Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава   восьмая
ДЕЛАЕМ ЗАСАДУ

А ну, постой, ремесло, – сказал грубый голос, и кто-то придержал меня за хлястик шинели.

Я оглянулся и увидел Саньку Косого. На нем была кепчонка, пришлепнувшая ровную смоляную челочку, длинный пиджак – чуть ли не до колен – и хромовые сапоги гармошкой. Когда Санька Косой говорил, во рту поблескивала «фикса» – золотая коронка. Косой с шиком сплюнул поверх моей головы и спросил:

– Гошку Сенькина знаешь?

Всему училищу был известен этот первый лодырь в нашей группе. Он вечно бегал по врачам, жалуясь на болезни. А получив справку, освобождающую от работы, стрелой мчался на рынок. Там он что-то покупал, перепродавал и снова покупал. Лицо у него круглое и невыразительное, нос – кнопкой, глаза как щелочки и все время сонные. Он умудрялся засыпать, стоя за станком. Включит самоход и дремлет.

– А хотя бы и знаю?

– Передашь ему записку. Прямо в руки. Не сделаешь – лежать тебе в гробу в белых тапочках.

Первое мое побуждение – оттолкнуть руку Косого. Пальцы у него длиннющие, тонкие. Про такие говорят – музыкальные. На мизинце отрос ноготь сантиметра на два. Говорят, что этим ногтем Косой действует как безопасной бритвой. Чиркнет противника по глазам, а сам наутек. Я не очень-то верю в это, но сейчас ноготь прямо перед моим носом, и я беру записку.

Почему это Косой обратился именно ко мне? Догадываюсь, что неспроста. Вспоминается мне разговор с Гошкой Сенькиным. Он тогда очень интересовался, за что моего отца арестовали. Видно, и Косому он об этом разговоре сообщил. Небось и от себя добавил, что Лешка – парень свой, что на него можно положиться. Вот и решил Косой проверить так ли это на самом деле.

– Ты, кажется, в седьмой комнате живёшь? – припоминая что-то, говорит Косой.

– В семьдесят пятой, – поправляю я.

Комнат в общежитии всего тридцать. Косой смотрит на меня подозрительно, достает блестящий портсигар и предлагает мне папироску.

«Была не была», – думаю я и прикуриваю от его зажигалки, сделанной в виде пистолета. Зажигалка огромная, ее вполне можно принять за настоящий пистолет.

И надо же – в эту минуту проходит мимо Нина Грозовая, комсорг нашего училища. Она смотрит на меня удивленно и встревоженно. Собеседник мой явно не внушает ей доверия.

– Деваха – первый сорт! – смеется Косой. Он хлопает меня по плечу, как закадычного дружка, придвигает к себе и шепчет на ухо: – Сегодня же передай записку. В руки!

Нина приостанавливается и снова смотрит на нас.

– Сазонов, – говорит Грозовая, – ты в столовую идешь?

– Да, да, – краснея, отвечаю я и подхожу к Нине с виноватым лицом.

– Что это за тип? – громко и без обиняков спрашивает Грозовая.

Косой предостерегающе поднимает палец и кричит:

– До встречи в седьмой комнате, Сазончик!

Нина Грозовая в первый день войны тоже просилась на фронт. Её не взяли в армию, как и нашего мастера.

– Подрасти чуток, – сказали Грозовой.

Ей только семнадцать лет совсем недавно исполнилось. Она сутками пропадает в училище и даже спит прямо там – на диванчике в комитете комсомола. Ее у нас любят и побаиваются. Нина сама себя не щадит и поблажек от нее не дождешься.

Лицо у Нины – тонкое, с большими серыми глазами, очень выразительное и подвижное.

– Что это за тип? – нетерпеливо повторяет Нина и смотрит на меня глазищами, под взглядом которых соврать просто невозможно.

– Знакомый Гошки Сенькина, – неохотно говорю я.

– Держись подальше от таких знакомых. Неважно ты выглядишь, Сазонов. И стихов твоих давно я не читала в стенгазете. Ты не болен?

– В ночную работал, Нина. Станков-то не хватает. А стихи некогда писать: еле до койки добираюсь после работы.

– Что за человек Воронков? Говорят, ты с ним подружился.

– Хороший человек, – говорю я.

– Избалованный, – говорит Нина – он, наверное, думает, если у него отец командир дивизии, то с ним должны носиться, как с писаной торбой.

– Что?! – Я раскрываю рот, и лицо мое, видимо, принимает глупейшее выражение.

Нина смеется:

– Правда, комдив. А он что же, никому не говорил об этом?

Вот тебе и названый брат! Я, можно сказать, душу открыл ему, а он мне о себе – ни гугу. Ну ладно же, Воронок, этого я не забуду...

– Почему – не говорил?  Говорил, – небрежно роняю я.

– А еще что говорил? – интересуется Гроэовая. – О путешествиях своих не рассказывал?

Не вытерпев, я посвящаю ее в то, как мы стали назваными братьями, как Сашка установил для меня испытательный срок, который уже подходит к концу.

– Фантазер и выдумщик твой Сашка, – весело говорит Нина, – смотри, не очень-то попадай под его влияние. Почему испытательный срок только для тебя? А для него?

– Я ему и так всю свою жизнь рассказал... Какие у меня могут быть тайны?

– В четырнадцать лет у всех бывают тайны. Рая-то у вас по-прежнему блистает? Не все еще в нее перевлюблялись?

Ох и хитра эта Нина Грозовая!

Мы расстаемся с ней около столовой. Я ищу талончик на обед и на мгновение пугаюсь: неужели опять потерял, растяпа несчастный? Но нет, вот он лежит в записной книжке, малюсенький кусочек бумажки, заключающий в себе первое, второе и, может быть, даже и компот.

– Почему без группы пришел? – ворчливо спрашивает подавальщица тетя Сима.

– В ночную работал...

– Труженики – от горшка два вершка.

Для начала она приносит мне хлеб и щи из крапивы.

О, хлеб сорок первого, тяжелый и вязкий, как глина, ты был для нас лакомее многих довоенных яств! На вид ты напоминал оконную замазку, но как приятно было не спеша разжевывать тебя молодыми крепкими зубами, стараясь продлить это необыкновенное удовольствие. Ты таял во рту неотвратимо и слишком быстро... Счастливые обладатели горбушек наслаждались на несколько мгновений дольше. Они хрустели поджаренной коркой и сосредоточено смотрели на тусклые цветочки клеенки. Редко кто разговаривал в эти минуты.

Добрая тетя Сима дала мне сегодня горбушку. Продолговатую, хорошо пропеченную горбушку, на срезе которой видны были матовые вкрапления картофеля. Очень редко доставались мне горбушки, когда я обедал вместе с группой. Наглецы, вроде Гошки Сенькина, коршунами набрасываюсь на поднос с хлебом, растаскивали куски, которые казались им больше и лучше других.

Все время доставалась мне серединка, пластинка хлеба, не идущая ни в какое сравнение с горбушкой. Она и на вид была меньше, и на вкус гораздо хуже.

Я надкусил продолговатое чудо и помешал ложкой щи. Густые. Как выгодно обедать в последнюю очередь! Повариха выскребает из котлов остатки, и они достаются счастливчикам вроде меня. Что из того, что вместо капусты щи заправлены крапивой? По радио говорили, что в крапиве – масса ценных витаминов.

Тетя Сима подсела ко мне за стол; пригорюнившись, оперлась щекой на ладонь и сказала:

– Компоту тебе не досталось. Есть утрешний чай. Принести?

Чай так чай. Бывают в жизни огорчения и похуже.

– Никак не дождусь письма я от мужа. На границе он служил. – Тетя Сима достала платочек, вытерла уголки глаз.

– Отступает, писать некогда, наверное, – предположил я.

– И что это за Гитлер такой объявился на нашу голову... Жили, как люди, никому не мешали. Сжег он небось все границы-то наши... Вон ведь как прет, окаянный...

В первый день войны я разлиновал общую тетрадь. В одной графе поставил даты, в другой написал: «Взятые немецкие города»... Ведь я ходил в кино, видел и парады на Красной площади. Я пел вместе со всеми «Если завтра война...»

В тетради моей так и не появилось ни одной записи.

– В конце концов, мы победим, тетя Сима...

– Вы победите! – раздраженно сказала она. – Одни бабы да вы, сопляки, в тылу-то остались.

В цехе Гошки Сенькина не было. Вот еще навязался на мою шею этот Косой со своей запиской. А главное, что он и фамилию мою знает, и комнату, где живу. Попробуй выброси записку – расправы не миновать.

Что, собственно, в ней написано? И имею ли я право передавать ее Гошке?

Навстречу шел Андрейка Калугин.

– О чем задумался, детина? – спросил он.

– Да вот, понимаешь, какая петрушка...

В двух словах я ему выложил всю историю. Андрейка бесцеремонно взял записку, развернул ее и прочитал вслух:

«Ксивы я тебе достал. Получишь после посещения тринадцатой квартиры в первом доме. Хозяева уехали – хата наша. Шмоток богато. Жду тебя там в субботу вечером. Звонить не надо – стукни разочек в стенку рядом с дверью, и порядок. Заметано? К.»

– «Заметано?» – еще раз повторил Андрейка и с интересом посмотрел на меня: – Уникальный документ попал к тебе в руки, Сазон.

– Что же мне делать? – растерянно спросил я.

Похоже, я влип в такой переплет, из которого просто так не выкарабкаешься.

– Выходов я вижу три, – спокойно сказал Андрейка, – первый – отдать записку в милицию, второй – самим устроить засаду в этой квартире, передав записку по назначению. И третий – вручить записку и забыть обо всем этом деле.

Калугин испытующе взглянул на меня:

– Решай, Аника-воин...

– С Воронком бы посоветоваться...

– Воронок выберет засаду. У него на Косого зуб старый.

– А ты?

– И я с вами буду. Да еще Даньку-молотобойца пригласим.

От сердца у меня отлегло. Данька один мог справиться с дюжиной таких, как Гошка Сенькин. Мускулы у него были словно канаты. Когда он здоровался с тобой за руку, то казалось, что пальцы твои сжимают чудовищные тиски. До поступления в училище он работал молотобойцем в кузнице.

– Делаем засаду! – повеселев, сказал я.

– Ну, а Гошку ты найдешь там, куда цари пещком ходили. Жалуется бедный на колики в животе. Да записку-то спиши предварительно. Пригодится.

Послание Косого Гошка принял из моих рук недоверчиво. Быстро прочел его и уставился на меня своими сонными глазами:

– Не пойму, чего-то он тут пишет. Может, объяснишь?

– А я читал, что ли? Давай посмотрю, если хочешь.

– Да ладно уж,– зевнул Гошка, – разберусь сам как-нибудь.

... Вечером в общежитии я стащил Воронка с койки. Он оттолкнул меня:

– Ты что, взбесился?

– Почему не сказал мне, что у тебя отец комдив? Я тебе про своего все рассказал, а ты помалкиваешь? Братья так не делают. Или ты уже раздумал быть моим братом?

– Тю, дурной, говорил же, что военный. Еще у Черныша. Сашка достал из кармана бумажник, раскрыл его и протянул мне фотокарточки.

Я увидел улыбающегося военного. Он улыбался, хитровато прищурясь. Совсем как Воронок. На петлицах его гимнастерки поблескивали ромбы. На обороте карточки я прочитал: «Плох, Сашко, солдат, который не мечтает стать генералом. Мечтай, сынок!»

– Понял? – сказал Сашка. – Он сейчас дивизией командует. Нина тебе сказала?

– Ага. Кстати, она на какие-то путешествия твои намекала.

– А вот об этом я тебе расскажу, когда кончится испытательный срок. Возможно, что и ты отправишься со мной в путешествие.

– Черт с тобой. Слушай, что со мной сегодня произошло. Косого я встретил...

Глава девятая
ОТСТУПАТЬ УЖЕ НЕЛЬЗЯ

Что ни говорите, а Данька-молотобоец все-таки феномен. Чудо природы. Мы разыскали его в умывальной. Данька фыркал, брызги так и летели во все стороны. Мускулы играли на его руках живыми клубками.

– Святая троица, – сказал Данька, заметив нас. – Что скажете?  Выследили бандитов? Или напали на след шпиона?

– Не смейся, дело серьезное, – сказал Воронок.

– Верю, – согласился Данька, – по пустякам я не принимаю. Выкладывайте, что случилось.

Он внимательно выслушал нас и посоветовал:

– Обратились бы в милицию. Очень просто. Вообще, я вижу, вы мастера заваривать кашу. А как расхлебывать – бежите за мной.

– Значит, ты трусишь? Так бы и сказал. Мы и сами управимся. – Сашка обиженно пошел к двери.

– Вы же таланты, – сказал Данька. – Воронок вот боксер. А кто я?

Данька умел набивать себе цену. Мы знали, что ломается он для виду, что никуда нас одних он не отпустит. Просто Данька ждал очередной порции комплиментов. Мы простили ему эту маленькую слабость.

– Без тебя нам крышка, – печально сказал я.

– Ты один заменишь десятерых, – сказал Андрейка.

– Я и приемы-то все позабыл, – буркнул от двери Сашка Воронок.

– О-хо-хо, – закряхтел Данька. Лицо его приняло довольное выражение.

В чьем сердце лесть не находит уголка? Мало, наверное, таких людей на белом свете.

– Шут с вами. Так и быть, пособлю. Ребята вы вроде ничего. Только фантазий у вас много. Свойство детского возраста.

Мы промолчали. Даже Сашка Воронок промолчал. Мы почтительно смотрели, как Данька натягивает майку. Казалось, она вот-вот лопнет.

Данька щелкнул меня в нос.

– А ты, друг ситный, уверен, что все благополучно обойдется? Может, не стоит тебе лезть в эту квартиру?

– Стоит, – беспечно сказал я.

– Смел, как тореадор, – сказал Данька, –  в Мексике или Испании ты, Лешка, был бы тореадором. Крутил бы хвосты быкам и срывал аплодисменты.

Понятие о тореадорах у него было несколько превратное. Я не стал вдаваться в ненужные объяснения. Пусть тореадоры, по его мнению, крутят быкам хвосты. Это, видимо, дело тоже не очень легкое.

Данька вдруг схватил меня и Воронка, посадил на согнутые руки и так зашагал по коридору.

Ребята тыкали в нас пальцами и покатывались от смеха, но мы в интересах общего дела предпочитали молчать. Всегда находятся людишки, которые в неловком положении человека видят нечто забавное. Это такие, наверное, вопили в древнем Риме, чтобы им подавали хлеба и зрелищ.

Чуть начало темнеть, мы с Воронком вышли из общежития. Данька с Андрейкой должны были с минуты на минуту последовать за нами. Они задержались в столовой.

... Это был один из тех старых приземистых домов, которые сохранились в Москве еще с купеческих времен. Кирпичная кладка побурела, дом осел, перекосив кое-где оконные проемы. Он напоминал кряжистого старичка, согнувшегося под бременем прожитых лет, но все еще крепкого.

Дом был двухэтажный. Тринадцатая квартира помещалась наверху. Сашка Воронок еще накануне успел покалякать во дворе с ребятами и разузнать все, что надо. Действительно, жильцы из тринадцатой квартиры неделю назад уехали в Саратов. Уехали они налегке, оставив в Москве почти все свои  вещи.

Мы стояли с Воронком у «Гастронома» и поджидали Андрейку с Данькой-молотобойцем. Воронок настаивал на том, чтобы засаду устроить на чердаке.

– Мы их, субчиков, будем видеть как на ладони. Дадим возможность им проникнуть в квартиру, а потом спустимся и встретим их прямо с поличным.

Воронок вооружился железным прутом, спрятав его в рукаве шинели. У меня в кармане лежал небольшой булыжник. Но в глубине души оба мы больше всего рассчитывали на стальные Данькины мускулы. Когда Данька выступал на вечерах самодеятельности, играя, словно мячиками, двухпудовыми гирями, в зале стояла восторженная тишина. Даньке предсказывали будущее чемпиона мира по штанге. Повариха, по собственной инициативе, всегда старалась выкроить для молотобойца дополнительный обед. И никто из нас не сетовал на это: ясно было, что Данька с его недюжинной мускулатурой нуждается в дополнительном питании больше, чем кто-либо другой.

Сашка насвистывал грустный мотивчик, меланхолично глядя на пустую витрину магазина.

– Когда-то она ломилась от окороков и колбас. Можно было зайти с полтинником и выйти с кульком леденцов. Сказка была, а не жизнь, – заключил он и, нагнувшись, подобрал толстый окурок.

– Смотри-ка, «Казбечина»! Не иначе какой-нибудь спекулянт бросил. Оставить покурить?

Я отрицательно помотал головой, вглядываясь в конец улицы. Прошло десять минут после условленного времени, а товарищей наших все не было. Что могло их задержать? Андрейка всегда отличался точностью. В группе шутили, что по нему можно проверять часы.

Но вот наконец показались и они.

– Долго не обслуживали нас в столовой, – сказал Андрейка.

– Можно было пожертвовать ужином, – проворчал Воронок.

Сашка доложил обстановку.

– Согласен, что надо забраться на чердак, – сказал Данька. – Но не всем. Двое из нас должны в подъезде спрятаться. Кто хочет? Нужно ведь следить и за окнами, и за тем из них, кто может оказаться внизу – на шухере, как они говорят.

Мы с Воронком переглянулись.

– Значит, мы с Данькой во дворе остаемся, – решил Андрейка, – а вы там не лезьте на рожон. Только наблюдайте. Ясно?

Сашка показал им кончик железки и спросил:

– А у вас есть что-нибудь?

– Кулаки у нас есть. И головы. Думаем, что этого достаточно, – сказал Данька.

Мы с Воронком осторожно поднялись наверх по лестнице, где пахло кошками и прокисшей капустой. На улице было еще светло, а на чердаке уже сгущались сумерки. Мы распластались у чердачного проёма. Тринадцатая квартира была прямо перед нашими глазами.

И только тут мы поняли до конца, что дело нам предстоит не шуточное, что отступать уже нельзя. Впрочем, было еще не поздно. Можно еще сойти вниз и сказать ребятам, что мы сдрейфили. Но как мы после этого будем смотреть друг другу в глаза? Как сможем жить, когда останется на совести это грязное и липкое пятно – трусость?

Вчера я не ожидал, что мне будет страшно. А сегодня страх проник даже в кончики пальцев, покалывая их иголочками и оттуда пробирался к сердцу. Мне было стыдно этого страха, я покусывал губы и не сводил взгляда с числа «тринадцать» на дверях квартиры. Говорят, что это роковое число. Многие побаиваются его. Но я-то ведь не суеверный. В одном из своих стихотворений, помещенном в стенгазете, я высмеивал ребят, верящих в приметы. Потом это стихотворение читала на вечере Танька Воробьева. Ей здорово хлопали тогда. Танька собирает все мои стихи. Шутит, что со временем отдаст их в музей.

– Боязно? – шепотом спросил я Сашку.

– Вот еще! – сказал Воронок и, поежившись, добавил: – Становится довольно прохладно. Кто знает, сколько придется ждать.

– А знаешь, Воронок, я жду не дождусь конца моего испытательного срока, – сказал я.

– Неужто! – оживился Сашка. – Значит, всерьёз заело тебя. Ну ничего – скоро я расскажу тебе о моих путешествиях. И, может, мы вдвоем начнем готовиться к новому. Если ты, конечно, согласишься.

– Какие путешествия во время войны? Не смеши, Воронок. Опять ты меня разыгрываешь.

– На этот раз нет. Нас ждет отличное путешествие. А ну, тихо...

На лестнице послышались шаги. Старушка с авоськой, кряхтя, поднималась по ступенькам. Из авоськи торчал рыбий хвост. Старушка прошла налево – в двенадцатую квартиру.

– Отоварилась бабуся, – сказал Сашка, – поймала золотую рыбку.

– Давай помолчим, – предложил я, – пограничники в секретах часами не разговаривают. А мы все болтаем.

– Так то пограничники. А мы с тобой всего-навсего ремесло. До пограничников у нас нос не дорос. Надо же было так поздно родиться!

Когда разговариваешь, то чувствуешь себя как-то спокойнее. Не лезут в голову всякие ненужные мысли.

– Андрейка у нас замечательный. Правда, Воронок?

– А мы что – лыком шиты? Я тоже хотел в подъезде остаться, да они меня опередили. Там, между прочим, безопаснее.

– Так ты, значит, хотел где безопаснее?

– Ну тебя к лешему! И чего придираешься к каждому слову? Может, никто еще и не придет. Нанюхаемся вот этой дореволюционной пыли – и потопаем в общежитие несолоно хлебавши.

Да, это был бы прекрасный выход. И зачем только мы ввязались в эту историю? Просто надо было сообщить милиции, и все. Единственно правильный шаг, которого мы, к сожалению, не сделали. И даже благоразумный Андрейка Калугин почему-то высказался за засаду.

– Тебе хорошо, – шепнул я, – у тебя разряд по боксу да еще эта железяка. А у меня всего лишь булыжник и мускулы, как кисель.

– Нет у меня никакого разряда. На пушку я тебя взял, – буркнул Сашка.

Вот это да! Ну где еще встретишь такого трепача! Я-то думал, что я за Воронком, как за каменной стеной, а он, оказывается... Влипли мы, что и говорить. Право же, писать стихи о храбрости в сто раз легче, чем маяться на этом проклятом чердаке в ожидании грабителей.

И тут мы снова услышали шаги. На лестнице, воровато оглядываясь, появился Косой.

Сашка двинул меня локтем в бок. Я двинул его. Не дыша, мы следили за происходящим. Косой открыл дверь ключом и оглянулся на лестницу. Он исчез в квартире, а мы с Воронком уставились друг на друга.

Сашка тяжело передохнул, сказал с наигранной беспечностью:

– Видал? Собственной персоной явился. А Гошка-то, видать, сдрейфил.

– Что же будем делать?

– Не пасуй, Сазончик. В общем, я стану у двери и ошарашу этой железкой по голове первого, кто выйдет. Второго, если будет второй, – бьем вместе с тобой. До смерти не обязательно. А в общем и целом, разрешаю кусаться и применять все подручные средства.

Воронок преобразился. Глаза у него азартно заблестели.

– Помни, брат мой, это наша первая схватка! Будем давить их, если уж не пришлось нам давить фашистов.

– Постой, постой. Нам ведь велели только наблюдать, – охладил я пыл Воронка.

Он сразу скис и неохотно сказал:

– Вообще-то приказам следует подчиняться. Дисциплина – это все. Что ж, будем наблюдать.

Прошло еще полчаса, а в тринадцатую квартиру больше никто не пришел.

– Сейчас я чихну, – сказал Сашка.

И в это время на пороге квартиры появился Косой с двумя большими чемоданами. Сашка зажал нос пальцами и смотрел на жулика вытаращенными глазами. Косой прихлопнул дверь и торопливо стал спускаться по лестнице.

Сашка чихнул.

Косой вздрогнул и опрометью помчался вниз. Мы с Воронком сиганули с чердака, как стрелы, выпущенные из луков.

Загораживая дверь подъезда, перед Косым стояли Данька и Андрейка.

– Кыш с дороги! – сказал Косой.

– Давай помогу, – сказал Данька и протянул руку к одному из чемоданов.

Косой поставил чемоданы и быстро сунул руку за голенище сапога. В руке его появилась финка.

– Жить надоело? – спросил он Даньку с усмешкой.

Воронок и я набросились на него сзади. Сашка укусил Косого за руку, в которой была финка. Нож звякнул о каменный пол.

Данька завернул руки Косого за спину и, подталкивая его коленкой к выходу, сказал:

– Двигай-двигай, субчик-голубчик. А вы, хлопцы, прихватите финку и чемоданы. Взяли гада с поличным. Теперь в милиции не отвертится.