Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Глава десятая
ОТЦА У МЕНЯ УБИЛИ НА ФРОНТЕ

В куче металлических стружек Борода нашел двенадцать снарядных донышек. Все заготовки были испорчены на черновой проточке. Они уже покрылись красноватой ржавчиной. Борода перетащил детали к себе на стол. Он разложил их на три кучки и проверял скобой снова и снова. Лицо у мастера было недоумевающее и растерянное. Мы наблюдали за ним из-за своих станков.

– Быть грозе! – сказал мне Андрейка. – И какой только дурак умудрился спрятать их?

Каждому из нас случалось «гробить» заготовки. Но никто и никогда не старался скрыть это. Правда, иной раз Андрейка или я брали на себя вину Раи Любимовой. Но ведь испорченные заготовки предъявлялись в конце концов Бороде. Он отчитывал Андрейку или меня – и на том дело обычно кончалось. А тут кто-то сообразил похоронить сразу двенадцать донышек!

Украдкой я посмотрел на Раю Любимову. Она низко склонилась над деталью. Лицо ее было пунцовым. «На воре шапка горит», – вспомнилась мне старинная поговорка. Ах, Рая, Рая, неужели это сделала ты?

Я вспомнил, как она рассмешила всех, когда появилась у нас впервые. Ее тогда прикрепили ко мне. Я ничего не имел против. Очень даже приятно быть наставником такой симпатичной ученицы. Но она взбунтовалась сразу же:

– Не хочу учиться на токарном!

Нас обступили зеваки. В любой группе есть такие, которым лишь бы не работать, а как-нибудь убить время до обеда. К тому же на первых порах с нас не очень строго спрашивали. Это сейчас не отойдешь от станка, не получив разрешения мастера. А тогда было вольнее. Покуривали в уборной, критиковали училищные порядки. Анекдотики рассказывали. Одно время Борода грозился вообще закрыть уборную. Но ему, наверное, не разрешил директор.

Зеваки смотрели Рае в рот и ожидали, что она еще скажет. Таким красивым девчонкам иногда приходят в голову сумасбродные мысли. Я ломал голову, как к ней обращаться: на «ты» или на «вы». В конце концов решил, что на «вы» будет правильнее. Все-таки она постарше меня. И к тому же разодета, словно принцесса. Шелковая белая кофточка, плиссированная юбочка, туфли на каблучках. Девчонки наши тысячу раз сфотографировали своими зрачками ее наряд. Пошушукаться они и без этого были любительницы, а тут такой повод. Они шептались сегодня напропалую и краешком уха прислушивались к нашему разговору.

– А что вы хотите? – вежливо спросил я.

– Хочу на револьверном!

– Почему же именно на нём?

– Буду делать револьверы для красноармейцев. Неужели непонятно?

Такого смеха, какой грянул после ее слов, наши стены никогда не слышали. Девчонки смеялись до слез и смотрели на Раю, как на заморское диво.

Рая капризно надула губы и топнула каблуком:

– Чего они смеются?

Пришлось объяснить, что револьверный станок лишь немного отличается от токарного. Что никто не сумел бы сделать на нем револьвера, как бы ни старался. Одна из частей станка действительно напоминает револьверный барабан, поставленный на попа. Но в этом «барабане» крепятся резцы, сверла, метчики.

– А я-то думала... – протянула Рая.

– Индюк думал да в суп попал, – высказался Гошка Сенькин.

Я молча взглянул на него. Гошка независимо высморкался, но от станка моего все-таки отошёл.

После этого в училище долго показывали на Раю пальцами и говорили: «Вот эта самая. Револьверы на револьверном надумала делать. Голова!»

В дальнейшем, обучая Раю Любимову, я обнаружил у себя полнейшее отсутствие педагогических способностей. Наши разговоры с ней очень походили на разговоры Петьки-ординарца с Анной-пулемётчицей из кинофильма «Чапаев». Там Петька говорит об одной детали пулемета: «А это щёчки...» Анка же готова ему пощёчину залепить, думая, что он над ней смеётся.

Так и у нас с Любимовой получилось. Объясняю ей устройство станка и говорю:

– Это вот бабка.

– А где дедка? – насмешливо спрашивает Рая.

– Дедки нет, – сержусь я, – есть передняя бабка, и есть задняя бабка.

– Задняя? Ах так! – Она фыркает и идет жаловаться к Бороде.

– Сазонов мне всякие глупости говорит.

Хорошо же! Пусть ее учит кто-нибудь другой. Я лично умываю руки. Мастер уговаривает меня:

– Пойми, до войны её на рояле учили. Думаешь, легко – после рояля за станок?

Меня когда-то тоже учили играть на скрипке. В далеком детстве, когда мне было семь лет. Сейчас мне четырнадцать, и я не променяю свой токарный даже на скрипку Страдивариуса. Каждому – свое. Большинство родителей почему-то считают своих детей самыми талантливыми, самыми необыкновенными. Родители в мечтах видят их дирижерами, певцами, капитанами дальнего плавания. Я не встречал человека, который бы хотел вырастить сына конюхом, а дочку – дворничихой. Однако есть и конюхи и дворничихи. И кому-то приходится выращивать хлеб. И кто-то шьет для нас штаны. И кто-то варит сталь, делает станки, строит города... Жутко представить, что случилось бы, если все вдруг стали бы только дирижерами, певцами и капитанами дальнего плавания. Дирижеры остались бы без музыкантов, певцы – без слушателей, капитаны – без моряков. Да они бы съели друг друга!

Борода убедил меня продолжать занятия. Теперь Рая слушает молча, обходясь без коварных вопросов. Прошу повторить. Покраснев, она отвечает, как на уроке в школе:

– Суппорты – продольный и поперечный – крепятся на штанине. По ней же свободно движется бабка.

– Откуда вы взяли штанину? Я не говорил ни о какой штанине. Станина, а не штанина!

– У тебя дикция плохая, – холодно отвечает Рая, – словно кашу во рту жуешь. И вообще, у этого станка сплошные неприличные части. Неужели нельзя было назвать как-нибудь иначе?

С грехом пополам она все же освоила премудрости нашего ремесла. И почему-то с тех самых пор невзлюбила меня. А я, наоборот, стал относиться к ней гораздо лучше. Бывает же так в жизни!

Сейчас я смотрю на ее пунцовое лицо и меня злость берет. Ну, призналась бы нам откровенно, что так и так – «запорола» двенадцать заготовок. Разделили бы мы их по две на шесть человек. Авось и сошло бы. Так нет, надо было тайком запрятать детали в стружку. Не знает, что у Бороды на такие вещи необыкновенный нюх. К тому же заготовки он получает по счету. Рано или поздно – все равно хватился бы.

Мастер подходит к моему станку. Он стоит, заложив руки за спину, и наблюдает, как я протачиваю снарядное донышко. Начерно протачиваю.

Как, он подозревает меня? Чувствую, что начинаю неудержимо краснеть.

И сразу же у меня «летит» резец. Отскакивает режущая победитовая пластинка, плохо припаянная кем-то. Отличился! Достаю из тумбочки новый резец и собираюсь пройти мимо Бороды к наждаку.

– Сазонов, кто бы это мог сделать?

Уточнять вопрос вряд ли стоит. Пожимаю плечами. В конце концов, какие у меня улики против Раи? Никаких. Да если бы и были – так бы я их и выложил. О другой девчонке, может, и сказал бы. О Рае – никогда.

– Это похоже на Сенькина, Сазонов, – наводит меня на след мастер, – он один работает у нас тяп-ляп. Поговори с ним, дружок...

Я вскидываю голову и нахожу глазами Гошку Сенькина. Он опасливо косится в нашу сторону...

– Попробую узнать, – говорю я.

– Попробуй, – просительным тоном говорит мастер.

Я пальцем вызываю Гошку в коридор и без обиняков спрашиваю:

– Твоя работа? Запартаченные донышки-то?

– Вот тебе крест, не я! Видел, как Райка возле той кучи стружки копошилась, – шепчет он, сразу став каким-то серым и очень жалким.

В обеденный перерыв вместе с ним подхожу к Рае. Гошка повторяет свои слова. Как прекрасна Рая Любимова в гневе!

– Да, я относила стружку, но деталей не прятала, – гордо подняв подбородок, говорит Рая.

– Минут десять там копошилась, – твердит Гошка, – своими глазами видел. Чегой-то вроде притыривала... Прятала, значит...

Рая плюет ему в лицо и уходит королевской походкой. Гошка вытирает щеку и обрадованно говорит:

– Видал – психанула! Видал? Она и спрятала, не стоять мне на этом самом месте.

Перед концом работы к столу Бороды приближается заплаканная Танька Воробьева. Она мнет в руках мокрый платочек и, с трудом произнося каждое слово, говорит:

– Рая не виновата. Это я запорола донышки. Отца у меня убили на фронте. Вот и не видела ничего сквозь слезы. А когда спохватилась – смотрю: брак, брак, брак…

– Иди работай, Танюша, – необычайно мягко говорит Борода.

Светлеет лицо Раи Любимовой, тяжелый камень падает с моей души, и даже Гошка Сенькин начинает трудиться усерднее, чем всегда.

Наверное, чертовски обидно человеку, когда на него падает несправедливое подозрение. Даже такому, как Гошка Сенькин. Напрасно некоторые ребята побаивались его связей с Санькой Косым. Связи эти на поверку оказались не крепче паутины. Сенькин – тряпка. Вот и Косому он не решился помочь, хотя тот и обещал щедро одарить его. Струсил. И не прогадал, пожалуй. Сидел бы сейчас на скамье подсудимых и лил крокодиловы слезы, как Санька Косой.

Глава  одиннадцатая
НЕ НА ШУТКУ РАЗМЕЧТАЛСЯ

Так вот какое путешествие предлагает мне Сашка! Я сижу на койке напротив него и удивленно хлопаю глазами.

– А что, – говорит он невозмутимо, – не доберемся, думаешь? Еще как доберемся! У меня уже есть опыт по этой части. Вернули ведь почти с передовой...

Бежать на фронт! Честно говоря, раньше эта мысль как-то не приходила мне в голову.

– К отцу пробираться бесполезно, – деловито продолжает Воронок, – он нас мигом вытурит. Зато в любой другой дивизии нас встретят по-человечески. Станем сыновьями полка, в разведку будем ходить. Кто из фашистов заподозрит нас? Мы же четырнадцатилетние. Ну, а в свободное время я буду играть для красноармейцев на аккордеоне, ты стихи читать будешь...

Картина, нарисованная Сашкой, заманчива и вроде вполне осуществима. До фронта сейчас – рукой подать. Он приближается к Москве с каждым днем.

Холодок восторга проникает в мое сердце. Ай да Воронок!

Нет, не зря он испытывал меня. В такое путешествие можно отправляться только с проверенным другом.

– Согласен! – говорю я. – Когда бежим – завтра?

– Прыткий какой! Сразу видно, что ты совсем еще ребенок. Хотя, – задумчиво добавляет он, – на чердаке ты так держался, что меня даже завидки взяли. Словно каждый день жуликов задерживаешь – такой спокойный был.

Я держался?! Я был спокойный? Меня подмывает рассказать Воронку о моих страхах, но он не дает мне и рта открыть.

– Первым делом – надо насушить сухарей. Неплохо раздобыть несколько банок консервов. Консервы беру на себя. С сегодняшнего ужина откладываем по пайке хлеба. Ужинаем без него. На ночь вообще вредно есть – по радио все время об этом говорят. Недели через две необходимые запасы у нас будут. Вырабатываем маршрут – и фьють!

– Здорово! – подхватываю я. – Представляешь, вернемся после победы – на груди ордена. Штуки по четыре. Прохожие удивляются: «Совсем еще мальчики, а сколько наград заслужили!» А мы идем себе как ни в чем не бывало и вдруг встречаем Нину Грозовую. Она всплескивает руками и с завистью смотрит на нас. А мы говорим ей спокойненько: «Не хочешь, Нина, посидеть с нами в ресторане? Вспомним ремесленное и как ты нас пропесочивала за малейшую провинность».—«Ах,– говорит Нина, – я и не знала, что рядом со мной жили такие необыкновенные люди! Вы уж простите меня, что я вам давала взбучку за всякую ерунду, вроде чехарды или футбола в рабочее время. С удовольствием послушаю про ваши подвиги». Она берет нас под руки – мы ведь обогнали ее в росте – и с гордостью идет рядом с нами...

– Отчего ты не пишешь рассказов? – с удивлением спросил Сашка. – У тебя они должны получаться.

Но я отмахнулся. Меня понесло.

– Нина просит нас выступить в ремесленном. И вот мы видим в зале нашего мастера. Борода сияет, как именинник, и шепчет соседу: «Это я воспитывал этих героев. Они всегда были моей гордостью».

– Ну, тут уж ты загнул, – с сомнением сказал Сашка. – Андрейка, тот действительно его гордость. А нас с тобой он недолюбливает. За музыку и стихи. По его мнению, токарям это ни к чему.

– Ограниченный человек. И все-таки он шепчет: «Этот, Воронков, за две недели стал первоклассным токарем».

– Освоил черновую проточку, – уточняет Сашка.

– В зале сидит и Федот Петрович Черныш. Слезы застилают ему глаза. «Да, – думает он, – теперь я знаю, кому завещать мою саблю. Подарю-ка я ее геройскому парню Лешке Сазонову».

– Почему же именно тебе? У нас же обоих по четыре ордена.

– А у меня еще две медали: «За отвагу» и «За боевые заслуги».

– Значит, я совсем без медалей?

– Н-да, – спохватываюсь я. – Ты, я вижу, не на шутку размечтался.

– Я?! Сам заливает, а сваливает на меня. Ишь ты, саблю ему захотелось!

– Не расстраивайся, брат мой. Ордена и медали наши еще впереди. Еще не раз придется Михал Иванычу Калинину пожимать наши мужественные руки. Вручает он мне первый орден и спрашивает: «Простите, Алексей Семеныч, вы не сын героя гражданской войны Семена Сазонова? ..» – «Так точно», – отвечаю. «Выходит, смелость в семье Сазоновых – черта наследственная? Очень приятно!» И он целует меня, словно родного внука...

– Опять только тебя... Ты, Лешка, все же эгоист порядочный.

– Ну и тебя тоже, – милостиво говорю я Воронку. – Узнает, что ты – мой названый брат, и тоже целует... Слушай, а мы не прозеваем ужин?

Мы торопливо натягиваем шинели. Бежим по улице и по дороге нагоняем Гошку Сенькина. Он что-то жует и, заметив нас, прячет в карман здоровенный ломоть хлеба.

– Усиленное питание? – осведомляется Сашка. – Отощал в беготне по врачам? Справляешь поминки по Косому?

Шматочек жмыха подобрал, – объясняет Гошка.

– А манна небесная тебе не встречалась? Ее тоже рассыпает господь перед страждущими и голодными. И тоже без карточек.

– А с Косым я делов не имел. Вот те крест, – заискивающе говорит мне Гошка, не вынимая руки из кармана. Придерживает хлеб на всякий случай.

В столовой мы все садимся за один стол. Гошка, конечно, схватил горбушку и сразу же вонзил в нее свои редкие зубы.

– Не подавись, дорогой, – заботливо сказал Сашка, – я знаю случай, когда человеку попала корочка в дыхательное горло и он тут же отдал концы. Скапустился в две минуты.

Я смеюсь и машинально отщипываю кусочек от своей пайки. Сашка начинает ерзать на стуле и смотрит на меня взглядом укротителя. Видя, что гипноз его не производит ни малейшего впечатления, Воронок больно пинает меня ногой под столом.

– Ты чего? – простодушно спрашиваю я.

– На ночь есть вредно – вот чего. Радио надо слушать.

Ах да! Мы же решили откладывать хлеб на сухари. Как это вылетело у меня из головы...

– И впрямь есть неохота, – говорю я, небрежно щелкая ногтем по хлебу, – только что навернул банку тушонки.

– Почем брал? – живо интересуется Гошка.

– За два огляда, – отвечаю ему по-свойски.

Сенькин довольно хихикает. Он видит, что Сашка тоже не притрагивается к своему хлебу. Удивленно говорит:

– Никак, и ты, Воронков, тушонки налопался?

– Аж изжога схватила. Мяса теперь даже видеть не могу.

Гошка колеблется. На лице его отражаются самые противоречивые чувства. В конце концов он говорит со смешком:

– Так я возьму ваши пайки. Чего ж им даром пропадать? А я нынче здорово голодный.

– Что-о-о? – грозно рычит Воронок. – Да я лучше свиньям их отдам, чем тебе! Кто не работает – тот не ест. Знакома тебе эта прописная истина?

Интересно, где он возьмет свиней? Гошка смотрит на него обиженно.

– «Кто не работает...» У меня, может, рак, а врачи никак не определят. Бестолковые они, врачи-то.

– Воспаление хитрости у тебя, – говорит Сашка и заворачивает наш хлеб в газету.

Затем он близко-близко подвигается к Гошке Сенькину и что-то доверительно шепчет, дружески обняв его одной рукой. Сенькин внимательно слушает и отвечает:

– Правда, голодный! Маковой росинки во рту не было. Вот только тот кусочек жмыха и съел.

– Тогда мне искренне жаль тебя, – сочувственно произносит Сашка, – позволь мне тогда выделить тебе долю из моих запасов.

– Давай! – Гошка жадно протягивает руку.

Воронок вкладывает ему в ладонь здоровенный ломоть белого хлеба граммов на триста.

– Кушай на здоровье, – с лицемерной кротостью произносит Сашка.

Сенькин лихорадочно хватается за карман. Глаза его становятся злыми.

–У, во-рю-га... – говорит он медленно и с расстановкой.

Сашка тут же дает ему пощечину:

– За такие слова полагается отвечать, дорогой мой!

Гошка трет покрасневшую щеку и перебирается за другой стол. Оттуда он грозит:

– Ты у меня еще будешь прощенья просить.

Тетя Сима ставит перед нами железные тарелки с овсянкой.

– За что ты его? – спрашивает она Сашку.

– Вор у вора дубинку украл, – туманно говорит Воронок.

– Ох, озорники! – качает головой тетя Сима. – В наше время мальчишки были совсем не такими. Смирными были. А мой вот тоже сорванцом растет. Вчера ему дружки новую рубашку в клочки разорвали. Напасись попробуй.

Мы наваливаемся на овсянку. До чего же вкусна эта каша, такая непривлекательная на вид!

–Что ж без хлеба-то? Уже съели, нe дождавшись? Пойду попробую попросить вам добавки. Повариха сегодня добрая – письмо от мужа получила.

С добавкой мы расправляемся так же быстро. Добрейшая тетя Сима не обделила и Гошку. Он лениво ковыряется ложкой в тарелке. Видно, что овсянка не лезет ему в горло, но он все-таки пропихивает ее в рот, ложку за ложкой.

– Я пойду, – говорит Сашка, – а ты потолкуй с этим симулянтом. Может, через него консервов на дорогу можно достать.

– Чего ты с ним водишься? – кивая на удаляющегося Воронка, спрашивает меня Сенькин. – Он же псих ненормальный. Я вот подговорю кое-кого – ему зададут перцу.

– Стоит ли? – небрежно спрашиваю я.

– Да за эту пощечину его убить мало!

– У него же отец – командир дивизии. Чуть тронь Сашку – и тебя мигом законвертуют за тридевять земель, – добросердечно сообщаю я.

– Вот оно что! А я и не знал. Спасибо, что предупредил.

– Всегда рад услужить хорошему человеку...

– То-то ты с ним водишься. Пахан небось посылки ему присылает?

– А как же – каждую неделю по две штуки.

– Вот жизнь-то! То-то ему наш пролетарский хлебушек не по вкусу. А в карман-то как незаметно залез ко мне? Сын комдива называется! И как только я руки его не почувствовал...

Пробую заговорить о консервах, но Гошка сразу замолкает.  Нет, первого встречного он не посвятит в свои рыночные махинации...

Придется пока запасать только сухарики. Для меня это не внове. Недавно я решил накопить денег на часы. Продавал свой хлеб. Через две недели у меня собралась порядочная сумма. По дороге на рынок, где я собирался прицениться к часам, мне встретилась пухлощекая гражданка. Прямо-таки довоенная гражданка. У нее в авоське лежала увесистая буханка. При виде этой буханки я начал глотать слюнки. Условный рефлекс, открытый академиком Павловым. Попробуйте недоедать две недели, и вы увидите, что я не вру.

Гражданка доверительно сказала:

– Сынок, хлеб не купишь? Еще теплый – прямо с хлебозавода.

Я пощупал хлеб сквозь авоську. Он действительно был теплый. Только-только вынули его из печки. Такой хлебушек нам есть не доводилось.

– Сколько? – сглотнув слюну, спросил я.

Гражданка сказала. Именно такая сумма лежала у меня в кармане гимнастерки. Я подумал, что часы все же вещь несъедобная. Ну, тикают. Ну, показывают точное время. Так у нас в цехе есть огромные часы. И в общежитии тоже. Стоит ли, как говорится, выбрасывать деньги на ветер? Да и хватит ли их на часы? Может, целесообразнее купить этот хлеб? Желудок мой склонялся ко второму варианту, а разум подсказывал, что вряд ли я накоплю еще раз столько денег. Голодовка все же есть голодовка. И переносить ее, особенно в четырнадцать лет, когда клетки, как назло, растут бурно и знай себе требуют всяких там калорий, нелегко.

– Дороговато, – сказал я тетке и равнодушно отвернулся в сторону.

Но эта буханка, наверное, была намагничена не меньше всей Курской аномалии. Металлические пуговицы моей шинели поворачивало к буханке мимо моей воли. Желудок ворчал что-то неразборчивое, вступая в пререкания с рассудком. Гражданка и не подозревала об этой перебранке, о буре, бушующей в моем пустом животе.

– Уступлю десяточку, – сказала гражданочка.

И разум отступил. Я отдал деньги и небрежно сказал:

– Можете не проверять. Без обмана.

– Копеечка счет любит, – сказала гражданка. Она трижды пересчитала мои замусоленные деньги и только тогда отдала мне буханку, воровато оглянувшись по сторонам.

Я пришел в общежитие и водрузил буханку на стол. Мы втроем навалились на нее, как сто проголодавшихся волков.

Вскоре от буханки остался один запах. Он витал в комнате, где мы так геройски разделались с буханкой. Даже не хотелось уходить из комнаты.

– Понятно, – ковыряя спичкой в зубах, сказал Воронок, – толкучка была закрыта на учет и часов ты не купил.

Это было совсем недавно, а сейчас мы с Воронком вдвоем стали экономить хлеб. Но есть-то нам хотелось.

– Будем ходить в театры, – многозначительно сказал Воронок.

Я удивился. В зрачках моих появились вопросительные знаки.

– Чудак, – сказал Сашка, – в театральных буфетах иногда продают какие-то загадочные изделия из сои. Без карточек, но вроде бы съедобные. В общем, положись на меня. Я все разведаю. Куплю билеты только туда, где пахнет съедобным. А о репертуаре станем думать в мирное время. Возражений нет?

– Нет, – сказал я.

Приобщиться к искусству всегда полезно. Даже если тебя толкает на это корыстная цель.