Текст книги "Место полного исчезновения: Эндекит"

Автор книги: Лев Златкин

Пан достал из кармана пачку сигарет, выбрал одну помягче.

– Тогда я вам расскажу смешной случай, когда меня после одной из ходок отправили на условно-досрочное освобождение и определили работать на зообазу рабочим, медведей кормить. Животных бить нельзя! Никогда! Но иногда это просто необходимо. Жизненно. Потому что жизнь у нас одна! – Пан нервно закурил и продолжил: – Я только с медведями общался на зообазе. В основном, с медведями. Иногда люди встревали, правда, с ними не так интересно… – Пан нервно затянулся пару раз. – А медведи с малых лет рядом со мной. Их еще медвежатами привозили к нам или приносили охотники, медведицу ненароком застрелят, куда дите деть? Только к нам, куда же еще! Кто в лесу заблудился, иной раз медведица на пулю браконьера нарвется… Один из медвежат, Петька, так ко мне привязался, что ходил следом, как собачка. За папу держал, не иначе. Иль за мамку, палец мой сосать очень любил. Сосет, жмурится от счастья, а урчит так, что за десять метров услыхать можно… Вот однажды сосет он мой палец, а меня из конторы кличут: „Иваныч, к директору!“ А директор, скажу я вам, у нас был шибко нервный: „Стань передо мной, как лист перед травой!“ – одним словом. Я Петьке и говорю: „Отдай палец, продолжим после „ковра“!“ Это так на зообазе кабинет директора называли, вернее, вызов в кабинет директора, хотя там, в кабинете, никакого ковра и в помине не было, зато у директора дома все увешано коврами, может, от этого… А Петька сосет, мерзавец, и ухом не ведет. Хватка у него такая, что легче палец взять и отрезать, чем вытащить из его пасти. Ну, резать палец больно, да и ножа не было под рукой, так что сижу я возле медвежонка и думаю: „Нехай директор в другой раз вызывает!“ Но наш директор был упрямым, как будто всю жизнь с ослами водился. Секретарша опять выскакивает из конторы, бежит ко мне вихрем: что, мол, начальство нервируешь, не являешься перед светлыми очами? Я ей на Петьку показываю, а эта стерва не поняла ничего, да еще и смеется: кончай, говорит, дите грудью кормить. И убегает, так ничего и не уразумев. Я Петьку всякими хорошими словами убеждаю, про международное положение рассказываю, что по радио слышал, не слушает, стервец, а может, из-за своего урчания просто не слышит, но палец не отдает все равно. А я животных принципиально не обижал и никогда не бил. Через час сам директор соизволил показаться на крыльце конторы: вывалил свой живот и пальчиком манит, подзывает. А я, естественно, чтобы не орать, кладу свой палец в рот, директору даю понять, что Петька палец не отдает. Директор намек по-своему понял, побагровел весь, рассвирепел, кричит: „Уволю!“ и грозно ножками по крыльцу затопал. Я понимаю, что увольнение для меня хана, сразу отправят обратно в лагерь на баланду, и кричу ему уже словами: к Петька палец сосет!» То ли из-за ветра, то ли потому, что наш директор не только тупой, но и глухой, он услышал мои слова частично, да и те понял в превратном смысле, а то и в падеже, и заорал: «Я на тебя в суд подам!» И подал, мерзавец! Сняли с меня условно-досрочное за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей и обратно в лагерь отправили. Так что животных иногда бить просто необходимо. Жизненно…

Над его рассказом дружно посмеялись, но как-то невесело, скорее, по обязанности, старался человек, трудился, лепил по-честному.

– А Петька палец-то твой отдал когда? – спросил Моня.

– Стервец палец лишь через пару часов отдал, когда досыта насосался. Палец стал белый-белый и весь сморщенный, как новорожденный младенец, – завершил свой рассказ Панжев.

Пан сам растрогался от своих воспоминаний, причем так, что слеза скупым бриллиантом в глазу показалась.

И все понимали, что хотя ситуация и в самом деле была очень смешная, но последствия ее были трагическими, все рвутся на условно-досрочное освобождение, а глотнув воли, возвращаться обратно в лагерь досиживать весь срок до последнего дня, потому что во второй раз никто твои бумаги и рассматривать не будет, настоящая трагедия. И каждый переживал, будто это случилось с ним.

Игорь напрасно беспокоился о том, что будет трудно заснуть в столь неудобном положении. День, проведенный на свежем воздухе, настолько насытил организм кислородом, что не успела пасть ночь на реку, как все заключенные уже спали, правда, кто как: кто действительно, как и говорил Пан, друг на друге, а кто и просто сидя, опустив на грудь буйную головушку, поминутно дергаясь, как только она начинала падать вниз.

И никакие сны не тревожили крепкий сон…

Рано утром, в шесть часов, резкие свистки и крики охраны разбудили заключенных.

– Не рановато ли? – спросонья спросил Игорь, поеживаясь от свежего утреннего воздуха. – Или уже лагерь на горизонте?

– До лагеря еще пару часов плыть, – зевая, ответил Пан, – а ты привыкай вставать теперь рано. Будешь «жаворонком» даже в полярную ночь.

– Рано вставать мне не привыкать, – ответил Игорь, – как и поздно ложиться. Мне достаточно пяти часов. Скажи, лагерь с реки видно?

– А куда он денется? – усмехнулся Пан. – Я здесь не тянул срок, не канал! Но люди говорят, что видно. Нашел, о чем думать! – добавил он презрительно. – Насмотришься за десять лет. Все они одинаково выглядят: сплошной забор да колючая проволока, да по бокам вышки с часовыми. Чуть лучше, чуть хуже, но все одно. Как это Костыль врал?.. А! «Место полного исчезновения»!

– Лес пилять будем? – грустно усмехнулся Игорь.

– А ты бы золотишко хотел мыть? – усмехнулся Моня. – Так там тонны породы надо перелопатить, чтобы крупинку золота намыть или добыть.

Павлов не мог остаться в стороне от разговора.

– А в районе Баргузина золото добывали еще с середины прошлого века, как и в соседней Ленской области. Много сотен квадратных километров на север и северо-запад золотосодержащих пород, до полноводной Лены и ее притока Витима.

Вечерняя процедура повторилась с точностью до наоборот. Сначала заключенных освободили от кандалов, и они с наслаждением стали растирать онемевшие запястья, кисти рук, а некоторые растирали руки до самых плеч. Затем, также пятерками, заключенных водили в гальюн. А на завтрак им, как и на давешний обед, принесли большой бак с водой.

Из трюмов с огромными предосторожностями вывели несколько заключенных, которые отнесли в гальюн штук двадцать металлических параш, доверху наполненных продуктами жизнедеятельности опасных заключенных.

Одну из «параш» до гальюна не донесли, а якобы случайно вывалили за борт баржи прямо в воду реки, чьи полупрозрачные воды покорно приняли в себя экскременты.

Но Игорь, который пристально наблюдал, ему было все интересно, за действиями «шестерок», мог поклясться, что из большой металлической емкости параши в воду вылетело человеческое тело, голое и безжизненное.

Конвою тоже это показалось, почему они стали пристально всматриваться в воду реки, а один даже, на всякий случай, дал длинную очередь по тому месту, куда выплеснули содержимое параши.

После чего прикладами затолкали «шестерок» обратно в трюмы и закрыли люки.

– Чем, интересно, они там дышат? – мрачно поинтересовался Весовщиков.

– Трюм в носу баржи открывают, – пояснил Пан, – там металлическая решетка, не вылезешь, а воздух поступает.

После завтрака этап, расположенный на палубе, стал ждать причаливания к конечной цели своего маршрута.

Заключенные притихли, как нашкодившие дети перед приходом взрослых, не наказание страшно, а ожидание этого наказания. Большинство из нового этапа были новичками, получившими свои сроки впервые. Удивление вызывало то, что им дали строгий режим, впрочем, удивление вызывало многое, в первую очередь, само осуждение невиновных.

И вот вдали проявились очертания исправительного лагеря строгого режима, где вновь прибывающим предстояло пройти перевоспитание и выйти из исправительного лагеря уже совершенно другими людьми: честными и полезными обществу, во имя которого их сюда и упекли.

Взоры узников оказались прикованными к этой приближающейся и приближающейся каторге, где они трудом должны были доказать, что достойны прощения и возврата в нормальное общество, откуда их безжалостно вышвырнули.

– Вот наконец и наш ЭНДЕКИТ – место полного исчезновения! – вздохнув, промолвил Пан.

И молчание окружающих было знаком согласия.

Часть III
Эндекит – место полного исчезновения

На высоком скалистом берегу, мысом выдававшемся в широкое полотно реки, деревянные стены исправительного лагеря, с вышками по углам, издали смотрелись древнерусской крепостью, воинственной и чужеродной среди красоты окружающего мира, того природного окружения, мирная благодать которого никак не могла сочетаться с воинственностью.

Скалистые берега с трех сторон служили достаточной преградой любому из самых отчаянных и смышленых беглецов, спуститься с них мог только самоубийца или тренированный альпинист, да и то со специальным снаряжением. Но и эти скалистые берега, на которых расположился исправительный лагерь, были, при ближайшем рассмотрении, опутаны колючей проволокой, через которую пропускался ток высокого напряжения. Два ряда колючей проволоки как с внешней, так и с внутренней стороны деревянных стен простреливались со смотровых вышек вооруженной пулеметом и автоматами охраной, зорко, денно и нощно наблюдавшей за тем, чтобы не было побегов, за которые лишали не только премий, но и, что было значительно хуже, отпуска, поездки на родину, и потому охранники могли убить запросто.

Катер-буксир, влекущий баржу с заключенными, замер на внешнем рейде, так как оба причала были заняты. Возле одного стоял плавучий кран, а возле второго баржа с мазутом, основным топливом для механического цеха и отопления служебных помещений. Бараки отапливались дровами, отходами от производства, но цеха дровами не протопишь. Думали не о заключенных, которых никто никогда не жалел, а об оборудовании, которое от холода могло попортиться, за это стружку снимали, невзирая на погоны.

С внешнего рейда и причалы и суда, стоявшие возле них, и люди, обслуживающие и разгружающие суда, казались игрушечными. Все выглядело, как на картинке или и кино, совсем не страшным, даже наоборот, от всего этого исходило какое-то спокойствие, так что и полученный срок не казался таким уж страшным.

– Теперь десять лет буду видеть одну и ту же картину! – вырвалось у Игоря.

– Это куда засунут! – философски заметил Пан. – Тут, брат, твоей воли нет, за тебя все хозяин решать будет: определит тебя камни таскать – будешь камни таскать, определит рукавицы шить – будешь швеей-мотористом третьего разряда.

– А почему третьего? – удивился Игорь.

– Чтобы зарплату маленькую платить! – усмехнулся Пан. – А по бумагам будешь проходить пятым разрядом. Разницу за тебя хозяин будет иметь и его клика, шобла.

– А ты про десять лет не думай! – вмешался неунывающий Моня. – Скажи себе десять раз: зима – лето, зима – лето. А там, глядишь, и срок к концу подошел.

– Только говорить придется очень медленно! – внушительно поддержал Весовщиков – Хрупкий. – «Зима» – скажешь зимой, а «лето» – летом.

– Летом, наверное, комарья и мошкары полно! – полувопросительно-полувосклицательно заметил Моня. – Доцент, скажи свое веское слово.

– Лагерь построили на высоком берегу, на продуваемом месте, у проточной воды, – оценил Павлов. – В самом лагере они лютовать не будут, но я не позавидую тем, кто будет на лесоразработках в лесу.

– Крем «Тайга» не выдают? – усмехнулся Игорь.

– Догоняют и еще дают! – откликнулся Пан. – Забудь о том, что было на воле. Ты – раб, ты – смерд, должен молчать и подчиняться. За каждый вопрос учить будут кулаком по мордасам, за каждое неподчинение – БУР.

– Это еще что за «зверь»? – поинтересовался Игорь.

– Барак усиленного режима! – охотно пояснил Пан. – Тюрьма в тюрьме. Заместо карцера, только еще хуже. Там тебе будет отдельная клетка, а свидетелей не будет. Лютуй – не хочу! Охрана и лютует: захотят – холоду напустят зимой, туберкулез обеспечен, захотят – собаками затравят, захотят – забьют до полусмерти, инвалидом станешь, но от работы все равно не отвертишься.

– И никакой управы на них нет? – не поверил Игорь.

– Забудь про управу, как и про само право! – усмехнулся Пан. – Твое дело молча работать там, куда тебя определили, ни во что не встревать, но и не сучить, потому как зеки тебя тогда порешат.

– Между молотом и наковальней! – определил свое положение Игорь.

– Не вертись блохой на х…! – посоветовал Пан. – И не заметишь, как тебя меж ногтей зажмут и щелкнут, так что из тебя дух вон.

– А кто на разгрузке работает? – спросил Павлов. – Вольнонаемные?

Его вопрос вызвал злорадный смех тех, кто уже проходил подобную науку и чувствовал себя перед лицом неизвестности старожилами, поучающими новичков, салаг, ничего не знающих и не умеющих.

– Вольнонаемным может здесь быть только медведь! – усмехнулся Пан. – Но он не стремится завербоваться. Воля ему милей. А шустрят те, кто на «расконвойке».

– Без охраны, что ли? – понял Игорь.

– Охрана есть для порядка! – ответил Пан. – Но не такая, как у остальных. Здесь работают те, кто скоро освобождается: домой или на условно-досрочное, если, конечно, их не порежут раньше.

– А почему их должны порезать? – полюбопытствовал Игорь.

Пан пристально посмотрел на него, но, кроме искреннего желания удовлетворить свое любопытство, ничего не увидел.

– Потому что все они из «ссучившихся»! – неохотно пояснил он. – Те, кто в СВП шустрит, ударно трудится, вылизывая себе прощение.

Игорь все понял, кроме слова СВП. А поскольку ждать им предстояло еще долго, он и спросил:

– А что такое СВП?

– Секция внутреннего порядка! – мрачно отозвался Пан. – Их зеки называют проще: сучьи выродки, проститутки!

– А ударно трудиться не поощряется? – спросил на всякий случай Игорь.

– Когда много передовиков труда появляется, – помрачнел Пан, – появляется нормировщик и поднимает планку нормы. И многие опять на баланде, на мизере, без ларька. Ты имеешь право перевыполнить норму только на три процента, чтобы было и на шныря, который кормится за счет бригады. Шнырь, чтобы ты больше не спрашивал, это – «шестерка», которая трудится на уборке барака, воду носит, печь топит, веником шустрит. Ну и еще стучит помаленьку, но под контролем авторитетов.

– Какой смысл тогда «стучать»? – удивился Игорь.

– Большой! – резонно ответил Пан. – Совсем не «стучать» он не может, его с ходу на лесоразработки отправят, где он благополучно загнется. Вот он и сообщает заму по режиму, но только то, что сочтет нужным сообщить авторитет или кодла постановит.

– Но в таком случае можно разыграть любую игру! – удивился Игорь.

– И разыгрывают! – помрачнел Пан, вспомнив случай из своей практики, когда его вот так и разыграли, после чего он намотал себе новый срок на три года. – Некоторые и бегут лишь от отчаяния: остаться – смерть, проиграли его в карты, впереди неизвестность в любом случае, даже если тебе повезет и ты сумеешь прорваться на волю. Воля – она воля только по сравнению с «колючкой». А так, по-настоящему, большая зона, с «колючкой» по границам.

Игорь, глядя на видневшуюся вдали «древнерусскую крепость», неожиданно для себя стал читать стихи:

 
Мы живем, как всегда, в сумасшедшей стране,
Где отрада по-прежнему в горьком вине,
Где на кухне тишком разговоры,
Где хлопочут о честности воры.
Нет у нас проституток, как нет и бомжей,
Голой задницей давим упрямо ежей,
Их иголки для нас не помеха,
Давим не для еды, а для смеха.
И вожди нас не любят, и мы их дурим,
В каждом грязном трактире живет третий Рим,
А в кармане лишь вошь на аркане,
Изобильная жизнь не экране.
О любви говорит лучше всех сутенер,
Добродетелью станет и счастьем позор,
Но куда заведет та дорога?
Горе, горе тебе, недотрога!
Раздвоение станет проклятьем для нас,
И настанет последний решающий час.
В море лжи можно и захлебнуться,
Не пора ль на себя оглянуться.
 

Игорь смолк, а Пан задумчиво промолвил:

– Так ты по натуре поэт? Кликуху тебе перелопатить, что ли?

– Был у меня приятель, – ответил Игорь, – это его стихи. У него много таких. Его хотели даже в дурдом упечь.

– И почему не упекли? – поинтересовался Пан.

– Папа у него крупный начальник! – пояснил Игорь. – Ограничились домашним арестом. Противостояние злу в одиночку бесполезно.

– Вот ты и оглянись на себя! – посоветовал Пан. – Плетью обуха не перешибешь! А мозги тебе вышибут. Здесь такие мастаки.

– И что ты предлагаешь? – иронично спросил Игорь. – Сломаться?

– Пересидеть! – посоветовал Пан. – Кто гнется, тот не ломается.

Игорь задумался над его словами. Здравый смысл в них присутствовал, но было что-то унизительное в таком совете. Впрочем, Игорь понимал, что унизительно это было в той, прежней жизни, до которой ему уже не было никакого дела. А выжить было просто необходимо. Игорь себя не обманывал: делать он ничего не умеет, а значит, ему предстоит «пилять тайгу», причем не вершину дерева, а комель, крепкий и широкий. Для этого нужна была не только сила, которой Бог Игоря не обидел, а сноровка и умение. Часты были случаи, когда деревом прихлопывало самого пильщика. Правда, не менее часто с помощью дерева, падающего точно в выверенном направлении, убирали ненужного и сводили счеты.

Плавучий кран приветственно гуднул и отвалил от причала. Путь к эндекиту был открыт, чтобы не сказать «свободен».

Катер-буксир предупредительно гуднул и стал подводить к причалу баржу с этапом, предназначенным для этого исправительного лагеря.

На серпантине дороги, ведущей к лагерю, показалась охрана с собаками и автоматами в руках.

– Вот и архаровцы спешат встречать рабочую силу! – пошутил Пан. – Плоты вязать некому, не иначе. Тяжелая работенка и опасная, чуть зазеваешься, бревнышком тебя по темечку тюк, и с концами, поминай как звали.

– А пилить лес когда будем? – поинтересовался Игорь.

Он все еще воспринимал с неподдельным интересом, словно был на экскурсии или на практике, когда через некоторое время можно будет собрать вещи и уехать домой, где все неудачи вскоре покрываются пеплом.

Пан усмехнулся.

– Так тебя, неумеху, до пилы и не допустят! – сказал он. – Повкалываешь сучкорубом да с шестом попотеешь, когда с деревом будешь заодно, тогда и пилу вручат. Пильщик у нас почти авторитет.

– Аристократия! – понял Игорь.

Его усмешка не понравилась «Пану».

– Вот когда ты пройдешь все работы, тогда я на тебя посмотрю, – заявил он злорадно, – как ты будешь относиться к тем, кто уже все это прошел.

Баржа причалила точно, только чуть ткнулась в развешанные по краю причала старые автомобильные покрышки, предназначенные для смягчения удара.

И тут же раздались резкие свистки и крики охраны.

– Выходи, стройся! Шаг в сторону считается побегом, стреляем без предупреждения. Не задерживайтесь! Марш на пристань!

А на пристани лагерный конвой уже выстроился коридором, как всегда с собаками, лениво гавкающими на немытых, потных заключенных, от которых исходил знакомый им запах, по которому найти легче легкого, если прикажут отыскать в тайге. От этих псов еще никто не убегал.

Заключенные, спрыгивая с баржи, не толпились свободной толпой, а привычно, словно только этим и занимались, выстраивались в колонну по четыре.

Как только они построились почти ровной колонной в двенадцать рядов, опять раздался резкий свисток и крик:

– Шагом марш!

Колонна дрогнула, зашевелилась и двинулась по серпантину дороги к исправительно-трудовому лагерю. А по сторонам колонны привычно шли охранники, собаки весело улыбались, однако это была обманчивая улыбка, готовая мгновенно смениться злобным ощериванием и рывком, предупреждающим потенциальных беглецов.

Но кому придет в голову бежать, когда столько охраны с автоматами, готовой стрелять при первом же рывке в сторону леса. Да и лес был прорежен, очищен от подлеска не на одну сотню метров, так что пока добежишь до первого куста, чтобы скрыться из виду, не одна пуля тебя достанет.

На повороте серпантина Игорь оглянулся на реку и увидел, что баржа уже отчалила от причала и продолжила свой скорбный путь, ставший для нее привычным. А привычка стирает все: и боль, и радость.

Конвой сдал этап с рук на руки и поплыл до следующего лагеря. Теперь он не отвечал за Игоря, за Пана, за Моню, за Хрупкого, за Доцента и Костыля и еще полсотни заключенных. Теперь они все были головной болью местной охраны.

Перед большими створками ворот колонна, повинуясь окрику, остановилась, замерла, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, хотя приказа «вольно» не последовало.

Игорь вертел головой, осматривая лагерь: ворота, стены, вышки с охраной и прожекторами, которые ночь превращают в день для всей полосы, вспаханной, как пограничная полоса на границе, и ежедневно подновляемой самими же заключенными. Он оценил двойной ряд заграждения из колючей проволоки, через нее не был пропущен ток, но преодолеть эту преграду, на первый взгляд, было просто нереально. Однако невозможно преодолеть только на первый взгляд. Даже без кусачек, легко справляющихся с колючей проволокой, можно было обойтись: на нее возле столбов набрасывалась беглецом плотная одежда, взятая у какого-нибудь бедолаги из заключенных, остающегося в лагере, и уже по ней полоса заграждения преодолевалась безо всякого труда. Но и здесь было одно осложнение: часовой мог пристрелить безо всякого окрика, как говорится, без предупреждения.

Ждали довольно долго, зона к приему «гостей» оказалась не готовой, а может, специально выдерживали, показывали, кто тут хозяин, а кто пыль и грязь на дороге.

Но раз уж пригнали, то и принять должны были.

Ворота неожиданно распахнулись именно в тот момент, когда заключенные совсем расслабились и смотрели на такой мирный лес, на верхушки сосен, вдыхая их крепкий запах, ядреный аромат, которого в городах не было уже не одно столетие.

– Пошел! – раздалась команда, и небольшая колонна заключенных стала всасываться лагерем. Они попали во внутренний двор, огороженный с двух сторон воротами.

Переминаясь с ноги на ногу, Игорь оглядел двор: глухие ворота, глухая стена, только с одной стороны, со стороны административного корпуса подслеповато смотрели два маленьких окошка, забранные толстой и частой решеткой. Со двора невозможно было разглядеть, что происходит там, за окном, а из административного корпуса видно было всех, и сексот, или по-лагерному «сука», мог спокойно указать заму по режиму на нарушителя порядка: кто с кем пил, кто кого опускал, кто шабил травку, а кто кололся. И сексота очень трудно было разоблачить, потому что заключенных вызывали «на беседу» не реже одного раза в неделю. Все понимали, когда вдруг нарушителя «дергали» в БУР, кого на пару дней, кого на неделю, зачастую «дергали» и доносчиков, чтобы создать им в уголовной среде ореол «мучеников», а заодно и подкормить витаминами и сносной пищей. С сексотами обращались бережно, холили их и лелеяли, при малейшей опасности меняли фамилию, статью и биографию вора, срочно отправляли в другую зону, где они опять входили в доверие к авторитетам, присутствовали на всех воровских сходках и держали начальство в курсе всех готовящихся побегов, бунтов и убийств.

Побеги не предотвращали, а просто ждали беглецов на пути их следования, чтобы не бросать даже тени подозрения на своего внедренного агента. Убийства в большинстве случаев разрешали, жизни заключенных было не жалко, а за раскрытие убийства полагалась премия и поощрение в виде досрочной звездочки на погоны или дополнительного отпуска на Большую землю.

Во внутреннем дворе колонну опять пересчитали, и, повинуясь невидимому сигналу, сразу же открылись внутренние ворота, впуская наконец в первый круг ада новую порцию осужденных на муки грешников. Правда, многие из них уже не первый раз шли этой дорогой. И – ничего. Нельзя, конечно, сказать, что этот путь им нравился, но исправляться он их не заставил.

Колонну выпустили на большой плац возле входа в административный корпус или выхода, смотря что считать входом, и застопорили.

Игорь с любопытством огляделся. Ему предстояло провести здесь в заключении целых десять лет. Страха, как ни странно, не было, впрочем, как и понимания того, что он попал сюда, по сути дела, невиновным.

На здании административного корпуса, кстати, единственного двухэтажного здания, которое было построено из камня, висел огромный транспарант: «На свободу – с чистой совестью!»

Игорю почему-то вспомнился Козьма Прутков с его знаменитым изречением: «Если на клетке слона ты увидишь надпись „Буйвол“, – не верь глазам своим!»

Пан заметил, куда смотрит Игорь, и, усмехнувшись, сказал:

– Не верь глазам своим!

Такое совпадение настолько поразило Игоря, что он с удивлением вперился в Пана, будто только впервые увидел его.

Пан, не знавший, о чем Игорь думает, понял его удивление по-своему и добавил:

– Ни один человек не выходит отсюда на свободу с чистой совестью!

Подумав, он усмехнулся и тихо прошептал:

– Даже хозяин со своей шоблой! Которые призваны нас воспитывать.

И тихо жестко засмеялся.

Игорь внимательно всматривался в структуру размещения лагеря. Он был поделен рядами колючей проволоки на сектора, внутри которых находились бараки, низенькие, приземистые, все сплошь деревянные с маленькими подслеповатыми окошками, почти что бойницами.

– Что это окна такие маленькие? – поинтересовался он у Пана.

– Когда будешь слушать в бараке вьюгу, а за окнами мороз в сорок градусов, и снег падает иногда «варежками», как говорят в Сибири, то эти оконца тебе покажутся еще огромными, потому что тянуть от них будет жутким холодом.

– А «варежками» – это как? – улыбнулся Игорь.

Очень ему нравился самостоятельный старый вор Панжев. Своими суждениями, своим восприятием жизни, своим обостренным чувством независимости, которое, тем не менее, повело его в ложном направлении.

– Это когда снег валит огромными хлопьями, с варежку! – улыбнулся Пан.

Ему тоже нравился этот парень, ни за что попавший в жернова судопроизводства, в полной мере ответивший за преступление других по собственной наивности. За свои пятьдесят лет Пан научился разбираться в людях, и большинство из них не вызывали у него не только снисхождения, а наоборот, возбуждали отвращение.

«Только обломают его быстро, – подумал он грустно. – Не пройдет и каких-то полгода, как душа сгорит и пеплом покроется. Одна вера может спасти, но сколько я встречал верующих, которые в лагерях переставали верить».

– Когда я тебя впервые увидел, – разоткровенничался Пан, – то подумал, что ты канаешь по сто семнадцатой.

– Неужели я похож на насильника? – усмехнулся Игорь. – Женщины пытались по пьянке меня насиловать, но я никогда.

– А бабы сажают мужиков не только по сто семнадцатой, – тоже усмехнулся Пан.

– На что это ты намекаешь? – побледнел Игорь, решив, что Лену арестовали, и Пан об этом что-то пронюхал.

– На понт ловишься! – обрадовался Пан. – Я имел и виду другое: бабы сажают мужиков не только за насилие, бросил-поматросил, другой приглянулся, деньгу зашибают этим.

Игорь не поверил, что на этом можно делать деньги.

– Хочешь сказать, что следователи все такие уж «тюфяки»? – спросил он.

– «Тюфяки» они или закон такой, я не знаю, – честно признался Пан, – но одну недавно зарезали. Дала парню, а потом заявление в милицию. Когда мужика за яйца прищучили, потребовала крупную сумму. Парень заплатил. Она придержала заявление и опять потребовала, чтобы он на нее машину переписал. Парень переписал. Она изменила заявление в его пользу и тут же потребовала квартиру. Парень сгоряча послал ее на три буквы. Та опять все по новой, накатала заявление, и парня упекли на семь лет. Не знаю, опустили его в зоне или нет, но когда он вернулся домой, то на следующий же день зарезал ее и всю ее семью.

– И что? – ужаснувшись, глупо спросил Игорь.

– То же самое! – вздохнул Пан. – Расстреляли его. Зарежь он только ее, был бы повод, смягчающий обстоятельства. А других он зарезал безвинных.

На крыльцо административного здания выскочил лейтенант, начальник конвоя, и заорал во всю глотку:

– Смирно! Равнение на крыльцо.

Строй подтянулся, вспомнив военные занятия в школе, некоторые умудрились и армию пройти, и вперили свои взоры на крыльцо, куда, как все поняли, должен был явиться большой начальник, скорее всего «хозяин» зоны, бог и царь в этой глуши, откуда хоть на север, хоть на юг, хоть на запад, хоть на восток, все одно – целая Бельгия или Голландия, а то и обе, вместе взятые.

Только пустые и дикие, поросшие лесами, покрытые непроходимыми болотами, непролазными чащобами, с дикими зверями и непугаными птицами, с многочисленными реками и речушками, которые трудно переплыть и негде переехать.

Когда состоялось «явление царя народу», Игорь застыл с раскрытым ртом: на крыльцо вышел собственной персоной Дарзиньш Виктор Алдисович.

Пан заметил его изумление, только опять понял его по-своему.

– Ты не смотри на его мирный и человечный вид, – тихо шепнул он Игорю, – его к нам с севера перебросили, мне уже шепнули. Попадаться ему на глаза не рекомендую. Зверь! Сожрет и не поперхнется.

Но Игорь не слушал его. Он сразу вспомнил разговор, подслушанный в туалете ресторана «Глория»: «Этого козла трудно не узнать. Его заделать мало, это – слишком легкая смерть для него… Его любимой шуткой было: сунуть в рот ствол и предложить пососать…»

Дарзиньш бегло оглядел вновь прибывших, чуть дольше задержал взгляд на Игоре Васильеве, но лицо его при этом не выдало никаких эмоций, равнодушие как лежало печатью на нем, так и продолжало лежать, означая глубокое презрение к отбросам общества.

– Слушать меня внимательно! – заговорил он негромко, но в установившейся могильной тишине все было хорошо слышно. – Дважды я повторять не стану. Вас сюда никто не приглашал, сами напросились. А поскольку я отвечаю за вверенную мне зону, тихо предупреждаю: порядок, порядок и еще раз порядок! Никаких карт, никакого пьянства и наркотиков, никакого «опускания», никаких драк и убийств. За каждый проступок, нарушение, преступление тут же последует кара. И не божья, как некоторые думают, а моя. Запомните: я тут бог, царь и герой.

Он опять пристально оглядел заключенных и дал знак своим подчиненным.

Тотчас же двое дюжих охранников приволокли невзрачного мужичка, всего избитого, в синяках и крови.

– Вот этот забыл про порядок, забыл про мое предупреждение, – продолжил Дарзиньш ровным и спокойным голосом, не повышая тона, – решил сбежать вместе со своим дружком. Дружка его пристрелили, как собаку бешеную, а этого сейчас накажут, а вы посмотрите.

Он опять сделал знак охранникам, и те мигом, привычно прикрутили неудавшегося беглеца к крепкому столбу, врытому возле вторых, внутренних ворот.

– Привести Шельму! – приказал Дарзиньш.