Текст книги "Орлы императрицы"

Автор книги: Лев Полушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Белые пятна в деле подпоручика Мировича

Первое известие о происшествии в Шлиссельбурге императрица получила, будучи в Лифляндии, от А. Орлова, чем была сильно встревожена. Н. Панин в эти дни находился с Павлом Петровичем в Царском Селе и, узнав о покушении, также отправил государыне сообщение. Расследовать дело Екатерина поручила генерал-поручику Веймарну, намереваясь выехать в столицу 8 июля.

В материалах Шильдера отъезд Екатерины II в столицу представлен иначе: «Празднества и приемы, намеченные в Риге, продолжались непрерывно в течение семи дней; императрица повсюду являлась с веселым лицом, ласково отвечая на приветствия и очаровывая всех милостивым обращением. Екатерина нашла даже возможность посетить 13 июля тогда еще чужестранную для нас Митаву, где царствовал в то время поставленный герцог Бирон» [64, 49]. В Петербург государыня прибыла лишь 25 июля, а уже 17 августа скоротечное следствие закончилось манифестом с сообщением о кончине Иоанна Антоновича и о назначении верховного суда над бунтовщиками. Еще через месяц, 15 сентября, «совершилась казнь Мировича на Петербургской стороне; мятежнику была отсечена голова, и тело сожжено купно с эшафотом».

Материалы следствия вызывают ряд вопросов, главным среди которых остается полное неведение о сообщниках Мировича, имена которых он не назвал, взяв всю вину на себя. Читая материалы, невольно приходишь к выводу, что на такое предприятие в одиночку, без какой бы то ни было подготовки в армии и не имея поддержки в среде высокопоставленных лиц, мог пойти только сумасшедший или самоубийца. На этот счет во время следствия у многих, в том числе и у императрицы, возникли большие сомнения, тем более, что кое-что осталось без расследования, не все свидетели были допрошены. Вопросы, вопросы, вопросы…

1. Почему суду представлены не полностью все материалы, а «экстракт», то есть выжимки из них?

2. Кого ждал Мирович в ночь покушения, отдавая приказ караульным никого не выпускать, «а кто в крепость едет, тех свободно пропущать»?

3. Почему в материалах отсутствует свидетельство от Порховского воеводства о наличии раны на виске «утопшего» сообщника Мировича – А. Ушакова [34, 273] и каким образом он оказался в реке одетым? Ограбление исключено, так как деньги (8 руб.) не взяты.

4. Почему не допрошен Бессонов, интересовавшийся в день, предшествующий покушению, планировкой крепости (в то же время по свидетельству Чефаридзева, Бессонов, по сути, велел ему молчать о разговоре с Мировичем, открывшим свои планы)?

5. Почему Мирович в случае удачи намеревался привезти принца в артиллерийский корпус в Петербурге, кто его там должен был встретить?

6. С какой истинной целью посещал Мирович дом Паниных, будучи отставленным от обязанностей флигель-адъютанта Петра Ивановича Панина? Почему П. Панин отчаянно сопротивлялся против применения к Мировичу пыток с целью установления личностей сообщников (государыня в случае крайней необходимости против пыток не возражала)?

7. Почему член суда над Мировичем барон А. Черкасов, сторонник братьев Орловых и один из приближенных к императрице особ, на применении пыток настаивал?

8. Случайно ли попытка высвободить принца исполнялась во время отсутствия в столице Екатерины и ее могущественной свиты?

9. Особое подозрение вызывает приказ Н. Панина Власьеву и Чекину, «…чтоб они (Власьев и Чекин) все имеющиеся у них указы и другия повеления, касающиеся до содержания бывшей их комиссии, не оставляя при себе ничего, запечатав в один пакет и адресовав на мое имя, вам (Бередникову. – Л.П.) отдали. Вы же, купно со всеми у вас находящимися на ваше имя указами и ордерами, также запечатав и адресовав ко мне, извольте вручить генералу Веймарну для отправки ко мне». Все это было исполнено, в том числе Панину возвращена была и его печать, которой Власьев и Чекин должны были запечатать готовый к отправке пакет [34, 282]. Таким образом, все деловые бумаги, имевшиеся у офицеров гарнизона и у коменданта крепости, необходимые для следствия, первоначально попали к Н. Панину, и только потом – к назначенному уже для проведения следствия Веймарну. Что из бумаг досталось Веймарну, неизвестно, но, возможно, этим обстоятельством и объясняются белые пятна в материалах следствия.

Не находя ответов на поставленные вопросы, зададимся еще одним, а именно: кому на руку было освобождение или убийство Иоанна Антоновича?

В опровержение слухов о том, что императрица была зачинщицей убийства и что для этого она и покинула столицу на время смуты, можно сказать следующее. Во-первых, история с Иваном VI повторяет событие в Ропше, во-вторых, Екатерина уже не считала Иоанна Антоновича претендентом на престол ввиду его безумия, что, при необходимости, легко можно было показать; разумнее было предвидеть, что попытка освободить принца или убийство его могло спровоцировать волнение в войсках и в народе, что и случилось, и если бы не публичный приказ А. Голицына раздать для острастки армейским частям, стоящим под Петербургом, порох и пули, то неизвестно, чем бы все закончилось.

В-третьих, во время следствия государыня настойчиво требовала установления личностей сообщников Мировича, не исключая применения к нему с этой целью пыток.

Братья Орловы? Самые горячие сторонники Екатерины, щедро ею одариваемые, могли ли они надеяться на лучшее в случае провозглашения Иоанна Антоновича или Павла императором?

Остаются братья Панины, или некая четвертая сила из среды могущественных людей, не оставившая никаких следов для подозрения.

В день отъезда Екатерины из Петербурга в Лифляндию (20 июня, т. е. за две недели до происшествия) нищая старуха нашла наводящее на определенные размышления «подметное» письмо возле церкви Введения на Петербургской стороне, написанное на четвертушке грубой бумаги довольно приличным почерком [34, 288]. Четвертушка имела текст с обеих сторон; на одной стороне «представлялся» автор: «Сие письмо писал мужик с похмелья, одно ухо оленья, другое тюленья. Сама правда, что написано в сей бумаге». Текст гласил: «Что ныне над народом росиским сочиняетца, иностранным царским правлением хотят росискую землю разорить и привесть в краиную нужду, однако, сколко потерпят, а Россию не разорят, токмо не будет ли им самим разореня, а уже время наступает к бунту. Псрваго графа Захара Чернышева в застенок и бить кнутом без всякого милосердия, потом четвертовать и голову отрубить. Втораго Алексея Разумовского таким же образом, третьяго Григория Орлова, а потом неповадно будет другим преступать прежних царей правы и законы, а государыню выслать в свою землю, а надлежит царским престолом утвердить непорочного царя и невинного Иоанна Антоновича и вся наша Россия с великим усердием и верою желают присягать, а их бестиев самих надлежит разорить. Многих военных людей и всякого звания вечно разорили и заставили оне себя ругать и бранить, а им же от российскаго войска крайняя служба воспоследует».

Такими настроениями Н. Панин мог воспользоваться в своих целях, убийство же Иоанна Антоновича в случае провала ничем Панину не грозило.

В пользу этой версии говорит и то, что панинская инструкция требовала убийства только в случае крайней необходимости (ведь умертвить Иоанна Антоновича можно было и без всякого шума!). При успехе же в деле освобождения принца и при отсутствии в столице императрицы со всей ее грозной свитой, а также используя непрекращавшиеся брожения в армейских частях и в народе не в пользу Екатерины, Панин вполне мог рассчитывать на осуществление своего плана.

Заслуживают также внимания слова Е. Дашковой о том, что А. Орлов в своем сообщении императрице, опередившем, кстати, письмо Н. Панина и прочитанном Екатериной «с большой тревогой», в конце прибавляет, что Мирович часто посещал «дом Дашковой», занимаемый ею совместно с П. Паниным, но входы были разделены.

Если Дашкова здесь не кривит душой, то А. Орлов установил слежку за домом Паниных, а затем в поле его зрения попал и Мирович. Тогда можно предположить, что Ушаков был убит (рана на виске) с целью устранения сообщника Мировича.

Что же касается самого Мировича, то, возможно, ему, потерявшему последнюю надежду вернуть хотя бы часть владений своих предков, было предложено сыграть по-крупному, поставить на карту последнее, что у него было – жизнь. И в случае успеха получить очень многое (пример Орловых подогревал).

Как видим, исполнение дела было совершенно бездарным.

К суду над участниками «Шлюссельбургской нелепы», как называла дело Мировича Екатерина, были привлечены только люди, допускаемые ею к секретным делам, и среди них, конечно, Григорий Орлов.

Глава II
Князь Григорий Григорьевич

Начало службы

В 1764 г. Г. Орлову был присвоен чин подполковника, его назначили шефом Кавалергардского корпуса, а в 1765 г. он уже генерал-фельдцейхмейстер, командующий всей российской артиллерией и инженерными войсками.

Жизнь Григория в императорском дворце заставляет его постоянно быть при Екатерине. На его день рождения 6 октября 1765 г. государыня для разнообразия перенесла бал «в бывший Штегельманов дом, что на Мойке, к графу Григорию Григорьевичу Орлову: его сего дня рождение, ее величество изволила там присутствовать до первого часа пополуночи. Никита Иванович [Панин] приехал пополуночи в четвертом часу». На следующий день великому князю Павлу были подарены одним артиллерийским офицером «две духовые гаубицы и две пушки». После обеденного стола к его высочеству заглянул сам Григорий Григорьевич (едва успев выспаться после ночного бала), для чего велено было принести орудия. Тут же в комнате устроены были бутафорские «болота и пригорки, представили две армии, и началась с обеих сторон пальба» деревянными ядрами, специально для этой игры изготовленными.

В дневнике С. А. Порошина отмечено, что 27 декабря того же года в штегельмановском доме снова был большой прием с приглашением около шестидесяти персон. «Ее величество возвратиться изволила в час пополуночи. Ужин там был, танцы, песни, пляска и святочные игры. Гости часа в четыре пополуночи разъехались». В предновогодний день Григорий обедал у Павла с А. С. Строгановым и В. И. Бибиковым. С. Порошин, преподававший его высочеству математику, отметил, что долго спорили «о параболической фигуре». После обеда Павел учиться не захотел, «перебирал мундирные книжки», что свидетельствует о пристрастии наследника с детства к военному обмундированию, ярко проявившемуся впоследствии.

В рождественские дни 1766 г. Екатерина и Павел снова присутствовали на вечере у Г. Орлова в его штегельмановском доме. «Были святочные игры и пляски. За ужином сидели по билетам. Его высочеству сидеть досталось с Верой Николаевной [Чоглоковой], его возлюбленной, или лучше сказать, так сделано было, чтоб досталось». В один из этих дней Павел Петрович, играя в своих покоях, покрывал позолоченные кресла сукном, представляя себе сани, «покрытые полстью», и когда резко сдергивал сукно, приметил сыпавшиеся искры. Вечером кресла носили к государыне, где повторяли опыты в присутствии Г. Орлова. «Граф Григорий Григорьевич, будучи особливо до таких вещей охотник, нашел, что когда муфтой или простой рукой по шелковым обоям тереть станешь, то электризация производится и сыплются искры».

В 1767 г. по манифесту Екатерины II была созвана Комиссия для обсуждения екатерининского «Наказа» и депутатских «наказов» с последующей выработкой законов, выражающих нужды и требования различных слоев общества регионов России. В Комиссии получили места наиболее влиятельные при дворе и известные в обществе люди, но они были не способны решать вопросы, связанные с жизнью представляемых ими местностей. По этой причине вскоре были произведены выборы в Комиссию с целью выдвижения в столь важный государственный орган людей, наиболее знавших нужды своих избирателей.

Выборы в Комиссию носили сословный характер. Дворяне должны были выбрать из своего круга по одному депутату от каждого уезда, горожане – по одному депутату от каждого города, независимо от числа жителей, провинции – по одному от однодворцев (владельцев одного «двора»), были также отдельные депутаты от казаков, от купцов и т. д. Не было только ни одного от крепостных крестьян, составлявших большую долю населения России. Всем участникам Комиссии по уложению были вручены золотые медали с изображением императрицы, которые следовало носить на голубой ленте. Дворянам разрешалось включать эти медали в родовые гербы. Интересно, что при всем этом значительная масса делегатов была безграмотной.

Четверо Орловых попали в число депутатов: Иван – от Вязьмы, Григорий – от Копорского уезда, Алексей – от Петербурга, Федор – от Орловской губернии.

Торжественное открытие «Уложенной Комиссии» состоялось в Москве 30 июля 1767 г. В этот день поутру императрица выехала из Головинского дворца с большой торжественностью, ее карету, запряженную восьмеркой лошадей, сопровождала свита, за каретой следовал взвод кавалергардов под командованием Г. Г. Орлова. По приезде в Кремль процессия депутатов вслед за Екатериной двинулась в Успенский собор. На следующий день с утра депутаты собрались в Грановитой палате, где произошло первое заседание и выборы маршала Собрания.

А. Вяземский при открытии Большого собрания был утвержден в должности генерал-прокурора (24 июля 1767 г.), и, поскольку ему предоставлено было право совмещать работу в Собрании и в Дирекционной комиссии, то в качестве помощников он выбрал Ф. Орлова, В. Всеволожского и Петра Хитрово (с их согласия). А с августа этого года Федору пришлось совмещать работу обер-прокурора в 4-м и 3-м департаментах одновременно, так как 27 августа Екатерина распорядилась отпустить «к Москве Соймонова, а покамест означю в третьем департаменте обер-прокурора, то велите оную должность править графу Федору Орлову».

Чтение екатерининского «Наказа», последовавшее после выборов маршала Собрания, было встречено собравшимися с восторгом и слезами умиления.

Характеристика Григория Орлова

Русский историк М. М. Щербатов дал Г. Орлову следующую характеристику: «Сей, вошедший на вышнюю степень, до какой подданный может достигнуть, среди кулашных боев, борьбы, игры в карты, охоты и других шумных забав, почерпнул и утвердил в сердце своем некоторые полезные для государства правила, равно, как и братья его. Оные состояли: никому не мстить, отгонять льстецов, оставить каждому месту и человеку непрерывное исполнение их должностей, не льстить государю, выискивать людей достойных, и не производить как токмо по заслугам, и, наконец, избегать роскоши, – которые правила сей Григорей Григорьевич после бывший графом и, наконец, князем, до смерти своей сохранил. Находя, что карточная азартная игра может привести других в разоренье, играть перестал. Хотя его явные были неприятели графы Никита и Петр Ивановичи Панины, никогда ни малейшего им зла не сделал, а напротив того, во многих случаях им делал благодеяния и защищал их от гневу государыни… множество льстецов, которые тщились обуздать его самолюбие, никогда успеху не имели, а напротиву того, более грубостию можно было снискать его любовь, нежели лестью; никогда в управление не принадлежащего ему места не входил, а если бы и случилось ему за кого просить, никогда не сердился, ежели ему в том отказывали; никогда не льстил своей государыне, к которой не ложное усердие имел, и говорил ей с некоторою грубостью все истины, но всегда на милосердие подвигал ее сердце, чему и сам я многожды самовидцем бывал; старался и любил выискивать людей достойных… Хотя с молоду развратен и роскошен был, но после никакой роскоши в доме его не видно было, а именно дом его отличного в убранстве ничего не имел, стол его не равнялся со столами, какие сластолюбы имеют, экипажи его, хотя был и охотник до лошадей и до бегунов, ничего чрезвычайного не имели, и наконец, как сначала, так и до конца никогда ни с золотом, ни с серебром платья не нашивал. Но все его хорошие качества были затменены его любострастием: он презрил, что должно ему к своему государю и ко двору государскому, учинил из двора государева дом распутства, не было почти ни одной фрейлины у двора, которая не подвегнута бы была его исканиям, и коль много было довольно слабых, чтобы на оные преклониться, и сие терпимо было государьшей…Однако во время его случая дела довольно порядочно шли, и государыня, подражая простоте своего любимца, снисходила к своим подданным, не было многих раздаяний, но было исполнение должностей, и приятство государево вместо награждений служило» [43, 80–82].

Привязанность Екатерины к Григорию была столь сильной, что она держала его «на поводке» и позволяла в отношении себя такие фамильярности, которые приводили присутствующих в полное смущение. Однажды в присутствии узкого круга лиц Григорий в шутку произнес: «Как, матушка, хватило бы мне месяца для того, чтобы свергнуть тебя с престола?» Присутствовавший при этом К. Разумовский, увидев выражение недовольства на лице государыни, отреагировал: «Может быть, но друг мой, не дожидаясь месяца, мы через две недели повесили бы тебя».

Описаниями подробностей придворной закулисной жизни мы обязаны, прежде всего, иностранным посланникам в Петербурге, добывавшим сведения от русских, состоявших при императорском дворе, и служащих, в том числе лакеев, тоже способных сообщить нечто заслуживающее внимания. Переписка посланников со своими дворами изобилует рассказами о фаворитах, от которых зависела внешнеполитическая деятельность России.

О Григории Орлове граф Сольмс докладывал Фридриху II: «Можно было бы найти и сейчас тех ремесленников и лакеев, которые еще так недавно сидели с ним за одним столом, но… в России так привыкли к фаворитизму и так мало удивляются его быстрому росту, что приветствуют выбор молодого человека, кроткого, вежливого в обращении, который не выказывает ни гордости, ни бахвальства, напротив, обходится со своими прежними знакомыми запросто, выделяет их и избегает вмешиваться в дела правления; разве только когда-нибудь замолвит слово за своего друга». Но вместе с тем вскоре тот же Сольмс признавал, что «благодаря усиливающейся страсти императрица пожелала ввести его в дела правления; она ввела его в комиссию, учрежденную для преобразования государства. И тогда… вспыхнуло всеобщее неудовольствие. Гетман Разумовский, граф Бутурлин, оба генерал-адъютанта вдруг нашли неудобным, что человек, стоявший так недавно несравненно ниже их, – в такой короткий срок стал с ними на равную ногу. Другие вельможи, принцы и генералы оскорблялись тем, что были вынуждены ожидать в приемной господина Орлова минуту его пробуждения, чтобы присутствовать потом при его выходе. Граф Шереметев (Петр Борисович, сын знаменитого фельдмаршала. – Л.П.), обер-камергер, один из знатнейших и богатых русских вельмож и другие, обязанные по своей должности сопровождать верхом экипаж императрицы, – с горечью смотрели, как фаворит сидел рядом с государыней, тогда как они скакали верхом возле дверец кареты».

Французский дипломат М. Корберон рассказывал, что Григорий даже бил не раз государыню, что некто Пиктэ видел своими глазами ее в слезах и что она жаловалась ему на недостаток внимания к ней с его стороны [21, 131].

В любовных связях Григорию предоставлялась полная свобода, Екатерина не ревновала и все прощала своему милому «мальчику» (в дальнейшем государыня поняла свою оплошность и весьма ревниво относилась к заигрываниям фаворитов с другими женщинами).

Сенатор Муравьев, потребовавший развода с женой из-за ее связи с Орловым, был удовлетворен государыней получением земель в Финляндии. Граф Букингем писал: «дамы, за которыми ухаживают Орловы, составляют интимное общество Императрицы», а историк М. Щербатов высказался еще резче: «Орловы совсем приличную стыдливость в женщинах погасили, тем наипаче, что сей был способ получить и милость от Государыни».

Свободное от службы время Григорий, часто против своей воли, проводил за обедами и ужинами, в маскарадах, в театре, на балах и на охоте, за игрой в карты, причем всегда в обществе Екатерины. Его видели в Летнем саду Петербурга шагающим по аллее впереди императрицы, беседовавшей на ходу с графом Н. Паниным, сзади шествовали «две дамы»; вот он во дворце, в зале первого этажа прогуливается с Екатериной и еще с какой-то дамой. Вот он с ней на балу, на охоте…

Порой Григорий увлекался различными опытами, но очень скоро остывал и, не кончив одного, брался за другое. Эти увлечения во многом способствовали его покровительству над учеными.

Екатерина стремилась поднять культурный и образовательный уровень Григория, поставить его вровень с собой, но все как-то не удавалось всерьез его занять, оставалось только прощать его шалости. Она писала: «Природа избаловала его; ему всего труднее заставить себя учиться, и до тридцати лет ничто не могло принудить его к тому. При этом нельзя не удивляться, как много он знает; его природная проницательность так велика, что, слыша в первый раз о каком-нибудь предмете, он в минуту схватывает всю его суть и далеко оставляет за собой того, кто с ним говорит». Однако ответными восторгами Григорий Катеньку не баловал. В одном из писем мадам Жофрен государыня признавалась: «Когда я получила ваше последнее письмо, граф Орлов был в моей комнате. Услышав как вы удивляетесь моей энергии, моим занятиям по изучению законов и по вышиванию, и будучи сам большим лентяем, несмотря на свой глубокий ум и природные дарования, он воскликнул: это правда! Это первая похвала, которую я услышала от него, и ею, мадам, я обязана вам».

Прежний ее любовник, С. Понятовский, удалившийся на родину, в Польшу, и не имевший достаточных сведений о жизни петербургского двора, даже в 1764 г. не оставлял мысли о женитьбе на российской императрице. Когда перед ним встал выбор, соглашаться или отказаться от возможности стать королем Польши, он склонялся к первому главным образом по той причине, что за короля Екатерина могла бы решиться выйти замуж, в то время как при отказе это стало бы невозможным. Понятовский писал ей страстные письма, рвался в Петербург, считая возможным возобновление прежних отношений, но предмет его притяжения отвечал все более и более холодно, а потом и раздраженно, однако истинная причина неприязни Екатерины долго оставалась для него тайной.

Французский посол при петербургском дворе барон Бретейль вследствие отрицательного отношения Орловых к его стране во мнении о Григории расходился со взглядами Екатерины, в 1762 году он писал: «Я не знаю, к чему приведет переписка царицы с Понятовским, но нет никакого сомнения в том, что она выбрала ему заместителя в лице Орлова, которого она возвела в графское достоинство в день своего коронования…Это очень красивый человек. Он был возлюбленным царицы в течение нескольких лет, и я вспоминаю, как она однажды указала мне на него как на смешного и экстравагантного человека. Но затем он заслужил более серьезного отношения к себе с ее стороны. Впрочем, говорят, что он действительно очень глуп. Так как он говорит только по-русски, то мне трудно судить о нем. Но глупость – довольно распространенная черта среди тех, которые окружают теперь императрицу, и хотя она, по-видимому, легко приспособляется к своему обществу, я тем не менее убежден, что она не преминует устранить от себя большую часть этих приближенных. До сих пор она жила только в обществе заговорщиков, которые, за исключением Панина и гетмана, все бедные поручики и капитаны, в общем подозрительные субъекты и завсегдатаи столичных трущоб».

Некоторое время спустя Бретейль пишет: «Несколько дней тому назад при Дворе ставили русскую трагедию, в которой заглавную роль играл, очень неудачно, фаворит. Но императрица была в таком восторге от актера, что она несколько раз призывала меня, чтобы поговорить о нем, обращалась по этому же поводу к графу Мерси, который сидел рядом с ней. По десяти раз в каждой сцене она громко заявляла ему о своих восторгах по поводу благородства и красоты Орлова».

Записки Бретейля о Григории Орлове являют собой пример субъективной оценки, предвзятого отношения к образу этого человека. Вот мнение о нем другого иностранца, который, видимо, лучше понимал русский язык: «Чем больше я слежу за Орловым, тем более я убеждаюсь, что у него не достает только звания императора… Его непринужденность в обращении с императрицей поражает всех, и, по словам русских, такого явления не было ни в одной стране, со времени основания монархии. Он стоит выше всякого этикета и позволяет себе по отношению к своей государыне такие вольности, которые не могла бы допустить в высшем обществе ни одна уважающая себя женщина со стороны своего возлюбленного».