Текст книги "Орлы императрицы"

Автор книги: Лев Полушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Паника в Петергофе

28 июня еще ничего не подозревавший Петр III развлекался в Ораниенбауме со свитой, в которую входили канцлер М. Воронцов, фельдмаршалы Б. Миних и Н. Трубецкой, принц Голдштейн-Бек, сенатор Р. Воронцов, князь И. Барятинский, гофмаршал М. Измайлов, генерал-адъютанты И. Гудович и И. Голицын, тайный секретарь Д. Волков, И. Бецкой и другие. Королевой среди жен присутствующих чувствовала себя «госпожа Помпадур» Елизавета Воронцова. В окрестностях Ораниенбаума размещались «игрушечные войска»: полторы тысячи голштинцев, маленькая крепость для игр и орудия, но количество ядер указывало на то, что они использовались лишь в качестве дизайна.

В час пополудни были поданы кареты, коляски и длинные линейки dos-a-dos для отъезда в Петергоф. Вереница экипажей с беззаботно болтающими пассажирами в сопровождении отряда голштинских гусар остановилась у дворца Монплезир в 2 часа пополудни. К величайшему удивлению, дворец оказался пустым. В тревожном предчувствии обшарили все углы, говорили, что Петр заглянул даже под кровать – пусто! Онемевшая от растерянности толпа с полчаса пребывала в шоковом состоянии.

Наконец, опытные царедворцы внушили государю, что надо послать в столицу разведчиков; при этом канцлер высказал то, что не решались произнести остальные: «если императрица отправилась в Петербург с целью захватить престол, то он, Воронцов, пользуясь своим влиянием, попытается усовестить ее, если его величеству будет то угодно». М. Воронцов, Н. Трубецкой и П. Шувалов отправились в столицу в качестве посланцев.

Однако страшную весть в Петергофе узнали от поручика преображенцев Бернгорста, доставившего из столицы ненужный уже для праздника фейерверк. Поручик сообщил, что, выезжая в 9-м часу утра из Петербурга, «слышал в Преображенском полку большой шум и видел, как многие солдаты бегали с обнаженными тесаками, провозглашая государыню царствующей императрицей».

Все робкие надежды разом отпали. На фоне дамских слез и причитаний, наконец, было решено послать для разведки по разным дорогам, ведущим в Петербург, ординарцев и гусар. Один посланец отправился в Кронштадт, чтобы сделать все необходимые приготовления для бегства морем и передать приказ Петра никого, кроме самого государя, в крепость не пускать. По совету прусского посланника Гольца бежать в Нарву адъютант Костомаров повез приказ управляющего всей почтовой гоньбой по империи Лариона Овцына: «Приказ в ямские слободы. Получа сей приказ, выбрать пятьдесят лошадей самых хороших, послать сюда, в Петергоф с выборным, а ежели потребует адъютант Костомаров пару лошадей, то дать ему без всякой оговорки» [10, 241].

Однако посланцы странным образом исчезали без вести. Надежды на прибытие к Петергофу верных государю полевых полков исчезали вместе с лучами заходящего солнца. В 9-м часу вечера Петр получил печальное известие о том, что посланный с шестью гусарами флигель-адъютант Рейзер с приказом императора Воронежскому полку ускоренным маршем следовать к Петергофу арестован, едва добравшись до цели. Там уже встретили весть о перевороте с восторгом.

Оставались два пути: спасаться бегством или в качестве последней соломинки использовать силы голштинцев. Фельдмаршал Миних и принц Голштейн-Бек резонно отсоветовали применять оружие: обреченное на разгром сопротивление лишало последней надежды на пощаду.

Лошадей для бегства все не подавали. И вот в 10-м часу вечера в Петергоф явился один из всех посланцев государя, князь И. С. Барятинский, брат Федора, с обнадеживающей вестью о возможности бежать через Кронштадт.

Снарядили яхту и галеру, переправили кухню и провиант, приготовили шлюпки. Голштинцев с генералом Шильдом во главе отправили в Ораниенбаум с наказом вести себя спокойно.

Размещавшаяся на яхте ободренная толпа и сам Петр еще не знали, что капкан, уготовленный заговорщиками, уже окончательно захлопнулся. Едва князь Барятинский отчалил от Кронштадта, туда прибыл вице-адмирал И. Л. Талызин с собственноручным указом Екатерины, предписывавшим коменданту Нуммерсу исполнять любые распоряжения подателя сего указа. Все сухопутные и морские команды Кронштадта собрались для принятия присяги новой императрице. Официальная часть завершилась дружным «ура!», после чего Талызин предпринял все необходимые меры, обеспечивающие невозможность проникновения в крепость Петра и его приближенных. Занявшему места гарнизону в полночь была объявлена пробная тревога, показавшая надежность предпринятых мер.

В 1-м часу ночи петергофская флотилия приблизилась вплотную к крепости, но вход в нее оказался закрытым. Петр, все еще считая, что исполняется его приказ никого в крепость не пускать, кричит, что это он, император Петр, но получает дерзкий совет караульного отчаливать, пока не заговорили пушки.

С Петром случается нечто вроде обморока: сопровождаемый рыданиями придворных дам, он молча спустился в каюту, улегся на скамью и впал в забытье.

Наутро Петр начал отсылать из Ораниенбаума Екатерине письма, сначала угрожающие, потом просящие и унизительные, и, наконец, сообщил, что отрекается от престола. Ораниенбаум находится в 9 верстах от Петергофа, поэтому вскоре после прибытия туда Екатерины явился со склоненной головою и Петр Федорович. Это произошло около полудня 29 июня. Здесь Петр отобедал скрытно от посторонних глаз и отправился под крепким караулом «в уединенное, но очень приятное место, называемое Рошпей».

Таким образом, государственный переворот завершился без крови.

Между Петергофом и Ропшей

Поразительно одинаковая оценка скоротечного переворота 1762 г. двумя Екатеринами – императрицей и Дашковой – ассоциируется с личностью графа Сен-Жермена. Женщины вообще более чутки к проявлениям разного рода случайностей, на них в первую очередь и обратили свое внимание участницы заговора. Е. Дашкова рассказывала Дидро: «Это было делом непонятного порыва, которым все мы бессознательно были увлечены… в заговоре было так мало единства, что накануне самой развязки ни я, ни императрица, никто другой не подозревал ее близкого результата. За три часа до переворота можно было подумать, что он отстоит от нас несколькими годами впереди, казалось, не было и вопроса о том, чтоб провозгласить Екатерину императрицей».

В другом месте она высказалась еще более определенно: «Все произошло по мановению руки Провидения, исполнившего расплывчатый план людей, мало связанных между собой, не понимающих друг друга, объединенных одним желанием, выражавшим желание всего общества… Если бы все главные участники событий захотели сознаться в том, какую роль в успехе заговора сыграла случайность, им бы пришлось спуститься с высоких подмостков… все мои догадки никогда бы не дали такого результата, к какому привел арест Пассека».

Императрица Екатерина не посчитала зазорным спуститься «с высоких подмостков»: через месяц после событий, не сгоряча, а вполне взвешенно, в письме Понятовскому она признавалась: «Переворот, который только что свершился в мою пользу, похож на чудо» и еще через месяц: «Наконец, Господь Бог привел все к концу, предопределенному им, и все это представляется скорее чудом, чем делом, предусмотренным и заранее подготовленным, ибо совпадение стольких счастливых случайностей не может произойти без воли Божьей» [47, 168].

29 июня, в Петергофском Летнем дворце, пребывая в непрестанных заботах, княгиня Дашкова посетила комнаты Екатерины и была изумлена, увидев лежащего там на канапе Г. Орлова (накануне он ушиб ногу), вскрывавшего пакеты, по виду которых она определила, что это официальные пакеты, присланные из Госсовета. На вопрос, что он делает, Григорий ответил, что выполняет поручение Екатерины. Здесь княгиня была отвлечена шумом, поднятым из-за солдат, забравшихся в дворцовые погреба и черпавших касками бургундское вино из бочек. Умиротворив солдат и вернувшись в покои императрицы, Дашкова увидела стол, накрытый на три куверта, однако сделала вид, что не заметила этого. Вслед за тем она была изумлена еще более приглашением Екатерины занять за столом место рядом с императрицей и (какой ужас!) с Григорием Орловым…

За обедом, повествует она далее, государыня «меня попросила поддержать ее против Орлова, который, как она говорила, настаивал на увольнении его от службы. „Подумайте, какую я выказала бы неблагодарность, если бы согласилась исполнить его желание“» [16].

Можно ли сомневаться в правдивости этих слов? Учитывая ненависть Е. Дашковой к Орловым, сформировавшуюся ко времени написания записок, вряд ли она желала сделать в сторону Григория реверанс, ибо отказ человека от службы, сулившей весьма заманчивое будущее, говорит прежде всего о его бескорыстности и характеризует только с положительной стороны. Очевидно, на память потомкам Екатерина Романовна хотела оставить не столько эти слова, сколько связанные с ними следующие: «Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность вознаградить его всевозможными способами, не принуждая оставаться на службе».

Обратимся теперь к запискам самой императрицы, также опубликованным много лет спустя. Екатерина Алексеевна подтверждает, что в день переворота, когда она уже императрицей удалилась в свои комнаты, Григорий Орлов, стоя на коленях, говорил, что исполнил свой долг во славу ее и Отечества и теперь желает вернуться в свои поместья. Он предвидел, что ее благосклонность возбудит ненависть к нему всего императорского окружения, и настаивал на увольнении от службы с таким упорством, что ей пришлось употребить царскую власть, вручив ему камергерский ключ, а также орден и ленту Св. Александра Невского [10, 219].

Камергерские обязанности неотвратимо вводили вчерашнего капитана-гвардейца, кулачного бойца в чуждый ему придворный мир льстивых вельмож и любезных дипломатов, обязанности же фаворита государыни полностью лишали свободы перемещений вне службы. Таким образом, Екатерина сделала Григория своего рода личной принадлежностью, что тяготило его и в конечном счете привело к почти трагическому разрыву.

Григорию пришлось осваиваться в дворцовых коридорах и принимать как должное участие в придворных делах, в светских беседах, балах и т. д. Как показало время, он быстро вошел в роль, которая вольно или невольно развращала избранника государыни, но имя доброго, благожелательного и честного человека ему удалось сохранить до конца жизни.

Только после описанного Дашковой обеда перед ней открылась тайна связи Григория и Екатерины, вскрылись и ее личные отношения с императрицей, которые до того дня она искренне считала в высшей степени дружественными. Открылись глаза и на ее роль в организации государственного переворота, что при свойственном ей «чрезмерном тщеславии» (по оценке Екатерины II) было серьезным моральным ударом. С этого времени Орловы до последних дней жизни стали недругами княгини Дашковой. По оценке самой императрицы, Дашкова, конечно, сыграла не последнюю, но и далеко не ведущую роль в заговоре. Это и не удивительно, если принять во внимание возраст Дашковой (19 лет), а также ее родственные связи: Н. Панин приходился Дашковой дядей, а Елизавета Воронцова – родной сестрой.

Вслед за вступлением Екатерины Алексеевны на российский престол заговорщикам предстояло решить еще один нелегкий вопрос – о нейтрализации Петра, дабы исключить всякую возможность его посягательств на трон.

Вопрос о месте заключения опасного для всех участников заговора узника стоял чрезвычайно остро и требовал незамедлительного решения. К поискам надежного укрытия и скрытных путей к нему приступили заблаговременно, еще до ареста Петра. В одном из вариантов изоляции предусматривалась отправка его в Голштинию. Но это была официальная версия.

В статье С. С. Илизарова [41, 114] об одном из первых историков Москвы Ф. А. Охтенском говорится: «28 июня 1762 года за подписью М. В. Ломоносова из Академии наук был выдан Отпуск геодезии прапорщику Фаддею Алексееву Охтенскому с женою и малолетнею дочерью для поездки, очевидно, в личных целях, в Ямбургский уезд на десять дней до 8 июля. Это последнее известие, сохранившееся от петербургского периода жизни Охтенского». Здесь же говорится, что в 1762 году Охтенский работал в Географическом департаменте Академии наук, возглавляемом Ломоносовым, а в предыдущие годы занимался вопросами картографии. Еще студентом он снимал копии карт Кексгольма, Копорья и других окрестных крепостей и городов, а потом, уже в звании геодезии прапорщика, по заданию М. Ломоносова изготовил план Копорского уезда, прилегающего к окрестностям Петербурга с юго-западной стороны. Кстати, на гравюре начала XVII в. крепостные башни Копорья выглядят очень внушительно (от Ораниенбаума до Ропши около 21 км, до Копорья – около 48 км).

Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, что дорога из Петербурга на Ямбург (крепость Ямбург – современный город Кингисепп) пролегает с юго-западной стороны от Ораниенбаума и Петергофа, то есть от мест, где следовало искать Петра III во время переворота, через Ропшу, куда его определили сразу после ареста. Первым делом напрашивается предположение, что знавщий все здешние дороги, тропы, крепости и уединенные места Охтенский получил задание отыскать маршрут для тайной переправки Петра в родные пенаты, предусматривавший скрытные остановки в пути для отдыха. Однако, зная о нелицеприятных отношениях императрицы и великого ученого в последующие годы, можно заподозрить и нечто более тайное (жена с ребенком могли сопутствовать Охтенскому для отвода глаз на случай встречи с голштинцами Петра или кавалерийскими постами, выставленными в разных местах приверженцами Екатерины).

На первых порах, до обсуждения вопроса об оптимальных условиях изоляции Петра, решили отправить его в один из ближайших к Петергофу дворцов – Ропшу. Параллельно, в минимально возможные сроки, готовилось место в Шлиссельбурге. Предыдущий опыт показывал насколько надежно это место для заключения царственного узника.

Отправкой Петра в Ропшу руководил Н. И. Панин [28].

Есть все основания предполагать, что Екатерина, отправляя сопровождавшую караульную команду, давала наставления ее начальнику и офицерам о необходимости цивилизованного обращения с заключенным.

Ропша в недалеком прошлом принадлежала князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому, главе политического сыска России при Петре I. Здесь в некоторых случаях князь помещал арестантов и пытал, но для использования в качестве тюрьмы для особо опасного узника ропшинский дворец явно не годился.

Каменный дворец этот, послужив в самом начале своей истории Ф. Ю. Ромодановскому, а затем М. Г. Головкину, сосланному в Сибирь, попал в казну. Его увеличили в размерах, обстроили службами, способными обеспечить достойное времяпрепровождение Елизаветы Петровны. Вокруг дворца был разбит большой сад, в пруду императрица любила ловить рыбу. В. Бильбасов пишет: «Скоро, однако, Ропша надоела, и императрица подарила ее великому князю Петру Федоровичу. Великий князь полюбил ропшинский дворец, но охотнее жил в Ораниенбауме, где была своя „игрушечная крепость“, между тем как в Ропше был только небольшой зал. Петр, будучи императором, ни разу не был в Ропше и, только став „бывшим императором“, провел в своем ропшинском дворце последнюю неделю жизни.

В 8 часов вечера, 29 июня, „арестантская карета“ прибыла в Ропшу. Петр был помещен в дворцовую спальню, довольно обширную комнату, в которой стояла кровать под альковом. Его оставили в одиночестве; лишь часовой стоял у дверей. Все здание дворца было оцеплено караулом. Петр провел ночь дурно и поутру жаловался дежурному офицеру и выражал желание иметь свою любимую кровать, оставшуюся в Ораниенбауме. В тот же день, 30 июня, ораниенбауманская кровать была перевезена в Ропшу» [10, 247].

Почему Петра решили поместить в Ропше, а не в Ораниенбауме, откуда пришлось везти кровать? Очевидно, из желания содержать его подальше от любопытных глаз, в месте, которое представлялось ожидаемым менее других. И все же завешанный гардинами экипаж под усиленным конвоем на пути его следования не мог проскользнуть незамеченным в период белых ночей.

Был ли убит Петр Федорович

Роль Алексея Орлова в перевороте 1762 г. известна. Однако до сих пор существуют две версии о кончине Петра III: главная утверждает, что в Ропше совершено убийство (главными убийцами традиционно считаются А. Г. Орлов и Ф. С. Барятинский), другая не исключает возможности смерти Петра III по болезни. Большинство историков, в том числе именитых, склонялись к тому, что А. Орлов был одним из непосредственных убийц, ссылаясь на «копию» его записки (письма) Екатерине, написанной будто бы по горячим следам. «Копия» эта появилась на свет через 34 года после смерти Петра III, о самом же подлиннике (письме А. Орлова) при жизни Екатерины не было сказано ни слова, однако возникающий сам собою в связи с этим вопрос историков мало смущает.

В исторической литературе зафиксировано несколько версий, излагающих обстоятельства убийства неудавшегося государя, но самое любопытное заключается в том, что ни один из мемуаристов не был очевидцем сцены убийства.

В числе возможных непосредственных участников убийства Петра разные современники и историки кого только не называли; среди них совершенно нелепо выглядит имя основателя русского театра Ф. Волкова, назначенного при коронации Екатерины главным сценаристом и режиссером празднований (некоторые упоминали имя его однофамильца Д. Волкова, секретаря Петра Федоровича, вероятно, путая одного с другим). Разные исследователи называли также имена ставшего впоследствии обер-гофмаршалом двора двоюродного брата Орловых – Григория Никитича Орлова, Н. Н. Энгельгардта, лейб-медика К. Ф. Крузе, Г. Н. Теплова, А. Шванвича (того, что оставил А. Орлову «знак» на лице) и других.

Обратимся к сохранившимся описаниям сцены убийства в Ропше.

Основным вниманием пользовалась следующая версия: «6 июля перед обедом подали водку, разлитую в рюмки. Та, которая предназначалась Петру Федоровичу, была с ядом. Петр, заподозрив неладное, отказался. Тогда Алексей Орлов попытался влить ему водку в рот насильно. Петр стал вырываться, на помощь Орлову прибежали князь Барятинский и Григорий Потемкин. Они стянули салфеткой шею Императора, а Орлов обеими ногами давил ему на грудь. Соединенными усилиями они задушили его». Описанные здесь подробности убийства с участием в нем Г. Потемкина, видимо, заимствованы из известного сочинения Рюльера, который о столь замечательных подробностях мог знать только понаслышке. Впрочем, сам Рюльер этот эпизод представляет следующим образом: «Один из графов Орловых (ибо с первого дня им дано было сие достоинство), тот самый солдат, известный по находившемуся на лице знаку, который утаил билет княгини Дашковой (вероятно, имеется в виду записка Екатерине от Дашковой с просьбой срочно ехать в Петербург, которую будто бы Орлов не показал великой княгине утром 28 июня, чтобы принизить таким образом роль Дашковой в один из кульминационных моментов осуществления заговора. – Л.П.), и некто по имени Теплов, достигший из нижних чинов по особенному дару губить своих соперников, пришли вместе к несчастному сему Государю и объявили при входе, что они намерены с ним обедать. По обыкновению русскому перед обедом подали рюмки с водкой, и представленная императору была с ядом. Потому ли, что они спешили доставить свою новость или ужас злодеяния понуждал их торопиться, через минуту они налили ему другую. Уже пламя распространилось по его жилам, и злодейство, изображенное на их лицах, возбудило в нем подозрение – он отказался от другой, они употребили насилие, а он против них оборону. В сей ужасной борьбе, чтобы заглушить его крики, которые начинали раздаваться далеко, они бросились на него, схватили его за горло и повергли на землю; но как он защищался всеми силами, какие придаст последнее отчаяние, а они избегали всячески, чтобы не нанести ему раны, опасаясь за сие наказания, то и призвали к себе на помощь двух офицеров, которым поручено было его караулить и которые сие время стояли у дверей вне тюрьмы. Это был младший брат Барятинский и некто Потемкин 17-ти лет отроду. Они показали такое рвение в заговоре, что, несмотря на их первую молодость, им вверили сию стражу. Они прибежали, и трое из сих убийц, обвязав и стянув салфеткой шею сего несчастного императора, между тем как Орлов обоими коленями давил ему грудь и запер дыхание, таким образом его задушили…» [10, 200].

Имя рассказчика, сообщившего Рюльеру такие подробности, конечно же, не указывается. Не сохранилось ни одного письменного воспоминания очевидцев или участников убийства, а разговоры, просачивавшиеся в придворные кулуары, носили субъективный, порой заведомо ложный, характер, в которых каждый из мало-мальски причастных к делу в Ропше лиц старался выставить себя в наиболее выгодном на текущий момент свете; именно так было и через сорок лет, после убийства Павла Петровича: сколько было рассказчиков, столько же и разных рассказов.

Пересуды, характеризующие сцену трагедии, существенно различались. Если Рюльер обличает в убийстве Ф. Барятинского, А. Орлова и Г. Потемкина, то, по свидетельству Кастера, Петра убивал А. Орлов при содействии Г. Теплова и Ф. Барятинского. Лаво, отмечая, что «Петр был крепкого сложения» (!), приписывает ведущую роль в этом эпизоде Ф. Барятинскому, приказавшему (!) своему начальнику А. Орлову и Потемкину задушить несчастного государя; Шумахер отводит главенствующую роль лейб-кампанцу Шванвичу, задушившему жертву «ружейным ремнем». Явно перевирая слова Гельбига, Германн вводит в сцену новые действующие лица; если послушать его, то в день убийства к Петру заявилась целая компания: Г. Теплов, двое Орловых (Алексей Григорьевич и Григорий Никитич), актер Волков – «повседневный приятель Орлова» (?) и Ф. Барятинский. Теплов и один из Орловых (какой – не указывается) говорят императору, что пришли к нему с вестью о скором освобождении и предлагают откушать с другим Орловым и Ф. Барятинским, снабженными напитком с ядом. После того, как Петр почувствовал, что его отравили, и стал звать на помощь, Барятинский накинул ему на шею петлю из полотенца (другие держали Петра за руки и за ноги), а нивесть откуда взявшийся Энгельгардт затянул ее с такой силой, что «в мгновенье ока жертвы не стало». Как видим, Германн (или Гельбиг?) отводит А. Орлову роль не то ассистента, не то жалкого статиста.

На протяжении последующих двух веков изначальные рассказы у одних, трансформируясь во времени, сокращаются (например, у известного историка Тарле А. Орлов «бросается на низвергнутого императора и душит его заблаговременно припасенным ремнем»). А с романистов и взятки гладки: по словам одного из них, в присутствии «Ваньки Барятинского», флигель-адъютанта Петра III, бывшего при аресте государя в его свите, и актера Ф. Волкова А. Орлов «заколол царя вилкой»!

Но как бы то ни было, а Алехан в Ропше был начальником караула и, безусловно, отвечал за его охрану. Однако сложившиеся сразу после переворота обстоятельства требовали не только немедленного решения вопроса о дальнейшей судьбе свергнутого императора, но и объяснения последствий этого решения перед собственным народом и дипломатическим корпусом. Это приводило сторонников Екатерины к мысли, что самым удобным выходом из создавшегося положения была бы надежная изоляция Петра с последующим медленным доведением его до полусумасшедшего состояния, а слабое здоровье арестанта вселяло надежды на медленную естественную смерть. Другим решением по избавлению от официально отрекшегося государя предусматривалась отправка в родную Голштинию.

Обратимся к историческому исследованию О. А. Иванова, основанному на подлинных архивных материалах, записках, письмах и мемуарах современников, в котором приводится множество доводов, позволяющих утверждать, что вопреки традиционному мнению известное письмо А. Орлова, якобы всю жизнь хранившееся в шкатулке Екатерины II, есть не что иное, как фальшивка. Материал заставляет также задуматься и об истинных причинах смерти Петра III, последовавшей к тому же не 6 июля, как говорилось в официальном манифесте, а 3-го. Однако тщательно завуалированная фальшивка, проявляя фантастическую живучесть и уродуя историческую истину, продолжает, кажется, и по сей день использоваться на правах подлинного исторического документа.

Отсылая любознательного читателя к работе О. Иванова [28], приведем основанные на ней доводы.

1. Первоисточник (письмо А. Орлова с сообщением об убийстве) якобы уничтожен сразу после смерти Екатерины II, не найдена также и копия письма, снятая Ф. Ростопчиным (существуют списки с нее, принимаемые за ростопчинскую копию).

2. В комментарии, сопровождающем «ростопчинскую копию», умалчивается о двух предыдущих письмах Алексея, подлинность которых не подлежит сомнению.

3. В период с 29 июня по 2 июля разные источники сообщают о нарастающем болезненном состоянии Петра.

4. На редкость осведомленный датчанин Шумахер, к словам которого прислушивались именитые историки и который в деле изоляции Петра III был весьма заинтересованным лицом (военные действия против его страны по воле Петра должны были вот-вот начаться), утверждает, что 3 июля в Ропшу был отправлен гоф-хирург Паульсен. Но что самое интересное, у него не было лекарств, зато были «инструменты и предметы, необходимые для вскрытия и бальзамирования мертвого тела»!

5. Орфография «копии Ростопчина» разительно отличается от двух подлинных предыдущих писем Орлова. В «копии» вызывает недоумение недопустимо фамильярное обращение к императрице на «ты».

Для удобства дальнейшего изложения приведем полностью тексты двух известных писем А. Орлова из Ропши и злополучной «копии Ф. Ростопчина».

Письмо первое от 2 июля 1762 г. (орфография сохранена): «Матушка Милостивая Государыня здраствовать вам мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуске сего писма и со всею командою благополучны, толко урод наш очень занемог и схватила его нечаенная колика, и я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер, а болше опасаюсь, штоб не ожил. Первая опасность для того, што он всио здор говорит и нам ето несколко весело, а другая опасность што он действително для нас всех опасен для тово што он иногда так отзывается, хотя в прежнем состоянии быть.

В силу имяннова вашего повеления я салдатам денги за полгода отдал, також и ундер-афицерам, кроме одного Потемкина вахмистра для того, што он служил бес жалованья. И салдаты некоторыя сквозь сльозы говорили про милость вашу, што оне еще такова для вас не заслужили за щоб их так в короткое время награждать их. При сем посылаю список вам всей команде, которая теперь здесь. А тысячи рублев матушка не достала и я дополнил червонными, и у нас здесь много смеха над гренодерами об червонных, когда оне у меня брали, иныя просили для тово што не видовали и опять отдавали, думая што оне ничего не стоят. Посланной Чертков к вашему величеству обратно еще к нам не бывал и для тово я опоздал вас репортовать, а сие пишу во вторник в девятом часу в половине».

Читая это письмо, приходишь к выводу, что, во-первых, разговоры заговорщиков в присутствии Екатерины о желаемой смерти Петра, мягко говоря, запрещенными не считались («а более опасаюсь, штоб не ожил»), и, во-вторых, государыня была осведомлена о тяжелом состоянии мужа. Однако слова «я опасен, штоб он севоднишную ночь не умер» говорят о том, что Алексей не столько желал, сколько опасался смерти подопечного.

Что касается второй части письма, повествующей о «червонных», то здесь можно отметить следующее. Без сомнения, речь идет о золотых червонцах, называвшихся в то время «червонными». А. Орлов предлагал своим гренадерам монеты, выпускавшиеся со времен Петра I, на которых не только отсутствовал номинал, но и вследствие большой ценности и редкости эти монеты до рук простого люда не доходили. Этим и объясняются слова «иные просили для тово пгго не видовали и опять отдавали, думая што оне ничего не стоят».

Например, на червонце 1757 г. кроме буквенного обозначения монетного двора («СПБ») и даты чеканки по периметру располагалась круговая надпись «Б. М. Елисаветъ императрица», продолженная на другой стороне монеты: «и самодержица всероссийская». Следующим годом чеканки червонцев был как раз 1762-й. Как можно догадываться, А. Орлов и находившиеся с ним офицеры смеялись над своими гренадерами потому, что на новеньких монетах был изображен тот, кто сидел рядом под их караулом.

Нарастающая тревога А. Орлова за жизнь Петра явственно проступает в письме втором (без даты), с аккуратно оторванным чьими-то руками нижним краем листа, на котором, возможно, было приписано нечто важное: «Матушка наша милостивая государыня. Не знаю што теперь начать, боюсь гнева от вашего величества штоб вы чево на нас неистоваго подумать не изволили и штоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всей России также и закона нашего. А теперь и тот приставленной к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен што не думаю штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве, о чем уже и вся команда здешняя знает и молит бога штоб он скорей с наших рук убрался. А оной же Маслов и посланной офицер может вашему величеству донесть в каком он состоянии теперь ежели обо мне усумниться изволите» [28].

И, наконец, знаменитая «копия Ф. Ростопчина», хранившаяся в архиве С. Р. Воронцова, которая в несколько измененном виде (отсутствуют слова, выделенные курсивом) публиковалась в неисчислимом множестве изданий, затрагивающих вопрос о перевороте 1762 г.: «Матушка милосердная Государыня, как мне изъяснить описать, что случилось не поверишь верному своему рабу, – но как пред Богом скажу истинну. Матушка, готов иттить на смерть но сам не знаю как эта беда случилась. Погибли мы когда ты не помилуешь – Матушка его нет на свете – но никто сего не думал и как нам поднять руки на Государя – но Государыня, свершилась беда, мы были пьяны, и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором (Барятинским – Л.П.), не успели мы рознять, а его уже и не стало, сами не помним, что делали; но все до единого виноваты – достойны казни, помилуй меня хоть для брата, повинную тебе принес и разыскивать нечего – прости меня или прикажи скорей окончить, свет не мил, прогневили тебя и погубили душу на век.

Списано 11 ноября 1796 года 5 дней после смерти императрицы Екатерины II».

В самом деле, сравнивая орфографию и тон подлинных писем Орлова и «копии», нельзя не увидеть, что последняя выглядит белой вороной. Спокойные, обстоятельные письма Алексея, сообщающие о предсмертном (?!) состоянии узника, вдруг сменяются паническим (едва ли не истерическим) настроем «копии», из которой следует, что хлипкий от рождения и дышащий на ладан Петр оказывается способным не только пьянствовать, но и драться с офицерами, в результате чего якобы и был зверски убит.