Текст книги "Офицерский корпус Русской Армии. Опыт самопознания"

Автор книги: Лев Толстой

Соавторы: Антон Деникин,Петр Краснов,Антон Керсновский,Анатолий Каменев,Александр Редигер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 49 страниц)

Вообще же подобными оценками не злоупотребляли. Изгнанники хорошо понимали, что у командного состава старой армии, особенно у его верхушки, имелись серьезные недостатки. Зачастую в работах военных писателей эмиграции явно преобладает критика, чувствуется тоска по профессионализму и военному искусству.

Так генерал В. Драгомиров (один из сыновей М. И. Драгомирова, доблестный и высокообразованный военачальник) отмечал, что стоявшие у власти после 1905 г. не смогли четко проанализировать уроки Русско-японской войны и сделать из них верные выводы. Многие военные руководители «плыли по течению мутного потока взбаламученных страстей, хватались за тот или иной вопрос, мешали главное с второстепенным, руководствовались злобой дня или взглядами влиятельных лиц». Вопросы сути вещей оставались в тени. В войсках занимались «гимнастикой… сомкнутым строем и парадами, стрельбой и тактикой довольно примитивного вида, сельским хозяйством, изменением формы одежды, запутав этот вопрос до последней степени, улучшением быта и пенсиями и меньше всего – подготовкой командного состава». Офицеров, несомненно умных в житейском смысле и преданных делу, было немало. Но явно недоставало «широко знавших военное дело, обладавших наклонностью к его изучению, не ограничивающихся обсуждением явлений своего русского мира, но понимавших течения заграничной военной мысли и следивших за ними, усвоивших дух военных учреждений и подготовки к войне иностранных государств».^[307] Думается, данная оценка по сей день не утратила актуальности своего «методологического» содержания.

Изгнанники постоянно подчеркивали как государственное значение военных профессионалов, так и ответственность их за судьбы нации. Опытный командный состав, закаленный войнами и долгой служебной практикой, представлялся им ценным капиталом нации, какового в минуту опасности не заменит никакой импровизированный институт.^[308] Генерал Н. Головин, уверенный в неизбежности массовых армий, в программном труде «Мысли об устройстве будущей Российской вооруженной силы» отдавал приоритет высокой профессиональной подготовке офицерства, отмечая, что особое внимание при создании будущей армии следует уделять подготовке высшего командного состава и специалистов Генштаба.^[309]

Когда военная мысль эмиграции поставила проблему профессиональной («малой», «отборной») армии, одно из центральных мест, естественно, было отведено качеству офицерства. Приверженцами «малой армии» (А. Геруа, Е. Месснер, Б. Штейфон, А. Керсновский др.) качество в идеале возводилось в степень артистизма военного искусства, и утверждалось, что требуются те, кто «в стычку, бой, сражение, кампанию вдохнут душу, то есть оживят мертвый шаблон дыханием вдохновения» (Е. Месснер).

Артистом своего дела офицер может быть лишь тогда, когда ему присущи определенные свойства. По природе их можно разделить на три группы: волевые, интеллектуальные и нравственные. Но главным условием, при котором возможно достижение высот профессионализма, должно быть призвание. Это врожденная воинская добродетель, и развить или «наработать» ее нельзя. «Надо верить в свое призвание, каждую минуту ощущать в тяжелом ранце фельдмаршальский жезл – быть убежденным, что именно тебе, вверенным тебе роте, полку, корпусу надлежит сыграть главную роль, произвести перелом в критическую минуту – уподобиться Дезе при Маренго, пусть даже и заплатить за это тою же ценой», – говорит А. Керсновский.^[310]

Первая группа качеств связана преимущественно с волевым, началом в человеке, силой его духа, с тем, что принято называть «характером». Именно на необходимость развития этих качеств обращает главное внимание генерал В. Флуг в работе «Высший командный состав», объединив их понятием «военной энергии», под которой подразумеваются: мужество, непреклонная воля к победе, самоуверенность, решительность, смелость, находчивость, упорство, самообладание, предприимчивость, дух почина и прочее. Как и многие другие авторы, Флуг сетовал на то, что прежняя военная система России не способствовала культивированию в офицерах «военной энергии», выдвижению волевых фигур, а высших командных должностей в основном достигали «лица, вообще мало удовлетворявшие этому назначению».^[311] Главным завещанием генерала было пожелание «воспитания в народе и в армии драгоценного качества воли». Он ратовал за «решительный разрыв с заблуждениями последних десятилетий», прямо обращаясь к современникам и, думается, к потомкам с призывом: «Довольно трескучих фраз о нашей доблести и наших победах… которые, в конце концов, привели русскую армию к развалу, а Россию к порабощению. Довольно обмана и самообмана. Чем кичиться нашими подвигами, покаемся лучше в своих грехах. Пока мы не проникнемся горьким сознанием, что для ведения войны нам, русским генералам, – да и не нам одним, – недоставало первой воинской добродетели – исконно русского мужества, – и вину в нашем крушении будем стараться по-прежнему сваливать то на недостаток в артиллерии и винтовках, то на „Приказ № I“, – мы никогда не создадим командного состава, способного будущую Русскую армию вести к победе».^[312]

Генерал В. Тараканов, подчеркивая, что военачальнику в высшей степени должно быть присуще врожденное и развитое искусство повелевать (гипноз власти), вместе с тем обращал внимание на необходимость уметь повиноваться. У властных людей часто обнаруживается недостаток этого свойства.^[313] И генерал В. Доманевский видел в командовании и подчинении одну функцию, выражая это следующим образом: «Командовать – значит, прежде всего, уметь повиноваться начальнику от всего сердца для выполнения поставленной задачи, охватывать его намерения и идти навстречу, входить в его мысли и виды, принимать все возможные меры, чтобы их осуществить».^[314]

При том, что идеальный тип военного профессионала, тип вождя дает равновесие «умового» и «волевого» начала, – на практике такое сочетание встречается не часто (А. Керсновский примерами полного выражения такого сочетания считал Петра I, Румянцева, Суворова). Если же говорить о преобладании того или иного, то для полководчества и вождения войск предпочтительнее перевес волевых качеств. «Посредственное решение, будучи энергично проведено, дает результаты всегда лучшие, чем решение идеальное, но не претворенное в дело или выполняемое с колебаниями», – поясняет Керсновский. Обращаясь к опыту Великой войны, он говорит, что в тот период волевыми фигурами у нас были генералы Лечицкий, Плеве, Юденич, Брусилов, граф Келлер, но «русское полководчество определили и сообщили ему характер катастрофический военачальники упадочного типа – Алексеев, Рузский и Эверт».^[315]

В эмиграции неустанно проводилась мысль о сверхважности интеллектуальных. качеств, особенно необходимых офицеру в эпоху многократного усложнения способов и средств войны, всеускоряющегося технического прогресса, машинизации армий, когда техника стала «ведущей осью военного дела». Среди них на первый план выдвигались ясный, быстро схватывающий, находчивый ум, широкий кругозор и прочные военные знания (образование), способность к постоянному пополнению своего военно-идейного багажа, дар предвидения.

Здесь еще раз следует подчеркнуть, что сами военные изгнанники проявили удивительную тягу к повышению своего образования, развитию военной мысли и военного знания. В первые же годы эмиграции ими были созданы Общество ревнителей военных знаний, кружки высшего военного самообразования, организовывались конкурсы на лучшие военно-научные труды. Позже учреждены Высшие Военно-Научные курсы генерала Н. Головина, имевшие и заочную форму обучения. На их базе возникли «военно-научные институты». Функционировали военно-училищные и повторительные курсы, кадетские корпуса. Корпорации русских артиллеристов, связистов, военных инженеров, других специалистов на своих собраниях периодически заслушивали и обсуждали доклады о новейших тенденциях в науке и практике своих отраслей. Выпускался целый ряд военно-научных журналов, таких как «Военный Сборник», «Война и Мир», «Армия и Флот», «Вестник Военных Знаний», «Осведомитель» и др., издавались книги военных авторов.^[316]

Военные писатели эмиграции видели будущий офицерский корпус высокообразованным и «интеллигентным». Когда резко усложнилась вооруженная борьба, когда современный призывной контингент, а тем паче «сверхсрочные» (профессионалы) «собственным умом постигают явления войны», командному составу, чтобы быть авторитетным, нужно не только практически знать военное дело, но быть «научно образованным»: «кто больше знает, того охотнее слушают» (Добровольский). Высказывались мнения о том, что «офицерами с академическим значком» должны замещаться все должности начальников, начиная с командира батальона. В целом подчеркивалось «громадное значение корпуса академиков», который будет «господствовать в армии и в определенном отношении влиять на работу всего государственного организма, беря на себя ответственность за подготовку страны к войне и за успех войны» (Месснер).^[317]

В эмиграции пришло ясное осознание того, что в арсенале современного и будущего офицера как военного профессионала должно находиться и знание военной психологии. Наиболее активными проводниками этой идеи выступали генералы П. Краснов и Н. Головин, внедрившие соответствующую дисциплину на Высших Военно-Научных Курсах в Париже и Белграде, генерал А. Виноградский. полковники Р. Дрейлинг, Н. Бигаев, профессор Н. Краинский и др. Автор одного из первых учебников «Военной психологии» (1935), написанного для слушателей Курсов Головина в Белграде, Р. Дрейлинг, утверждал, что в то время когда не только учет материальных сил. но в значительной мере и пользование «психическими силами армии» может выйти из области привычных сноровок и интуиции и стать предметом научного исследования и использования, «важность изучения военной психологии всем кадровым офицерством приобретает особое значение». Он был уверен, что прямым следствием изучения психики бойца в бою должна явиться выработка приемов сознательного применения законов военной психологии в практическом военном искусстве, т. е. в тактике, оператике, стратегии.^[318]

Постоянное, систематическое пополнение своих научных познаний должно быть чертой не только обер– и штаб-офицеров, но и генералов. И последних даже в большей степени, дабы к богатому личному опыту каждого из них присоединялся коллективный опыт военной науки. «Стратег, – утверждал генерал В. Доманевский, – вырабатывается, „взращивается“ не так строевым или боевым опытом, как широким образованием, вдумчивым изучением опыта чужого – военной истории, истории военного искусства, истории социальных взаимоотношений, психологии и т. д.».^[319] По откровенным признаниям изгнанников, слишком многим военачальникам русской армии накануне и в ходе Великой войны этого недоставало. Говоря о подготовке и умственном складе высшего командного состава, генерал В. Драгомиров с горечью констатировал отсутствие ясной военной мысли и творчества.^[320] Е. Месснер, в работе «Мысли о Генеральном штабе» напоминавший, сколь гибельно для армии существование генералов «с одеревеневшей, парализованной мыслью», писал о необходимости «непрестанно думать, обдумывать, усваивать и развивать идеи, выдвигаемые военным искусством, военной наукой, военной теорией, военной практикой».^[321]

Предвидение – еще одно, крайне желательное качество военачальника, при отсутствии которого трудно считаться профессионалом. Но предвидение природный дар (оперативная интуиция, как говорил В. Тараканов), который дан не всем. Тем не менее и он во многом базируется на глубоком знании, на непрестанной работе мысли.

Отдельные авторы (прежде всего А. Геруа и Е. Месснер), не удовлетворяясь термином «профессионализм», выражающим сплав определенных волевых, интеллектуальных, этических свойств и таланта, вводят дополнительный – «интеллигентность», в их концепции обозначающий важнейший признак и показатель профессионализма. «Без слов ясно, – говорит А. Геруа, – всякий специалист важен постольку, поскольку он „интеллигентен“ в своей области, в своих пределах». «Чем интеллигентнее начальник, тем больше его ценность (при всех прочих равных условиях) и тем сильнее его влияние на подчиненных…» – замечает Е. Месснер.

Здесь понятие «интеллигентности» используется в «чистом виде», без того негативного значения, которое закрепилось в сознании военных в связи с антигосударственной, антиармейской позицией российской «передовой интеллигенции» в последние десятилетия Империи.

Олицетворением истинной интеллигентности, согласно взглядам Геруа и Месснера, должен быть Генштаб (в современном звучании – практически весь командный состав с академическим образованием), от которого требуется постоянная научная и практическая работа, неустанная, творческая, преисполненная предвидения, даже пророчества. Генштаб – это «мозг» утонченно-культурный, с философской закваской, дающей возможность делать выводы вперед на основании строго логических заключений из настоящего и прошлого, это «идейный кадр» армии.

Предупреждали эмигранты и об опасности «полуинтеллигентности» (серия статей Е. Месснера, посвященных репрессиям в Красной Армии: «Души в кандалах», «Полуинтеллигентное офицерство», «Кровавый год» и др.). Суть явления – в недоученности, теоретической и практической «недоразвитости» кадров. Это не значит, как поясняет Месснер, что командиры не храбры, не обладают волей, не знают свое ремесло и что армия под их руководством не может воевать. «Это значит, – пишет он, – что она не может воевать „малою кровью“… Офицерство знающее и – это самое важное – офицерство интеллигентное проливает кровь бережно, как искусный хирург, офицерство же неинтеллигентное „пущает кровь“ без меры, как цирюльник. Красная армия, пока она будет руководствоваться нынешним офицерством, будет армией кровавых боев: может быть победа, может быть поражение, но во всяком случае кровавые», – поистине пророчески заключает Месснер в 1938 году.^[322]

Охватывая взглядом персональный состав военной эмиграции, не трудно представить фигуры подлинных военных интеллигентов. Таков был генерал-лейтенант барон Петр Николаевич Врангель, широко образованный, отважный, доблестный кавалерист, мужественный военачальник, действительный вождь, «весь энергия, весь накаленность мысли, весь волевой огонь» (И. Ильин). Таков и генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич, «полководец, во всем блеске возродивший суворовские заветы» (Б. Штейфон). Таков и генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин, командир легендарной «Железной» дивизии, главнокомандующий Западным и Юго-Западными фронтами, позже один из основателей Добровольческой армии и ее главнокомандующий. Таков генерал от кавалерии Николай Николаевич Баратов, командующий экспедиционным корпусом в Персии, «весь порыв и горение на пользу армии» (К. Попов), создавший в изгнании Зарубежный союз русских военных инвалидов и возродивший старейшую газету «Русский Инвалид». Генералы Николай Николаевич Головин, Александр Владимирович Геруа, Алексей Константинович Баиов, Арсений Анатольевич Гулевич, Петр Николаевич Краснов, Евгений Федорович Новицкий, Анатолий Николаевич Розеншильд-Паулин, Пантелеймон Николаевич Симанский, Алексей Павлович Будберг и другие – крупные, образцовые военачальники, блестяще проявившие себя в мирное время и в боевой обстановке, не просто грамотные и думающие офицеры, но военные мыслители, ученые, писатели, и в эмиграции сохранившие преданность ратному делу, – вот истинные военные интеллигенты, носители русской военной культуры.

Заметим, что представитель второй волны эмиграции, видный военный историк Н. Рутыч, также употребляет термин «военная интеллигенция», анализируя образы передовых офицеров, выведенных А. Солженицыным в эпопее «Красное Колесо». Речь идет, прежде всего, о таких литературных героях как А. Крымов, Г. Воротынцев, А. Свечин, за которыми стоят фигуры реальных офицеров, впитавших в себя дух и идеи «военного ренессанса» (1907–1913 гг.), «которые считали себя обязанными отвечать за русскую историю» и те из них, которые даже оказавшись в Красной армии способствовали «воспитанию новых военных поколений в духе национально-исторической осмысленности». К категории военной интеллигенции относит Рутыч и тех, кто был инициатором и организатором Белой армии. Это генералы и полковники М. Алексеев, Л. Корнилов, А. Деникин, С. Марков, М. Дроздовский, М. Неженцев, оставившие «яркий пример жертвенного служения России».^[323]

Военный профессионализм не возникает сам по себе, но осознанно, целенаправленно и бережно культивируется. Факторы его обеспечения и поддержания также были постоянным предметом размышлений изгнанников. Среди этих факторов – качественная подготовка командного состава (образование и воспитание), «офицерский отбор», справедливая кадровая политика, сбережение кадровых офицеров в военное время, внимание к личности офицера, высокий уровень военной печати и т. д. Все это – отдельные объемные элементы «офицерского вопроса», требующие специального рассмотрения и выходящие за рамки данной статьи.

Офицерская этика

В сущности, как уже говорилось, особая этика также является чертой офицерского профессионализма. Этические нормы офицерства исторически вырабатывались в среде профессионалов, и командира, не следующего этим нормам, по большому счету офицером и мастером военного дела назвать нельзя. В то же время особая (по сравнению с общегражданской и «общевоенной») нравственность является отличительным свойством и одним из главных достоинств офицерского корпуса.

Эмигранты во множестве работ составили довольно внушительный «свод» моральных качеств, необходимых офицерству. Исходным моментом здесь может служить то, что выражено в простом и ясном утверждении Н. Белогорского: «Офицерами, ведущими на смерть других людей, могут быть лишь те, кто сознают себя выше окружающей среды и кто, отвечая за других, привык прежде всего отвечать за себя».^[324]

Именно отсюда, из призвания и обязанности вести других в бой, на возможную гибель и возникает эта «особость», эта специфичность офицерской этики, заключающаяся в ее возвышенности. То, что для гражданина предстает высочайшим идеалом и превосходит все требования обычной практической морали, – является непреложным жизненным законом для человека в погонах. Героическое для гражданского общества оказывается обыденным для военного сословия. Причем воинское служение, избранное офицером профессией, не эпизод в его жизни. Оно поглощает все его существование и не только в бою, но и в будничной работе требует непрекращающегося самоотвержения. «Мало красиво умереть на поле сражения, может быть гораздо труднее всю свою жизнь согласовать с интересами армии и в незаметном, неустанном труде, подвиге самоусовершенствования и самоограничения стать воином, полезным для отечества», – говорит генерал А. Попов.^[325]

Страницы периодики Зарубежья, донося до нас споры о предназначении офицерства эмиграции, о будущем корпусе русских офицеров, открывают порой неожиданные вещи. В одном из номеров содержательной, экспрессивной военно-политической газеты «Сигнал», органа Русского Национального Союза Участников Войны (его возглавлял генерал А. Туркул), помещена небольшая статья «Долг офицера» авторства Н. Снесаревой-Казаковой. В статье по сути сформулирован кодекс офицерской этики, отражен тот идеал, который лучшая часть интеллигенции чаяла видеть в защитниках Отечества:

«Долг офицера – быть джентльменом: это значит – быть прежде всего благородным человеком, нравственно безупречным.

Офицер – это рыцарь чести, защитник доброго имени своего народа. Офицер должен быть прост, прямолинеен, бесстрашен… Офицер должен быть духовным аристократом. Благородство не только поступков, но и намерений, постоянный героизм усилий, горячая вера, идеализм, отсутствие эгоизма – вот непременные и основные черты русского офицера.

Офицер должен помнить, что он не остается здесь на земле вечно, но что после него – о нем остается память, которая творит историю. Поэтому офицер должен уметь сознательно беспрестанно читать историю своего народа, должен уметь видеть вещи такими, какие они есть в действительности.

Офицер никогда и ни при каких обстоятельствах не должен сдаваться, трусить, малодушно покоряться; должен быть всегда убежден в превосходстве своего служения и в своем собственном моральном превосходстве.

Офицер должен уметь побеждать не только мечом, но и словом: есть слова, которые поднимают дух, как призыв к бою. Офицер должен уметь излагать простым и понятным языком то, что другим неясно, быть политически грамотным.

Офицер сражается за истину, за Нацию, это – апостол Нации и истины. Может быть, на земле ему предназначается крест, но он не имеет права уходить от борьбы, не имеет права на отдых…

Офицер должен быть далеко от всего мишурного, мелкого, пошлого, должен быть духовно свободен, ни к кому и ни к чему слишком не привязан. Человеческое общество, вся наша жизнь построена на красивой лжи, его внешность бутафорски обманчива.

Офицер не имеет права писать и говорить неправду.

Офицер – Личность, с большой буквы, он не смеет быть орудием в руках других… Его активная борьба за Россию, его лишения во имя этой борьбы должны быть мерилом его мужественности».^[326]

Как видим, спектр требований, предъявляемых к офицеру гражданскими людьми, весьма широк, планка необычайно высока. И вряд ли общественное сознание таковые может адресовать какой-либо иной социальной группе, что еще раз доказывает отличие офицерской этики от общей.

«Боевой» аспект этой «особости» выразил генерал Е. Новицкий в статье «Пощечина», где говорится об офицерском подвиге, который в его понимании не может быть тем же, что подвиг солдатский. Офицерский подвиг должен непременно выявлять идеологию офицера как начальника, учителя и вождя солдата в наиболее страшные для этого последнего моменты жизни. Автор приводит случай, когда в 1915 г. на одной из позиций 190 пехотного Очаковского полка, в критический момент боя, фельдфебель предложил было остаткам своей роты сдаться в плен и тут же получил громкую пощечину от молодого прапорщика. Спустя мгновение офицер геройски увлек всех солдат в последнюю, смертельную атаку на противника. «Офицерский подвиг, – пишет Новицкий, – представляется мне не только как простой акт смерти, хотя бы во главе своих солдат, не только как акт самопожертвования (потому что самопожертвование есть долг офицера), но и нечто большее… Умирая, офицер должен показать, что те высшие вопросы чести и славы, ради которых он умирает, ему понятны, что его идеология выше простой жертвенности рядового офицера и солдата и что он умирает за идеалы, которые могут быть недоступны им… Пройдут года. Многие и многие смерти забудутся. Но эта пощечина, наносящая за минуту до неминуемой гибели оскорбление тому, кто посягнул на то, что офицеру должно быть дороже всего, – никогда не забудется в истории полка. И вечной путеводной звездой будет этот акт крайнего возмущения светить из глубины времен и озарять жизненный путь тех, кому не безразличны такие высшие ценности, как честь и слава своего полка».^[327]

В анализе, воспоминаниях, помыслах военных специалистов, писателей довольно много места отведено этическим моментам, затронут и в многочисленных эпизодах отражен весь спектр моральных ценностей. Но, пожалуй, выше прочего ценились именно честность, честь и прямодушие, качества, от которых и в мирное время, и тем более на войне зависит очень многое. «В нашей военной среде пользовались особым уважением люди, способные „прямить“, т. е. бестрепетно говорить правду в глаза даже любимому начальнику», – утверждал полковник С. Прокофьев.^[328] Одной из главных воинских добродетелей считал прямодушие А. Керсновский. Оно не просто условие достоинства офицера, но и преграда на пути угодничания и подхалимства – худшего, что может быть в военном человеке. Дело в том, что трусость, малодушие, воровство, другие пороки в сколько-нибудь организованной армии не могут быть терпимы, тем более возводиться в систему. Подхалимство и его следствие – очковтирательство – могут. «И тогда, – говорит Керсновский, – горе армии, горе стране! Не бывало – и не может быть случая, чтобы они смогли опереться на гнущиеся спины».^[329]

Анализируя подготовку командного состава, его действия на фронтах Великой войны, генерал В. Драгомиров с досадой признавал: «Честности было мало». Он поднимал вопрос о доверии, имеющем огромное значение в боевой обстановке, когда необходима общая самоотверженная работа. Многие старшие начальники на деле не следовали заповеди «сам погибай, а товарища выручай», записанной в уставе, в результате «никто никому не верил». Опытный генерал полагал, что это едва ли не наибольший недостаток, притом наиболее трудноустранимый как зависящий от народных психологических особенностей.^[330]

Рядом с честностью – понятие чести, синоним достоинства и гордости. «Внутри корпуса, – вспоминал генерал А. Греков, имея в виду офицерство русской армии, – принцип рыцарской чести был первой заповедью, причем понятие „честь“ охватывало всю сферу служебной и частной жизни».^[331] Честь – драгоценнейшее свойство офицерского духа. Без риска впасть в ретроградство, офицер должен блюсти завет Петра Великого: «Иметь любление чести». Это качество было стержневым в генерации офицеров, созданной основателем регулярной армии. «Образ наследственного петровского офицера», как указывал А. Геруа, еще сохранялся и в эмиграции. «Дай Бог, чтобы он не умер в рядах Российского воинства. Именно он, как никто, может стать его хребтом. Он есть истинный носитель славы и традиций армии. Его нужно уметь беречь и холить будущему организатору могущества России», – назидал генерал Геруа.^[332]

Что характерно, эмигранты сочувственно относились к офицерству Красной Армии, когда его захлестывала волна репрессий и оно, «не бунтовавшее, понесло кару, большую, чем в свое время понесли бунтовавшие стрельцы». «Доносительство в армии вещь чудовищная, разрушающая моральную основу… Может ли в этих условиях развиваться воля, пробуждаться способность к инициативе, крепнуть вера, возвышаться душа верностью служения государству?» – риторически вопрошал Е. Месснер в статье «Души в кандалах».^[333] Аксиомы, изначально очевидные эмигрантам, сегодня истинами открылись и нам, а вернее сказать – признаны нами. В одном из последних аналитических материалов, касающихся катастрофы Красной Армии в приграничных сражениях 1941 г., аргументированно утверждается, что, выполняя заведомо пагубные, дикие по безграмотности решения Сталина и его окружения, военное командование не имело смелости и настойчивости отстоять свои взгляды. «Это, – пишет автор публикации А. Михайлов, – надо рассматривать в первую очередь как результат психологической атмосферы, сложившейся после массовых казней в армии и в стране во второй половине 30-х гг.».^[334]

Понятие чести обязывает офицера думать не только о своем личном достоинстве. А. Керсновский акцентировал внимание на том, что каждый начальник не просто командует, но имеет честь командовать. Он обязан это помнить и в мирное время, уважая в подчиненных их воинское достоинство, и на войне, когда речь идет о чести вверенных ему роты, корпуса или армии, их добром имени в глазах грядущих поколений.^[335]

Надо сказать, что взгляды изгнанников на вопросы офицерской морали существенно не менялись на всем полувековом пути военной мысли эмиграции. И в 60-х годах они продолжали утверждать, что офицерство среди всех социальных слоев должно составлять «образцовую этическую группу». Если иные объединения могут в своей среде терпеть своекорыстие, шкурничество, беспринципную изворотливость, циничный эгоизм, то в офицерском корпусе эти явления не должны быть терпимы.^[336] Вместе с тем состарившиеся, однако не утратившие динамичности мышления и трезвости взгляда, эмигранты делали «поправку на время», говорили, что массу ныне раздражает чье-либо духовное превосходство, его надо вкладывать в дело, не выставляя напоказ. «Быть рыцарем, не нося знаков рыцарского достоинства» – вот по их мнению девиз современного офицерства. «Последние Могикане» военной эмиграции понимали, что из-за изменения свойств современного оружия и способов боевых действий (например, контрмеры против повстанцев, террористов и т. п.) этика офицера стала «облегченной», но были уверены, что «снижение этических требований не должно вести к упразднению этических требований».^[337]

* * *

Самобытие десятков тысяч русских офицеров на чужбине – корпуса офицеров в рассеянии! – в сознании современников должно быть зафиксировано как крестный путь во имя Родины, как духовный подвиг, как беспрецедентный исторический феномен. В большинстве это были офицеры, на практике воплощавшие идею верности долгу, по-офицерски выразившие свой протест против кроваво насаждавшегося в России чуждого ей режима. Хотя военный и политический успех был не на их стороне, духовно они остались непобежденными.

Не лебедей это в небе стая:

Белогвардейская рать святая

Белым видением тает, тает…

Старого мира последний сон…

Так их исход запечатлен в знаменитых цветаевских строчках. Но эта рать не растаяла бесследно. Она осуществила свою изгнанническую миссию, создав военную культуру Русского Зарубежья, несущую в себе мощный духовный заряд, служащую своеобразным индикатором развития и качества российского военно-служилого сословия первой трети XX века. В наследии изгнанников одно из важнейших мест занимает идея будущего офицерского корпуса России. Ему завещано усвоение опыта, уроков предшественников и стремление к главным достоинствам: корпоративному единству, военному профессионализму, особой этике.

Офицерство должно быть духовно сплоченным – обладать единым государственным сознанием, быть политически образованным и воспитанным, исторически грамотным («умеющим читать историю своего народа и своей армии»). Офицеры – «апостолы Нации» и «последний довод государственной идеи».

Никаких привилегированных каст внутри офицерской семьи быть не может. «Гвардия – со своими именами, но без гвардейских привилегий. Со своею славой, традиционными мундирами, но без каких бы то ни было преимуществ. Привилегия одна: быть храбрым в бою… Отличие одно: высокий рост – высокие понятие о чести, красивое лицо – и красивые поступки».^[338] Ни при каких социальных потрясениях и трудностях раскол, дробление офицерского корпуса недопустимы. Его монолитность – гарантия сохранения целостности страны и пресечения анархии.