Текст книги "Место полного исчезновения: Эндекит"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

– Нет! – отчаянно завопил испуганный донельзя беглец. – Пощадите, меня принудил Пров. Вы же знаете, как это делается: стал при мне говорить о побеге, а потом поставил меня перед выбором, бежать с ним или перо в бок, слишком много знаю. Клянусь, я не виноват. Не надо Шельмы!

Дарзиньш подошел к беглецу вплотную и медленно достал пистолет. Затем он так же медленно поднес дуло пистолета ко рту беглеца. Тот послушно открыл рот, а Дарзиньш приказал ему:

– Соси!

Беглец отчаянно стал сосать дуло, а Дарзиньш посмотрел на вновь прибывших и сказал:

– Хорошо сосет? Теперь он и у каждого из вас сосать будет.

Повернувшись к охранникам, он рявкнул раздраженно:

– Где Шельма?

Внутренние ворота разъехались, впуская на плац здоровенную овчарку с поводырем, который с трудом удерживал ее на крепком поводке.

Беглец в отчаянии разрыдался, он думал, что сосанием дула пистолета все обойдется, но его ожидали муки пострашнее.

Дарзиньш неторопливо вытер дуло пистолета об одежду беглеца и спрятал оружие. Затем он отошел к воротам, давая обзор вновь прибывшим, и опять подал условный знак своим подчиненным.

И проводник мгновенно спустил на беглеца овчарку Шельму. Та без единого рыка бросилась, как на учениях, на беглеца, крепко привязанного к столбу, и стала рвать его тело. Тот завопил от боли, но Шельма недолго дала ему помучиться. Его вопли ее разъярили быстро, и она мощной хваткой вцепилась зубами в детородный член беглеца. И оторвала его вместе с ширинкой рабочих брюк. От такой боли беглец сразу же потерял сознание, голова его дернулась и бессильно повисла на груди, а сам он обмяк и повис на поддерживающих его веревках.

Тотчас же проводник схватил Шельму за кожаный поводок и оттащил ее, упирающуюся, от еле живого беглеца. Что-то шепнув ей нежно и ласково, он увел ее с плаца, и внутренние ворота с лязганьем за ними закрылись.

– Спектакль гонят, козлы! – еле слышно шепнул Игорю Пан. – Показательное выступление.

Показательный спектакль это был или обычный, рядовой, трудно было сказать определенно, для жертвы это был ад в любом варианте.

Охранники отвязали бездыханное тело и, подхватив за руки, поволокли беглеца в медсанчасть на лечение. Ноги бедняги волоклись по земле, оставляя две кривые полосы в теплом песке, а закинутая назад голова болталась в такт шагам охранников, идущих по привычке в ногу.

Дарзиньш крикнул вслед охранникам:

– Поставят на ноги, отправить в барак для опущенных! Бабой его сделать. Не хотел головой работать, пусть теперь работает жопой.

Глаза вновь прибывших наполнились ужасом и отчаянием. Может, только Пан да Игорь по недомыслию отнеслись с сочувствием к беглецу.

Дарзиньш вернулся на крыльцо и опять обратился к заключенным:

– Запомните: порядок, порядок и еще раз порядок! Ничего, кроме порядка! О своих заслугах в мирной жизни расскажете моему разметчику. У кого есть жалобы на здоровье? Говорите, потом будет поздно.

Павлов выступил вперед и начал:

– У меня…

Лейтенант резко оборвал его:

– Как обращаетесь? Не учили еще? Обращаться только: «Гражданин начальник лагеря, разрешите обратиться». После того как тебе разрешат, четко и ясно говоришь свою фамилию, свой срок и свою статью. Ясно?

– Так точно! – подобострастно согласился Павлов.

Он был напуган показательным спектаклем больше других именно по причине крайне плохого здоровья.

– Начинай сразу с фамилии! – велел Дарзиньш.

– Заключенный Павлов, пят лет по статье двести восемнадцать, – бодро начал Павлов. – У меня туберкулез, и я не понимаю, почему меня не отправили в лагерь для туберкулезников.

Дарзиньш несколько секунд подумал, потом что-то шепнул своему заместителю и, не удостоив ответа Павлова, вошел в административное здание.

Павлов застыл в недоумении, не понимая, что происходит. Только что начальник лагеря лично призвал жаловаться на здоровье, а через минуту он уже потерял интерес к этому вопросу.

– Встань в строй! – велел ему лейтенант.

И Павлов, неуклюже потоптавшись на месте, попятился и встал на свое место в общем строю, боясь поднять глаза на рявкнувшего на него лейтенантика да и на соседей по строю.

Встреча, устроенная вновь прибывшим, произвела впечатление даже на никогда не унывающего Моню.

– Одесса-мама потеряла сына… – попытался он пошутить, но его жалкая улыбка не произвела на окружающих никакого впечатления.

Табельщик, которого «хозяин» назвал разметчиком, стал выкликивать по несколько человек, составляя список по только ему известным признакам.

Только Пан все сразу уяснил себе и поделился своими соображениями с Игорем:

– У них уже все схвачено и поделено! – заявил он с апломбом. – Гонят по бригадам. Заметь: сначала всех молодых да сильных. Жаль, тебя тоже заберут от нас, – добавил он искренно, – спокойно с тобой, сына ты мне напомнил, где-то бродит, шалопай, по свету, об отце и не думает.

– Больно ты о нем думал! – злобно буркнул Павел Горбань, чем всех удивил.

– Смотри, еще один сирота! – засмеялся Моня.

После ухода «хозяина» и его ближайшей шоблы, за начальника выступал молодой лейтенант, чей возраст не позволял ему быть предельно строгим. А потому напряжение, вызванное «спектаклем», постепенно спало, уступив место противоположному чувству – эйфории, сродни радости овечьего стада, когда оно осталось живо, после того как товарку похитил волк и сожрал неподалеку.

– Да, – подтвердил спокойно Горбань, – отец нас бросил, и я ему этого никогда не прощу…

– На отцов ему не везет! – сыронизировал задетый за живое Пан. – Родной отец его бросил, а отец его девочки сдал в милицию и добился его осуждения. Поневоле станешь отцененавистником.

– Я тебе моську намылю! – пообещал зло Горбань.

– Руки коротки! – осадил его Игорь. – Сразу будешь иметь дело со мной.

– И со мной! – в один голос сказали Моня и Хрупкий.

– А почему у тебя до сих пор нет кликухи, Горбань? – поинтересовался Пан, словно и не слыша угроз пацана, он всегда умел за себя постоять, несмотря на пожилой возраст. – Как тебе нравится Горбатый?

– Которого могила исправит? – обрадовано подхватил Моня.

– Горбатый очень известная кликуха, – вмешался Петя Весовщиков – Хрупкий, – Джигарханян ее классно отыграл.

– Да! – с сожалением выдохнул Пан. – Джигарханяна из него уже не получится.

Из административного корпуса вышли первые, уже оформленные в бригады, и в сопровождении бригадиров отправились по баракам, за ними тут же были вызваны следующие. Конвейер заработал привычно.

– Горбаня можно разложить на «Горб» и Баня! – подсказал Игорь.

– Ништяк кликуха! – обрадовался Пан. – Баня! Такой кликухи еще ни у кого не было.

– А я не согласен на такую кликуху! – обиделся Павел.

– Твой номер «восемь», когда нужно, спросим! – отрезал Пан. – Другой кликухи ты не заработал. Баня тебе в самый раз!

Сразу выкликнули человек двадцать, и на плацу осталось всего ничего: человек шесть, Игорь Васильев, Панжев Константин Иванович, Павлов Павел Павлович, Коростылев Юрий Иванович, Моня, ни фамилии, ни имени, ни отчества которого не знал никто из оставшихся, даже Пан, Петя Весовщиков – Хрупкий да Павел Горбань, окрещенный кликухой Баня.

Игорь сделал поправку, вспомнив, что он забыл посчитать самого себя. Вместе с ним оставалось на плацу семь человек. И среди них был уже один совершенно сломленный – Павлов, у которого испуг маской застыл на лице. Пан вполголоса заметил Игорю, что теперь это надолго, если не навсегда.

Двадцать вызванных заключенных оформляли очень долго. Когда они наконец вышли, их оказалось восемнадцать. Двоих вынесли чуть позже охранники, волоча за руки, как и беглеца. Эти двое были избиты в кровь, до потери сознания. Их тела так же равнодушно отволокли в медсанчасть, подштопать, как тут же высказался Пан. Их ноги так же оставляли извилистый след на песке, которым был щедро присыпан огромный плац.

– За что их, интересно? – спросил Игорь.

– За что убивают! – грустно пошутил Пан. – Слов поперек не следует бросать. Такие слова, брат, отскакивают обратно кирпичами, да все по голове и по лицу, да по ребрам, да по животу, а то и ниже.

Из длинного приземистого деревянного здания, вплотную примкнувшего к каменному административному, потянуло запахом еды.

У не евших почти двое суток горячей пищи заключенных подвело животы и обильно пошла слюна.

– Баланда, – заметил Пан, – и ее сейчас хочется пожрать горяченькой.

– Надеюсь, нас покормят! – заметил Игорь.

– Если поставили на довольствие! – заметил Пан. – Или осталось что на кухне? Чем в таз, лучше в нас!

На крыльцо вышел табельщик, заглядывая в свои записи. Он тоже принюхался к запаху, доносившемуся из кухни, затем, словно опомнившись, стал выкликать оставшихся на плацу заключенных.

Те гуськом потянулись внутрь административного здания.

Игорь ошибался, думая, что их будут заводить по одному в какую-нибудь комнату, где состоится беседа и разговор.

Прямо в вестибюле, выстланном базальтовой плиткой местного производства, были поставлены рядами грубые деревянные скамейки, перед ними стоял такой же грубо сколоченный стол и несколько столько же неуклюжих стульев.

На стульях сидело начальство лагеря, кроме Дарзиньша, отсутствовавшего по неизвестной для заключенных причине. Он сидел в своем кабинете и обдумывал интересную, с его точки зрения, идею, возникшую в его голове почти сразу же, как только он увидел Игоря Васильева.

Первым вызвали Павлова. Тот сразу же обратился к начальству по всей форме, как его научил лейтенант. Но начальство не отреагировало, оно хмуро и несколько брезгливо смотрело на Павлова, размышляя, что делать с этим недочеловеком, с их точки зрения, потому что надо было срочно думать, куда его поставить, куда приткнуть, работать в полную силу он не мог, на кухню определить его тоже нельзя было, перезаразит всю зону, а то и охрану, которая тоже кормилась с этой кухни.

Думали они думали, но так ничего и не придумали. Отсылать обратно, с их точки зрения, было невозможно, а применения ему в зоне они тоже не могли найти. Бесполезный человек. Балласт, который некуда выбросить.

– Почему ты в тюрьме не сказал, олух царя небесного, – раздраженно процедил сквозь зубы зам. начальника зоны по производству, – что у тебя туберкулез в открытой форме?

– Говорил я! – испуганно пробормотал Павлов. – Да и в карточке все записано.

– Ты не говорить должен был, а вопить, кричать, требовать, болван! – раздраженно заметил он. – Куда я тебя, доходягу, дену?

– На мыло! – пошутил с улыбкой дебила зам. начальника зоны по воспитательной работе. – Слушай, а может, его в библиотеку бросим? Там уже есть один доходяга с высоким давлением и язвой желудка, будет их двое. За разговорами о своих болячках и срок быстрее пройдет.

– Решено! – согласился главный по производству. – Все равно он зимы не переживет, – добавил он равнодушно, глядя в лицо Павлову.

У того испуга на лице не прибавилось, просто больше некуда было.

Павлов сел на место. К столу подошел Петя Весовщиков. Оттарабанив положенное, он застыл изваянием, все с тем же трагическим выражением на лице.

– За что начальство завалил? – с любопытством поинтересовался зам. начальника по воспитательной работе. – Начальство уважать надо.

– Он мою девушку изнасиловал! – сказал Хрупкий.

– Ну и что? – удивился капитан. – Что, от нее убудет, что ли? А теперь ее будет трахать каждый, кому не лень, у кого на нее встанет. Это лучше?

– Все начальники – козлы и суки! – злобно выпалил Петя. – Их всех давить надо!

Капитаны с улыбкой переглянулись.

– Ты слышал? – удивленно спросил один другого. – Он нас суками обозвал.

– И козлами! – добавил другой.

– Вася! – негромко позвал первый. – Внуши заключенному, что он не прав!

Громадный, как гора, старшина с двумя солдатами подошли к Пете Весовщикову и равнодушно-привычно стали гонять способными убить и медведя огромными кулаками хрупкого парня, не давая ему ударами упасть на каменный пол.

Хрупкий после первого же удара Васи в живот потерял сознание, но прилечь на каменный пол ему не давали долго, били остальным в назидание, потому что Пете Весовщикову в таком беспамятном состоянии уже трудно было что-либо внушить.

Погоняв тело Хрупкого минут пять по кругу, охранники швырнули его к стене коридора, чтобы не отвлекал от работы и не мешал стоять следующему.

– Начальство надо уважать! – внушил на прощанье Вася, показывая остальным свой огромный, как пудовая гиря, кулак.

Урок был более чем внушителен.

И с остальными разговор был короткий. То ли злобу утолили на Весовщикове, то ли заторопились куда, но всех остальных, кроме Игоря и Пана, определили шить рукавицы и чехлы для машин.

Игорь заметил, когда входил в административное здание, что Пан незаметно сунул табельщику крепкий свитер и что-то шепнул ему. Поэтому он нисколько не удивился, когда Пана определили на работу в котельную лагеря, и он ушел вместе с табельщиком, подмигнув на прощанье Игорю, мол, встретимся еще, не последний день вместе, а срок у каждого большой, будет время поговорить и пообщаться.

На оставшегося Игоря Васильева никто не обращал никакого внимания. Капитаны вполголоса переговаривались о чем-то своем, перелистывая бумаги, а потом встали и ушли, оставив Игоря в одиночестве, правда, на попечении Васи-старшины.

Охранники, покинув помещение, привычно утащили с собой в медсанчасть и Петю Весовщикова, с той лишь разницей, что голова Пети не болталась сзади, а свешивалась на грудь.

Вася, воспользовавшийся моментом, что остался без начальства, достал из кармана пачку хороших сигарет «Союз – Аполлон» и закурил, не предлагая Игорю. Он вообще не смотрел на подопечного, который его не интересовал.

Но, с удовольствием выкурив сигарету, Вася сразу же засуетился. Резво поднялся и пальчиком поманил Игоря за собой.

Игорь не посмел перечить столь весомому кулаку с пудовую гирю и послушно проследовал за Васей-старшиной до дверей кабинета начальник зоны.

Вася аккуратно, даже подобострастно постучал в дверь, затем осторожно открыл ее и спросил:

– Вводить можно?

«Введи!» – услышал Игорь голос Дарзиньша.

Вася-старшина жестом приказал Игорю войти в кабинет начальника, после чего бережно и аккуратно прикрыл за ним дверь, оставаясь в коридоре.

Игорь, войдя в кабинет, застыл у двери, дожидаясь приказа. Он прекрасно понимал, что здесь не столица Эстонии город Таллинн, а зона, где хозяином его жизни и смерти стал вот этот хорошо знакомый человек, которому он еще недавно спас жизнь, а может, избавил и от страшных мучений.

Дарзиньш просматривал бумаги, лежавшие на столе перед ним, и на Игоря не обращал никакого внимания.

Игорь стоял как вкопанный, не шевелясь, совершенно не испытывая страха, хотя догадывался, что Дарзиньш не испытывает особого восторга, встретив его в своей зоне, где он бог и царь, и воинский начальник. Быть обязанным своему новоявленному рабу – такое трудно вынести даже самому закаленному в чиновничьих битвах человеку.

– Садись! – приказал Дарзиньш, не отрываясь от бумаг.

Ближайший стул стоял рядом со столом, за которым расположился начальник лагеря. Игорь сел, внимательно вглядываясь в сидевшего перед ним Дарзиньша.

Перед ним был совершенно другой человек. Словно близнец того самого Дарзиньша, которого Игорь знал по совместной поездке по Прибалтике и чрезвычайному происшествию после посещения ресторана «Глория». Там был такой «добрый дедушка», улыбающийся и стремящийся понравиться. А здесь перед Игорем предстал владыка, властитель тел и душ заключенных своей зоны. И ростом он стал казаться выше, чем был в Прибалтике, про осанку и говорить нечего: в каждой его черточке сквозило уважение к себе и преклонение только перед собой, любимым.

– Удивился? – спросил Дарзиньш, не прекращая листать бумаги и не поворачивая головы к Игорю.

– Надо думать! – согласился с ним Игорь.

Дарзиньш сразу же бросил бумаги, которые ему, на самом-то деле, были вовсе не нужны, он производил впечатление страшно занятого человека.

– Зашиваюсь в этих бумагах, просто жуть берет! – пожаловался он, совсем как «добрый дедушка», Игорю. – У тебя, как ты мне говорил, четыре годы юрфака?

– Было такое! – подтвердил Игорь, употребляя прошедшую форму.

– Правильно сказал: «было!» – усмехнулся Дарзиньш. – Все у тебя в прошедшем виде. Даже освободившись, ты не вернешься к прежнему состоянию.

– Это ясно! – согласился с ним Игорь.

Дарзиньш посмотрел на Игоря с нескрываемой насмешкой.

– Подставила тебя твоя любовь? – спросил он.

– Не понимаю, о чем это вы? – ушел в глухую защиту Игорь.

Он решил придерживаться взятой им на следствии линии до конца. Пусть Лена его и обманула, но не хотела же она его посадить, она не знала, что покупатель уже под плотной опекой уголовного розыска.

– Я как только вас вместе увидел, – продолжил Дарзиньш, как будто не слыша Игоря, – то сразу подумал: что хочет эта королева от простого хорошего парня. «Мягко стелет, да жестко спать придется» – это про вас с ней. Это же она водила тебя по ресторанам, – убежденно продолжил Дарзиньш. – У тебя же и денег не было на рестораны, что я в людях не разбираюсь? Хочешь, скажу, как это было? Я тебе не угрозыск, ты уже свой срок намотал, пытаясь ее выгородить и защитить, только нужно ли было это делать? Попросила она тебя доставить маленькую посылочку для друга или знакомого. Разыграла небось целый спектакль: с болезнью, с выездом за границу, с юбилеем или днем рождения. Ты мне можешь не отвечать, я и так все про тебя знаю. Честно говоря, твое поведение у меня вызывает восхищение. Только очень сильная и цельная натура может взять на себя десятилетний срок за десять дней любви и блаженства. Ведь до этого она тебя только водила за нос?

Он сделал паузу, будто ждал ответа Игоря, но Игорь молчал, как партизан на допросе в гестапо. Правда, особой разницы в положении не было. Единственной особенностью положения было то, что «партизан» спас жизнь русскому «гестаповцу».

– Молчание – знак согласия! – усмехнулся Дарзиньш, продолжив свой монолог. – У таких красоток все заранее спланировано. Распалила тебя, потом удовлетворила, ты, естественно, от нее без ума, втюрился по уши, вить из тебя веревки – одно удовольствие, а не труд, у меня глаз – ватерпас. Хотел я тебя предупредить еще до того, как меня по голове звезданули, похитить хотели. Я тебе не только жизнью обязан. Они бы меня на ремни резали, по кусочкам разбирали. Смерть была бы для меня избавлением от лютых мук. Это были мои страшные враги, страшнее не бывает, это про таких говорят: не на жизнь, а на смерть. Так что, извини, предупредить не успел. Скажи мне честно, когда ты бросился под нож меня спасать, ты знал, кто я такой?

– После догадался! – честно признался Игорь.

Он рассказал Дарзиньшу о разговоре, подслушанном в соседней кабинке в туалете ресторана «Глория», что по голосу мог бы распознать нападавших, но в спокойной обстановке все само собой встало на свои места. Не могло быть столь явных совпадений.

– Ну да! – охотно согласился Дарзиньш. – Сразу подумать, что эти подонки имели в виду меня, ты не мог, это естественно, а все естественное – прекрасно! – пошутил он. – А сопоставить было нетрудно, ты же – юрист! – усмехнулся он. – Стрелять умеешь, юрист? – неожиданно спросил он то, что Игорь никогда не думал услышать из его уст.

– Умею! – нехотя признался Игорь, ошибочно восприняв его слова. – В детдоме занимался пулевой стрельбой, третий разряд даже получил. На соревнования в Москву должен был поехать, но в последний, момент меня заменили парнем, отец которого был одним из руководителей спорта в городе. Я обиделся и ушел из секции.

– Это хорошо, что ты умеешь стрелять! – обрадовался Дарзиньш.

– В охрану я все равно не пойду! – решительно заявил Игорь.

Дарзиньш понимающе посмотрел на него и оглушительно расхохотался.

– Да кто тебя в охрану-то возьмет? – с трудом проговорил он, захлебываясь от смеха. – Туда, брат, отбирают по биографии. У меня на тебя другие виды. Но это в будущем, а вот в настоящем…

Он глубоко задумался, Игорь молчал, чтобы не прерывать его глубоких дум, от поворота которых, как он чувствовал, и зависела его судьба.

– Я твой должник! – проникновенно сказал Дарзиньш. – Кстати, ты никому не говорил о том, как ты меня спас?

– Я не самоубийца! – хмуро ответил Игорь. – Зарежут сразу.

– Это уж точно! – опять засмеялся Дарзиньш. – Здесь это умеют. Правильно, и не говори. И держи язык за зубами. Есть хочешь? – просил он опять неожиданно.

– Хочу! – честно признался Игорь, не зная, как воспринять предложение начальника лагеря: как желание купить его или как предложение обязанного ему жизнью человека. – Ребят, наверное, уже в столовую повели? – высказал он свое предположение.

– Держи карман шире! – усмехнулся Дарзиньш. – Вам выдан паек до сегодняшнего вечера. До ужина вы все на самообеспечении. Мне тоже рассчитывают продукты жестко на количество ртов.

«Хозяин» медленно поднялся из кресла, очень хорошего, вырезанного местным умельцем из кедра, с резными ручками, с резной спинкой и удобным сиденьем.

Подмигнув Игорю, он открыл шкаф, стоявший неподалеку от стола, и заговорщически сказал:

– Водку и кофе предлагать не буду, сразу учуют и уроют тебя, сочтут за сексота. А у меня другие планы. Я Васе велю беречь тебя как зеницу ока.

Дарзиньш достал из шкафа масло, ветчину, белый хлеб и чайник с уже заваренным чаем. Затем он постелил на стол пластиковую скатерку вместо газетки, расставил все на ней, присовокупив еще два стакана в мельхиоровых подстаканниках.

– Мы сейчас с тобой чифирнем! – сказал он шепотом. – Чифирь я люблю, грешен, каюсь. Это – единственное, что прилипло ко мне от зоны. Остальное – мимо кассы: не ругаюсь матом, не ботаю по фене.

Он собственноручно сделал Игорю два большущих бутерброда с маслом и ветчиной и налил стакан крепкой заварки, чифиря.

– Ешь, пей и слушай! – велел он с ноткой покровительства.

Игорь так набросился на еду, запивая чифирем, что Дарзиньш тоже ощутил голод и соорудил себе точно такой же огромный бутерброд с масло и ветчиной и налил чифиря.

Несколько минут они ели молча, изредка молчание нарушало либо чавканье, либо хлюпанье.

Дарзиньш первым покончил с едой, вытер руки о большую льняную салфетку и с новыми силами заговорил:

– Ты, небось, тоже подумал, что я – чудовище! А здешнюю публику можно угомонить только жесткими мерами. Даже они не отвращают от побега, от неподчинения, от попыток бунта. Я здесь всего ничего, а уже предотвратил попытку бунта и два побега.

Игорь, как известный кот в басне Крылова, слушал и с аппетитом ел. Он не считал, что совершает что-то предосудительное, беря пищу из рук палача заключенных. Он считал себя гостем своего старого знакомого Дарзиньша, который был обязан ему жизнью, и сам это признавал.

– Но честно тебе признаюсь, – продолжил Дарзиньш, – меня заботят не только меры безопасности. Поскольку между нами установились доверительные отношения, только прошу правильно меня понять, у меня нет ни малейшего желания делать из тебя стукача или сексота, избави бог, нет, у меня далеко идущие планы, я открою тебе свою душу. Душа человека похожа на переполненный бокал с вином, одна лишняя капля, и красный ручеек хлынет на белоснежную скатерть. Красиво говорю? – усмехнулся Дарзиньш. – Ты – единственный человек, который что-то сделал для меня. Остальные только топтали. Так топтали, что я возненавидел весь род человеческий. Это неизбежно при моей профессии, в дерьме жить и не запачкаться невозможно. Но я терпел, терпел, сжав зубы, и полз, другого слова трудно найти, к вершине моей карьеры. И когда я достиг вершины, я вдруг понял, что могу быть Богом. «Первый парень на деревне»,¹ знаешь такую поговорку? А здесь полная власть! Никем не сдерживаемая. «До Бога высоко, до царя далеко!» И когда я впервые понял, что это такое: чувствовать себя Богом и царем, я ощутил себя человеком!

Это было настолько интересно, что Игорь даже жевать перестал, тем более, что уже был последний кусок. С другой стороны, уже начинало беспокоить такое откровение начальника лагеря. А ну как завтра проснется, с левой ноги встанет и решит, что свидетеля его откровений нужно убрать.

Но Дарзиньш словно подслушал его мысли.

– Ты не беспокойся, что мои откровения тебе боком выйдут. У меня к тебе отцовское чувство, я же никогда не был женат. Те, кто мне нравились, никогда и не помышляли жить такой жизнью, какой живу я, а аборигенки и крестьянки хороши только для обслуги, в том числе и в постели, есть и у меня сейчас такая, на все работы мастер.

Он рассмеялся и опять налил себе и Игорю чифирю.

– Пей, не бойся! До отбоя еще далеко, а действие чифиря, в отличие от кофе, потрясающее: действует ровно до отбоя, сознание ясное и силы откуда-то берутся, а ляжешь спать, и все, отрубаешься сразу же, едва щека коснется подушки. Может, у тебя по-другому? Сегодня ночью проверишь.

Они помолчали немного, отпивая из стакана мелкими глотками горячий чифирек, терпкий, чуть-чуть подслащенный.

Дарзиньш был прав. Игорь впервые пил чифирь, раньше только краем ужа слышал о таком, и сразу же ощутил его действие.

Сонливости, которая неизбежно становится спутницей сытости и усталости, как не бывало.

– Когда над человеком нет никакого контроля, – продолжил Дарзиньш, – он быстро начинает изменяться, причем только в худшую сторону. Формально, конечно, контроль существует. Но какой дурак попрется в такую глушь проверять меня? Сам подумай?

– Почему же вас перевели в эту зону? – полюбопытствовал Игорь.

– Вопрос, конечно, интересный! – усмехнулся Дарзиньш. – Честно тебе скажу, сам попросил: климат там для меня был уже невыносимым. А здесь лес, река, климат резко континентальный, без промозглой сырости океана Ледовитого. Зона, конечно, распущена до безобразия. Никакого порядка. «Черная» зона!

– В каком смысле? – не понял Игорь.

– В самом прямом: тон задают здесь уголовники, воры в законе, а не администрация, – сказал Дарзиньш. – Я уже стал наводить порядок, уволил всех заместителей прежнего начальника лагеря, подбираю команду под себя, но до порядка далеко, нужно еще работать и работать. Я уже придумал, чем занять тебя: ты будешь наводить порядок в бумагах, которые здесь скопились со времен двух предыдущих «хозяев». Бардак полнейший, все раздроблено, все разбросано. Тебе хватит работы до конца срока, в случае если ты не подойдешь.

– Куда я должен подойти? – полюбопытствовал Игорь.

– Это не я решаю! – отрезал Дарзиньш. – Уголовники уже пытаются противодействовать мне. Ты ни слова о наших взаимоотношениях не должен вымолвить. Скажешь им, что я тебя приставил шнырем в пару с Котовым.

– А кто это? – не понял опять Игорь.

– Здешний шнырь, дежурный, если по-русски! – пояснил Дарзиньш. – Экзотичный тип. У тебя будет время познакомиться с ним… – он задумался, потом начал рассказывать о себе с того места, на котором остановился: – Бесконтрольность развращает любого. Будь ты святым, но если получаешь бесконтрольную власть над людьми, то рано или поздно, но, скорее, рано, ты станешь деспотом и сумасбродом. Сейчас я только политик, стараюсь приспособиться к существующим порядкам, поскольку полной власти пока нет. Но как только она появится, вести себя я буду по-другому.

– Разве может быть больше власти? – удивился Игорь.

– Власть над телами не так тешит самолюбие, как власть над душами! – честно признался Дарзиньш. – Тело отдают во власть вынужденно, по приговору. А вот души вручают уже добровольно, с полной самоотдачей. Вот это власть – Бога!

– А добром заключенных нельзя перевоспитывать? – спросил Игорь.

Он уже не раз и не два задумывался над этой проблемой в тюрьме, где так же царствовал культ грубой неприкрытой силы. Эта сила ломала слабых, превращала их в подобие человека, который уже даже на воле не мог распрямиться, и закаляла сильных, превращая волчат в матерых волков, беспощадных и злобных, готовых рвать и резать, а случайно попавших правонарушителей толкала в объятия матерых преступников.

Тюрьма всегда служила местом наказания, а не исправления, но когда одни и те же методы наказания существуют и для случайно оступившегося и для прожженного преступника, победит всегда то худшее, что есть в душе человека. Кровь рождает ответную кровь, ненависть множит ненависть. Идея исправления преступников родилась из благих побуждений, но недаром издревле говорили, что «благими намерениями выстлана дорого в ад». Это изречение как нельзя лучше оправдало себя в «местах не столь отдаленных», в так называемых исправительных лагерях.

Не надо исправлять, надо справедливо наказывать!

– Добром это не удалось сделать даже церкви! – усмехнулся Дарзиньш. – Мое глубокое убеждение – надо лечить подобное подобным! Виктору Гюго принадлежат прекрасные слова: «Вылечив подбитое крыло коршуна, становишься ответственным за его когти».

– В мире все взаимосвязано, – осторожно возразил Игорь, – если коршун не растерзает больного и слабого суслика, он заразит своей болезнью тысячи. На весах природы один больной суслик меньше тысячи здоровых, потому как ни прискорбно это звучит, нужны и хищники.

– Я привел тебе эти слова не в качестве натуралистического примера, а в философском плане, так и Гюго это трактовал. Потом и суслик, наверное, может вылечиться? «Кто не карает зла, тот способствует тому, чтобы оно свершилось», – добавил Дарзиньш. – Не помню, кто это сказал, но очень верно. Щадя преступников, мы множим преступления сами, а излишняя снисходительность делает их только наглее и наглее.

– Если людей приучают к силе, то они забывают о праве! – глухо сказал Игорь. – Еще Цицерон говорил: «Крайняя строгость закона – крайняя несправедливость».

– Законы слабы и несовершенны! – заметил Дарзиньш. – И люди прекрасно приспособились обходить законы. Пока законы не будут иметь для всех одинаковый смысл, бесполезно оперировать только законами.

«Горе земле, – вспомнил Игорь слова своего педагога по праву, любившего цитировать слова полководца Кутузова, – в которой начальники и судьи, сами подчиненные, управляют гражданами и делами! Всякий из них считает себя мудрецом в высшей степени, и от сего „у семи нянек дитя без глазу“.

Правда, после этих слов педагог намекал, что у самого полководца не хватало одного глаза.

– У Виктора Гюго есть и такие слова: „Для меня не важно, на чьей стороне сила, важно то, на чьей стороне право“, – вырвалось вслух у Игоря.

– Это там, на воле! – отмахнулся Дарзиньш. – А здесь подчинить зеков закону без тирании невозможно. И хотя и говорят, что там, где начинается тирания, заканчиваются законы, диких зверей, в которых превратилось большинство из сидящих в этом лагере, без хлыста и пистолета сдержать невозможно. Здесь невинных раз-два и обчелся. Остальные виноватые!