Текст книги "Место полного исчезновения: Эндекит"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

– Я согласен, гражданин начальник!

Первое, что могло придти ему в голову, было то, что гражданин начальник хочет, чтобы и его обслужили по первому разряду.

– Твое согласие похвально! – усмехнулся Вася. – Но я имел в виду не секс!

– А секса в Советском Союзе нет, гражданин начальник! – ласково улыбнулся Сема. – Но есть сексуальное обслуживание. Знаете, есть замечательный анекдотец: иностранец приезжает домой из Советского Союза, а его спрашивают: «Есть ли в России публичные дома?» Путешественник тут же ответил: «Есть, только они их почему-то называют „домами отдыха“!

– Анекдоты после! – сурово прервал Вася. – Тебе статья „светит“, Крендель! А статья в зоне это тебе не статья на воле. Намотают тебе, Крендель, на „полную катушку“, и придется тебе всю жизнь срок мотать!

– Да за что, гражданин начальник? – искренне удивился Крендель.

– Да все за то же самое! – в тон ему ответил Вася. – Статью ты прекрасно знаешь. Статья, она и в Африке статья! Но я могу дать тебе шанс не только от нового срока „откосить“, но и помиловку схлопотать.

Сема насторожился.

– На что „колоться“, начальник? – спросил он настороженно.

– „Лепи“ такую картину, Крендель, – намекнул Вася, – „затащили меня, мерзавцы, на „швейку“ и изнасиловали, а я была еще девственной“.

– „Слепить“ – то нетрудно, – мрачно заметил Крендель, – да „сесть на пику“ не хочется. Не в пустыне, чай!

– „Расколешься“, Крендель, – искренне пообещал Вася, – получишь новую „ксиву“ и условно-досрочное освобождение.

– Так я же до утра не доживу, начальник! – устало ответил Сема. – Там тоже не фраера сидят, разыграют меня в карты и „заделают“. „Мама“ не успею сказать.

– А кто тебе сказал, Крендель, что тебя в барак отпустят? – удивился Вася. – Ты прямо отсюда, из „крикушника“, утром отправишься на баржу, этап с девчонками утром приходит, барином поедешь-поплывешь в каюте, я тебе устрою…

– А мои „насильники“, – усмехнулся Крендель, – рядом поедут-поплывут? – со смыслом заметил он.

– В трюме и в „браслетках“ они тебе не страшны! – сказал Вася. – Да и выбора у тебя нет: мы их так и так заделаем за наркоту и нарушение внутреннего распорядка, факты есть, ты их только на больший срок поможешь упрятать. Кого сдаешь, сам знаешь! А мы тебе Москву разрешим.

– „Москва – большой! – задумчиво протянул Крендель. – Казань маленький!“

– Уговорил? – довольно улыбнулся Вася.

– Ах, гражданин начальник, – кокетливо вздохнул Крендель, – вы любого уломаете!

И он с чувством исполненного долга „накатал телегу“ на своих любовников, подробно расписав, как они его, бедного, затащили обманом на „швейку“, и что они с ним, несчастным, вытворяли.

Он с таким удовольствием и жаром описал все действия, что, когда пришло время, судья, втайне страдающий той же склонностью, сделал ксерокопию для себя, а „насильникам“ определил с учетом старого срока ровно до пятнадцати лет особо строгого режима каждому.

Вася победил братву и уменьшил ее ровно на пять человек, если не считать Кренделя, но таких никто никогда не считает.

Впрочем, Вася выполнил все обещанное за предательство: и запер до утра Кренделя в том же чулане, где предыдущую ночь провел на узеньком матраце Игорь Васильев, и условно-досрочное написал, и новый паспорт выправил.

А Игоря Васильева подняли с постели, он еще и заснуть не успел.

– Пошли, Студент! – приказали ему двое крепких парней. – „Князь“ знакомиться с тобой хочет.

От приглашения „князя“ никто еще не мог отказаться.

Игорь мгновенно спрыгнул с койки и торопливо оделся. Ему было немного не по себе, но поскольку совесть его была чиста, то и волноваться особо оснований не было.

Его привели в тот же самый разукрашенный закуток, где он, столь еще недавно, разговаривал со „смотрящим“.

Вазген хитро смотрел на Васильева. То, что он слышал об этом заключенном, занимало его, потому что такого случая в его практике еще не было.

– Садись Студент! – радушно пригласил он Игоря, но Васильева не обманул его радушный тон, он мог мгновенно смениться на жестокий со смертельным исходом. – Читал я твое дело. Никого ты не заложил, что делает тебе честь. Но тем более мне странно, что тебя сразу же определяют в „крикушник“ шнырем. Ты на пару с Котовым работаешь?

– Нет! – честно признался Игорь. – Я сижу в комнате и разбираю старые бумаги.

– Есть что-нибудь интересное? – поинтересовался „князь“.

– Попадается! – усмехнулся Игорь. – Кто-то решение об образовании женской зоны заныкал среди старых никчемных бумаг. Представляю, что было бы, если зона не была бы готова.

– Кто-то под „хозяина“ копает! – с удовольствием констатировал „князь“. – Это замечательно. Больше ничего интересного?

– Пока ничего! – ответил Игорь.

Вазген строго посмотрел на Игоря.

– Ты нам что-нибудь интересное приносишь, а мы твою жизнь хорошо устраиваем! – предложил он. – Сделаем новый паспорт, поступишь в Московский университет на юридический факультет, нам очень нужны подготовленные кадры. Свой адвокат – половина успеха.

– А вторая половина успеха? – пошутил Игорь.

– А вторая половина, – охотно пояснил „князь“, – деньги! Или страх!

– Тогда почему столько авторитетов сидит по зонам? – удивился Васильев.

– Вопрос, конечно, интересный! – охотно пошел на дискуссию „князь“. – Еще встречаются судьи, которых ни подкупить, ни запугать не удается. И конкурирующие фирмы портят кровь, руками правосудия убирают конкурентов. Хитрые!

– „Можно быть хитрее другого, но нельзя быть хитрее всех“, – вспомнил Васильев высказывание Ларошфуко.

– Хорошо сказал! – одобрил „князь“.

Игорь предусмотрительно не стал открывать ему первоисточник. Всегда выгодней выглядеть в чужих глазах чуточку умнее, чем ты есть на самом деле, пусть для этого приходится пробавляться чужими словами и мыслями.

В закуток „князя“ вогнали, покалывая острыми заточками, Корчагина. Его сонный вид яснее ясного говорил, что его грубо и безжалостно разбудили. А то, что ему не дали даже одеться, и он стоял в одних трусах, говорило о том, что Корчагина приволокли на „разборку“. Братва решила выяснить, за что фраер выбил пару зубов блатному из кодлы.

„Князь“ пристально посмотрел на пригнанного.

– Ты, Мочила Деревенская, выбил два зуба нашему „кенту“, – сказал он зловеще. – Знаешь поговорку „зуб за зуб?“

– Ты, „князь“, сначала разберись что к чему, а потом и пугай! – смело заявил Корчагин, чем вызвал изумление у присутствующих. Обычно после таких слов „князя“ все молили о пощаде.

– Давай разберемся! – неожиданно согласился Вазген. – Я – человек справедливый. Говори!

Ропот недовольной кодлы Вазген пресек одним взглядом.

– Зачем базарить? – успокоил он кодлу. – Я хочу знать и другую точку зрения.

Корчагин вздохнул и стал говорить, словно нырнул в бешеный поток, не зная, выплывет или потонет.

– Этот пацан „подставил“ меня „ментам“!

– Ты туфту не гони! – заорал лишившийся двух зубов.

– Глохни, пацан! – оборвал его Вазген. – Интересно, чем это он тебя подставил?

– Сторожа на „швейке“ замочили, – стал рассказывать Корчагин, – я зашел в сторожку, чтобы открыть ворота и замазался в крови. Выхожу, а уже „кум“ стоит. Так этот пацан тут же на меня „мокруху“ повесил. „Мочила“, – кричит. – Опять кого-то „замочил“!» А меня только из БУРа выпустили из-за убийства Мони.

Вазген сурово посмотрел на провинившегося.

– Было так? – спросил он пацана.

– Так я же пошутил! – стал оправдываться пацан.

Вазген недовольно покачал головой.

– Если не, можешь держать язык за зубами, то и зубы тебе ни к чему! – вынес он окончательный приговор. – Договоришься до того, что придется питаться одной манной кашей.

Кодла захохотала. Настроение у кодлы всегда переменчиво, почему ее так легко и на бунт поднять, главное, в «струю попасть».

– Слушай, Мочила Деревенская! – неожиданно вцепился взглядом в Корчагина Вазген. – Почему ты считаешь себя невиновным во всех этих убийствах?

Смех сразу же стих. Такая постановка вопроса могла означать, что «князь» подозревает Корчагина, а это сулило интересный поворот событий.

– Да потому, что убирают свидетелей убийства авторитетов! – спокойно ответил Корчагин. – А я в тот вечер из барака не выходил. – А кто выходил, те все уже мертвы. Включая Павла Горбаня.

– Горбань – это тот самый, кто безголового Полковника трахнул? – спросил Вазген, словно не помнил.

На самом-то деле он все прекрасно помнил, просто ему доставило сильное наслаждение еще раз вспомнить и сказать об этом, потому что он был старым врагом Полковника и не жалел о его гибели ни капельки.

Но кодла, которая наполовину состояла из ближайшего окружения Полковника, только ехидно захохотала.

В волчьей стае вожак, промахнувшийся на охоте, умирает под клыками своей стаи.

– Студент! – спросил Игоря Вазген. – А что ты думаешь об этом деле? Тебя же приладили к этому расследованию.

– Следователь из меня плохой! – согласился Игорь. – Я на адвоката специализировался. Но то, что убийца из нашего барака, это – точно! Я уже всех перебрал. У всех алиби. Горбань видел убийцу. Поторопились его казнить. Надо было сначала выпытать.

– А ты сам не выходил из барака? – неожиданно спросил Вазген.

– Я играл с Полковником в шахматы и ждал его прихода, – ответил Игорь. – И никуда не вставал. Вышел из барака только вместе со всеми.

– Слухи ходят по зоне! – намекнул Вазген.

– Скорее всего эти слухи убийца и распускает! – сказал Игорь. – Надо выйти на того, кто распускает эти слухи, и поиметь болезного. «Интрига составляет силу слабых».

– Хорошо говоришь, э! – одобрил Вазген.

Игорь и тут не стал выдавать Вильяма Шекспира, чьи слова он только что процитировал.

Корчагин стал поеживаться. Ночью стоять в одних трусах на «правеже» не очень хорошо. Кожа его покрылась даже мелкими пупырышками, «мурашками» пошла.

«Князь» заметил это.

– Один грузин входит в купе поезда и видит лежащую на второй полке женщину. Он так на нее посмотрел, что она сказала ему: «У меня вся кожа „мурашками“ пошла!» На что грузин ей ответил: «Я уже два раза сифилисом болел. Мне только твоих „мурашек“ еще не хватает!» И ушел в другое купе.

Кодла весело заржала, одобрив анекдот.

Игорь уже слышал этот анекдот на пляже вместе с Леной. Но там его рассказывал грузин, а главным героем анекдота был, разумеется, армянин.

– Холодно! – коротко пояснил Корчагин, которому, действительно, было не до смеха.

– Иди досыпай, Корчагин! – разрешил ему «князь». – Хорошо, что ты мне напомнил о «швейке».

Корчагин недоуменно посмотрел на Вазгена, не помня, чтобы он напоминал тому чем-то о «швейке», но потом он решил, что нечего «брать в голову», и ушел в барак досыпать, утром смена.

А Вазген посмотрел вопросительно на ближайшее окружение, с горечью отметив, что без Арика стало как-то пусто.

– На «швейке» все готово? – спросил он печально.

– Ждет с нетерпением! – ответил один из кодлы, и все так весело заржали, как будто готовилось цирковое представление.

Вазген важно встал, немного покачнувшись, из чего Игорь вывел, что «князь» выкурил не один «косячок».

– Пойдем, Студент, с нами! – полупредложил, полуприказал «князь». – Увидишь, как мы разбираемся с предателями. Что ждет всех сук в зоне!

Игорю деваться было некуда, и он пошел вместе с кодлой на «швейку», где, как он понял, что-то готовилось особенно ужасное, иначе не было бы столь явного оживления, стольких горящих волчьим блеском глаз.

Его наихудшие предположения подтвердились.

Едва Игорь вошел на «швейку» вместе с кодлой, как тут же заметил привязанного к швейной машинке мастера.

Взгляд наполненных ужасом глаз мастера взметнулся навстречу Игорю, словно надеясь на чудо, которого, увы, не произошло.

Крепкий кляп мешал мастеру кричать, иначе его крики и вой сразу бы достигли «вахты» и контролеры с охранниками прибежали бы выручать своего незадачливого агента.

– Решил, фраер, что сдашь моих друзей и ничего тебе не будет? – спросил глухим от ярости голосом Вазген. – Конечно, завтра девочки приезжают, и тебе хана! Нет больше мастера «швейки», а есть «сучкоруб». А тебе не хотелось работать «сучкорубом», и ты решил стать просто сучкой. А я сук наказываю страшно. Так, что по зонам рассказывают долго в назидание потомкам. Значит, сигнал подал на «вахту», окошко открыл и думал, что никто этого не заметит? На зоне все всё замечают, баран. Один год тебе сидеть осталось. Лучше бы ты его провел даже в каменоломне, больше бы шансов остаться в живых было. Та какой рукой окошко открывал?

Но мастер был просто не в состоянии ответить даже жестом. Он был уже близок к помешательству, кляп во рту мешал ему не только кричать, но и вымаливать пощады, хотя ни о какой пощаде речи не могло идти. Мастер самолично теперь понял, каково становиться между молотом и наковальней.

– Молчишь? – ехидно спросил Вазген. – Не помнишь? Тогда пришейте ему пальцы у обеих рук, чтобы он и на том свете не смог открывать окошки в аду.

В кодле «князя» были не только блатные, но и приблатненные мужики, работающие в полную силу, в отличие от блатных, которые только числились на работе, в то время как работали за них другие.

Один из них был швей-мотористом шестого разряда, так ловко он строчил на машинке.

Мастер был привязан так, чтобы можно было в любой момент освободить любую из его рук.

Начали с правой. Швей-моторист шестого разряда вместе с другим приблатненным, очень сильным молодым парнем, схватили правую руку мастера и пристрочили ему на машинке все пальцы друг к другу двойным швом, наложив кожу пальцев так, что сделать это стало возможным лишь при полной прострации мастера, который уже, видно, смирился с судьбой и, если молил о чем-нибудь Бога, то лишь о быстрой смерти.

Но Бог к его мольбам не прислушался. И обе руки мастера подверглись экзекуции, страшной пытке. Причем после прошива каждой руки, мастера приводили в чувство, обливая холодной водой и делая ему взбадривающий укол, после которого он не сразу терял сознание, а Долго испытывал жуткую боль.

Игорю страшно было смотреть на такую экзекуцию, но он не мог взять и уйти. Вернее, попробовать он смог бы, но неизвестно, чем бы это кончилось. Могли понять его неправильно. А кодле, что одного «кончать», что двоих, все едино.

Конец мастера был не менее жесток, даже более страшен: по знаку Вазгена мастеру аккуратно взрезали глотку и, достав крючком язык, вытащили его целиком наружу, сотворив «колумбийский галстук», о котором так много писали в газетах.

Но фантазия Вазгена пошла дальше. Его выдумка показалась ему более интересной: язык мастера вогнали в рабочую рукавицу и прострочили на машинке, причем мастер, находясь под воздействием какого-то наркотика, все это ощущал.

В таком виде, пришитым к машинке, мастера и оставили истекать кровью, а сами палачи покинули «швейку» в весьма приподнятом настроении.

На обратной дороге «князь» заметил Игорю:

– Каждый человек рано или поздно становится перед выбором! Главное, сделать верный выбор, чтобы не прогадать, как это получилось у мастера.

– «Тяжелая ошибка часто приобретает значение преступления»! – ответил Игорь.

На этот раз он скрыл Сенеку.

– Ты понял! – удовлетворенно сказал Вазген на прощание.

Игорь вернулся в свой барак, долго еще не мог заснуть. Впервые он дал себе отчет в том, что жизнь от него требует ответа: «С кем ты?»

И выбрать было трудно, потому что на каждой стороне от него требовали стать преступником.

Женский этап наконец-то прибыл в свой новый исправительный лагерь. Если бы они знали, сколько переполоху вызвали, когда обнаружилась грозная бумага о срочном обустройстве женской зоны.

Этап был не полным. Одно дело дать команду устроить колонию на триста посадочных мест, совсем другое собрать необходимое количество преступниц. В лагерь строгого режима помещали лишь совсем пропащих дам за тяжкие преступления: убийства с заранее обдуманной целью, наркотики, участие в бандах. И тому подобные художества.

Вместо трехсот человек, положенных «по штату», с трудом собрали по тюрьмам многих городов человек двести. Правда, это был отборный контингент преступниц. Большая часть из них и родились в тюрьме, почему и считали родным домом именно тюрьму, другого у них просто не было, были временные пристанища.

Вася появился в столовке, когда Игорь только получил миску с порцией куриного супа.

– Васильев, на выход! – скомандовал он.

Игорь недовольно проворчал:

– Пожрать не дадут!

Но из-за отсутствия аппетита после вчерашней казни, на которой он был зрителем, потому что участником его назвать было трудно, он даже обрадовался, что не надо будет есть наваристый жирный суп, от которого просто воротит и тошнит.

Игорь отдал Хрупкому свою миску со словами:

– Тебе, Хрупкий, срочно требуется дополнительное питание, совсем отощал и дошел до хрупкости.

Весовщиков, по кличке Хрупкий, действительно, за последние два дня сильно отощал.

Игорь заметил, что Весовщиков стал избегать появляться где-либо, даже в туалете, в одиночку, всегда вместе с кем-то, что причиняло ему массу неудобств. Особенно, когда в туалет приспичит.

Нетрудно было догадаться, что являлось причиной: страх! Липкий, тягучий, от которого в глазах последнее время темнело и дрожь появлялась в коленках.

Весовщиков чувствовал себя обреченным, и это его так угнетало, что он был готов бежать на «вахту» и стучать кулаком по столу перед «кумом», чтобы его срочно перевели в другую зону, где не так часто убивают.

Хрупкий был далеко не дурак и прекрасно понимал, что пространство сужается, и смерть где-то ходит уже совсем рядом. Но не знал, как и Игорь, откуда ждать удара.

Нервные клетки, облучаемые страхом, требовали дополнительного питания, и Весовщиков, действительно, сразу осунулся, сам себя сжирая.

Предложенная добавка поначалу Весовщикова обрадовала, но предательская мысль, «а не подбросил ли Васильев в миску какого-нибудь хитрого яда?» – отравила еду, и он чуть было не отказался от предложенной еды, но это выглядело бы совершенной трусостью, и Хрупкий, превозмогая себя, заставил съесть миску супа, отданную ему Васильевым, утешая себя мыслью, что если он отравится, то свидетелей будет слишком много, и Игорю не уйти от расправы.

Почему он так стал бояться Игоря, Весовщиков и сам не знал, но инстинктивно боялся, впрочем, как и любого заключенного. Остались в живых всего лишь двое: Васильев и он, Весовщиков. А так как Хрупкий знал о себе стопроцентно все, в том числе и то, что он не убийца, то, естественно, приходила на ум дикая мысль, что Игорь Васильев – убийца. Да и по зоне стали ходить такие слухи, а кто их распускал, прибавлял, что Васильев действует по наущению начальства, хочет вызвать в зоне бунт. А начальство провоцирует бунт, потому что задумало убрать из зоны вставших им поперек глотки заключенных, на севере не хватает зеков, мрут, как мухи, вот и готовят туда последней баржей этап. Но так как невозможно просто так взять и отправить, хотят довести заключенных до бунта, «намотать» им лишние сроки и с новыми статьями отправить на «каторжные» нары, где им в большинстве своем придется окончить свои дни.

И такая агитация оставляла глубокий след в душе зека, обида копилась капля за каплей, чтобы выплеснуться в стихийно вспыхнувшем бунте, который, как неуправляемый тайфун, могучий цунами, все сметает на своем пути, оставляя лишь разрушения и трупы. Ненависть копится по капле, и когда она становится уже невыносимой и остервенелой, тогда ищет выхода и находит его в буйстве и разрушениях. И оба «хозяина» зоны умело использовали эту слепую ненависть исключительно в своих интересах.

А странные жестокие убийства, которые начальство не хотело раскрывать, заставляло думать каждого заключенного, что и он не гарантирован от подобной расправы.

Вот почему Весовщиков старался не оставаться в одиночестве ни днем, ни ночью.

Большая часть заключенных состояла из обычных мужиков, впервые совершивших серьезное преступление. А советская власть до сих пор придерживалась принципа коллективного исправления и помещала в одном бараке опытных рецидивистов вместе с «первопроходцами», наивно надеясь, что все вместе в коллективе они исправятся и выйдут на свободу «с чистой совестью». Естественно, что получалось всегда с точностью до наоборот. Стадные инстинкты, разжигаемые опытными бандитами, побеждали, и только нравственно сильный человек возвращался к нормальной жизни, выйдя из заключения. Большинство попадало туда вновь.

А для того чтобы не было бунтов, Следовало просто оставаться людьми по обе стороны решетки, разделяющей заключенных с надзирателями, контролерами и охранниками.

Но для этого надо было отказаться от барачного стадного проживания, где неизбежно побеждали именно стадные чувства и царила уголовная этика, властвовали уголовные законы, а не законы права.

Дарзиньш ждал Игоря и выглядел немного взволнованным и возбужденным, как учитель на экзамене любимого ученика.

И это, действительно, был своеобразный экзамен для Игоря, устраиваемый специальным агентом-женщиной, которая должна была лично удостовериться в качествах Игоря, имеющих решающее значение для избранного для него поприща. А остальное, то есть профессиональное умение, можно было приобрести в той закрытой школе, куда Дарзиньш и хотел устроить Васильева.

– Ты позавтракал? – спросил Дарзиньш.

– Не успел! – честно признался Игорь. – Да оно и к лучшему. Кусок в горло не идет. Плохо становится.

Дарзиньш внимательно вгляделся в лицо Игоря. Он был уже в курсе, что мастера со «швейки» казнили лютой смертью, которую мог выдумать лишь больной и воспаленный ум «князя», лютость которого вошла уже в поговорку: «У Вазгена и смерть благом кажется!»

– Ты знаешь о смерти мастера со «швейки»? – спросил он.

– Знаю! – ответил Игорь, решив не вдаваться в подробности.

Но Дарзиньшу надо было знать все досконально.

– Тебя заставили присутствовать там? – спросил он сурово.

– Да! – ответил Игорь, нахмурившись, решив, что его будут использовать в качестве свидетеля. – Но я это говорю вам неофициально.

– А официально я тебя подставлять не собираюсь! – тоже нахмурился Дарзиньш. – Но тебе надо сделать выбор: либо с нами, на стороне закона, либо с этими выродками.

Игорь сразу вспомнил действия Дарзиньша с беглецом и те разговоры, которые он слышал в Таллинне, но ничего не сказал. Он сам понимал, что выбор ему так или иначе придется сделать, и даже понимал, что выбор будет скорее всего сделан в пользу Дарзиньша, но мысль о том, что не мытьем, так катаньем из него делают убийцу, его все же угнетала.

– Я уже сделал! – сказал он Дарзиньшу, чтобы его обрадовать и только.

На самом-то деле он еще был очень далек от выбора. Сейчас он знал лишь одно: он никогда не будет работать на Вазгена, на «князя» зоны, чем бы это ему ни грозило. Он не выносил давления, а угроз тем более.

Вазген любил ломать и часто «наламывал дров».

– Замечательно! – обрадовался Дарзиньш, хотя он ни минуты не сомневался, что Игорь выберет верный путь.

«Не враг же он сам себе!» – думал Дарзиньш.

А Игорь исходил из ситуации, что разум человека должен быть сильнее его кулаков в той обстановке, в которой он очутился. Здесь кулаками ничего не докажешь, только хуже себе же сделаешь. А разум ему говорил, что из двух зол надо выбрать меньшее, тем более, что по камланию Амы ему выходило служить царю подземного царства ровно девять лет, девять месяцев и девять дней, столько же, сколько ему еще оставалось сидеть в исправительно-трудовом учреждении строгого режима, день в день.

– Разве нельзя было спрятать мастера? – неожиданно спросил Игорь.

– Я отдал такой приказ! – спокойно ответил Дарзиньш, ничуть не удивившись заданному вопросу. – Почему Вася его не исполнил, не знаю, честно скажу тебе. Он тоже должен был быть заинтересован. Спросим!

В эту секунду дверь приоткрылась и в кабинет Дарзиньша заглянул Вася.

– Звали, Виктор Алдисович?

– «На ловца и зверь бежит!» – обрадовался Дарзиньш. – Заходи, заходи, дорогой, гостем будешь, бутылку принесешь, хозяином станешь!

Вася настороженно вошел в кабинет и поплотнее прикрыл за собой дверь.

– Что-то я такого натворил, – пробормотал он, – а что, сам не знаю.

– О смерти мастера знаешь? – хмуро спросил Дарзиньш.

– Видел казненного, – подтвердил Вася, – и знаю, что и Васильев при сем присутствовал. Только я здесь ни при чем. Я его, предупреждал, что нельзя ему возвращаться в зону, а тем более на «швейку». Не послушался. У него там что-то было припрятано ценного. Сказал, что он заглянет на пять минут. Получилось на всю жизнь. И не я его отпускал, а ваш заместитель, вражина, он же все специально сделал. Теперь все наши стукачи замрут с языком в жопе. Именно теперь, когда Вазген готовит бунт. Не понимают, что первыми полетят их головы. Мы-то отсидимся за броней бронетранспортеров, а рвать на куски будут их.

– Упустил, Вася! – укоризненно произнес Дарзиньш. – И на моего зама ты не кивай. Сам знаешь, что за сука. За ним нужен глаз да глаз. Официально мой зам ни при чем. Он за агентуру не отвечает. Он же по воспитательной части, хотя вряд ли сам знает, что это такое.

– Виноват, Виктор Алдисович! – вытянулся Вася. – Больше такого не повторится.

– Это другое дело! – удовлетворенно сказал Дарзиньш. – Баржа причалила?

– Стоит на рейде! – сообщил Вася. – Причал занят. Через полчаса откачают мазут, и можно будет подогнать баржу на разгрузку.

– Чего волну гнать в таком случае? – спросил Дарзиньш. – Васильеву не дал позавтракать.

– Целее будет! – заметил, усмехаясь, Вася. – Видели бы эту бледную немочь, которая уже боролась с позывами к тошноте.

Дарзиньш внимательно взглянул на Игоря.

– По-моему, он вполне ничего! – заметил он.

– Это он сейчас ничего, а в столовке был совсем даже чего! – упрямо возразил Вася. – И потом был ваш приказ – «срочно доставить заключенного Васильева».

Дарзиньш вздохнул, пристально глядя на Васю.

– Ладно! Придется мне опять вас поить кофе и кормить бутербродами с ветчиной. Ее надо съесть. Срок хранения кончился.

– Был, да весь вышел! – подхватил Вася тоном любимца.

Покофейничали быстро, надо было идти на пристань, встречать контролеров в юбках, которые прибыли вместе с женщинами-заключенными, чтобы показать им их зону и распределить обязанности, потому что функции начальника и женской колонии были возложены на Дарзиньша. Но он очень надеялся на нового своего заместителя или заместительницу, что было бы верней, которая во, главе отряда контролерш и надзирательниц тоже находилась на барже и должна была сойти на берёг первой, по традиции.

Дарзиньш решил и Васильева прихватить с собой на пристань, чтобы посланница организации воочию убедилась в его ценности, увидев при солнечном свете на вольной природе, во всей красе и силе.

После того сеанса «физиотерапии», который учинила над Игорем Ама, он ощущал в себе прилив необычайной силы. Теперь Вася вряд ли справился бы с ним.

Для заключенного самое приятное в жизни – это выйти за ворота тюрьмы или исправительного лагеря. Ощущение, словно второй раз родился, даже если это чувство обманчиво, и придется еще вернуться за высокий забор и колючую проволоку.

Зек живет сегодняшним днем: получить приемлемую еду, увернуться от стычки с уголовниками, от прессинга начальства. Главное, не думать о будущем. Кто начинает думать о будущем, тот постепенно начинает сходить с ума. И не выдерживает постоянства замкнутого пространства, вида колючей проволоки, яснее ясного напоминающей заключенным, что они сейчас из себя представляют, и той черной энергии, что сконцентрирована на этом замкнутом пространстве. Чтобы ее преодолеть, нужно превратить каждый день в обыкновенный и не думать о том, что где-то есть другая жизнь, которую так мало ценили и при воспоминании о которой теперь каждый может завыть волком.

Легко сказать «зима – лето» десять или пятнадцать раз. Кому тюрьма – дом родной, те еще могут бравировать своим положением. Это – особая публика, для которой привычной обстановкой как раз и является тюрьма, а не воля, где они не могут себя найти, не говоря о том, чтобы применить где-то свои силы. А для большинства заключенных, особенно тех, кто попал в эти условия в первый раз, забор и колючка – вещи невыносимые. Единственным выходом для них и является перебороть день за днем, упрямо и терпеливо, невыносимые даже теоретически условия содержания, словно в насмешку, призванные исправить нарушителя закона, а на самом деле способствующие тому, чтобы множить уголовную среду. Эта система устроила из «черных» зон школу повышения квалификации для непрерывного пополнения своих рядов.

Игорь не являлся исключением из правил и тоже наслаждался каждой отпущенной ему минутой за пределами зоны строгого режима. Он сразу почувствовал себя вольной птахой, только вот улететь не получалось, десять лет, что десять пудовых гирь, висели на ногах-руках, не давая даже вздохнуть свободно в зоне.

Но, стоя на пристани и глядя на рябь и блеск реки, «спокойно и плавно несущей воды свои», Игорь словно сбрасывал с себя весь срок и сразу же ощущал свое присутствие здесь, словно был на экскурсии, которая должна вот-вот закончиться.

Дарзиньш, сопровождаемый Васей и Игорем, подошел аккурат в тот самый момент, когда баржа с прибывшим этапом мягко шлепнулась бортом о старые автомобильные покрышки, густо развешанные на бортах причала, использованные автомобильные покрышки все равно некуда было девать, их списывали и выбрасывали на свалку, часть использовали вот таким способом.

Этап все еще держали в трюме до особого распоряжения, но контролеры и надзирательницы во главе со своей «мать-командиршей» уже толпились на палубе у сходен, чтобы побыстрее сойти на берег и ощутить под ногами твердую почву.

Они оживленно переговаривались, восхищаясь окружающей природой, не представляя еще себе, что осенью и зимой здесь совершенно другая картина, когда не то что на природу не захочется любоваться, но и носа не захочется высунуть из помещения, теплого и сухого. Даже в окно не захочется глядеть, потому что серость и мгла – непременные спутники плохой погоды. А она в этих краях царствует большую часть года, лишь иногда зимой побалует ясным солнышком при крепком морозце.

Игорь Васильев стоял, естественно, в стороне, между начальством и расконвойными, чтобы не вызывать лишних расспросов и разговоров.

Игорь, глядя на женщин-контролеров и надзирательниц, сделал существенное открытие: среди них не было ни одной нормального телосложения, либо толстые, мужеподобные громилы, либо высушенные злобой и ненавистью ко всему человеческому роду «воблы», на которых форма болталась как на вешалке.

«Мать-командирша» была из высушенных «вобл». Сухо представившись Дарзиньшу, она вежливо сказала ему, что наслышана много хорошего о его деятельности и рада работать под его началом.