Текст книги "Орлы императрицы"

Автор книги: Лев Полушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Забытые имена

В дальнейшем нам придется часто обращаться к работам М. А. Корфа и Н. К. Шильдера. Насколько можно доверять этим двум историкам, предоставим право судить самому читателю.

Модест Андреевич Корф(1800–1876), окончив вместе с А. С. Пушкиным Царскосельский лицей, начинал службу в департаменте юстиции. Потом последовательно занимал должности помощника редактора и редактора в Комиссии составления законов, а с 1826 г. служил во втором отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, которая фактически находилась под начальством М. М. Сперанского, называвшего впоследствии М. Корфа «лучшим нашим работником», владевшим к тому же «золотым пером».

Сперанский обратил внимание Николая I на способности молодого чиновника, и в июле 1827 г. Корф получает чин коллежского советника и одновременно придворное звание камергера, а еще через два года – статского советника. Затем М. Корф служил управляющим делами Комитета министров, а в апреле 1843 г. назначается членом Государственного совета.

Сблизившись с придворными кругами и императорской семьей, Модест Андреевич заслужил расположение к нему Николая I, отзывавшегося о нем как о «человеке в наших правилах», который «смотрит на вещи с нашей точки зрения».

В 1848 г. был учрежден так называемый Цензурный комитет, в состав которого М. Корф назначается членом, а в 1855–1856 гг. становится председателем и устанавливает жесткий контроль за средствами печати [60/1, 576].

Кроме того, Модест Андреевич был крупным ученым-историком, его избрали в почетные члены Петербургской Академии наук, основными его трудами являются «Восшествие на престол императора Николая I», «Жизнь графа Сперанского», «Брауншвейгское семейство» и другие. Проводившийся по личному поручению Александра II сбор материалов для издания книги о Николае I требовал обращения к многочисленным фондам различных архивов, вследствие чего к этой работе Корф привлек помощников, ближайшим из которых был Владимир Васильевич Стасов.

Рукопись «Брауншвейгское семейство» хранилась в библиотеке Зимнего дворца и доступ к ней имели в основном члены императорской фамилии. По понятным причинам она не могла быть опубликована во времена царской власти.

Забытая рукопись своим воскрешением обязана И. М. Смирновой и А. В. Шаврову при участии Ю. Б. Живцова, которые исследовали как документы, связанные с происхождением текста монографии из фондов М. А. Корфа и В. В. Стасова, так и два варианта рукописи. Одна из них находилась в фонде Стасова, другая – в фонде собирателя исторических документов и коллекционера А. Б. Лобанова-Ростовского [34, 16].

М. Корф, а по его поручению и В. Стасов, имевшие неограниченный доступ к императорскому архиву, собрали и систематизировали бесценные документы.

Сам Модест Андреевич вспоминал о разговоре с Николаем I, последовавшим сразу после назначения его директором Императорской публичной библиотеки. Когда заговорили о библиотеках и архивах, государь вспомнил «о хранящихся в Государственном архиве делах о цесаревиче Алексее Петровиче и о Таракановой…

Я, с моей стороны, рассказывал о виденном мною в Публичной библиотеке подлинном деле касательно содержания несчастного Иоанна Антоновича и его семейства в Холмогорах, деле, где императрица Елизавета Петровна является совсем в другом свете, нежели как изображает ее история.Это, видимо, интересовало государя, чрезвычайно любившего всякую старину, особенно касавшуюся его семейства, и я тут же получил приказание препроводить это дело, как нимало не подлежащее хранению в библиотеке, в Государственный архив» [35, 496].

Николай Карлович Шильдер(1842–1902), сын видного военного инженера, начинал службу по военно-инженерной специальности. В 1875–1877 гг. состоял при Главном инженерном управлении.

Первые публикации Николая Карловича на исторические темы увидели свет в начале 1890-х гг., когда после смерти видного историка М. И. Семевского, ему пришлось редактировать журнал «Русская старина». Он первым обратил внимание на опубликованные во французских журналах мемуары графа Ф. Г. Головкина и способствовал их публикации в России. Александр III любил отечественную историю и не удивительно, что Николай Карлович, несмотря на отдаленный от высшего света образ жизни, вскоре после личного знакомства с государем стал приближенной к нему особой. Между ними установились настолько близкие отношения, что император приглашал историка к себе по вечерам, где в доверительной, неформальной обстановке происходили их беседы на исторические темы. Шильдер привозил с собой документы и рукописи для ознакомления с ними государя и совместного обсуждения.

Александр III лично распорядился относительно доступа Николая Карловича к самым секретным документам архива, предоставив ему полную свободу и право быть самому себе цензором [60/2, 557].

С июля 1899 г. и до конца жизни Н. Шильдер в звании генерал-лейтенанта служил директором Императорской Публичной библиотеки.

Продолжая дело М. А. Корфа, Н. К. Шильдер создал фундаментальные научные труды, в числе которых такие, как «Император Александр I, его жизнь и царствование», «Император Павел I», «Император Николай I, его жизнь и царствование». Благодаря трудам Н. Шильдера на стыке XIX–XX веков впервые опубликовано огромное количество ценного фактического материала.

В декабре 1900 г. Н. Шильдер избран членом-корреспондентом историко-политических наук Петербургской Академии наук.

Н. И. Панин – одна из «владетельных персон»

О могуществе и возможностях воспитателя Павла Петровича в дни переворота и в последующие годы говорят следующие факты.

Еще в середине 1760 г. генерал-поручик и действительный камергер Н. И. Панин был назначен Елизаветой Петровной обер-гофмейстером при дворе великого князя Павла. Препоручая также и бразды воспитания потенциального наследника престола, специальной инструкцией на имя Н. Панина, «сочиненной в Петергофе июня 24-го 1761 г.», ему предписывались, в частности, следующие полномочия: «Для лучшаго достижения сего важного вида повелеваем нашему сенату, чтоб он и все присутственныя места, каждое по своему ведомству, сообщали вам по требованиям вашим надлежащия к тому известия… Впрочем, имеете вы сочинить штат, сколько каких чинов и других нижних служителей для комнаты (малого двора. – Л.П.) его высочества, по рассуждению вашему, надобно, и подать оной на апробацию вашу, означа притом потребную на содержание прочаго сумму, которую мы определить намерены… Все, кои комнату его высочества составлять будут, имеют состоять под единым вашим ведомством… Дабы не было вам никакого препятствия… то имянное соизволение наше есть такое, чтоб никто в оное не мешался» [64, 430].

Таким образом, за год до свершения переворота Н. Панин получил в свое полное распоряжение аппарат, составленный из угодных ему лиц, имевший право требовать от Сената и других государственных структур практически любые интересующие его сведения.

Полномочия Никиты Ивановича стали неограниченными после упразднения в феврале 1762 г. Тайной канцелярии. И когда, помимо воли могущественного вельможи, самодержавная власть перешла в руки Екатерины Алексеевны, от него можно было ждать тайных каверзных контрмер.

Н. Шильдер примечает: «после переворота 1762 года правительство Екатерины II не могло сразу приобрести ту прочность и устойчивость, которыми оно отличалось в последующее время. Революционная атмосфера продолжала еще окружать престол воцарившейся императрицы. При таком положении дел Екатерина… вынуждена была силой обстоятельств помышлять, прежде всего, об укреплении за собой занятого положения. Наименьшей свободой она пользовалась тогда в отношении к сыну; поэтому воспитательное значение Никиты Ивановича Панина должно было остаться неприкосновенным, если бы даже в уме Екатерины и существовали основательные соображения или желание видеть сына переданным в другие руки. Недаром императрица признавалась Храповицкому в 1793 году, вспоминая давно прошедшие события: „Там не было мне воли сначала, а после, по политическим причинам, не брала [Павла] от Панина. Все думали, что ежели не у Панина, так он пропал“.

Тайная экспедиция, перенявшая функции Тайной канцелярии, была создана лишь осенью 1762 г., а ее глава генерал-прокурор А. И. Глебов, если и касался дел государственной власти, то решения по ним должны были приниматься совместно с Н. Паниным, что видно из рескрипта Екатерины на его имя от 2 октября: „По делам важным, кои касаются до первых двух пунктов и кои принадлежали до Тайной канцелярии, а вступают из разных мест в Сенат, оные распечатывать и определение чинить по оным с ведома нашего вам обще с тайным советником Никитой Ивановичем Паниным, и дела, кои между тем явятся маловажные, оные жечь, не делая на все то сенатских определений“» [26, 100].

Первые два пункта, о которых идет речь в рескрипте, являлись карающими «за умысел противу императорского здравия, персоны и чести» (первый) и «за измену государю и государству» (второй).

Из сего следует, что почти все дела и бумаги ропшинского дела, как и другие секретные бумаги по «первым двум пунктам», во время переворота были безраздельно в руках Никиты Ивановича. В то же время сохранившиеся подлинные письма Алексея Орлова из Ропши не оставляют сомнений в том, что по вопросам здоровья и содержания арестованного Петра Федоровича он докладывал государыне напрямую, минуя Панина.

Постигшая Петра III смерть усугубила и без того шаткое положение императрицы, которое стало бы катастрофическим, если (упаси боже!) вслед за смертью государя в небытие отправился бы и цесаревич, состояние здоровья которого внушало серьезные опасения.

Как засвидетельствовал Шильдер, Екатерина после гибели мужа «прежде всего, обратила внимание на состояние здоровья наследника и властной рукой вмешалась в это дело. Императрица поручила доктору Крузе исследование вопроса, имевшего в то время первостепенное династическое значение; в августе 1762 года Крузе представил созванному консилиуму подробное описание болезненных припадков великого князя и способов для излечения его… Метод лечения и рецепты, предложенные Крузе, были одобрены остальными медиками и ему же поручено было привести в исполнение прописанное лечение» [64, 32].

Распоряжения императрицы на имя генерал-прокурора Глебова по поводу необходимости решения вопросов, касающихся государственной власти, совместно с Н. Паниным и с уведомлением государыни говорят также о том, что уже через три месяца после смерти Петра Федоровича Екатерина пришла к выводу, что Н. И. Панину дела, касающиеся трона, доверять нельзя. Удивительно только, почему через два года все нити, касавшиеся дела Мировича, снова безраздельно оказались в руках этого человека.

О графе Ф. В. Ростопчине и о том, зачем «копировал» он не существовавшее письмо.

«Копия письма», возвещавшая об убийстве свергнутого Петра III, появилась на свет сразу после смерти Екатерины и вызвала бурный общественный резонанс: подтверждались давние слухи об убийстве и убийцах Петра III, но сенсационной новостью являлась непричастность к убийству покойной императрицы!

Внезапная кончина Екатерины II резко изменила ситуацию при дворе. Долго находившиеся в тени близкие Павлу Петровичу лица устремились в императорский дворец с целью возвыситься или укрепить свое положение, а при возможности и утопить конкурента; счет шел не на дни, а на минуты. В мутной воде среди первых всегда оказываются люди, нечистые на руку. В пестром потоке быстро затопивших помещения императорского дворца новых людей обратим внимание на близкую Павлу I личность Ф. В. Ростопчина.

Федор Васильевич Ростопчин (1765–1826), способный, красноречивый, остроумный и образованный камергер малого двора, «забавлял и развлекал в предыдущие годы своими выдумками» цесаревича.

Впрочем, необычные поступки составляли одну из главных особенностей этого талантливого человека. Однажды он подарил госпоже А. Небольсиной на именины огромный «пастет» (круглый слоеный пирог с мясом). Когда пастет разрезали, «показалась из него прежде всего безобразная голова Миши, известного Карла [карлика]… а потом вышел он весь с настоящим пастетом в руках и букетом живых незабудок». Эффект был потрясающий, рассказы об этом случае долго передавались из уст в уста. Впрочем, фокус с «карлами» известен со времен Петра I, который накануне одной из свадеб повелел изготовить бутафорские пироги, а во время торжества из одного из них вышла нагая карлица, исполнившая песню, а из другого появился карлик.

Дарования и чрезмерное тщеславие Ф. Ростопчина раскрылись после назначения его на пост генерал-губернатора Москвы. В Записках о 1812 годе сам Федор Васильевич писал следующее: «…мне хорошо прислуживали три мелкие агента. Переодевшись, они постоянно таскались по улицам, примешиваясь к толпе, в изобилии собиравшейся по гостиницам и трактирам. Затем они приходили отдавать мне отчет и получали кой-какие наставления, чтобы распространить тот или иной слух по городу…».

Московский дом Федора Васильевича стоял на Большой Лубянке напротив церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы, стоявшей тогда на бывшей площади Воровского. На месте удивительно безобразного памятника [снесенного в начале XXI века] этому пособнику большевизма по праву должен был стоять монумент выдающемуся выдумщику, главноначальствующему Москвы во время Отечественной войны 1812 г.

Порой в поступках Ф. Ростопчина проявлялось нечто вроде мальчишества: он приспособил бюст Наполеона под ночной горшок, но на итог войны с французами этот поступок какого-либо заметного влияния не оказал.

Оставив шалости в стороне, обратимся к литературным способностям Федора Васильевича. Среди его произведений небывалый успех имели «Мысли вслух на Красном крыльце ефремовского помещика Силы Андреевича Богатырева». Когда эта тетрадка разошлась по Москве в рукописном виде, Ф. Ростопчин решил издать ее в лучшей тогда типографии П. П. Бекетова. Как свидетельствует поэт и писатель М. А. Дмитриев, «эта книжка прошла всю Россию; ее читали с восторгом! Голос правды, ненависть к французам, насмешки над ними и над русскими их подражателями, русская простая речь, поговорки, – все это нашло отголосок в целой России, тем более, что все здравомыслящие люди и самый народ давно уже ненавидили нашу галломанию. Ростопчин был в этой книжке голосом народа; не мудрено, что он был понят всеми русскими» [18, 295].

Сразу после появления злосчастной «копии», отметим вознаграждения, посыпавшиеся на Ростопчина. Получив в первый день звание генерал-адъютанта и назначение членом Военной коллегии, Ростопчин с интервалом в пять дней (!) награждается орденами Анны 2-й и 1-й степеней. Через день Ростопчин получил звание генерал-майора, а еще через неделю – великолепный дом-дворец вблизи Зимнего дворца, на Миллионной улице. И это было только начало карьеры.

Не будем перечислять дальнейшие знаки внимания благодарного императора, отметим лишь, что в памятный день 28 июня 1799 г. мундир Федора Васильевича украсила наивысшая награда – орден Св. апостола Андрея Первозванного.

Представим себе интересы нового императора в первые после смерти Екатерины дни. Несомненно, Павел еще задолго до смерти матери примерялся к императорским регалиям, задумывался о чистоте короны, которую ему предстояло носить в случае удачи. Что же виделось в зеркале уставшему ждать возвышения и воцарившемуся наконец 42-летнему Павлу?

Сомнительное происхождение, официальный отец-государь не был коронован вопреки канонам императорской власти, отчего и похоронен не по-императорски – в Александро-Невской лавре, на матери-императрице лежит кровь мужа-государя: было над чем призадуматься честолюбивому сыну! Неожиданная смерть Екатерины мгновенно высветила эти компрометирующие обстоятельства, и, возможно, он поделился с ближайшими людьми мыслями о необходимости любыми возможными путями хотя бы затушевать их. Эстафета интриганства, во все времена сопутствующая любому двору, оказалась в достойных руках…

Доказать законнорожденность Павла представлялось весьма сомнительным предприятием, но можно показным выражением сыновних чувств при перезахоронении в Петропавловской крепости попытаться доказать обществу кто есть родители нового государя. Короновать покойного императора тоже можно – достать из гроба и возложить корону на череп. Кстати, в последующие после смерти Екатерины дни полицейским было приказано ходить по домам и дворам с требованием выдать им сохранившиеся газеты с опубликованным отречением Петра III. Смыть кровавое пятно с покойной государыни представлялось самой сложной задачей. Когда пришла мысль сочинить от имени А. Орлова подложное письмо, отрицающее причастность Екатерины к убийству Петра, возникла новая проблема: что делать с известным всему двору корявым почерком предполагаемого автора? И тогда нашлась, пожалуй, самая блестящая идея: пустить молву о найденном «письме», которое по ошибке было сожжено в камине, а «предварительно снятую копию» показывать кому угодно. И, как мы видим, «копия» не опоздала, она появилась на свет в самый подходящий для Павла момент – накануне похорон его родителей.

События, сопутствовавшие загадочной смерти Петра III, окружены глубокой тайной: до наших дней не дошло ни одного прямого письменного свидетельства, которое можно было бы назвать документом, отвечающим на вопрос: что же случилось в Ропше – смерть или убийство? Даже из камер-фурьерского журнала, отмечавшего все мало-мальски достойные внимания события из жизни императорской семьи, удалены листы с мая по июль 1762 г. включительно.

Найденная в архиве С. Р. Воронцова «ростопчинская копия» является, по сути, копией копии, ибо написана не рукой Ростопчина. Да и список самого Федора Васильевича нельзя было бы назвать документом, поскольку нет ни одного свидетельства, подтверждающего его подлинность. Зато есть масса фактов, позволяющих утверждать, что копия есть не что иное, как фальшивка.

Известно, что список (копия), приведенный историком С. М. Соловьевым (1820–1879), редактировался после прочтения начального варианта Александром И: в опубликованном Соловьевым варианте отсутствуют компрометирующие свергнутого государя слова «мы были пьяны и он тоже», стало быть, этот список даже копией называть нельзя [28].

На сегодняшний день нет никаких мало-мальски документальных оснований (разумеется, кроме поясняющей записки самого Ростопчина) считать, что А. Орлов является автором письма, опубликованного во множестве последующих изданий и повторяющих слово в слово вариант, приведенный С. Соловьевым. И поскольку даже после разоблачающих публикаций О. А. Иванова [28] ростопчинская копия продолжает использоваться в исторических работах, приходится обратиться к дополнительным доказательствам, позволяющим утверждать, что покаянное письмо Алексея Орлова появилось через 34 года после убийства Петра III в воображении людей, заинтересованных в реабилитации Екатерины II.

Плавая на поверхности, не увидишь то, что находится под ней. Только погружаясь в темно-таинственную глубину и долго, порою нудно, в ней перемещаясь, можно отыскать жемчужину, которая будучи извлеченной на поверхность, вдруг озарит вас сиянием истины. Опустимся и мы к первоисточникам, чтобы услышать живые голоса свидетелей тех далеких событий. Нашим дном будет год 1760-й, верхней отметкой, выше которой подниматься запрещено, послужит 1810 год (цензура, сначала царская, потом – коммунистическая, искажала правду, каждая в своих интересах).

К сомнениям относительно происхождения копии, высказываемым с начала XIX века до сегодняшних дней, можно добавить следующее. Она не только противоречит двум подлинным предыдущим письмам А. Орлова из Ропши по смыслу, эмоциональности, орфографии; в копии, как заметил О. Иванов, автор обращается к императрице на «ты», в то время как в подлинных письмах Орлова, как предыдущих, так и во всех сохранившихся и известных последующих, неизменно фигурирует уважительное «вы». Еще более удивительно, что и сама Екатерина II в собственноручных письмах обращалась к Алексею без подобной фамильярности; первое, замеченное нами, дружеское «ты» в ее письме датируется 9 июля 1790 г., где она отвечала Алексею на его восторги по случаю победы русского флота во главе с В. Чичаговым над шведами.

Если комментарию к «третьему письму» А. Орлова верить столько же, сколько и самому письму, то подлинник (единственное вещественное доказательство) уничтожен Павлом I умышленно: как следует из комментариев, император прочел подлинник, потом день думал и, прочитав еще раз, бросил в камин, «о чем и сам чрезмерно после соболезновал»! Без этого пояснения невозможно объяснить отсутствие подлинника, который, по свидетельству все того же Ростопчина, якобы видели трое: канцлер А. Безбородко, предавший еще дышавшую на смертном одре Екатерину, сам автор «копии» и Павел I. Слова в записках Е. Дашковой о том, что Павел показывал «письмо» еще нескольким лицам, принимать во внимание не следует, она, бесспорно, имела в виду «копию», следовательно, разнести молву об отсутствии оригинала было некому.

Заметание следов ропшинской драмы освещалось и в других рассказах.

Работа с бумагами Екатерины началась сразу, как только стало ясно, что императрица обречена. По свидетельству Н. Шильдера, «все таинственные бумаги, касавшиеся этого переворота [1762 г.], перешли 6 ноября в руки наследника и были сожжены. Все это совершилось еще до кончины императрицы». Сохранившиеся слухи более подробны: по преданию, когда Павел и Безбородко якобы копались в бумагах Екатерины, граф указал наследнику на пакет, перевязанный черной лентой. Павел взглянул вопросительно на Безбородко (видимо, в комнате присутствовал генерал-прокурор Самойлов), который молча указал на топившийся камин.

Канцлер А. А. Безбородко был, безусловно, в курсе не только государственных дел, он ведал многое и о личных бумагах императрицы. Он получил за свои услуги от Павла не только титул князя; вместо предполагаемой опалы ему досталась «вотчина, после умершего князя Кантемира в казну вступившая, в Орловской губернии и 30 000 десятин из порожних казенных земель в губернии Воронежской. Сверх того, ему же княжеское Всероссийской империи достоинство с титулом светлости и 6000 душ на его выбор». Род А. Безбородко, считавшегося до того графом Римской империи, было велено «внесть в число родов графских Российской империи».

Императорский архив на протяжении нескольких поколений чистился, следы ропшинской истории заметались все более, пока почти не исчезли. Почти: Екатерина сохранила два подлинных письма А. Орлова из Ропши, предшествовавших смерти Петра Федоровича, а «третье», самое нужное и ей и Павлу I, якобы сначала скрывалось, а затем было сожжено собственными руками великого князя. Но вне поля зрения занимавшихся архивом чистильщиков остались также и весьма интересные документы, касающиеся содержания полузабытого принца Ивана Антоновича, заключенного в Шлиссельбургской крепости, а они, как оказалось, могут очень многое прояснить в непроглядной путанице недомолвок и несоответствий, сопровождающих обстоятельства смерти Петра III. Эти бесценные документы, содержание которых приводится в исследовании М. Корфа и В. Стасова «Брауншвейгское семейство», неопровержимо подтверждают отсутствие у Екатерины II мыслей об убийстве свергнутого Петра в первые дни после переворота.

Напомним выдержки из них, касающиеся обстоятельств этого дела. Именной указ Екатерины от 29 июня 1762 г. предписывал генерал-майору Н. Савину для исполнения следующее: «Вскоре по получении сего имеете, если можно, того же дни, а по крайней мере на другой день, безыменнаго колодника, содержащегося в Шлюссельбургской крепости, под вашим смотрением вывезти сами из оной в Кексгольм с таким при этом распорядком, чтоб оный колодник в силу той же инструкции, которая у вас есть, неотменно содержан был со всякою строгостью… (курсив мой. – Л.П.) А в Шлиссельбурге в самой онаго крепости очистить внутри оныя крепости Шлюссельбургской самые лучшие покои и прибрать по крайней мере по лучшей опрятности оные, которые, изготовив, содержать по указу. И сие все учинить, не пропуская ни малого времени» [34, 221]. Этот документ указывает также на чрезвычайную поспешность при поиске надежного места заключения Петра. Если бы маневр с передислокацией Ивана был рассчитан на показуху (для отвода глаз), то его не держали бы в строжайшей тайне. Указ на имя Савина доставлен в ночь на 29-е из Красного Кабачка в Сенат Ф. И. Ушаковым. Но поскольку к тому времени Савин уже выехал в Шлиссельбург, то конверт с указом срочно отправили туда же нарочным, где он и был вручен 30 июня.

Получение его подтверждается в письме Савина от 4 июля: «…минувшаго июня 30-го получил я всевысочайший… указ об отвезении безыменнаго колодника в Кексгольм» [34, 222]. В этом же письме содержится описание весьма рискованного путешествия команды Савина с узником из Шлиссельбурга на новое место заточения. И чего ради рисковали? Ответ читаем в дополнительной инструкции Савина приставленным для охраны Иоанна Антоновича офицерам: «Понеже усмотрено, в Кексгольмской крепости не таково безопасно, как было в Шлюссельбургской, того ради коменданту полковнику Шнею от меня приказано круг всему дому, где вы находитесь, обгородить забором и сделать две калитки: одну для принесения воды и съестных припасов, а другую для выхода к коменданту» [34, 223].

Само собой разумеется, что если бы Екатерина пожелала укокошить муженька сразу, то ни к чему было затевать рискованное переселение Иоанна Антоновича в менее надежное место.

2 июля, когда принц Иоанн сидел уже на берегу бушевавшего Ладожского озера в ожидании новых шлюпок, к освобожденному им месту прибыл подпоручик Измайловского полка Плещеев «с некоторыми вещьми, на шлюбках отправленными, которому высочайшее повеление дано остаться в крепости до будущаго к нему указа» [34, 222]. Одновременно коменданту Бередникову приказано было выполнять любые распоряжения прибывшего офицера.

Но доставленным в Шлиссельбург вещам не суждено было попасть в руки того, для кого они предназначались: что-то помешало исполнению планов распоряжавшихся судьбой Петра людей. А еще через месяц несчастного Иоанна вернули на прежнее место.

Распоряжениями двора на имя А. Орлова в Ропшу мы не располагаем. Не сохранился и список солдат караульной ропшинской команды: кто стоял на часах в роковой для Петра день мог сказать правду о последних минутах его жизни. Однако связать концы с концами (шлиссельбургские с ропшинскими) позволяют слова А. Орлова из второго его письма с пожеланием «штоб он [Петр] скорей с наших рук убрался», («штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея»), о чем «молит Бога» вся здешняя команда. Конечно, Орлову было обещано в скорейшем времени, после освобождения места в Шлиссельбурге, снять обязанности тюремного смотрителя, сдать узника с рук на руки, и он опасался только одного – смерти Петра или посягательств на его освобождение до этого момента. «Солдат» Алексей Орлов, получив соответствующие инструкции от Екатерины и Н. Панина, обязан был беречь своего узника как зеницу ока (несомненно, соответствующие строжайшие инструкции были объявлены и всей охранной команде).

Опустимся в глубину отмеченного нами слоя времени и выслушаем главных свидетелей, находившихся в самых близких отношениях с императрицей – княгиню Е. Р. Дашкову и графа Н. И. Панина. Обратимся к запискам княгини Е. Дашковой и мемуарам графини Варвары Николаевны Головиной (1766–1821), урожденной Голицыной, племянницы фаворита императрицы Елизаветы Ивана Ивановича Шувалова, а напоследок процитируем еще раз комментарий Ростопчина к фальсифицированному письму.

В подстрочном примечании, написанном самой Дашковой в ее «Записках», читаем: «Когда пришло известиео смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица – соучастница преступления Алексея Орлова. Только через день я смогла себя пересилить и поехать к ней. Она выглядела печальной и расстроенной и сказала (это ее собственные слова): „Как меня взволновала, как поразила эта смерть“. „Она случилась слишком рано и для вашей, и для моей славы“ – ответила я. Вечером в апартаментах императрицы я высказалась весьма неосторожно, выразив надежду, что Алексей Орлов теперь, наконец, поймет: отныне мы не можем иметь ничего общего и он никогда не посмеет со мной заговорить. Все братья Орловы стали моими непримиримыми врагами, и Алексей после возвращения из Ропши, несмотря на свою наглость, ни разу в течение двадцати лет не дерзнул обратиться ко мне хотя бы с одним словом.

Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмоАлексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке, вскрытой Павлом после смерти матери.Павел приказал князю Безбородко прочесть бумаги, в ней содержащиеся, и, когда князь приступил к чтению вышеназванного письма, перекрестился и сказал: „Слава Богу, малейшие сомнения, какие у меня могли бы быть, исчезли благодаря этому глупому письму“.

Письмо было написано собственноручно Алексеем Орловым. Писал он, как грузчик; вульгарность выражений, бессвязность мыслей совершенно пьяного человека, мольбы о прощении и какое-то недоумение перед случившимся – все делает этот документ чрезвычайно интересным для тех, кто хотел бы разоблачить ужасную клевету, широко распространяемую против Екатерины, которая, если и имела слабости, была не способна на преступление. Смертельно пьяный, не помня себя от ужаса, Алексей отправил императрице свое послание через несколько минут после того, как Петра III не стало.

Когда после смерти Павла I стало известно, что письмо не было уничтожено и что Павел велел читать его вслух в присутствии своей супруги и госпожи Нелидовой, показал письмо великим князьям и графу Ростопчину, я была так счастлива, так весела, как редко в жизни» [16, 78].

Екатерина Романовна так увлеклась критикой сочинения, приписываемого А. Орлову, что забыла объяснить явное несоответствие написанных ею фраз: «Когда пришло известиео смерти Петра III, оно меня чрезвычайно поразило, сердце отказывалось верить, что императрица – соучастница преступления Алексея Орлова» (год 1762-й) и через несколько строк: «Тем, кто посмел подозревать императрицу в том, что она приказала убить супруга или была причастна к его смерти, я представлю здесь доказательство противного: известно письмоАлексея Орлова, которое ее величество тщательно берегла в своей шкатулке» (год 1796-й). Что же в таком случае копировал Федор Васильевич, спросит недоумевающий читатель, в его списке говорится прямо противоположное тому, что было известно 34 года до того.