Текст книги "Место полного исчезновения: Эндекит"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

– Так он вам и признался! – презрительно сказал Вася. – „Колоться“ он не будет, скорее на меня „бочку покатит“. Я один, а их двое. Упрутся „рогами“, и все дела. Так всегда и бывает.

– А не мог Ступа сам повеситься? – высказал предположение Игорь.

Его предположение вызвало веселый смех.

– Повеситься он сам мог! – согласился с ним Вася. – Но еще ни одному мужику не удавалось самому себя трахать. А Ступу поставили на „колхоз“. Осмотр тела показал, что в его заднице такой коктейль „молочный“, что хоть „сметану“ взбивай.

И он еще больше захохотал, единственным оценив свой юмор.

Вася любил читать и иногда даже говорил умные вещи, но из всех книг он извлекал только плохое, светлые идеи его не вдохновляли. А вот описания жестоких пыток он просто запоминал наизусть, правда, применять их на практике не стремился. Пока.

– Сумасшедшие люди! – вздохнул Дарзиньш. – Жаль, что в двадцатые годы не победила другая точка зрения на перевоспитание заключенных.

– Какая другая? – заинтересовался Васильев. – Расскажите, если можно.

– Почему нет? – согласился Дарзиньш. – Идея была в том, чтобы воздействовать на мозг заключенных электрическими импульсами, стимулируя деятельность мозга, и вызывать страх перед повторным совершением преступления. А с другой стороны, химическими препаратами сдерживать агрессивные эмоции человека. Ученые считали, что все серьезные преступления – это следствие биологических отклонений в организме. И что курс лечения – более действенный метод исправления, чем вся существующая пенитенциарная система. С ее подавлением и последующим перевоспитанием. Разговоры о перевоспитании преступников – пропаганда, с моей точки зрения, не только ненужная, но и очень вредная. И она у меня совершенно не в чести. Я считаю: виновен – терпи. Голод ли, холод ли, бесконечные унижения. Терпи и размышляй о том, что испытывала твоя жертва, когда ты над нею измывался. „Как аукнется, так и откликнется“.

– У нас много чего говорили о перевоспитании! – поддержал Игорь. – Некоторые даже обещали показать по телевидению последнего преступника уже много лет тому назад. Если бы меня спросили, то я обеими руками проголосовал бы за тот метод подавления агрессивных эмоций, который предложили ученые. Вот сегодня в столовке я слышал разговор, что в тюрьмах Запада чуть ли не отпускают на выходные дни из тюрьмы домой. А камеры закрываются изнутри, чтобы заключенный был огражден от нежелательного посещения пусть даже начальником тюрьмы.

– Параша! – не выдержал Дарзиньш. – Этот армянин побывал в Западной Германии в экспериментальной тюрьме. А в тюрьмах Европы и Америки режим куда строже нашего, хоть условия содержания, по сравнению с нашими, лучше и терпимее.

– Ладно разговоры разговаривать! – встал Вася. – Пойду выпускать Корчагина. Я ему обещал, что после первого же убийства выпущу. Вот обрадуется! И передам, что Васильев настоял на его освобождении. Пусть у тебя авторитета прибавится в зоне.

– „Князь“ не взревнует? – ухмыльнулся Игорь.

– Для „князя“ ты – „фраер“! – ответил Вася. – И ноль без палочки!

Он покинул кабинет, а Дарзиньш поспешно закрыл за ним дверь на ключ и опять стал накрывать на стол второй завтрак.

– Я вас не объем? – пошутил Игорь.

– Ты за все заплатил авансом! – отшутился Дарзиньш. – Я жесток к преступникам, потому что убежден, что только ужас при одном воспоминании о тюрьме и колонии может остановить преступника от повторного нарушения. Либо медицинские методы подавления. Но тогда мы все останемся без работы. Мне-то что, я уже могу уйти на пенсию, и пенсия у меня будет максимальная, почти столько же, сколько я получаю сейчас. Спросишь, зачем же тогда „огород городить“? Покупай себе домик на берегу – „самое синее в мире Черное море мое…“ Это – моя борьба! И покуда сил хватит, буду нещадно наказывать закоренелых негодяев. Мне ни одного из убитых в зоне не жаль! Они получили то, что заслужили.

– А Горбань? – задал больной для себя вопрос Игорь, все еще чувствуя свою вину перёд казненным. – Он же, по сути дела, невиновен…

– Человек, который может трахнуть обезглавленный труп, – перебил Игоря Дарзиньш, – ненормальный и очень опасный для общества, которое я призван ограждать от подобных субъектов.

– Интересно, а если бы Горбань трахал дочь какого-нибудь рабочего, – поинтересовался Игорь, – он бы оказался здесь, чтобы быть так страшно казненным?

– Скорее всего нет! – согласился с выводами Игоря Дарзиньш. – Но это не относится к делу. Горбань – это частный случай, который не делает погоды. Надо было думать, к чему тебя может привести связь с дочерью высокопоставленного чиновника. Надо думать не членом, а головой! Это и к тебе относится! Ты тоже „подзалетел“ сюда из-за Леночки, хоть ты и отрицаешь это изо всех своих сил. Разве я не прав?

– Прав не тот, у кого больше прав… – пошутил Игорь, чтобы не отвечать на прямо поставленный вопрос.

Да и боль от воспоминаний о Лене, о своей страстной любви, всколыхнула грудь и заставила быстрее забиться сердце.

Васильев в последнее время стал часто видеть во сне Леночку, улыбающуюся и очень довольную, но не испытывал в своем сердце ни чувства обиды, ни чувства горечи, ни, тем более, желания отомстить. Ведь не нарочно же она его послала на верную гибель. Просто решила использовать „втемную“, как „мула“. Но это уже другой вопрос. Игорь помнил только ту радость и то наслаждение, которые дала ему Лена. Что бы ни говорил Дарзиньш, будто именно Лена посадила его, ничего не могло перевернуть в его сознании веры, веры в то, что Лена была с ним не только затем, чтобы после послать его, нагруженным „дурью“, в родной город. Это всегда чувствуется сердцем.

Игорь за недостатком жизненного опыта никак не мог предполагать, что и оба этих варианта прекрасно совмещаются: любят и губят с одинаковой страстью.

Дарзиньш, к чести его сказать, понял, что творится на душе у Игоря, и не стал продолжать разговор на нежелательную тему.

Второй завтрак прошел в полном молчании.

Дарзиньш в который уж раз обдумывал странную фразу, сказанную ему по радиотелефону: „С последним этапом прибудет визуальная проверка. Обеспечить прикрытие“.

Дарзиньш принципиально не хотел называть колонию строгого режима новомодным выражением – исправительно-трудовое учреждение. Не было это ни учреждением, где царит единоначалие, в колонии почти всегда Двоевластие, ни исправительным, потому что скорее это „учреждение“ можно было называть тогда „курсами повышения квалификации“, где незначительный воришка получал такие воровские познания, каких ему на воле век не узнать, ни трудовым, потому что к труду здесь вырабатывали лишь стойкое отвращение, каторжный труд всегда не результативен.

Последний этап, насколько было известно Дарзиньшу, был женским, баржа целиком шла к нему в колонию, или исправительно-трудовое учреждение.

Следовательно, проверяющим должна быть женщина, как понимал Дарзиньш. И ему предстояло, значит, познакомить Васильева с этой проверяющей.

„Конечно, женщине видней, подходит мужик для выполнения ответственных заданий или нет! – думал Дарзиньш. – Кого хотят видеть в Васильеве: исполнителя приговора, палача или организатора ликвидации опасных и вредных людей? Приговор всегда в таких случаях предшествует убийству, да и убийством это назвать крайне сложно, когда убитый с убийцей не только не знакомы, но и не слышали друг о друге ничего. И хотя трудно вычислить исполнителя заказа, но самого заказчика еще труднее, даже зная приблизительно, кто может быть заинтересован в убийстве“.

Игорь, уничтожая неизменные бутерброды с баночной китайской ветчиной, тоже размышлял над перипетиями жизни, сравнивая свое нынешнее положение „любимца“ „хозяина“ с положением бесправного „мужика“, которым на зоне помыкают все, кому не лень: и контролеры, и надзиратели, и уголовники.

„Правда, это до первого стихийного бунта, – он отдавал себе отчет в истинном положении вещей, – а там могут под горячую руку и шкуру содрать или кишки выпустить и на шею намотать, то, что я слышал в воспоминаниях зеков, действительно, страшно“.

Все оставшееся время до обеда Игорь рассуждал о каверзах жизни, порой такую шутку отмачивающей, что только диву даешься, как это происходит и зачем.

Первым, кого встретил Васильев, направляясь к столовой, был ошивающийся неподалеку от „крикушника“ Корчагин. Он кого-то ждал. По идее, он должен был после освобождения отправиться на работу на „швейку“, но он этого не сделал, решив, очевидно, что лучше к работе приступить после обеда, все равно норму выполнить не удастся.

– А я тебя ожидаю! – подскочил к Васильеву Корчагин, едва тот показался на крыльце административного корпуса. – Хочу поблагодарить за освобождение. Как тебе удалось убедить начальство, что я не виновен?

– Во-первых, – солидно произнёс Игорь, – благодарить тебе надо убийцу, который „замочил“ Ступу.

– Ступу „замочили“? – ахнул Корчагин. – Фраер! Говорил я ему: „Не лезь, Ступа, в „авторы“, голову снесут и не заметишь!“ Вот и вышло по-моему, а не по его желанию… Напрасно только деньги Полковнику отвалил.

– Он заплатил Полковнику деньги? – не поверил Игорь. – За титул „вора в законе“?

– За „вора в законе“ платят такие большие деньги, что у Ступы их просто никогда и не было, – честно сказал Корчагин. – Полковник продул в карты приличную сумму, а Ступа и подвернулся под руку, выручил Полковника, тот возьми и предложи ему стать авторитетом, чтобы, значит, деньги ему уже не отдавать. Извини, перебил я тебя. А что во-вторых?

Но Васильеву уже расхотелось посвящать Корчагина в дела, которые его никоим образом не касались.

– А во-вторых, – сказал он как можно более солидно, – существует тайна следствия, и посторонним совать в нее нос не следует, может так прищемить, что мало не покажется.

– Да какой же я посторонний? – изумился Корчагин. – Когда я у вас главный подозреваемый. И не найди вы убийцу, посадите меня. Я все время верчусь рядом с убийцей. Но и ты, между нами, тоже. Как ты думаешь, за что ваша „семья“ в такой немилости у убийцы?

– Думает, что мы что-то знаем про него или имеем какой-то ключик к разгадке, – пояснил Игорь. – Вот и „мочит“ одного за другим.

– Ступа по другому делу! – солидно ответил Корчагин. – А ваше дело „пахнет керосином“. Вас только двое осталось из „семьи“?

– Да не было никакой „семьи“! – возразил Игорь. – Просто посидели, распили вместе бутылочку, и все тут.

– Тогда это – Хрупкий! – решил Корчагин. – И опыт у него имеется.

– По твоему рассуждению убийцей могу быть и я! – съязвил Игорь. – Правда, опыта у меня маловато. Вернее, нет совсем.

– Опыт – дело наживное! – серьезно воспринял эту версию Корчагин. – В зоне пошел слушок, что ты потому и не можешь раскрыть, что хорошо знаешь, кто убивает.

– Убить здесь может любой! – устало возразил Игорь. – И ты напрасно думаешь, что ты совсем вне подозрений! Просто сидеть тебе в БУРе не за что. Но теперь дело пойдет. Мне обещали, что со мной будут говорить откровенно, а не отбрехиваться: „Ничего не видел, ничего не слышал, ничего никому не скажу!“ Так что, как только я возьму у всех правдивые показания, то картина сразу же станет ясной, методом исключения можно будет отбросить непричастных ко всем этим убийствам, останутся несколько подозреваемых, которых можно будет допрашивать и помещать под лупу каждую минуту.

Корчагин слушал с таким интересом, что Игорь невольно задумался:

„Не рассказываю ли я лишнее убийце? Все-таки Корчагин все еще под подозрением!“

Но „слово – не воробей, вылетит – не поймаешь!“

Да и воробья, бывает, трудно поймать. Игорь сразу вспомнил, как воспитательница читала им в раннем детстве перед сном в спальне: „Сидит на ветке птичка не слишком высоко. А до нее добраться совсем не так легко…“

„Сказка о глупости“, – вспомнил Игорь, чуть поднапрягшись. – Вот что надо помнить круглосуточно».

И четверостишия, правда, не в том порядке, застучали в его голове:

 
– Начнем, – сказала птичка. —
Запомни мой совет:
Жалеть о том не надо,
Чего уж больше нет…
– Затем, – щебечет птичка, —
Не стоит портить кровь,
Стараясь понапрасну
Вернуть былое вновь…
Щебечет птичка: – Слушай
Последний мой совет:
Не верь досужим бредням,
Чудес на свете нет.
 

И, уже войдя в столовую, Игорь вспомнил хорошее высказывание Пьера Бомарше:

«Глупость и тщеславие – неразлучные подруги».

– Да, – вырвалось вслух у Игоря, – глуп тот, кто слишком доволен собой и жизнью.

– Это ты про себя? – понял Корчагин.

– Почему про себя? – возразил Васильев. – Это…

– Ну не про меня же! – перебил его Корчагин. – Я всегда ненавидел себя и жизнь. Единственное, что я люблю, ради чего еще живу, – это дочь. Может быть, когда я выйду, я ей понадоблюсь?

– «Стакан, лимон, выйди вон…», – сказал Игорь, вспомнив детскую считалочку. – Не надо загадывать, что будет. Кто знает? «Все течет, и все из меня…», – усмехнулся он грустно.

И они отправились каждый к своему столу.

Илья Леговатый, по кличке Легавый, старик, порешивший свою старуху и попытавшийся сжечь ее в печке, был разжалован из сторожей механического и переведен сторожем на «швейку», что сразу же отразилось на его материальном положении: что со «швейки» можно вынести, кому нужны рукавицы, которых и так навалом, а из механического перли самодельные ножи и заточки, молодняк можно было и прищучить, чтобы давали за вынос мзду, с уголовниками, конечно, опасно было связываться, прирезали бы запросто.

Разжаловали его за то, что именно в его смену Ступа наказывал «крысятника» отсечением кисти, как в Иране после прихода к власти Хомейни. Формулировка разжалования была проста: зачем пускал посторонних? А попробуй не пустить братву, они тебя по косточкам раскидают, и «никто не узнает, где могилка моя».

Сменщик ввел быстренько Леговатого в курс дела, дело было несложное, открывай да закрывай калитку, по идее, это надо было делать лишь два раза за смену: впустить и выпустить. Но закон, что телеграфный столб – перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно.

– С них что-нибудь «снять» можно? – безо всякой надежды спросил Леговатый.

– Ты в бумажке отмечай, кто сколько раз выходит! – охотно пояснил сменщик. – А потом счет предъявишь. Дела и тут делают.

И, словно в подтверждение его слов, Леговатый услышал диалог двух швей-мотористов, идущих на смену:

«Тебе запишут норму, а ты в ларьке купишь пару пачек чаю!»

«Заметано! – согласился второй. – Мне перевыполнение плана во как требуется. Через год на свободу с чистой совестью. А от характеристики зависит, куда тебя пошлют. Могут столицу и не дать».

– Слышал? – кивнул на проходящих сменщик. – Все делают свои дела! Ты лучше расскажи, за что тебя с механического поперли?

– А то ты не знаешь? – нахмурился сразу Леговатый.

– Не знаю! – удивился сменщик. – А почему я должен знать? Я ни с кем тут не общаюсь. И на меня никто внимания не обращает, никому я не нужен.

– «Крысятник» каким-то образом проскользнул на механический, а ему руку и отчекрыжило резаком, кисть напрочь. Кровищи было! – пояснил Леговатый, которому понравился замкнутый старикашка-сменщик.

– А ты-то тут причем? – искренне удивился сменщик.

– Пускать посторонних не велено! – разозлился внезапно Леговатый. – Крайнего им надо было найти, вот и взяли невинного.

– Да, ты прав! – согласился с ним сменщик. – Попробуй не пусти братву: на детали тебя тут же разберут, а кому нынче потребуются наши детали. Интриги, везде интриги. Хочешь, анекдотец расскажу?

– Трави, пацан! – милостиво разрешил Леговатый, который и был-то всего лет на пять старше своего сменщика.

Но тот не обиделся. С ним почему-то никто не хотел общаться, хотя сидел он по «солидной» статье за «наводку» на богатые «хаты». Есть такие люди, с которыми не хочется, как говорится, «сесть рядом по нужде». И среди них, как ни странно, много нормальных и даже хороших людей. Впрочем, и среди тех, к кому душа у всех раскрывается с первого взгляда, есть немало подлецов и пройдох.

– Один мужик часто бывал в гостях в центре города, но перед уходом всегда забывал зайти отлить «на дорожку», – стал рассказывать сменщик. – И бегал в туалет, расположенный неподалеку от дома, куда он ходил. В туалете он всегда встречал одну и ту же старушку-уборщицу. Но вот однажды он был у любовницы на окраине города и так же забыл перед уходом «сходить на дорожку». И нашел ближайший туалет, чтобы срочно отлить. Каково же было его изумление, когда он и в этом туалете увидел ту же старушку-уборщицу. Думая, что он обознался или что она совмещает работу в двух туалетах, мужик подошел к ней и спрашивает: «Простите, это не вы ли работали в центре, в туалете?» «Я! – отвечает старушка. – Уволили меня оттуда. Интриги все, милок, интриги!»

Леговатый весело заржал, и ему сразу же стало легче.

Но тут же выяснилось, что смеялся он совсем по другой причине. Соль анекдота прошла мимо него. А отчего он смеялся, Леговатый тут же и выложил сменщику:

– Хорошо, что ты мне напомнил, – сказал он довольно. – Читал я недавно в газете: маленькой девочке говорят: «Пописай на дорожку». А она спрашивает: «А где дорожка-то?»

И он опять весело заржал.

Сменщик жутко обиделся, обозвал про себя Леговатого «тупицей» и ушел в барак, оставив его в одиночестве.

Правда, в одиночестве тот оставался недолго.

Васильев, воспользовавшись разрешением «смотрящего», развил бурную деятельность, опрашивая свидетелей, которые, по его мнению, могли что-либо слышать или видеть. Но, несмотря на данное разрешение говорить все, что видел по случаям убийств, никто ничего путного сказать не мог.

Дело было в том, что сторожа особенно и не приглядывались к тем, кто входит и выходит, могло статься, что себе дороже, мало ли что может потом произойти. Открывали и закрывали калитку они, в основном, вслепую.

Леговатый встретил Игоря тем более настороженно. Для него все, ошивающиеся возле начальства, представляли потенциальную опасность, которую он нутром чуял, а потому всегда старался таких людей избегать.

– Привет! – легкомысленно поздоровался Игорь.

– Здорово! – нехотя поздоровался Леговатый. – Каким ветром занесло?

Тон его был явно недружественным, но Игорь не обратил внимания на его тон, по-другому в зоне и не разговаривали, все считали себя невинными жертвами режима, а потому и злились на всех и на вся.

– Да вот интересуюсь твоим мнением! – честно признался Игорь. – Что ты знаешь об убийствах?

На зоне все друг другу говорили «ты» независимо от возраста, и никто не обижался. Все были уравнены бесправием. Здесь не имело значения, кто ты, сколько тебе лет и какое у тебя образование.

Здесь все становились «новым образованием» – заключенными, зека! А иерархия была лишь у братвы, у блатных и приблатненных.

Но и они все говорили друг другу «ты». Это была единственная общая привилегия.

– Отвали ты отсель! – злобно прикрикнул Леговатый на Васильева. – С чего это я на старости лет буду стучать?

– Братва мне дала поручение найти убийцу! – разъяснил ему Игорь.

– Я все равно ничего не знаю! – ответил Леговатый. – И так «погорел» из-за «крысы». Он руки лишился, а я должности хорошей.

– Он жизни лишился! – сказал Игорь. – Умер он час назад в больничке. От большой потери крови. Нейрохирурга в зоне нет.

– Да уж! – согласился Леговатый, хотя слово «нейрохирург» ему ничего не говорило. – Голову отрежут, назад не пришьешь.

– Не обязательно ее надо отрезать! – усмехнулся Игорь. – Ты, наверное, слышал, что Ступу повесили? Никакой тебе крови, чисто, по-английски.

– На Руси всегда рубили головы! – зловеще усмехнулся Леговатый. – Не боялись кровушки.

– Вспомнил, как жене отрезал голову? – разозлился Васильев. – Соседа чуть до кондрашки не довел.

– Пусть икается! – злобно и неуступчиво сказал Леговатый. – «Козел», нашел, когда ходить по гостям. Все путем было бы, не нагрянь эта бестолочь ко мне. Сжег бы я болезную, а слушок бы пустил, что уехала она к сыну. А там ищи-свищи!

Васильев понял, что ему здесь ничего «не светит», не будет с ним говорить «по душам» садист-убийца. И не потому, что нечего сказать. Каждый знал хоть малую толику, из которой, как из мозаики, можно было слепить целостную картину. Из чистой вредности.

«Садист – есть садист!» – со злостью подумал Васильев, покидая «швейку».

Леговатый, оставшись в одиночестве, решил воспользоваться советом сменщика и стал вспоминать и пофамильно отмечать тех, кто во время рабочей смены шнырял туда-сюда.

Особо часто бегал Пархатый, вор, оставшийся в незавидном положении после убийства своего близкого «кента» и «кореша» Ступы. «Шестерил» он всегда, но теперь его могли не взять даже в «шестерки» и разжаловать в приблатненные из блатных, а это значительно снизило бы его статус-кво и лишило многих привилегий.

Леговатый забыл закрыть за Васильевым дверь.

Поэтому, когда раздался легкий скрип, Леговатый сразу вспомнил о своей оплошности и встал, чтобы исправить допущенную ошибку, но было уже поздно.

Леговатый только и успел сказать, увидев опять надоедливого посетителя:.

– Я тебе уже в который раз говорю, я ничего не знаю!..

Кусок толстого многожильного кабеля из тяжелой меди в резиновой оболочке взметнулся и вышиб сознание из старика, вызвав на небе ликование души его невинной жертвы.

Шастающая взад-вперед публика была очень довольна, когда дверь беспрекословно открывалась по первому окрику: «Эй, старый козел!»

Им и в голову не могло придти, что дверь на «швейку» была просто-напросто открыта, и закрыть ее было некому.

Правда, их несколько смущало, что Леговатый пристально смотрит на них в подслеповатое, давно не мытое оконце.

– Чего буркалы вылупил? – удивлялся один.

– Это он нас считает! – объяснял другой. – Потом счет предъявит. Придется пачку «Примы» отвалить «козлу», чтобы не мекал.

Но после окончания рабочей смены швей-мотористы обнаружили дверь закрытой, и никакие гневные крики типа: «Козлище!» и «Раком поставим!» – не оказывали воздействия на Леговатого. Сколько ему ни стучали в окошко, он все так же продолжал смотреть широко раскрытыми глазами на стучавших и матерившихся при этом, но не мигал и уж тем более не реагировал на крики и не открывал двери уставшим зекам, жаждущим побыстрее добраться до кровати, чтобы забыться в тяжелом сне.

Мастер, первым решивший открыть хлипкую дверь сторожки, вошел внутрь, но в ту же секунду выскочил обратно с жутким воплем и тут же у забора «швейки» выпростал все, что ему удалось съесть за день.

Заглянувшему туда же вслед за ним Корчагину предстала страшная, как в аду, картина: голова Леговатова была закреплена хитроумным способом на столе лицом в окно, а тело его лежало отдельно на полу, залитом кровью. Да и не только пол был залит, все стены были забрызганы, когда из вен хлестала кровь. Сам стол, где стояла на подпорках голова, нисколько не напоминая собой голову профессора Доуэля, был полностью ею залит.

Но Корчагина трудно было испугать видом чужой крови, когда он и своей не пугался.

Потому первым делом он открыл входную дверь на «швейку», вытянув железный рычаговый стержень из пазов металлических ворот. Рычаг был на пружине, и его надо было сначала потянуть на себя, а потом в сторону. В любом случае: открываешь ли ты дверь, или закрываешь. Менялась лишь последовательность.

Когда он вышел из сторожки, оставляя за собой кровавые следы, часть заключенных, не успевшая еще покинуть проходную «швейки», охнула, увидев следы крови на Корчагине.

Один из приблатненных, молодой вор, только что прибывший с последним этапом, проведший до «взрослого» лагеря несколько лет на «малолетке», а оттого наглый и беспощадный, воскликнул:

– Мочила Деревенская опять кого-то «замочила»!

Удар Корчагина был молниеносным. И молодой вор отлетел к забору, а когда поднялся, правда, с трудом, то первым делом он выплюнул пару выбитых зубов.

– Падла! – прошепелявил тихо он. – Я в законе! Гад! Ответишь перед «князем»!

И он поспешно, шатаясь, покинул проходную «швейки».

– Напрасно ты кодлу трогаешь! – испуганно проговорил едва пришедший в себя, еще бледный мастер. – Это же пауки: одного тронешь, они все на тебя накинутся.

– Не бзди, бздун! – усмехнулся Корчагин.

Ему была противна трусость мастера, и он отошел от него, чтобы помыться, к бочке с водой, стоявшей неподалеку от «швейки» на случай внезапного возгорания. И долго смывал с себя кровь, пока его не окликнул Вася, случайно задержавшийся в этот день на зоне, чтобы позвонить в Сочи одной своей знакомой на предмет скорого своего отпуска, не примет ли, не соскучилась ли.

А тут такая катавасия.

А со стороны барака отряда швей-мотористов уже спешил Игорь Васильев, которого тоже по приказу Васи вызвал староста барака, предупредивший «крикушник» о новом страшном преступлении.

– Корчагин! – позвал Вася спокойным голосом.

Корчагин подошел, внутренне уже смирясь с тем, что его опять потащат в БУР, где будут держать до очередного убийства.

Одновременно с ним к Васе подлетел и Игорь Васильев.

– Еще один труп? – спросил он весело.

И тут Васильев заметил Корчагина, стоявшего с мокрыми руками и с мокрыми пятнами, ясно свидетельствующими о том, что тот замывал следы крови.

– Неужели взяли на месте преступления? – обрадовался Игорь.

– Напрасно радуешься! – сказал Корчагин. – Его мог убить и ты. Я видел, как ты выходил из сторожки, пошел подсобить раскройщикам и в окно заметил.

– Когда я уходил, то ясно слышал, как за мной защелкнулся замок! – возразил Васильев. – И за мной Пархатый рванул на «швейку» с воплем: «Открой, козел!»

И опять звякнула система запора.

– «Запор», «понос»… – презрительно произнес Корчагин. – Сказать все можно. Пока неизвестно время убийства, ты на подозрении. А я вот чист, как стеклышко, потому что у меня на каждую минуту есть алиби, все меня видели, а замазался я потому, что надо же было кому-то дверь отворить зекам.

Вася вдруг вспомнил что-то свое и спросил Игоря:

– Ты когда видел Пархатого?

– Часа два назад! – ответил Игорь. – А что?

– А то, что я его тоже видел входящим на «швейку» из окна «крикушника» ровно полчаса тому назад.

– Вот видишь? – удовлетворенно протянул Васильев Корчагину. – А ты говоришь: «купаться».

– Ты в сторожку загляни! – усмехнулся Корчагин. – Можешь искупаться!

Игорь смело заглянул в сторожку и ужаснулся.

Но, в отличие от Корчагина, он сразу же заметил немаловажную деталь: на рукояти рычага, заляпанном кровью, как и все вокруг, была лишь одна чистая полоска, на внутренней стороне. Но точно такая же, только слегка смазанная полоска крови виднелась на спине обезглавленного трупа.

«Понятненько! – рассудил он здраво. – Очень просто все: обезглавленный труп навалили на рычаг, следовательно, дверь была открыта все время после убийства. А перед концом смены тело сдвинулось и рухнуло на пол, рычаг защелкнул запор наглухо. А открывать уже было некому. Попробуй теперь предъявить обвинение Корчагину, когда он на глазах у всех зашел в сторожку, чтобы открыть зекам дверь после смены. Докажи, когда он измазался в крови, если на его одежде и найдут следы крови Леговатого. Ах, старик, старик! Старый ты мудак! Сказал бы мне и остался бы жив! Ведь ясно, знал что-то старый хрен!»

Когда он, слегка бледноватый, вышел на свежий воздух, Корчагин ехидно заметил:

– Что-то ты сбляднул с лица!

– Хитрый гад! – вырвалось у Васильева.

– Это ты мне? – опешил от такой наглости Корчагин, прикидывая, хватит ли у него сейчас сил, чтобы справиться с этим здоровым парнем, да еще в присутствии еще более здорового Васи.

Решил, что не справится, и вздохнул от этого тяжко.

– Если ты убил, то точно тебе! – ответил зло Игорь. – Но все же думаю, это не ты! У тебя мозгов на такую хитрость не хватит.

– Это на какую такую хитрость у меня мозгов не хватило? – «завелся» с полоборота Корчагин. – Чего это там ты унюхал, что я не заметил?

– А вот и заметил, что ты не унюхал! – подковырнул его Васильев. – Но много знать тебе не следует! Меньше знаешь, больше живешь! Знания укорачивают жизнь!

– Тебе они точно укоротили на десять лет! – не остался в долгу Корчагин.

– Хватит собачиться! – прервал их перебранку Вася. – Ты, Корчагин, иди пока в барак…

– Может, сразу в БУР пойти? – прервал его обиженно Корчагин. – Чего зря время терять?

– Я тебя не на воле оставляю! – усмехнулся Вася.

Корчагин, бормоча грубости и гадости себе под нос, на всякий случай так, чтобы его не услышали, ушел в барак.

Вася с подозрением посмотрел на Игоря.

– Мочила верно сказал! – заметил он. – Что-то ты все время последним разговариваешь с трупами.

– Где это «все время»? – обиделся Игорь. – С Паном говорили мы компанией. С Моней даже не виделся, с Костылем виделся в столовке вместе со всеми. Старик – единственный, с кем я разговаривал, но, если бы я знал, что его только что перевели на «швейку», то и времени не стал бы тратить.

– Может, и убийца ошибся? – заинтересовался новой идеей Вася.

– Верно! – подхватил Игорь. – Тогда надо срочно расспросить его сменщика и того, кто сейчас работает вместо Леговатого на механическом.

– Сменщика оставь в покое! – заметил Вася. – Если убийца ошибся в стороже, то в смене он вряд ли ошибся. Иначе он обоих бы «замочил». Надо срочно идти за «везунчиком».

– От судьбы не уйдешь! – философски заметил Игорь Васильев.

Вася подозвал «шныря», ошивающегося поблизости в ожидании приказов начальства.

– Возьми «шныря» из барака, – приказал Вася, – убитого – в морг при больничке, пусть его эксперт осмотрит, а вы, гаврики, здесь все должны прибрать и вымыть.

И он с Игорем отправились в механический цех. По дороге Вася вспомнил, что Игорь что-то нашел в сторожке и решил выспросить его.

– Выкладывай, что ты там нашел? – спросил он. – Корчагина здесь нет. Ты с чего это его «хитрым гадом» обозвал?

– Я его не обзывал! – устало отмахнулся Игорь. – Убийца привалил обезглавленное тело к рычагу затвора, и дверь была все время открыта. Но это продолжалось какое-то время. Затем тело сползло с рычага и рухнуло на пол, а затвор пошел в положение «закрыто».

– Хитро! – нехотя согласился Вася. – Значит; его убили не перед окончанием смены, а где-то тогда, когда ты разговаривал с ним.

– Послушаешь тебя, – усмехнулся Игорь, – так поверишь в то, что я разговаривал с уже обезглавленным трупом.

– Я говорю, что Корчагин вполне мог бы незаметно покинуть свою скамейку, на которой он рукавицы натягивает на деревянный член, – мрачно заметил Вася. – Он сам говорил, что его звали таскать рулоны материи раскройщикам. Он вполне мог удлинить себе путь. На все про все у него ушло бы самое большее минут десять.

– А полез он в сторожку, чтобы измазаться в крови? – понял Игорь. – Испачкался, когда убивал, а тут – сплошное алиби.

– Любой суд примет во внимание такие косвенные улики! – удовлетворенно заметил Вася. – Можно хоть сейчас же оформлять. «Вышка» Корчагину «светит».