здесь Юрка о том, как исчезла с лица земли его родная деревня, как был он разведчиком в партизанском отряде. Это Черныш заставил Воронка вслух прочесть всем письма отца, исполненные веры в нашу победу, по-мужски сдержанные и многозначительные. Это Черныш приглашал к нам в гости зенитчиков, выздоравливающих раненых и старых большевиков. Кто только не перебывал в нашем красном уголке!

Сегодня Черныш и Нина привели к нам в гости какого-то долговязого и неуклюжего ополченца в очках. Вряд ли это старый большевик. На вид ему не больше тридцати. Он так посмотрел на нас из-под своих очков, словно изучал каждого под микроскопом. Наверное, ученый. Специалист по насекомым. Сейчас он заведет волынку на два часа о каких-нибудь клещах и прочих букашках-таракашках. Скучных лекций мы не любили, и Черныш с Ниной прекрасно знали об этом. Зачем же тут этот ополченец?

– Так вот вы какие, – задумчиво сказал наш гость, протирая очки.

– Какие? – поинтересовался Воронок.

– Обыкновенные, – сказал ополченец, – а Федот Петрович расписал вас прямо богатырями. И зажигалки вы тушите и по полторы нормы даете.

– И тушат, и дают, – сказала Нина.

– Даже не верится. Мальчишки как мальчишки.

– А вы оставайтесь с нами дежурить на крыше, – гостеприимно предложил я.

– Только там, бывает, осколки падают невзначай, – счел нужным предупредить Воронок.

Потеряет, чего доброго, наука специалиста по клещам. Придется тогда нам с Воронком отвечать.

– Совсем запугали, – сказал ученый, – так и быть, не полезу с вами на крышу. Надеюсь, мне найдется дело и на земле.

Вот все они, интеллигенты, такие. Чуть что – сразу в кусты. Кто, кто, а мы за эти месяцы прекрасно научились разбираться в людях. И никаких микроскопов нам не нужно.

– Товарищ Тимофеев – известный пианист, – сказал нам наконец Федот Петрович. – Все вы, наверное, видели на афишах его имя...

Еще бы! Мы сразу захлопали ополченцу. О нем вся Москва знала. О нем кричали до войны огромные буквы афиш на каждой улице. И надо же – такой человек сам, по собственной воле, пошел в ополченцы. Потому что в ополченцы брали только по собственной воле.

– Попросим товарища Тимофеева что-нибудь сыграть нам.

Товарищ Тимофеев открыл крышку нашего пианино и пробежался пальцами по клавишам. И покачал головой.

– Все на нем играете? – спросил он добродушно.

– Все, кому не лень, – признался Воронок.

– Тогда займитесь пока своими разговорами, а я немножко потружусь над вашим уникальным фортепьяно, – сказал товарищ Тимофеев.

Он достал из кармана шинели какую-то штуковину и принялся за настройку пианино.

– Эх вы, – укоризненно сказал Черныш, – сколько раз говорил – не прикасайтесь к инструменту!

Видать, для Тимофеева пианино было не просто черным ящиком, как для нас, а чем-то очень дорогим и заветным. Вон как бережно трогает он струны, как вытирает тряпочкой каждую пылинку.

Настройкой он занимался долго. Мы уже тревожно поглядывали на часы, тикавшие над входной дверью. Скоро налетят фашисты. Любят они прилетать в одно и то же время. Немецкая педантичность.

– Это, конечно, не «Бехштейн» и не «Беккер», – сказал в конце концов товарищ Тимофеев, – но попробуем сыграть и на нем. За качество исполнения трудно ручаться, так что заранее извините, если что не так. Я познакомлю вас с любимой вещью Владимира Ильича. Итак, соната «Аппассионата» Людвига ван Бетховена.

Никогда в жизни я не слышал такой музыки. Это было что-то потрясающе нечеловеческое, сверхъестественное. Казалось, музыка звучит прямо с небес, а не вызвана к жизни хрупкими пальцами человека в очках.

Мальчишки замерли на стульях в тех позах, как их застали первые аккорды. Рука Нины Грозовой так и осталась на моем плече до самого финала. Черныш застыл, закрыв глаза и подперев подбородок палочкой.

Сколько длилось это очарование, никто не знал. Время как бы перестало существовать.

Хлопали пианисту до боли в ладонях, кричали до хрипоты «бис», не понимая, что такое неповторимо.

Товарищ Тимофеев кланялся, сняв очки, и глаза его благодарно блестели.

... Кончилась война. Сверкающий концертный зал... Здесь и молодой рабочий поэт Алексей Сазонов с первой книжкой своих стихов в руках. Все пришли на концерт всемирно известного пианиста товарища Тимофеева. Но что это? На глазах у всех поэт Сазонов поднимается на сцену, вручает пианисту книжку, обнимает его, как родного брата. И товарищ Тимофеев говорит людям в зале:

По просьбе вчерашнего ремесленника, а ныне токаря-универсала и поэта Алексея Сазонова исполняю сонату «Аппассионату». Это произведение великого немецкого композитора я играл ребятам в самое трудное время войны с немцами. И немецкий композитор тоже воевал своей музыкой против фашистов, помогал выстоять защитникам Москвы.

Алексей Сазонов подтверждает слова пианиста и, гремя орденами, уходит со сцены в зрительный вал. Там ждет его самая лучшая девушка в мире. У нее лучистые глаза и маленькая родинка на правой щеке. Такая же, как у Нины Грозовой. ..

Какая у Нины теплая и ласковая рука... Жаль, что она снова не догадывается положить мне ее на плечо. Может быть, товарищ Тимофеев исполнит еще что-нибудь? Ну пожалуйста!

Но нет, он надевает свою грубошерстную шинель и у порога красного уголка еще раз кланяется всем. Он спешит по делу, и Нина провожает его.

Черныш смотрит лукаво на Воронка и спрашивает:

– Не удалось сагитировать пианиста в пожарную команду?

– Не удалось, – вздыхает Воронок и тоже поглядывает на замполита лукаво.

– К вашему сведению, – серьезным голосом говорит Федот Петрович, – хочу доложить, что товарищ Тимофеев состоит в команде, которая обезвреживает невзорвавшиеся бомбы. Так что напрасно вы показывали ему свое бесстрашие.

Мы смущенно молчим, огорченные и потрясенные. Сашка тихо произносит:

– Убрать его надо из этой команды.

– Пробовало начальство. Не удалось.

А мне вспоминаются хрупкие и длинные пальцы пианиста. Сколько же раз прикасались они к самой смерти? И сколько раз прикоснутся еще? Вот тебе и интеллигенция...

– Давно не видел я Ивана Михалыча, – говорю Сашке, – надо бы навестить.

– Завтра сходим вместе с Мишкой.

Дальше в этот вечер все было буднично. Объявили тревогу. Мы сидели на крыше и щелкали семечки. Если кто-то из фашистов и прорвался, то не в нашем районе. Сашка прикорнул около бочки с водой, дав мне наказ разбудить его, если что случится. Но ничего не случилось. Залетел, правда, на крышу осколок странной формы. Чем-то он напоминал профиль Мефистофеля. Но эти игрушки я к тому времени перестал коллекционировать.

А на другой вечер мы отправились к Ивану Михайловичу. Мишка нес ему в подарок кулечек с карамелью. Такие белые подушечки. Нам их в последнее время давали к чаю вместо сахара. Ну, мы и накопили немного.

Мишка радовался, как ребенок. Он души не чаял в профессоре и все ходил придумывал, что бы ему подарить. Ну, Сашка и подсказал насчет конфет. И первый отдал Мпшке свои карамельки.

– У меня от них зубы болят, – сказал Воронок и в подтверждение своих слов сморщился, как столетняя старушка.

– Возьми и мои, – сказал я Мишке, пододвигая белые подушечки, – проживу и без детской забавы.

Мы накопили карамелек пятьдесят. По тем временам это было большое богатство.

– А когда у меня появятся деньги, – говорил сейчас Мишка, – я подарю Иван Михалычу шапку из бобра. Такой шапке сносу нет. Пусть каждый раз вспоминает меня, когда будет надевать ее. Хорошо придумал?

– Такая шапка тыщи стоит, – скептически заметил Воронок.

– Ну и что? Накопить, что ли, нельзя? Всего добиться можно, если сильно захотеть. А я жуть какой упрямый. Да к тому же это ведь для Иван Михалыча...

– Ты скоро молиться на него станешь, – поддел Воронок.

– А я уже молюсь. Святой он человек. Святой и бескорыстный. Только о других и думает. Себя совсем забывает.

– Что верно, то верно, – согласился Воронок, – человек он редкий.

У площади Дзержинского мы свернули на улицу 25 Октября. На этой улице жил Иван Михайлович.

– Смотри-ка, видать, сегодня ночью задело, – показал мне Воронок на одно из зданий. Собственно, это было уже не здание, а большая каменная коробка. В одном из оконных проемов вниз головой покачивалась кукла, зацепившаяся за что-то. Вокруг здания ополченцы сооружали забор.

– Да, тут уже и товарищ Тимофеев бессилен, – сказал я. – Сработала, проклятая.

Мы глядели на разрушенное здание и не сразу заметили, как побледнел Мипша Румянцев. А он смотрел в сторону дома Ивана Михайловича. Он смотрел и оседал на тротуар, шурша шинелью о шершавую стену.

– Что с тобой? – испугался Сашка.

Мы разом взглянули с Воронком на дом Ивана Михайловича и похолодели. Дома не было. Были две стены, торчавшие нелепым огромным углом. А дома не было.

Мы подняли Мишку. Он не плакал, а только трясся, как в ознобе.

– Еще ничего не известно, – ворчливо сказал Сашка, – может, он на этот раз спустился в бомбоубежище.

Мы пошли к развалинам и спросили сердитого ополченца:

– Здесь пострадал кто-нибудь?

– Многие,– сказал сердитый ополченец,– всю ночь и весь день выкапывали из-под развалин. Такая теперь наша работа. А у вас что, родственники здесь жили?

– Да, – сказал Воронок, – такой старичок с острой бородкой. Иван Михалыч.

– Много тут было стариков. С бородкой, говорите? Профессор, что ли? Так какой он вам родственник? Смеетесь?

– Профессор, профессор! Иван Михалыч, – сказал Сашка.

– Опознали его соседи. Только у него никаких родственников не было.

«Не было...» Он говорит о нем в прошедшем времени. Значит, не стало нашего Ивана Михайловича. Значит, и в последнюю тревогу играл он на рояле своего любимого Чайковского. Играл Чайковского, а фашист в это время нажал кнопку – и вниз полетела бомба. Летела бомба, а он не знал об этом и, даже если бы захотел, не мог уже ни уйти в бомбоубежище, ни перестать играть. И он играл до последней секунды. До того самого мига, когда обрушилась на дом тонна взрывчатки... И только смерть оторвала его пальцы от рояля.

– Легко помер профессор. Мгновенно, – сказал ополченец, глядя на наши лица. Он уже не был сердитым. – Вот нашел рядом с ним. Игрушка не игрушка. Не пойму что.

Ополченец достал из кармана деревянную львиную голову. Нижней челюсти у льва словно не бывало. По-прежнему свирепо смотрели его страшные глаза. По-прежнему был грозен царь зверей.

– Дайте это нам, – попросил Сашка.

– Возьмите. Какая-никакая, а память. Что бы это могло быть?

– Набалдашник от трости, – тихо объяснил Воронок. – Была у Ивана Михалыча трость.

Сашка посмотрел на Мишку Румянцева.

– Посиди, Миша, – сказал он, – посиди.

– Внучек, что ль, профессорский?

– Вот именно. Внучек.

– Эх, война, война! И кто ее первый придумал? Ополченец виновато и как-то беспомощно посмотрел на нас и побрел к своим товарищам. Одна обмотка у него развязалась, но он не замечал этого. Надо было сказать ему, а я не мог произнести, ни слова.

Когда мы уже уходили, нога моя раздавила что-то очень хрупкое.

Я со страхом посмотрел вниз. К кирпичам и моему ботинку прилипли раздавленные карамельки. Такие белые подушечки. Их было много. Штук пятьдесят. Я вытер подошву ботинка о кирпич и побежал догонять ребят.

Я думал о своем осиротевшем друге. О Мишке. Надо было как-то утешить его. А как? Ну как?

Проклятые фашисты! Мы работаем по двенадцать часов, валимся с ног от усталости, но разве можно сравнить нашу жизнь с жизнью красноармейцев? Они гибнут в рукопашных схватках, мерзнут в окопах, делят на двоих последний сухарь, последнюю щепотку табаку...

Родные наши! Держитесь до конца. Мы, мальчишки, поможем вам изо всех мальчишеских сил. Я вспоминаю гайдаровскую сказку о Мальчише – Кибальчише. «Или нам, мальчишам, только в палки играть да в скакалки скакать? И отцы ушли, и братья ушли. Или нам, мальчишам, сидеть и дожидаться, чтобы буржуины пришли и забрали нас в свое проклятое буржуинство?»

Нет, не сидим мы сложа руки! Я даю себе клятву – с сегодняшнего дня не тратить даром ни одной минуты, не отходить от станка ни на миг.

Ходят слухи, что нас собираются перевести в основной цех. Это было бы здорово! Станки там – загляденье. На тех станках просто грешно плохо работать. Скорее бы нас переводили!