Текст книги "Убийство в морге"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

– Конечно, отдашь! – торжествовал Сойкин. – Еще возьмешь тряпку и вытрешь пол. Кстати, ты сегодня дежурный! Не забыл?

– Помню!

Кузин забрал свою порцию баланды и отдал ее Сойкину, а сам пошел за тряпкой.

Сойкин с наслаждением глядел, как Кузин подтирал пол, а затем демонстративно, на его глазах вылил баланду в унитаз и бросил миски в раковину.

– Дерьмо сбрасывают в глотку унитаза, а не в собственную!

Григорьев угрожающе осадил его.

– Они у вас очень похожи, мог вылить и в свою!

Сойкин злобно зыркнул на Григорьева, но не посмел лезть на него и пошел к шкафу с провизией, обедать сухим пайком.

Кузин прополоскал тряпку, выжал ее в унитаз, вымыл руки, бросил брезгливо тряпку в угол камеры и тоже пошел к шкафу, брать из «дачки» продукты, заметив по пути Григорьеву:

– Придется мне обедать по-человечески! В зоне, надеюсь, успею привыкнуть.

Раздатчик рявкнул в камеру:

– А где десятый?

Все посмотрели на Кобрика.

Тот смутился, но, вспомнив наставления Григорьева, взял свою миску и подошел к кормушке.

– Меня уже кормили внизу! – напомнил он.

Раздатчику это было до лампочки.

– Меня это не колышет! – нагло заявил он Кобрику. – У меня разнарядка на десять человек. Что, по-твоему, я должен твою порцию сам есть? Мне эта баланда и даром не нужна.

Григорьев выручил Кобрика.

– Сергей Сергеевич! – позвал он Кузина. – Можете начать привыкание с сегодняшнего дня! Кобрик уступает вам свою порцию.

Кузин не очень обрадовался такой «милости», но, делать нечего, пришлось ему хлебать баланду, которая была не так уж и несъедобна.

8

В милиции у Хрусталева первым делом отобрали деньги.

А в заднем кармане брюк обнаружили пакетик героина, которого там отродясь не было.

– Кто не знает Павла Хрусталева! – насмешливо заметил полковник. – Торговец наркотиками, сутенер. Известный мерзавец и проходимец.

Хрусталев равнодушно ответил:

– Мало ли что вы мне туда положите? Завтра подбросите бомбу, так объявите террористом? В протокол можете заносить все, что вашей душе угодно. Подписывать не буду.

– А нам твоя подпись и не нужна! – равнодушно ответил полковник. – Если только для музея криминалистики. Но ты на него не тянешь. Масштаб не тот. Мелкота ты, Хрусталев.

– Кто крутой, а кто нет, это не вам, ментам, судить. Чем хуже вы обо мне думаете, тем лучше я выгляжу в собственных глазах. А ваши похвалы мне западаю. И ты, полковник, напрасно на меня бочку катишь. Суду требуется нечто большее, чем твои домыслы и подброшенные улики.

– Но для временного задержания этого вполне достаточно. Упрячем тебя за решетку, в Бутырку, чтобы не сбежал, а там, не спеша, не торопясь – время у нас терпит, не подгоняет – достанем все необходимые для суда улики.

Хрусталев стал буянить:

– Адвоката требую! Раз статью мне шьете, обязаны…

Полковник смотрел на него насмешливо.

– Тебе все обязаны! А ты кому-нибудь обязан? Что ты хорошего сделал хоть одному человеку? Вспомни!

– На понт не бери, начальник. Только суд может определить мою виновность. А до тех пор я – свободный человек.

– Свободен, наконец – свободен! – намекая, сказал полковник.

– Намекаешь, что меня могут убить, как того негра в Америке? Кому я нужен? Я на чужую территорию на захожу…

– Зашел!

Хрусталев удивленно посмотрел на полковника.

– Удивил! Неужто ты чей-то человек? Круто работают.

– Я – человек государственный! – осадил его полковник. – И ты на государственную территорию залез…

В кабинет без доклада зашел какой-то парень в штатском и шепнул на ухо полковнику пару слов.

Так же спокойно, не обращая ни малейшего внимания на Хрусталева, он покинул кабинет.

Хрусталев лихорадочно размышлял, что за государственные интересы он ненароком задел? И не мог сообразить.

– Не темни, начальник!

– Этот пакет с героином может случайно сгореть!

– А баба с куриными яйцами забрать назад свое заявление… – насмешливо добавил Хрусталев.

– И свидетель-пенсионер забудет, как ты пытался всучить фальшивые доллары.

– За такую благодать не придется ль в лапу дать? – засмеялся Хрусталев. – Я, как Райкин, «человек простой, говорю стихами».

– У тебя превратные представления о поэзии! – сухо заметил полковник. – Но одно могу гарантировать: тебя поставят в позу прачки, если ты не сдашь мастер-кассету и негативы.

– Какую мастер-кассету? Какие негативы? – опешив, протянул Хрусталев. – Я не тележурналист и не фотокорреспондент. Политическими сенсациями не торгую. И с мафией не борюсь. Я – сам по себе.

– Сам по себе ты – ничтожество! Дерьмо!.. – полковник разъярился, но быстро взял себя в руки. – Посиди в камере, подумай. До приезда «воронка». Время у тебя пока есть. В Бутырке начнется другой отсчет…

Он нажал кнопку звонка вызова, и тотчас же вошел в кабинет охранник.

– Уведи задержанного в дальнюю камеру, откуда криков не слышно! – заявил он нахально и откровенно.

Но Хрусталев лишь усмехнулся.

«На понт берет! Время другое! За труп задержанного он погонами ответит. А для него погоны дороже жены и детей! Фраер!»

Конвоир внимательно посмотрел на Хрусталева и гордо приказал:

– Руки за спину! Пошел на выход!

Он привел Хрусталева действительно в самую дальнюю камеру и перед тем, как закрыть за ним дверь, намекнул:

– Камера маленькая, узкая! Нары одни на всех. К ночи подбросим тебе несколько бродяг вшивых да немытых – вонь одна. Будете спать рядом друг с другом. По команде поворачиваться, чтобы не придавить друг друга. А если двое случайно повернутся не в ту сторону, то вполне могут задавить…

И так грохнул дверью, закрывая ее, что Хрусталеву показалось, что зазвенело в ушах, как от взрыва бомбы.

«Эти гады могут так и сделать! – подумал о предстоящей ночи Хрусталев. – Если и не задавят до смерти, то покалечить могут запросто».

Он походил возбужденно по камере, обдумывая свое положение. Неожиданно мелькнула спасительная мысль: «Черт! Не изображения ли моей красотки их интересуют?.. Ерунда! Она и сама еще утром не знала об их существовании, пока я ей не сказал. Не может же она так быстро организовать… Чушь!»

И он лег на нары, решив, что, пока он один, недурственно было бы поспать часа три-четыре, а ночью – сидеть и обдумать планы спасения.

Он так и сделал. Лег, закрыл глаза и заснул.

Загремела замком дверь, но не открылась. Это не помешало пройти в камеру старому еврею из книжной лавки, расположенной в доме Хрусталева, войти сквозь закрытую дверь, а, самое главное, Хрусталев этому нисколечко не удивился, словно каждый день видел, как проходят сквозь закрытые двери, сквозь стены разные люди.

Старый еврей, имени которого Хрусталев так и не вспомнил, сказал мечтательно, нараспев:

– Ты говорила шепотом: «А что потом, а что потом?..»

– Что потом? – разозлился Хрусталев. – Потом – суп с котом, на второе – жареная кошка!

– В раю такой диеты не рекомендуют! Типичная пища адской кухни!

– Ну, конечно! – ухмыльнулся Хрусталев. – В раю – нектар и амброзия!.. – Без перехода предложил: – Хочешь травки курнуть, планчик, анашу, марихуану?

– Не курю! – обиделся старый еврей.

– Это ты напрасно! Ничто так не украшает жизнь, как наркота! Сразу в рай попадаешь, минуя чистилище!

– Не курю! – повторил книжник.

– Будет тебе, Вечный Жид, нектар и амброзия! – насмехался Хрусталев. – А в другом случае извини, старик! Нектар и амброзия за кремлевской стеной, а ты за тюремной! Только анаша тебе заменит нектар и амброзию. Помню: одна телка хотела отбросить копыта, семья – пара синих алкоголиков, нищета, вечно драные колготки, каждая старая сволочь лапает и предлагает бесплатно. Травка ее успокоила. Кольнулась – вкус жизни почувствовала. Теперь очень высоко стоит… в разных позах. Обслуживает таких крутых стариков, что обо мне знать ничего не хочет… Карьеру сделала.

– Облагодетельствовал! – тихо упрекнул книжник.

– Неужто ей плохо? – удивился такой непонятливости Хрусталев. – Раскатывает на «мерседесе», трехкомнатная квартира – мечта профессора, дача – не халупа доцента, а зарабатывает в день – ассистент за год не получит.

– Она же о тебе знать ничего не знает? Откуда знаешь? По слухам? – спросил удивленно книжник.

– Из первых рук! Пришлось напомнить! Я тоже – не пацан! Поводок из рук не выпускаю! Держу крепко!

– Вырвут!

– Ни фига! – засмеялся Хрусталев. – Держу крепко! Сообщу кому следует, там найдут время и место добраться до нее. Не вытащит меня из тюряги, плохо ей придется.

– А ты все думаешь, что тебя случайно замели?

– Конечно, случайно! Не столкнись я с этой бабой, не разбей она свои куриные бейцы…

– Наивняк, кент! Куриные бейцы разбили, чтобы за твои уцепиться.

– Ну ты даешь!

– Послушай умного еврея, отвали!

– Кто же откажется от курицы, несущей золотые яйца?

– Смотри, как бы твои дверью не защемили!

– До мастер-кассеты и до негативов никому не достать. Никто их без меня не получит! Ясно?

– Как тут не понять! Никто – значит, никто!

Старый книжник ушел в стену.

– Так курнешь? – окликнул его Хрусталев.

– Я не курю! – раздалось из глубины стены.

– Вольному – воля, а спасенному – рай! – добавил Хрусталев…

…Он внезапно проснулся с таким жутким сердцебиением, какого у него не было никогда в жизни.

– Тьфу, черт! – прохрипел он сухими губами. – Приснится же такая чушь! Надо же! Ахинея какая!

Он подскочил к двери и забарабанил что было сил.

– Эй! Менты поганые! Пить дайте! Воды!

Дверь тотчас же открылась, как будто за ней стоял все время охранник и наблюдал за Хрусталевым.

– Чего орешь? – лениво поинтересовался он. – Будешь оскорблять наши славные органы, отлупим.

– Я тебя козлом не обзывал! Дай пить. Умираю.

– Нет уж! – все так же лениво проговорил охранник. – Ты нам показатели не порть, они у нас и так не на высоте.

– Тогда принеси напиться!

– Напиться – не топиться! Можно всегда успеть!

– Не тяни кота за хвост! Я пить хочу! – заорал Хрусталев.

И тут же получил удар по голове.

Охранник ударил его не костяшками, но и от этого удара у Хрусталева зазвенело в ушах, и он отлетел к нарам.

– Я тебя предупреждал: не орать! – спокойно заметил охранник. – У нас воду отключили, a из чайника – жирно будет, нам не хватит. Когда включат, не сказали, а чаи гонять – это святое дело. Понятно?

Хрусталев промолчал, а охранник закрыл дверь, бросив напоследок:

– За тобой машина вышла! Чаи распивать будешь в Бутырке!

Хрусталев, как только стихли шаги охранника за дверью, упрямо сжал кулаки и ударил ими со всей силы по нарам:

– Ты мне за все заплатишь, сука!

И кого он имел в виду, сам не смог бы сказать…

Машина действительно вышла и пришла минут через десять после ухода охранника, потому что он вернулся очень быстро и заторопил Хрусталева:

– Живей собирайся!

– Что мне собираться? – прохрипел сухими губами Хрусталев. – Я весь тут!

– Тогда руки за спину и вперед! Шаг в сторону считаю побегом, стреляю без предупреждения!

– Офонарел? – не удержался Хрусталев, рискуя опять схлопотать по голове. – Я не заключенный, а задержанный!

– Я тебя предупредил! – усмехнулся конвоир.

После такого приема Бутырка показалась Хрусталеву санаторием.

Стриженный под «ноль», Хрусталев не пошел, а побежал в душевую и, смыв с себя остатки волос, стал жадно пить эту сомнительно чистую воду.

Пил и пил, пил и пил, пока за соседним душем задержанный не крикнул ему:

– Ты, фраер, мойся быстрее. Здесь никто никого не ждет. На каждую партию определенное время выделено. Не уложился – твоя печаль. Грязным пойдешь в камеру.

Тогда Хрусталев стал лихорадочно намыливать голову и тело одновременно: «Хоть раз успею!»

Один раз только и успел. Второй не дали. Выгнали вместе со всём и, с кем загнали.

В камеру Хрусталев вошел злым на весь мир. Даже не поздоровался.

Но на него никто и внимания не обратил. Все после обеда расслабились и пребывали в благодушном настроении, даже Сойкин.

Хрусталев постоял, постоял возле двери да подошел к Григорьеву.

– Подвинься, я сяду!

– А что сказать надо? – рассердился Григорьев, что его оторвали от чтения газеты. – Те волшебные слова: «разрешите, пожалуйста» или хотя бы «можно»?

Хрусталев быстро прикинул, что ему не совладать с этим крепышом, и сдался:

– Разреши присесть!

– Пожалуйста! – Григорьев подвинулся, освобождая место рядом с собой. – Замели все-таки?

– По двести шестой!

– Не может быть! Павла Хрусталева по двести шестой?

– Ты меня знаешь?

– Да кто же тебя не знает!

– Я тоже, когда вошел, сразу подумал: где-то я этого парня видел.

– Наркоту у тебя покупал! Наколол ты меня безбожно.

– Я не накалываю! – обиделся Хрусталев.

– Наколол! – настаивал Григорьев. – На процентном содержании.

– У меня своей лаборатории нет, – упорствовал Хрусталев. – Что покупаю, то и продаю.

– Что-то плохо верится!

– Твои трудности! Ты мне лучше скажи: когда здесь ужин?

Сойкин встрепенулся, услышав про ужин.

– Во дает! Только обед прошел, а он уже об ужине… Чем это тебя внизу кормили?

– Котлеты по-киевски и осетрина на вертеле! – сказал Хрусталев. – Но такие маленькие порции, что уже хочется ужинать.

Сойкин заржал, а Кузин недовольно промолвил:

– Что это у вас с воли юмор одинаковый? Зачем душу травить?

– Да кто травит? – взвился Хрусталев. – Пролетел я с обедом.

Кузин пожалел вновь пришедшего:

– Я тебе сейчас бутерброд сооружу. А то до ужина еще далеко!

Хрусталев недоверчиво посмотрел на него и смотрел так до тех пор, пока Кузин действительно не принес ему из шкафа кусок черного хлеба, намазанного маслом.

Хрусталев проглотил его в один момент.

– А запить нечем! – развел руками Кузин. – Придется водой из крана.

– Хорошо, что кран работает! – Хрусталев отправился к крану пить воду.

Вернувшись, он добавил:

– В КПЗ в милиции водопроводную сеть отрубили, так я у ментов стакана воды так и не смог стребовать. По башке кулаком вмазали, вот и весь разговор.

Сойкину надоело отдыхать молча, и он встрял в разговор:

– Ты тоже по двести шестой идешь? Кому вмазал? Буржую?

– Не поверишь! Торопился в метро, столкнулся с толстой бабой, она упала и раздавила кошелку с яйцами. Тут же она в меня вцепилась мертвой хваткой. Свидетель-доброхот нашелся, готов подтвердить даже то, что не видел…

– Козлы! – поддержал его Григорьев. – Недаром есть поговорка: «Врет, как свидетель!»

– И сколько тебе светит? – заинтересовался Сойкин, у которого наутро должен быть уже суд.

– Статья от двух до пяти!

Кобрик засмеялся.

– Ты чего, чудило? – спросил его Григорьев.

– У Чуковского есть книжка: «От двух до пяти».

– Сам срок канал? Или с чужих слов? – заинтересовался Сойкин.

Общий хохот не смутил его.

– Чего гогочете? Скажите, с вами посмеюсь!

Кобрик решил его просветить.

– Чуковскому не довелось. Детскую книжку он написал, а в ней детские разговоры разные…

– А почему так назвал?

– Возраст детей самый интересный: от двух до пяти. Всюду суют свой нос и вопросы задают, любопытные даже для взрослых.

– Жаль! – разочарованно вздохнул Сойкин. – Я думал – статья!

Жаждущий мести Поворов подскочил к ним.

– Пусть он пробуется на старосту! У нас еще не выбран староста, – объяснил он Хрусталеву. – И ты должен пройти испытание.

Все застыли, не зная, как поступить.

– Это что за сладенький? – спросил Хрусталев, нанося самое страшное оскорбление, которое только можно нанести заключенному.

Но Поворов не знал, что его словесно опустили, и заорал:

– Все проходят испытание, и ты обязан!

Как Хрусталев ударил Поворова, не заметил никто, но Поворов отлетел к двери, а Хрусталев сказал ему вдогонку:

– Если еще раз ты окажешься близко ко мне, я тебя трахну, сладенький! Я таких беленьких телом страсть как люблю.

Поворову опять пришлось лезть лицом под кран, останавливать хлынувшую кровь.

Григорьев заметил вертящегося возле него Баранова и сказал ему:

– Баранов, или не мельтеши перед глазами, или давай свою обвиниловку, чтобы суть дела понять можно было.

Баранов протянул ему обвинительное заключение.

– Ладно, читай!

Григорьев внимательно вчитался в обвиниловку и взорвался таким смехом, что всем стало завидно. Каждый старался заглянуть Григорьеву через плечо: что же там такое написано.

– Прочти всем! – попросил Хрусталев.

Григорьев посмотрел на бледного Баранова.

– Ну, так что? Читать?

– Стыдно!

Но вся камера так дружно запротестовала, что Баранов сдался.

– Ладно, читай! – разрешил он, махнув обреченно рукой.

– Давай с выражением! – выразил общую просьбу Хрусталев. – Только сразу дело, без цирлихов-манирлихов разных.

Григорьев с трудом сдержал смех:

– «Обвиняемый Баранов в тринадцать часов тридцать минут распивал в сквере спиртные напитки вместе с обвиняемой Урковой. Затем Баранов прямо в сквере вступил в половую связь с обвиняемой Урковой. На замечания возмущенных граждан, проходивших по скверу, реагировал матом и плевками. Затем, назло собравшимся, заставил Уркову взять его член в рот. В таком положении их и застал милицейский патруль. Идти добровольно в отделение милиции Баранов отказался, заявив, что он привык заканчивать всякое начатое дело…»

Общий хохот достиг порядка гомерического. Многие вытирали выступившие слезы. Хохот был такой силы, что вертухай открыл кормушку и внимательно посмотрел на веселую камеру. Но, не заметив подготовки к бунту или побегу, интерес свой унял и закрыл кормушку.

Хрусталев спросил у Баранова:

– Ну, ты успел хоть?

Баранов отрицательно покачал головой:

– Не дали, менты поганые! Повязали!

– Ты, Валера, – стал учить Сойкин, – бей на несознательность и на слабую школьную подготовку, что тебя в пионеры не приняли в свое время, что комсомол отвернулся. Если бы приняли, если бы не отвернулись, то ты бы морально не смог бы совершить столь безобразного поступка. Бей на жалость! Я вот колом помахал, а надеюсь завтра…

И он умолк, внезапно ощутив, что гуляет последний день в роли задержанного, а завтра уже будет осужденным. И слезы тревоги показались в его глазах.

– Братцы! – взывал Баранов. – Да был я и в пионерах, и в комсомоле верховодил, – в школе был заместителем секретаря организации. Пьяный я был. Очень!

– Пьянство – отягчающее вину обстоятельство! – философски заметил Кузин.

Баранов совсем поник духом.

– Следователь меня стращал, что я власть новую порочу!

– Это как? – не понял Григорьев. – Уркова, надеюсь, не депутат Думы?

– А что, депутатшам нельзя? – вмешался Рудин.

– Нельзя! – сурово ответил Григорьев. – У них квартирный вопрос решен.

– Какая Валька депутат? – захихикал Баранов. – Продавщица из нашего винного отдела. Просто в сквере этом мэрия расположена.

– Ну и что? – рассмеялся Кобрик. – Если бы там был расположен горком партии, тогда бы тебе пришлось на суде рвать на груди рубаху и кричать, что ты в душе коммунист, кровь и плоть от советской власти.

– Так там же горком был! – завопил испуганно Баранов, но сам же рассмеялся. – Боже мой! Как хорошо, что горкома-то больше нет!

Григорьев разозлился:

– Дали вам волю, так вы решили всю страну превратить в свинарник с собачником? Неужели не мог где-нибудь в подсобке делом заняться, если приспичило вам обоим?

– Муж ее у нас работает! – пояснил ситуацию Баранов. – Ревнив, как мавра! Заколебал ее… А в этом сквере никогда не бывает народу. А тут, как назло, на тебе. Косяком потянулись. И каждый совет норовит дать. Неинтеллигентная публика!

– Никакого понятия, никакого сочувствия! – вздохнул Григорьев, испытывая почти физическую брезгливость к этому вроде человеческому существу.

Баранов опять заканючил:

– Григорьев, у тебя светлая голова! Научи! У меня завтра суд. Что говорить?

Григорьев вздохнул и задумался на несколько секунд. Все ждали.

Баранов засуетился, побежал доставать бумагу и карандаш.

– Я, пожалуй, все запишу, а то либо забуду, либо перепутаю. Не про ту плоть скажу…

– Да про плоть уже не надо говорить! – поправил его Кобрик.

– Хорошо!.. Запомни: ты начал пить с утра. Сначала опохмелился от вчерашнего загула, потом не удержался и выжрал два пузыря водки. Как оказался в сквере, не помнишь. Очевидно, всему виной твой мягкий характер, безотказный – не можешь ни в чем отказать женщине. Про женщину будешь говорить в том случае, если председательствующей будет женщина. Они все в душе жаждут безотказности и поклонения. Получишь низший предел, а то и ниже низшего, если применят сороковую статью. Но упаси тебя Бог заикнуться о безотказности женщинам, если увидишь в центре мужчину. Он хоть там и единственный, но импотент. Намотает по максимуму. Так что «му-му» перед ним не исполняй. Бей на пьянство и невменяемое состояние: ничего не помню, очнулся – в тюрьме! Ясно?

– Шпаргалка здесь оправданна! – одобрил Григорьев. – Это – тот самый случай, когда от экзамена зависит срок учебы!

– А бить себя в грудь и рвать на груди рубашку можно?

– Лучше смиренно кайся. Всячески показывай, что ты осознал всю мерзость сотворенного.

– Могу и слезу пустить! – пообещал Баранов.

– Не переигрывай! – предупредил его Григорьев. – Суд – театр, где фальшь не освистывается, а засуживается!

– Засудить у нас всегда горазды, – пожаловался Баранов, записывая все, что запомнил.

Дверь в камеру распахнулась, и надзиратель, стоя в дверях, крикнул:

– Сойкин!

– Я! – откликнулся мгновенно Сойкин. – Только суд у меня завтра.

– Не «я», а «здесь»! – равнодушно поправил Сойкина вертухай. – Твое «я» осталось за стенами тюрьмы… Жаль! Вот раньше был порядок: у каждого свой номер… На выход! – рявкнул он на Сойкина.

– С вещами? – стушевался Сойкин.

– Без! Поторапливайся!

Вертухай увел Сойкина. Оставшиеся понимающе переглянулись.

– К куму повел! – высказал общее мнение Григорьев.

– На свидание? – спросил Кобрик. – А кум – это сват который?

Никто даже не рассмеялся.

– Ты совсем зеленый! – вздохнул печально от такой наивности Григорьев. – Кум – заместитель начальника тюрьмы по оперативной работе. Стукачей готовит. Многие через него проходят.

– Ты тоже? – наивно спросил Кобрик, но Григорьев даже не обиделся.

– Я тоже не исключение! Но работать на него, как и большинство других, отказался. Он многих с умыслом вызывает.

– С каким? – поинтересовался Кобрик.

– Тень на плетень навести! Малое в большом легко прячется! Стукача часто вызывать не стоит. А невинного вызывают и вызывают.

– И о чем с ним говорят? – любопытствовал Кобрик. Ему все было интересно.

Он тюрьму воспринимал, как экскурсию со вживанием в образ. Любопытного больше, чем неприятного.

– А ни о чем! – удовлетворял его любопытство Григорьев. Его даже забавляла роль экскурсовода. – Раз меня вызвал, посадил перед собой, а сам полчаса читал детектив. Ни одного вопроса не задал и отпустил.

– С ума можно сойти! – засмеялся Кобрик.

– С ума сходят от другого! – заметил Кузин. – От беспросветного будущего.

Кобрик, услышав о беспросветном будущем, загрустил. Внезапно на него нахлынула такая тоска, что хотелось выть волком.

Луны не хватало. Туманные обещания жены наводили на нехорошие мысли. Ему стало ясно, что от него чего-то ждут. Но чего от него ждут, Кобрик не мог себе даже представить.

– Чего загрустил? – спросил Григорьев.

– Считаешь, нет повода для грусти?

– Не казни себя! Знать, судьба его такой! – пошутил Григорьев.

– Двоих замочил!

– Посмотри на себя! Какой из тебя убийца?

– Ехал бы с нормальной скоростью, все было бы в порядке. А я гнал. К невесте торопился.

Это открытие вызвало бурю восторга. Появился повод лишенным общества женщин мужчинам поговорить о бабах.

– Тю! – завопил Рудин. – У тебя и невеста имеется?

– Завтра вечером свадьба! – пояснил положение Кобрик. – В ресторане!

– Вот, черт! – пожалел Великанов, любитель выпить и пожрать. – Сколько жратвы и питья пропадет!

– Тут жизнь пропадает…

– Не хорони себя раньше времени! – подбодрил Григорьев.

– Другие похоронят! – рассмеялся Рудин.

– Вдруг они пьяные были? – продолжил Григорьев, не обращая ровно никакого внимания на Рудина. – Тогда все путем! Могут дать условно года три, с отсрочкой приговора. Пусть твои родичи наймут опытного адвоката, а то здесь такого дадут, лучше прокурора накрутить поможет.

– Это уж точно! – подхватил Кузин, который хоть и читал книгу, но одновременно принимал участие в разговоре.

– Сообщить своим хоть успел? – продолжил Григорьев.

– Дали позвонить в аэропорту.

Кобрик, вспомнив наставление Григорьева, не стал распространяться о телефонном разговоре с женой из какого-то странного кабинета, где его, в отличие от других задержанных, кормили ресторанным обедом.

Хрусталеву надоели разговоры, и он, резко сорвавшись с места, будто мог далеко уйти, стал ходить от стола до двери и обратно, и все это в таком темпе, что напоминало только что пойманного волка в клетке, еще немного – начнет прутья грызть.

– Да! Свадебный подарочек! – задумчиво протянул Григорьев.

Великанов решил вклиниться в разговор.

– Теперь сниться будут!

– Кто? – не понял Кобрик.

– Покойники! Умерли без покаяния! Без отпущения грехов.

– Сомневаюсь, что они были верующими! – сказал Кобрик.

– У всех душа есть: у верующих и неверующих! – назидательно поучал Великанов.

– Я с себя вины не снимаю!

– Теперь тебе придется пить за троих. За себя и за того парня! – вздохнул Великанов, жалея, что нельзя выпить, душа требовала.

– Я не пью! – сказал Кобрик. – Мозги жалко!

– У, ты-ы! – удивился Великанов. – Скажи: «Сука буду!»

– Не пью, говорю тебе!

– Ты у нас образцово-показательный какой-то! Жена не нарадуется. А моя меня каждый день пилила: «Не пей – в тюрьму попадешь!» Накаркала, ворона!

– И моя как в воду глядела! – вздохнул Кобрик. – «С тобой опасно ездить, того и гляди в аварию попадешь!»

– Накаркала! – смачно подтвердил Великанов. – Бабы – они все ведьмы! Только многие об этом не знают. Моя ведьма рада небось. Избавилась!

– Я тоже не знаю, – вздохнул Кобрик, – будет ждать меня моя или нет?

– Моя будет! – злился Великанов. – Держи карман шире! Сразу же на развод подаст и через полгода выпишет из квартиры. Мне впаяют год-полтора, а по закону если больше шести месяцев дают, то разрешают выписывать. Московскую прописку теряешь!

– Ну, меня-то отец пропишет!

Кобрик повеселел от ощущения, что у него, оказывается, не все потеряно, он не одинок в этом жестоком мире.

– Чего это он носится? – спросил Кобрик у Григорьева, глядя на Хрусталева. – Красивый какой парень!

– Не повезло! Дуриком таким влетел, что смешно! У нас любого могут посадить.

– Тебя же тоже ни за что посадили! – посочувствовал Кобрик.

– Со мной разговор особый! Я даже кума не интересую. Кустарь-одиночка.

– Как Рудин, в одиночку работаешь? – наивно спросил Кобрик.

– Много будешь знать, не состаришься! Кузин хорошо сказал. Его Айрапетян выпытывал, где тот свои миллионы прячет. Так он ему ответил: «Я органам этого не сказал, неужто тебе доверю?»

– Понял, вопрос снимается!

Хрусталев заметил взгляды в свою сторону и подошел к ним.

– Перемалываете мне косточки?

– Красивый, говорит, ты парень!

– Голубой, что ли? Если тебе нужна жопа, то договорись с Поворовым. Он у нас сладенький!

– Не заводись! – утихомирил его Григорьев. – Мы совсем другое обсуждали.

– А именно?

– Я уговариваю Кобрика пару слов передать на волю. Его не сегодня-завтра отмажут…

– Уговорил? – не поверил Хрусталев, но огонек надежды зажегся в его глазах.

– Уговорил! – Григорьев посмотрел на Кобрика, и тот его понял.

– Я тоже надеюсь, что меня отмажут!

Хрусталев погасил в себе желание передать через Кобрика на волю своим ребятам месторасположение тайника.

«Сам справлюсь!» – самонадеянно подумал он, а вслух произнес:

– Балаболка ты! Может, вмажешь нам какую-нибудь историю? Только недлинную! Ты же из очень высоких кругов?

– Пожалуйста! – согласился Кобрик и без дополнительных уговоров начал рассказ: – Один очень известный журналист брал интервью у не менее известного руководителя страны.

Руководитель приятно пах французским коньяком., американскими сигаретами и кофе по-турецки.

Журналист, который принял с утра рюмашку молдавского коньяка, выпил чашечку растворимого кофе и выкурил сигарету «Союз-Аполлон», сразу почувствовал разницу в положении.

Руководителю ничего не стоило угостить журналиста французским коньяком, американскими сигаретами и хотя бы кофе по-турецки, но он поддерживал эту разницу в положении. А растворимый кофе, который был у секретаря в столе для гостей, журналист не пил.

Журналист начал интервью неудачно:

«Многие говорят…»

«Говорят, в Москве кур доят, а коровы яйца несут, – перебил журналиста руководитель. – Давайте не будем трогать их».

«Кого их?» – растерялся журналист.

«Яйца!»

«Чьи?»

«Коровьи!»

«Корова с яйцами – это бык!» – пошутил журналист.

«Может быть! – не стал спорить руководитель. – Но я сразу вспоминаю одного следователя НКВД. Был такой у Берии или у Багирова. Этот следователь из всех степеней допроса признавал только третью. А начинал такими словами: „Дорогой, ты меня обижаешь!.. Наверно, ты любишь жареные яйца, а я их терпеть ненавижу! Так противно воняет паленый волос!“»

«Наверное, аллергия! – сказал журналист, пытавшийся перевести интервью ближе к теме. – От аллергии коньяк хорошо помогает».

«Это смотря сколько его выпьешь! – не унимался руководитель. – Помню, как вчера мой друг сидел всю ночь с двумя кралями и в перерывах пил „Мартель“ стаканами. Так он только в девять часов утра вспомнил, что у него в десять часов утра пресс-конференция. А вы, журналисты, народ дотошный и вредный, сразу ему провокационный вопрос подсунули: „Югославия входит в СЭВ или нет?“»

«А что тут провокационного?» – удивился журналист.

«После бессонной ночи любой вопрос – провокационный!» – руководитель сладко зевнул.

«Но он, надеюсь, не поддался на провокацию?» – заинтересовался журналист, глядя на расплывающегося руководителя.

«Не знаю, не знаю! – задумался руководитель. – Как расценить! С каких позиций».

«Конечно, с партийных!» – раскручивал его журналист.

«С партийных, боюсь, поддался!»

«Что же он такого неправильного сказал?»

«По содержанию все правильно, по форме только…»

«По форме?» – удивился журналист.

«Забыл мой друг, что находится не среди своих, и брякнул: „Югославия как яйца: участвуют, но не входят!..“»

…Непрерывный хохот прервала открываемая дверь в камеру.

– Кобрик! – рявкнул вертухай.

– Здесь! – вытянулся Кобрик, как на уроке военного дела.

– Молодец! Усек! – похвалил его вертухай. – На выход с вещами!

Кобрик мгновенно собрал свои немудреные пожитки и пошел к двери.

– Быстро отмазали! – позавидовал Рудин.

– Юра! Выпей за меня завтра или сегодня! Я знаю, ты не пьешь, – взмолился Великанов, – но ты выпей, хоть махонькую рюмашку, мне легче станет!

– Выпью, даю слово! – обещай Кобрик и решил сдержать слово.

Он действительно почувствовал какой-то переворот в самом себе, что-то в сознании перевернулось.

«Не запить бы!» – усмехнулся он своим мыслям.

– Прощай! – помахал ему рукой на прощанье Григорьев. – Не гони машину! И…

– Помню! – пообещал и ему свою помощь Кобрик.

Кобрика задержал Кузин и горячо зашептал ему на ухо: