Текст книги "На войне я не был в сорок первом..."

Автор книги: Лев Софронов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Глава двенадцатая
СОГЛАСНЫ СТАТЬ МОИМ УЧЕНИКОМ?

Сегодня мы будем смотреть в театре оперетту! Знаменитую «Сильву».

– Как только объявят антракт, – говорит мне Сашка, – срывайся с места и жми на всех парах в буфет. Там есть суфле. Такое, знаешь, жидкое мороженое. Надо первыми захватить очередь. А то не достанется.

В училище нас не очень балуют сладким. Дают по два кусочка сахару. А до войны, помню, я мог съесть несколько порций мороженого подряд. Только подавай. Однажды какой-то подвыпивший дядечка в припадке щедрости угощал меня шоколадным эскимо.

– Ешь сколько хочешь, – говорил он, – плачу за все!

Когда я швырнул в мусорный ящик десятую палочку, дядечка протрезвел и сказал:

– Не дай бог такого сына. Разорит.

Но за десять эскимо все-таки заплатил.

В театре мы с Воронком чувствовали себя не в своей тарелке. Смущались. Кругом нарядная публика. Зеркала. В каждом отражаются наши замухрышные фигуры в стиранных-перестиранных гимнастерках. Мишка не замечал наших терзаний. Он шел в своей гимнастерке, словно во фраке, поглядывал по сторонам и говорил:

– Не скажешь, что война. Все такие шикарные. Правда?

– Ты на них утром посмотри. Все телогреечки наденут, – ответил Воронок.

В зале он предусмотрительно сел у прохода, чтобы во время антракта первому попасть в буфет. Похоже, что музыка Кальмана интересовала его меньше, чем загадочное суфле. Вот тебе и музыкант.

У меня болели глаза, будто кто-то насыпал в них песку: мы работали в ночную смену, а днем поспать не удалось.

Я с интересом глядел на сцену. Ишь ведь как жила буржуазия! Только и умела ногами дрыгать, да песенки распевать. А музыка хорошая. Говорят, что лучше всего слушать музыку с закрытыми глазами. А ну-ка проверю, верно это или нет.

Я зажмуриваю глаза. И впрямь чудесно. ... Я плыву куда-то в лодке. А волны ударяют в борт, плавно покачивают лодку из стороны в сторону. А из облаков звучит музыка. Все дальше и дальше плывет моя лодка в открытое море. Хорошо-то как! Но вдруг сгущаются вверху тучи. Вот-вот разразится гроза, начнется шторм. Скорее к берегу! Но поздно,.. Лодка моя переворачивается. Штормовая волна больно бьет меня в спину. Раз, другой, третий...

Я раскрываю глаза. Оказывается, это Сашка лупит меня кулаком между лопаток.

– Всю «Сильву» проспал, – говорит он сердито.

– Что ж не разбудил? – обиженно спрашиваю я. Смотрю вокруг и вижу наполовину пустой зал. Мишка ухмыляется:

– Это я ему не разрешил. Очень сладко ты спал. Все время улыбался во сне.

– А как же суфле? Жидкое мороженое.

– Не было суфле, – мрачно говорит Сашка. – Не было жидкого мороженого. Наверное, его решили по карточкам выдавать. Зря только я бегал в буфет каждый антракт.

– Мне, ребята, понравилась оперетта, – сообщает нам Мишка, – надо будет еще раз сходить.

– Мне тоже понравилась, – говорю я.

– Помолчал бы! – хмурится Воронок. – Видали такого – в театр спать пришел.

– Да я ж не нарочно, – виновато оправдываюсь я перед товарищами, – я ж совсем не хотел...

– Ты еще дома у Иван Михалыча не вздумай заснуть, – грозно предупреждает Сашка.

Завтра мы наконец-то ведем Мишку к профессору консерватории, Ивану Михайловичу. Мишка подготовил программу. И арии, и романсы, и песни. Старинные и современные.

– Меня теперь калачами не заманишь на оперетту, – говорит Сашка Воронок.

Он не может простить буфетчице, что она не привезла сегодня суфле.

– Какой же ты музыкант? – удивляется Мишка.

– Оперетта – легкомысленный жанр. Мне по душе серьезная музыка, – солидно высказывается Воронок.

– Ты, Сашок, неправ! – У Мишки загораются глаза. Сейчас они схватятся в словесном поединке. Так бывало не раз. Мне кажется, что в этом споре прав Мишка. Но я не вмешиваюсь в их разговор. Мне стыдно, что я заснул в театре...

Квартира Ивана Михайловича оказалась похожей на музей. Сколько там было картин, статуэток, портретов знаменитых людей с дарственными надписями!

Мы двигались по ковровой дорожке в благоговейном молчании, боясь невзначай задеть какую-нибудь хрупкую фигурку. И все-таки Сашка Воронок умудрился кокнуть небольшую чашечку, на которой были нарисованы скрещенные голубые мечи. Сашка так стремительно кинулся собирать осколки, что со стороны казалось, будто он упал на колени перед Иваном Михайловичем.

– А, пустяки. Сущие пустяки. Посуда бьется к счастью, – небрежно махнув рукой, сказал профессор.

Много лет спустя я узнал, что чашечка эта была из очень редкой коллекции фарфора. За такую чашечку знаток и любитель не задумываясь заплатил бы огромные деньги. Но в этот раз все мы поверили, что разбитая чашка – безделица. Очень уж искренний голос был у профессора.

Ивану Михайловичу не терпелось послушать Мишку. И Мишка оправдал его ожидания. Сначала он пел под аккомпанемент Сашки Воронка. Потом профессор сам сел к роялю и стал играть, посматривая на Мишку счастливыми глазами. Мишка малость освободился от смущения, и его хрустальному голосу уже стало тесно в небольшой квартире.

– Ну, хватит! – сказал наконец Иван Михайлович.

– Да он может еще три часа петь! – закричали мы с Воронком.

Профессор строго посмотрел на нас, и мы сразу замолчали.

Ему виднее. На то он и профессор.

– Согласны стать моим учеником? – спросил Иван Михайлович у Мишки.

– Еще бы! – одновременно сказали мы с Воронком.

– Согласен, – тихо сказал Мишка.

– Предупреждаю – учитель я жестокий. Так требует истинное искусство. Прошу не роптать, если покажется очень тяжело.

Петь – и тяжело. Смехота! Я заулыбался, а Мишка опять повторил:

– Согласен.

– Консерватория в эвакуации. Я вот остался в Москве. Стар стал. Так что заниматься будем у меня. Три раза в неделю. Сможете?

– Смогу.

– И отлично-с! А теперь я угощу вас кофейком. Довоенным.

Мы пили кофе из затейливых чашечек с синими мечами и говорили об искусстве.

– Истинное искусство живет вечно. Ему не страшны испытания временем. В Третьяковку захаживали? Значит, любовались и Репиным, и Саврасовым, и Левитаном. Почему живы эти художники в своих картинах? Потому что их картины – истинное искусство. Когда-нибудь помру и я. Но надеюсь – заметьте, только надеюсь, а не убежден, что останусь жить в своих учениках. В таких, как Миша. Видите портреты? Все это мои ученики. Они приходили ко мне такими же неумелыми и неопытными, как Миша...

Мы с Воронком переглянулись. Мишка – неумелый! Да он сто певцов за пояс заткнет.

– Да, да неумелыми! Сырыми, если хотите знать. Но я делал из них певцов. Таких, которыми может гордиться Россия. Простите мое старческое тщеславие, но мне хочется думать, что это именно так.

Мишка смотрел на Ивана Михайловича, как на бога. Мишка забыл про кофе и слушал профессора, перестав дышать.

– Ну, ну, – сказал Иван Михайлович, – кофе остынет. А вы, други, тоже навещайте меня. Я ведь одинок. Вам это трудно понять. У вас – общежитие. А меня только эти картины.

– Надо было вам эвакуироваться, – сказал Сашка.

– Предлагали. Чуть насильно не увезли. Но, как видите, отбрыкался. Я – старый москвич. Мне без московского воздуха не жить...

Он задумался.

– Есть даже такая болезнь – ностальгия. Тоска по родине. Вот Федор Иванович Шаляпин... Вы думаете, ему было легко вдали от родины?

Мы услышали от Ивана Михайловича много интересного. Мы сидели у него, забыв о времени. Он решил проводить нас и стал одеваться. Обвязал горло пушистым шарфом и тут же спросил Мишку:

– А у вас, Миша, есть кашне?

– Ремесленникам только наушники положены, – сказал Сашка.

Профессор ушел в другую комнату и вернулся с новым шарфом.

– Возьмите, – сказал он Мишке, – вам нужно беречь свое горло.

Мишка пробовал отказаться, но из этого ничего не вышло. Пришлось взять подарок.

Мы спустились по лестнице. Иван Михайлович кивнул на надпись «Бомбоубежище» и спросил:

– У вас тоже есть?

Мы улыбнулись.

– Мы – на крыше, – сообщил Воронок.

– Молодцы! Но все-таки это опасно. Это занятие не для детей. Правда, я и сам не люблю сидеть в бомбоубежище. Очень уж там неуютно. Хотя и люди вокруг. Во время тревог я играю на рояле. Играю Чайковского. Вот кто умел славить жизнь!

– И Шопен! – загоревшись, сказал Сашка. – Я люблю играть Шопена. Такая светлая музыка.

– У поляков был еще и Огинский. Мне бы хотелось, чтобы на моих похоронах звучал его полонез. Грустный и в то же время жизнеутверждающий.

– О, полонез! – сказал Сашка. – Этот полонез и сделал меня любителем музыки.

– «Прощание с родиной» – так, кажется, называется этот полонез, – сказал Мишка.

Родина! Что же это за волшебное слово, заставляющее людей идти на муки и смерть, заставляющее брать в руки оружие и сражаться, пока течет в жилах кровь, пока бьется сердце, пока дышат легкие воздухом родины.

Родина – это и звезды над Кремлем, и ноздреватый хлеб, и музыка Чайковского, и бескрайние поля и леса, и великое братство советских людей. Все это – родина. Наша родина.

 
Умирают на фронтах мужчины,
В пальцах стиснув горсть родной земли...
Первые недетские морщины
На ребячьих лицах залегли.
 

Я допишу это стихотворение о родине. Я прочту его Ивану Михайловичу. Пусть он знает, что и я не сбоку припека. А то небось думает, что в компании Мишки и Воронка я всего-навсего третий лишний...

 
И, бывало, на московской крыше,
Я, при свете вражеских ракет,
Вахту нес с ватагою мальчишек —
Сорванцов четырнадцати лет.
 
 
Мы невзгоды все переносили.
Мы гордились Родиной своей.
Миллионы было нас в России —
Маленьких, но верных сыновей...
 

– Замечтался? – Сашка толкнул меня локтем в бок.

– Понимаешь, думал о смысле жизни...

– Фи-ло-соф! Как бы нам с тобой, философ, выпросить у тети Симы по второй порции щей? Что-то после этого благородного кофе аппетит у меня разыгрался зверский. А ночью вкалывать предстоит.

Глава   тринадцатая
УТРО ВЕЧЕРА МУДРЕНЕЕ

В ночную работать трудно. Сам не заметишь, как задремлешь над станком, особенно если днем не удалось выспаться.

Борода говорил нам. что до войны подростки не работали в ночных сменах. Но сейчас – война. Станки не могут простаивать. Фронту нужны снаряды.

Не сразу мы привыкли к ночной. В первое время Борода то и дело находил своих спящих питомцев в самых неожиданных местах. Гошка Сенькин, например, старался устроиться с комфортом. Он залезал на верхнюю полку в инструментальной кладовой, клал под голову шинель и начинал задавать храпака. Храпел он с присвистом, с бульканьем.

По этому храпу мастер находил его безошибочно. Борода взбирался по лесенке и тормошил его.

– А? Что? Уже на завтрак? – спрашивал Гошка спросонья.

– Слезайте, ваша остановка, – говорил Борода.

Узнав мастера, Гошка брюзжал:

– Так у меня же станок испорчен. Не тянет. А починить некому.

– Уже починили. Давай, давай, Сенькин. Сам знаешь – прохлаждаться не время.

– О-хо-хо... – Гошка зевал так, что трещали скулы, и плелся на свое рабочее место.

– Эй, стахановец, – кричал ему вслед Воронок, – сколько обедов навернул во сне? С такими, как ты, навоюешь.

– Видали мы таких патриотов, – сонно отвечал Гошка, а сам уже придумывал, куда бы ему еще забраться поспать, чтобы мастер ни за что не обнаружил. Но предательский храп подводил Сенькина всюду. Даже в уборной, где, конечно, особого комфорта не было, но зато стояла сравнительная тишина.

Юрка Хлопотнов прятаться не умел и не хотел. Он засыпал внезапно, сраженный сном, словно пулей, прямо у станка. Подушкой служила подставка, периной – металлические стружки. Борода накрывал его шинелью и останавливал станок. Проснувшись, Юрка очень смущался и торопливо хватался за болванку.

– И как это я? – виновато бормотал он.

После сна лицо у Юрки было розовым, как у младенца. На нежной щеке оставались рубцы от подставки, в волосах запутывалась стружка.

– С добрым утром, Юрий Тимофеевич! – радостно и благожелательно орал Сашка Воронок.

– С добрым утром, – вежливо отвечал Юрка, и лицо его мгновенно заливалось краской.

Помню, как сам я «запорол» деталь. Мне казалось, что я вовсе и не сплю, что глаза мои прекрасно все видят. И вдруг – скрежет металла, резкий удар резца о вращающиеся кулачки и встревоженный голос Воронка:

– Проснись, Лешка!

Но так было только на первых порах. Через месяц мы работали в ночной не хуже, чем днем. Сашка Воронок даже находил в работе ночью особенный героизм.

– Представляешь, – говорил он мне, – все спят. Спят дети, старики. Спят в окопах бойцы на фронте. А утром – снова бой. Снова нужны снаряды. А вот мы не спим. Мы спешим сделать их побольше. Чтобы не было заминки в бою. Здорово?

– Здорово! – соглашался я.

Если у Воронка выходил из строя станок, он бегал консультироваться по поводу поломки и к Мишке, и к Андрейке, и к самому Бороде. Вот и в этот раз у его станка собрался «консилиум» .

– До утра ничего не сделать, – сказал мастер, – придется дожидаться слесарей. Дежурный, как на грех, заболел.

– Везет людям, – сказал Гошка.

– Ложись поспи, – предложил мастер Воронку.

– Так тебе этот лунатик и заснет, – шепнул мне Сенькин, – пойдет сейчас бродить по крышам.

Сашка действительно исчез. Я подумал, что он прикорнул где-нибудь. Но Воронок, оказывается, и не думал спать. Сашка дышал во дворе свежим воздухом и посматривал в окно столовой на поваров, хлопочущих над котлами. Он пытался догадаться по запаху, доносившемуся из форточки, что они готовят на завтрак. Его чуткий нос уловил аромат разварившейся овсянки. Сашка уже хотел вернуться в мастерскую, как увидел выходившего из столовой кладовщика Михеева. Под мышкой у кладовщика был увесистый сверток. Михеев посмотрел налево и направо, но не заметил Сашку, притаившегося за дверью. Кладовщик подошел к большой куче металлической стружки и быстренько спрятал в ней сверток. Потом опять возвратился в столовую, снова поглядев налево и направо.

«А ты, дядя, однако, жох», – подумал Сашка. Он решил, что кладовщик припрятал хлеб, чтоб позднее продать его на рынке.

Долго не думая, Сашка раскидал стружку и по форме свертка догадался, что это не хлеб, а что-то другое.

Сашка помчался со свертком в спортивный зал и только там развернул его. Перед Воронком лежала задняя баранья нога. Жирная, большая, весившая не меньше четырех килограммов. Для человека, собиравшегося бежать на фронт, это было сказочное сокровище. Воронок положил сверток за груду спортивных матов и, посвистывая, опять направился во двор.

Там уже бегал растерянный кладовщик, походивший на ищейку, потерявшую след.

– Послушай, сынок, – обратился он к Сашке, – ты ничего тут не замечал?

– Что именно?

– Ну людей каких-нибудь. Со свертком. Понимаешь, у меня из кладовой кое-что пропало.

– Ах, ах, – сочувственно сказал Воронок, – замки были сломаны, и воры скрылись, не оставив следов?

– Вот-вот. Никаких следов.

– Что с возу упало, то пропало, – значительно сказал Сашка.

– Не могли они далеко уйти. Каких-то пять минут всего и прошло.

– Откуда вы знаете? Следили за ними с часами в руках?

– Может, они в стружку его запрятали?

Кладовщика притягивало к этой куче, будто магнитом. Он принялся расшвыривать ее руками и стал похож на собаку, откапывающую припрятанную кость.

– Глубже, глубже бери, – советовал Сашка, – на дне, наверное, припрятали.

Кладовщик поднялся с колен и жалобно сказал:

– Что же это творится? Грабеж среди бела дня...

– Среди черной ночи, – поправил Воронок, – а что, собственно, украли-то? Пуд соли? Ящик конфет?

– Мя-я-со, – плотоядно сказал кладовщик, – два пуда баранины. Пойдешь в свидетели?

– Два пуда! Этак они, пожалуй, миллионерами станут, а?

– Пойдешь в свидетели?

– А я видел? Я знать ничего не знаю. Может, ты сам это мясо украл? Два пуда.

– Ах ты хам, ах ты шпана малолетняя! Наверное, ты украл мое мясо? Сознавайся!

– Мне два пуда не поднять, – логично заметил Сашка. Кладовщик больно ухватил его за ухо.

– Сознавайся, сознавайся, воровское отродье!

Сашка вырвался и ударил кладовщика головой в живот. Тот раскрыл рот и сел на кучу стружки.

– Сознайся, – пролепетал кладовщик, – я тебе ничего не сделаю.

– Ничего не сделаешь, – подтвердил Сашка.

Кладовщик вскочил и схватил Сашку за руку. Он быстро поднес ладонь Воронка к носу и понюхал ее.

– Пахнет сырым мясом, – сказал он торжествующе, – пахнет, пахнет!

Сашка брезгливо вытер ладонь о штаны.

– Нюха у тебя, дядя, совсем нет.

Слушай, сынок, давай поделимся. Поровну. Половину тебе, половину – мне. А?

– Не смеши лучше людей. Поменьше воровать надо. Окопался в тылу и воруешь. Не стыдно?

– Пойдем, сынок, я тебе хлеба дам. Чего шум поднимать? Пропало мясо – и бог с ним. Спишем по акту, и вся недолга. А ты подпись поставишь, а?

– Ищи дураков. Мы с тобой, дядя, разные люди. Заруби это на своем красном носу.

– Гру-би-ян, – укоризненно и мягко протянул кладовщик, – ну какой же ты грубиян... Промолчать хоть обо всем этом сможешь? Отблагодарю, не сомневайся.

Воронок рассмеялся ему в лицо и побежал рассказать мне обо всем происшедшем.

– Подвезло нам, Сазончик, – сказал он в заключение. Мы помчались в спортзал. Сверток был на месте.

По дороге в цех мы выглянули во двор. Кладовщик разгребал руками уже третью кучу стружки.

– Неужели он так и останется безнаказанным? – спросил я у Воронка.

– Что поделаешь? Некогда нам его разоблачением заниматься. Да и вещественное доказательство сегодня уже уплывет в чьи-то счастливые руки.

– Юрке скажем?

– О ноге? Разумеется! Он же тоже решил бежать с нами на фронт. Наш третий компаньон. Пусть знает, какое у меня щедрое сердце.

Но Юрка Хлопотнов почему-то не очень обрадовался нашему сообщению.

– Может, раздумал бежать с нами? – напрямик спросил его Сашка.

– Да нет, не раздумал...

– Ну так чего кислый?

Юрка мялся-мялся и наконец сказал:

– Что же получается? Выходит, мы спекульнем мясом, которое полагается нашим ребятам? Ведь кладовщик у нас его украл. Или я чего не понимаю?

Мы с Воронком призадумались. Юрка, пожалуй, был прав.

– Так он же все равно продал бы мясо, – неуверенно сказал Сашка.

– Он-то бы продал, – подтвердил я, – а вот мы-то вряд ли имеем на это право. Мясо надо вернуть в общий котел.

– Придется, – грустно согласился Воронок.

– А вы – хорошие! – с любовью сказал Юрка Хлопотнов. – Зря я в вас засомневался.

Наша процессия, гуськом возвращавшаяся из спортзала, привлекла всеобщее внимание. Сашка нес на вытянутых руках баранью ногу. Юрка помахивал беззаботно холстинкой. А сзади выступал я с видом грозного прокурора.

–Вот это да! – Гошка Сенькин остановил станок и зачарованно воззрился на мясо. У него даже слюнки потекли. – Вот это сила! – сказал он.

Ребята сгрудились вокруг нас, расспрашивая наперебой о нашей находке.

Борода серьезно выслушал нас и крякнул.

– Судить кладовщика! – зашумели ребята.

– Милицию позвать! Набить ему рожу!

– Спокойствие, – сказал мастер, пряча мясо в шкафчик для инструмента – Утро вечера мудренее. Утром я пойду к директору и доложу обо всем. И тебя, Воронков, попрошу со мной.

Напрасно в последующие дни мы ожидали суда. Кладовщик ушел с работы, избежав скамьи подсудимых.

А баранья нога попала в общий котел.

Эх, когда же настанет день и мы возьмем в руки настоящее оружие?! Воронок уверяет, что скоро.

Пока что наше оружие – станки. Так говорят Черныш и Нина Грозовая. Но очень уж разное это оружие. У Андрейки новенький Дип, за которым и младенец сможет работать. Этот Дип расшифровывается так: «Догнать и перегнать». Речь идет о соревновании с капиталистическими странами. Так думали конструкторы, давая имя своему замечательному станку. Вот Андрейка и догоняет и перегоняет. Я на Дипе работал. Еще в училище. Тогда меня и наградили значком отличника Трудовых резервов. Нормально работал. А в подсобном цехе завода с тяжелой руки Бороды мне все время доставались какие-то неважнецкие станки. Иностранных марок прошлого века. Только в нашем подсобном цехе и можно было встретить такие. Я уже стеснялся носить свой значок. Напрасно Борода думал, что я покажу высший класс на этих драндулетах. Он явно переоценил мои способности. Частенько я, размышляя об этом, с завистью поглядывал на Андрейкин Дип.

Глава   четырнадцатая
А ТЫ ХОРОШО ДЕРЖИШЬСЯ

У каждого станка, словно у человека, свой, особенный характер. Уж я-то это знаю.

С последним станком у меня была самая настоящая война. Он оказался злобным, ворчливым старикашкой. Только вместо седины на его станинах то и дело выступала желтая ржавчина. Мы невзлюбили друг друга с первого же дня. Старикашка плевался стружкой мне в лицо, выбрасывал на патрона мои детали, «гробил» один за другим мои резцы. Мотор его гудел надсадно и раздраженно. Стоило взять стружку покрупнее, патрон переставал вращаться и молча грозил мне потускневшими кулачками.

В сердцах я ударял по резцедержателю гаечным ключом, футболил чугунные станины и, обессиленный, садился на деревянный ящик, искоса наблюдая за станком.

Борода часто твердил нам, что к сердцу любого человека можно подобрать ключик, любого человека можно сделать хорошим. А вот попробуй подбери ключик к этому станку, попробуй заставь этого старикана работать. Ведь это же самый настоящий саботажник.

– Отдыхаешь, Сазонов? – спрашивал Борода, будто не видел поединка, только что разыгравшегося на его глазах.

– Я больше не могу, – трагическим шепотом говорил я Бороде, – это сущий дьявол, а не станок! Он меня скоро в могилу загонит.

– Или ты его угробишь во цвете лет, – добавлял Борода.

– Во цвете лет?! Это он-то во цвете лет?

– А как же. Мой ровесник, – произносил Борода и поглаживал ладонью патрон станка, словно кошку.

Мастер включал мотор, и старикан станок принимался умиротворенно мурлыкать, будто и впрямь понимал, что теперь имеет дело со своим ровесником, а не с каким-то забиякой Лешкой Сазоновым.

Я с удивлением наблюдал, как преображался станок: мотор гудел ровно и сильно, стружка вилась затейливой лентой, н обработанная поверхность детали поблескивала серебром.

– Старый конь борозды не испортит, – выключив мотор, говорил Борода, – мы с ним еще потрудимся.

Я подходил к станку и подхалимски поглаживал ладонью патрон. На всякий случай.

А мастер одобрительно говорил:

– Так-то вот лучше. Запомни, Леша: станок любит ласку – уход, чистку и смазку. Ты для него постараешься, он – для тебя. И станете вы друзьями – водой не разольешь.

Я принимался соскабливать пятна ржавчины со станины. Я поил старикана машинным маслом, вытирал его тряпками-концами.

– Доволен? – спрашивал я. – Посмотри, какой ты стал блестящий и красивый. Никто не скажет, что тебе перевалило на шестой десяток. А теперь, будь другом, за добро отплати добром. Договорились, старче?

Я включал мотор, но для меня он мурлыкать не хотел. Будто подозревал, что любовь моя вызвана корыстным чувством. И старикан с давно рассчитанным прицелом стрелял стружкой мне в глаз, беззвучно похохатывал, щерясь мелькающими кулачками.

Вот она, черная неблагодарность! Нет, нам, видимо, так и не стать друзьями. Но кто же все-таки из нас выйдет победителем в этой ежедневной войне? Он или я? Я ведь все-таки человек. А человек покорил и моря, и горы, и воздух. Неужели же мне придется отступить перед грудой бездушного металла?

Раз! Я бью по кулачкам патрона болванкой, как по зубам заклятого врага. Два! Я зажимаю болванку в патроне, чуть не свернув ему скулы. Три! Я подвожу резец к детали.

Старикан бросается в ответную атаку. Раз! Он обжигает мою руку вращающимся патроном. Так я, пожалуй, и инвалидом могу стать. Два! Он строчит по мне осколками стружки, как пулемет трассирующими пулями. Три! Пластинка на резце отлетает.

– Твоя взяла, – говорю я покорно, – сдаюсь.

Он прислушивается к интонациям моего голоса. Он пытается догадаться, какую каверзу я хочу подстроить теперь. Но он не догадается. Он ведь думать не умеет. А я решил обезглавить его. Вернее, сменить его голову на другую. Для этого патрон станка надо снять со шпинделя. А потом привинтить новый патрон. С новым патроном дело у меня пойдет на лад. Итак, старикан, держись!

Я действую умело и осторожно. Я обнимаю патрон обеими руками. Сейчас он сойдет со шпинделя и окажется у меня в руках. Сейчас, сейчас...

И тут патрон вытворяет нечто неожиданное. Он соскакивает со шпинделя совсем внезапно и пудовым молотом ударяет по моему указательному пальцу.

Я трясу рукой, подпрыгиваю, как спортсмен на разминке, а из пальца уже каплет кровь. Ноготь делается багрово-красным.

– Живо в медпункт! – командует подбежавший Борода и сам выключает станок.

Мастер ведет меня под руку, как тяжелораненого. Девчонки за станками хихикают.

И почему это людям бывает смешно в самые неподходящие моменты?

– Доконал он меня, – жалуюсь я Бороде.

– Вижу, – говорит Борода, – придется тебя за другой поставить. Когда палец вылечишь.

Медсестра кивает мне, как старому знакомому.

– Ничего страшного, – говорит она, осмотрев палец, – косточка не задета. Ноготь этот, конечно, сойдет. Но это не беда. Со временем вырастет другой. А от работы придется освободить тебя. Недельки на две.

Борода деликатно покашливает. Каждая пара рабочих рук сейчас на счету.

– Неужели на две? – грустно осведомляется он.

– Не меньше, – говорит медсестра. Пощипав бороду, мастер уходит.

– Ну, как ваш певец? – бинтуя мой палец, спрашивает медсестра. – Понравился профессору?

– Еще как! Иван Михалыч взял его к себе в ученики. Мишка ходит к нему заниматься домой. А когда вернется консерватория, будет учиться там. Так сказал профессор.

– Счастливый человек ваш Мишка.

– И все благодаря вам. Если бы не те яички, может, Мишка и петь не смог бы.

– Моя заслуга маленькая, – говорит медсестра, – не всем и яички помогают. Талант надо иметь. Вот в чем дело.

Палец мой болит, словно его непрестанно сжимают плоскогубцами.

– Вот тебе направление в поликлинику. Пусть врач тоже посмотрит. А вот освобождение от работы. Не повезло тебе, Сазонов. Только на спецзаказ перешли – и такое несчастье.

– А вы считаете, что с таким пальцем нельзя работать?

– Конечно, нельзя. Грязь попадет или еще что. Да и как ты станешь вертеть всякие там суппорты? Неудобно же.

Эх, сестра, плохо ты знаешь Лешку Сазонова! А как же раненые на фронте не покидают поле боя и дерутся до последней капли крови? У нас здесь – тоже фронт. И самый настоящий дезертир буду я, если перестану работать в такое трудное время.

Я запихиваю справку в кармашек и говорю:

– Спасибо за помощь.

– Иди, Сазонов, писать стихи. Рука-то у тебя левая пострадала. В самый раз тебе сейчас стихами заниматься.

– В самый раз, – соглашаюсь я и возвращаюсь в мастерскую.

Девчонки уже не хихикают. Неужели они подумали тогда, что я нарочно уронил патрон на свой палец? Попробовали бы сами испытать такое удовольствие. Визгу было бы на все училище.

– Вы обещали мне другой станок, – говорю Бороде как ни в чем не бывало.

– А палец?

– Что – палец? Вы же слышали – ничего страшного. Так медсестра сказала.

– Она и о двух неделях сказала.

– А потом передумала. Можно, сказала, работать. Только не за тем драндулетом.

Борода хитро улыбнулся.

Мой новый станок меньше первого и гораздо спокойнее характером. Мы с ним быстро нашли общий язык. Он сразу запел мне успокаивающую песенку, и от этой песенки вроде палец стал болеть меньше.

А в схватку со стариканом драндулетом вступил Андрейка Калугин. Краешком глаза я наблюдал за этим поединком. Первым делом Андрейка начал копаться в брюхе станка. Гремел шестеренками, отыскивал его старческие язвы и сердечные пороки. Влил ему в брюхо полную масленку. Потом колдовал над шпинделем и задней бабкой. Потом сменил резцедержатель.

После этого старикан заурчал, как укрощенный тигр. Вся его злоба куда-то улетучилась.

– Отличный станок! – крикнул мне Андрейка.

– Рад услужить другу, – довольно ответил я.

Через несколько дней палец распух и почернел. Похоже, что там начиналось нагноение. Тогда только я вспомнил о направлении в поликлинику.

Не люблю врачей. Особенно побаиваюсь зубного. Когда он включает свою адскую машинку, у меня волосы дыбом становятся. И словно для устрашения пациентов в зубоврачебных кабинетах всегда полно самых разнообразных орудий пыток. Они лежат на полочках в стеклянном шкафчике, словно нарочно, чтобы их видели. Щипцы и щипчики. И какие-то совсем фантастические приспособления. Такими запросто можно вырывать клыки у слона. Он и пикнуть, бедный, не успеет. А каково человеку, наделенному воображением?

В поликлинике меня направили к хирургу. Это была милая женщина с ласковыми глазами. Она сочувственно охала н ахала над моим пальцем. А потом спросила:

– Боли не боишься?

Какой же мужчина признается, что он боится боли? Чудачка!

– Не боюсь, – сказал я.

– Наверное, на фронт мечтаешь попасть? – спросила врачиха.

Ясновидящая она, что ли?

– Неплохо бы, – сказал я.

– А на фронте больно бывает. Очень больно...

– Ой! – вскрикнул я.

– Это еще не боль, – сказала врачиха, – настоящая боль еще впереди. Так что ты, миленький, потерпи. Потерпишь, миленький?

– Потерплю, – сказал я.

– Ты отвернись. Вот-вот – смотри в окошко. Вид у нас хороший. Правда?

– Пра...

Но тут в мозг мой впились раскаленные иглы. Погас дневной свет в окне. Наверное, глаза у меня стали, как у вареного судака, потому что врачиха сказала:

– Полежи, миленький, на кушеточке.

Медсестра вытирала ваткой пот с моего лба н говорила:

– А ты хорошо держишься. Как настоящий мужчина.

Значит, вот как бывает, когда у человека во время пыток выдирают ногти! Прямо надо сказать – удовольствие ниже среднего. После второго ногтя я бы, пожалуй, потерял сознание. А один – ничего. Один вытерпеть можно.

Я поднимаюсь с кушетки и чувствую противную слаоость в ногах.

Милая врачиха говорит что-то о нервных окончаниях, сосредоточенных под ногтем. Но меня это сейчас мало интересует. Мне хочется поскорее унести ноги из этого уютного кабинета.

– Ну, за перевязки я спокойна, – говорит врачиха, – их-то ты хорошо будешь переносить. А красноармеец из тебя вполне получится.

«Живодеры, – беззлобно думаю я, – за дошкольника меня принимают. И как это женщины не боятся работать хирургами? Им бы салфеточки вышивать, а они ногти у людей вырывают. Дамское занятие!»

Работать больной палец все-таки сильно мешал. За эти две недели я снизил выработку. Даже Юрка Хлопотнов протачивал на одно-два донышка больше меня.

Он любил пересчитывать мои детали и своими глазами убеждаться, что опять обставил меня. Мне это не очень нравилось.

– Подожди, – говорил я Юрке, – палец заживет, и я покажу тебе, как надо работать.

А тут еще, как на грех, вздумала наведаться в цех медсестра. Нам собирались делать какие-то уколы. Гошку Сенькина заранее от этого лихорадило.

– Чую, что заболею, – с надеждой говорил он.

– Тебе бы ногти выдрать, а не Лешке, – сердился Юрка  Хлопотнов.

Увидев меня за станком, сестра покачала головой и обратилась к Бороде:

– Давно ли Сазонов начал работать?

– А он и не переставал, – ответил мастер.