Текст книги "Убийство в морге"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

15

А Кобрик, прихода которого в камеру ждал Хрусталев, тоже заснул лишь под утро. И то только после того, как Ольга, обессиленная, уснула…

Через несколько часов его разбудила Ольга, уже умытая, причесанная и такая свежая, что Кобрику показалось, что все, что с ним произошло, было сном.

– Вставай, соня! – ее голос не таил в себе ни малейшей усталости. – Завтрак готов и стоит на тумбочке.

Кобрик встал и пошел к унитазу, но остановился в растерянности, ему стало неловко.

– Не стесняйся! – помогла ему справиться с замешательством Ольга. – Не знаю, как ты, а я тебя изучила за ночь и вдоль и поперек.

Кобрик перестал стесняться и, умывшись, сел за завтрак.

Разносолов не было. Обычная яичница из трех яиц с беконом и колбасой. Три куска белого хлеба с маслом и большая, уже знакомая кружка с крепким черным кофе.

Изголодавшийся после ночной работы Кобрик набросился на еду.

– А ты чего не ешь? – спросил он с набитым ртом Ольгу.

– Фигуру берегу! – почему-то невесело ответила Ольга и отвернулась.

Она что-то тихо, почти неслышно, пела.

Кобрик не прислушивался, налегая на яичницу и хлеб с маслом.

Но когда он, насытившись, стал пить кофе, мотив показался ему знакомым.

– С чего ты запела: «А на кладбище все спокойненько, ни друзей, ни врагов не видать…»? Кофе хочешь?.

– Спасибо, не хочу!.. За тебя беспокоюсь, за кого еще мне бояться? Что-то готовится, а что, я не знаю!

– Против меня? – удивился Кобрик.

– Нет, не против тебя, но ты играешь там какую-то определенную роль!

– По своей воле? – не поверил Кобрик.

– Глупый! Кто же по своей воле играет в страшные игры? Такие игры смертью кончаются.

– Поэтому ты так печально и поешь о кладбище?

– А ты и о кладбище можешь рассказать что-нибудь веселенькое? Я вообще не понимаю, – продолжала Ольга, – что в тюрьме происходит?

– А что? – заинтересовался Кобрик.

– Ночью мальчики из «Большого дома» налет устроили на тюрьму, – тихо шепнула Ольга.

– Своего освобождали? – удивился Кобрик.

– Если бы. Авторитеты устроили в камере большой прием, пьянку с бабами.

– Не может быть! – ахнул Кобрик. – Кто-то очень круто заработал. Доллары!

– Главное, что там были и авторитеты с воли.

– Не может быть! – не поверил Кобрик. – Сами пришли в тюрьму?

– В гости к дружкам. Но заодно показать, что они думают о правоохранительных органах. Как о женском органе с панели! Даст за деньги любому.

– С ума сойти! – восхитился Кобрик. – Если бы не ты рассказала, не поверил бы ни за что.

– Теперь все трясутся и всех трясут! – дополнила Ольга.

Кобрик забеспокоился:

– Меня могут не выпустить?

– Выпускают только из камеры! – тихо сказала Ольга через силу. – Если хочешь сегодня после обеда уйти, скажи, что ты здоров, как только будет обход.

– И что? – не понял Кобрик.

– Тебя вернут в камеру, – терпеливо – объясняла Ольга. – И после обеда будут вынуждены отпустить.

– Вынуждены? – тревожился Кобрик. – Могут и не выпустить?

– Могут и не выпустить! – честно призналась Ольга. – Но я надеюсь на лучшее.

– Лучшее – враг хорошего! – попробовал пошутить Кобрик, но Ольга опять не улыбнулась. – Не получаются у меня сегодня шутки?

– Мне не до шуток! – честно призналась Ольга.

Кобрик притянул ее к себе и страстно поцеловал, но Ольга вырвалась.

– Любовь прошла? – обиделся Кобрик.

– У тебя сегодня свадьба! – напомнила Ольга. – А с минуты на минуту будет обход.

Кобрик задумался.

16

Утро в двести шестой камере началось обычно.

Кормушка со стуком открылась, и зычный голос надзирателя возвестил:

– Подъем!.. Подъем!..

И еще громче захлопнул кормушку.

Сойкин проснулся первым. Он всю ночь спал вполглаза. Последнюю ночь он проводил в тюрьме в качестве задержанного. Знал, что утром дернут на суд – «наматывать на рога».

И зычный голос вертухая прозвучал для него трубой архангела, созывающей на суд. Правда, не божий.

Сойкин спал почти одетым, не украдут ничего и вообще, мало ли что…

Пошел к параше и заметил спящего возле двери Поворова. Тот так и спал, укрывшись с головой. Как не задохнулся? И разделся, словно спал дома. Голые ноги торчали из-под одеяла, а одежда была сложена под подушку.

Сойкин, отходя от унитаза, сказал торопившимся ему на смену Хрусталеву с Рудиным:

– Какой горячий! Голым спит!

Рудин обогнал Хрусталева и первым прорвался к толчку, заметив походя:

– Все спят как люди, а этот голову спрятал, как страус.

Хрусталев, проиграв бег к толчку, присел на корточки, задом к голове Поворова, и выпустил газы.

– Ему нравится, когда в нос пускают! – заявил он Сойкину убежденно. – Может, он Париж вспоминает или Нью-Йорк… духи «Кристиан Диор» или «Алла»?

Сойкин обрадованно схватил лист бумаги, разорвал его на полоски и осторожно вложил их между пальцами ног Поворова.

– Пусть на «велосипеде» покатается! – и зажег бумагу. – Ему сейчас самый сладкий, радужный сон снится.

Огонь стал лизать пальцы ног Поворова, и он яростно закрутил ногами «велосипед», завопил от боли, запутался в одеяле, с трудом вырвался из его плена и, ничего не понимая, потушил огонь одеялом.

Затем, ахая и охая, открыл холодную воду и стал остужать ноги по очереди.

– Какая сука… – ныл Поворов, еще не проснувшись.

Хрусталев, стоя уже у толчка, получал двойное удовольствие.

– Приснилось что? – спросил он почти дружелюбно. – Просыпайся, сладенький! А то в карцер загремишь, к Григорьеву на пару.

Дверь камеры открылась, и надзиратель рявкнул:

– «Вертолеты», бездельники!

И спавшие на топчанах, сбитых из досок, быстро постарались вынести их в коридор.

Почти все уже поднялись и, зевая, потягивались.

Лишь Баранов продолжал спать и не делал даже попыток проснуться.

Вертухай заметил спящего, но, усмехнувшись, сказал, к удивлению задержанных:

– Этот умаялся шестерить! Пусть поспит!

И запер дверь.

Великанов принюхался к Баранову и завистливо сказал:

– Этот где-то нажрался! Коньяком несет! И хорошим, я в этом толк знаю!

Кузин равнодушно заметил:

– Его куда-то позвали не для допроса! Вспомнили, что когда-то он работал официантом. Пьянку, наверное, вертухаи и устроили. И Баранову перепало…

– Кто хорошо шустрит, тот неплохо живет! – заметил Великанов.

Сойкин засмеялся.

– Шестерки и в тюрьме неплохо устраиваются! – заметил он. – Умеют услужить!

– Ласковый теленок двух маток сосет! – заметил Рудин.

Хрусталев захохотал:

– По маткам у нас в камере два специалиста: Маленький и Поворов. Преступники!

Великанов разозлился на Хрусталева.

– А ты знаешь, что в Таиланде и в Сингапуре торговцев наркотиками казнят? Ты – международный преступник.

– Ты говори, да не заговаривайся! – с угрозой сказал Хрусталев. – А не то…

– Что «не то»? – подошел к нему вплотную Великанов. – Шею намылишь?

– Под моим началом страшные мальчики ходят. Шепну словечко им, и твою жену – хором…

Великанов схватил Хрусталева за глотку.

– Сначала я тебя… раком поставлю!

Кузин бросился их разнимать.

– Великанов! Не наматывай срок! Не пачкай рук. И не обращай внимания, язык без костей, мелет, воздух сотрясает.

Хрусталев с трудом вырвался из тяжелых рук Великанова и отошел в сторону, потирая шею.

– Я слов на ветер не бросаю! – повторил он с угрозой.

Великанов сделал попытку оттолкнуть стоявшего на пути Кузина, но раздумал, да и тот вцепился в него.

– Зарежу! – пообещал тогда он Хрусталеву, на что тот только ухмыльнулся.

Кузин отвел Великанова к окну покурить.

– Что ты со всякими разговариваешь? – укорял он Великанова. – Хочешь поговорить, подходи к мне. Или с Григорьевым поговори, умный человек. Как он здесь оказался, ума не приложу.

Великанов все не мог отойти от стычки с Хрусталевым, поэтому грубил:

– А ты здесь как оказался?

– Превратности судьбы! – засмеялся Кузин. – Помнишь, у Чехова?

Великанов насупился и жадно затянулся дымом.

– Не читал! – признался он Кузину. – Я – рабочий, Сергей Сергеевич! Классный рабочий. Экстра-класс! Орденоносец. Был ударником коммунистического труда. И прочих наград… A-а! Кому это сейчас нужно? Но… не читал, извини! Читать было некогда.

– Для водки время находил! – вырвалось у Кузина.

– Традиция! – возразил Великанов. – И отец мой пил, от белой горячки помер. И дед пил запоем. Веселье на Руси – питие! Тоже – превратности судьбы!

– Чушь! Пьяница на Руси всегда был окружен презрением. Пить, не отрицаю, – пили! Но дело не забывали. Дело было на первом месте. Оно и от пьянства уберегало, не давало процветать. Сухой закон сколько лет держался с войны четырнадцатого года…

– Поэтому и революция победила так легко! – вмешался Айрапетян.

– И большевики придерживались сухого закона! – упорствовал Кузин. – Пока Сталин не отменил его и не ввел свободную продажу спиртного в огромных количествах и по низкой цене. Стал осмысленно спаивать народ. И пьяница стал героем.

– Ерунда! – отмахнулся Великанов. – Самогон всегда гнали! Не верю я в сухой закон.

– Молодец, э! – поддержал Айрапетян. – Нигде в мире этот сухой закон не прижился. О нашей стране и говорить смешно.

– Не береди душу! – взмолился Великанов. – Баранов сначала надышал коньяком, теперь вы…

– В доме повешенного не говорят о веревке! – понял Кузин.

– Ты лучше расскажи, как ты погорел? Или тоже – секрет фирмы? – перевел разговор Великанов.

– Никакого секрета нет! – разговорился Кузин, поясняя окружению: – Как вы понимаете, в одиночку мои дела не делаются… А в нашей цепочке был директор швейной фабрики, где целый подпольный цех шил на нас костюмы…

– Полушерстяные? – улыбнулся Великанов.

– По цене шерстяных! – поддержал шутку Кузин. – Так вот, этот директор был бабник – первый сорт! Между прочим, грузин! – обратился Кузин почему-то к Айрапетяну.

– Если бы ты сказал: «Между прочим, армянин», я бы обиделся. А «между прочим, грузин» говори сколько хочешь, – ответил Айрапетян.

– Ближе к телу! – подгонял Рудин.

– Понравилась директору фабрики одна молоденькая стерва, жена директора магазина, через который мы товар свой сбывали. Старик в ней души не чаял, из грязи поднял, обогрел, приласкал, влюбился по уши и женился. Все – для нее. Как сыр в масле каталась. Старик и на ее шашни смотрел сквозь пальцы. Как потом выяснилось, жить ему оставалось всего ничего…

– Смерть остужала кровь! – понял Айрапетян. – Я бы за шашни зарезал.

– Горячий человек! – рассмеялся Маленький.

– Не мешайте! – нетерпеливо прервал их Рудин. – Интересно!

И все замолчали, давая возможность Кузину продолжить повесть своей жизни.

– Этот грузин, бабник, сукин кот, – продолжил Кузин, – предложил этой красотке – а красива она была как богиня, что есть, то не отнимешь, – предложил он ей жить с ним, а старика бросить. Директор фабрики тоже был не первой свежести и знал, чем купить красотку. Деньги она любила как черт! А муж хоть ей ни в чем не отказывал, но на руки давал лишь на мелкие расходы. А на них не разгуляешься, не пошикуешь с мальчиками – мальчики нынче тоже дорого стоят. И сукин кот все это прекрасно знал, в одном котле мы все варились. И положил ей на голое пузо полмиллиона…

– Так мало? – презрительно протянул Айрапетян.

Кузин даже оторопел поначалу. Потом сообразил, что его неправильно поняли.

– Долларов, естественно! – пояснил он.

– Во, дают! – восхитился Сойкин. – Буржуи недорезанные.

– Не «недорезанные», Сойкин! – поправил его Айрапетян. – Новорожденные!

– Будет вам! – взмолился Рудин. – Дайте дорассказать.

– Вот это да! – отреагировал запоздало Великанов. – И что? Взяла?

– Этой стерве полмиллиона оказалось мало, – продолжил Кузин. – Забрала она все, что смогла, у старого мужа и переехала к сукиному сыну.

– И муж ее не убил? – ахнул Айрапетян.

– Старый муж пошел и всех сдал! – вздохнул Кузин. – Сам через месяц умер во внутренней тюрьме.

– А красотка? – поинтересовался Великанов.

– Осталась у разбитого корыта. Все конфисковали, – вздохнул Кузин.

– Суда-то не было! – не поверил Великанов. – Закона нет такого: конфисковывать!

– Наивняк! – опять вздохнул Кузин. – У нас все решается на небесах, а суд только печать ставит.

– А как же без решения суда… – восставал Великанов.

– Когда будет решение суда, то конфисковывать будет нечего! – заметил Рудин. Думаешь, мы одни быстро чистим квартиры? Родственники это делают еще быстрее. Они знают, где лежит ценное, а нам еще искать надо.

– Это точно! – согласился Айрапетян.

– На бабах все и горят! – вздохнул Рудин, думая о своем.

– Не хвастайся ворованным! – поддел его Айрапетян. – Больше нечем хвастать?

– Да ладно тебе! – обиделся Рудин.

Со стуком открылась кормушка, и родной голос надзирателя крикнул:

– Завтрак!

– Что сегодня? – ерничал Хрусталев. – Яичница с беконом?

– Можешь из своих соорудить! – мрачно осадил его вертухай. – Они тебе долго не понадобятся.

– Это еще как сказать! – не сдавался Хрусталев. – Сладеньких и в зоне много.

Вертухай промолчал, очевидно, считая ниже своего достоинства разговаривать с Хрусталевым. Невзлюбил он его.

Хрусталев первый получил порцию каши, черный хлеб и сахар для чая.

«Как в страшном сне! – подумал он, глядя на полученный паек. – Раньше и не подозревал, что это можно есть. А теперь даже аппетит вызывает».

И, сев за стол, умял все с молниеносной быстротой.

Великанов удержал Кузина от стремления встать в очередь за завтраком.

– Да ну ее, эту кашу! Я еще в детстве терпеть ее не мог! Никто не знает, когда нас дернут на суд. Побалуем желудок!

Кузин не возражал. И они стали сооружать себе бутерброды.

Дверь в камеру вновь отворилась. Появившийся в дверях Григорьев весело заявил сокамерникам:

– Кофе везут! Я – первый, за мной Великанов и Кузин.

– «Арабика» или «Колумбия»? – спросил Хрусталев, испытывавший жажду.

– «Ячменика» с «Желудюмбией»! – огрызнулся Григорьев недоброжелательно. – Фифти-фифти! Половина на половину! Устраивает?

– Ну, если так на так! Я за Кузиным…

Великанов помахал Григорьеву рукой, а Кузин крикнул:

– Григорьев, иди к нам! Как там карцер?

Григорьев подошел к приятелям.

– Врагу не пожелаю! Холодный, как могила.

– Сейчас согреешься бурдой, – посочувствовал Кузин, – а Великанов угостит тебя бутербродом с сырокопченой колбаской.

– У-у! – понял Григорьев. – Полная амнистия от жены?

Хрусталев, уже успевший сесть «орлом» на толчок, крикнул оттуда:

– На Руси всегда жалели юродивых да кандальников.

– Чего ворчишь? Запор, что ли? – лениво переругивался Великанов.

– В голове у него запор! – проворчал Григорьев.

Хрусталев услышал, как ни странно, а может, наобум крикнул:

– Поумнее некоторых!

Кузин презрительно посмотрел на Хрусталева.

– Мерзавец! Люди едят, а этот «орлом» взлетел.

– А у меня соль без запаха! – ответил весело Хрусталев.

Он прекрасно себя чувствовал и готов был поспорить за власть в камере. Хрусталев был уверен, что вместе с Телком сумеет одолеть Григорьева.

– Взяли мой хлеб и сахар? – спросил Григорьев.

– Взяли! – ответил Кузин. – Садись, завтракай.

Великанов соорудил Григорьеву вкусный бутерброд.

Открылась кормушка, и Григорьев, схватив все три кружки, бросился первым за «кофе». Принес дымящиеся кружки с горячей жидкостью на стол и присоединился к жующим друзьям.

– Мы тебя и не ждали! – удивился запоздало Кузин. – Обычно они меньше трех суток карцера не дают.

– Плохие показатели по нарушениям в тюрьме! – пояснил Григорьев. – Я не вписывался. Вертухай шепнул начальнику, но тот же себе не враг. Меня даже не оформляли. Подержали для острастки и назад к вам, родимым.

– Повезло! – сочувственно протянул Великанов.

– Кобрику тоже повезло! – поделился новостью Григорьев. – Случайно слышал, что его отмазали. Состава преступления не было.

– Так что ж его сюда запихнули? – возмутился Кузин.

– Ты меня спрашиваешь? – рассмеялся Григорьев. – Имею мнение, что его богатых родителей решили малость пощипать.

– Освобождение дорого стоит? – поинтересовался Великанов.

– Не дороже жизни! – пояснил Григорьев. – Цен в Москве не знаю, но на Кавказе каждый сброшенный год стоит не менее ста баксов для каждого в цепочке.

– А сколько в цепочке людей? – любопытствовал Великанов.

– Немного: десять-двадцать! – усмехнулся Григорьев.

– Ни фига себе! – ахнул Великанов. – Вот тебе где надо было садиться, Кузин! Не подсуетился! Тридцать тысяч баксов на бочку – и ты на свободе. А здесь с тебя миллион баксов тянут, обещая скосить лишь полсрока.

– Там меня и не посадили бы! – решил Кузин.

Айрапетян приблизился к Кузину и попросил:

– Сергей Сергеевич, я возьму твою книгу?

– Конечно, возьми! – разрешил Кузин. – Что это тебя потянуло на историю государства Российского?

– Хочу понять, как это мы дошли до жизни такой? – сознался Айрапетян.

– Чтобы врага бить, надо все о нем знать! – пошутил Маленький.

– Враг у нас один, общий! – не принял шутки Айрапетян.

– За нашу и вашу свободу! – Григорьев поднял сжатый кулак. – Но пассаран!

– Хорошо сказал! – одобрил Айрапетян. – За нашу и вашу свободу!

– Это был клич польских повстанцев, инсургентов, в прошлом веке, – пояснил Григорьев. – Против царизма выступали.

– Тогда тоже были коммунисты?

– Они ходили по Европе призраком.

– И превратили наш дом в «дом с привидениями»! – нахмурился Айрапетян.

– И чего это ты в разбойники пошел? – удивился Григорьев. – Говоришь как человек. Образованный?

– Это у меня – семейное! – ответил Айрапетян. – Мой папа работал в ВЦСПС.

Айрапетян забрал книгу Кузина и удалился на свою койку читать.

Григорьев заметил спящего Баранова.

– Заболел, что ли, шустрик? – спросил он, кивнув головой в сторону Баранова.

– Можно и так сказать! – согласился Великанов. – Когда я всю ночь пьянствовал, утром чувствовал себя таким больным, что голову от подушки не мог поднять.

– Даже вертухай проникся! – сообщил Кузин. – Пусть, говорит, спит, отдыхает!

– Понятно, почему он завтрак пропустил! – заметил Григорьев. – Объедков вкусных наелся, оппивок напился.

– Напился он знатно! – подтвердил Великанов. – Букет от него хороший. Марочный!

Дверь в камеру опять распахнулась.

– Сойкин! – рявкнул надзиратель.

– Здесь! – правильно отозвался Сойкин.

– На выход с вещами! – приказал вертухай.

– Рано еще! – заволновался Сойкин. – Я еще кофе не допил… И не побрился!

– Твои трудности! – вяло пререкался надзиратель. – У меня приказ. Не допил ты или перепил… Собирайся! – рявкнул он опять зычно.

Сойкин пригорюнился, но пререкаться не стал. Быстро побросал немногочисленные вещи в кучу с принесенной постелью, которую он был обязан сдать, достал из шкафа остатки своих продуктов, завистливо взглянув на продукты Великанова.

– Жалость какая! – ныл он слезливо. – Как раз сегодня ларек будет…

– Ларек теперь в зоне будешь зарабатывать, если план выполнишь, – заметил ехидно вертухай.

– Опять встречный план! – хмуро пожаловался Сойкин. – Даешь свободный труд в местах лишения свободы!

– У нас пока плановое хозяйство, – заметил надзиратель, – хотя, конечно, тоже все рушится. Работы, говорят, в зоне мало. Тогда, может, разрешат на свои деньги, незаработанные, ларьком разживиться. Не знаю.

Сойкин, нагруженный вещами, направился на выход. У двери остановился, обернулся и неожиданно поклонился оставшимся.

– Прощайте, братцы, не поминайте лихом!

– Все там будем! – ответил Рудин.

– Бей на жалость! – посоветовал Хрусталев.

– И никого не бей по мордам! – подхватил Григорьев. – А то в зоне раскрутить – дело плевое. На строгач пойдешь.

И дверь камеры закрылась за Сойкиным, чтобы тут же открыться и впустить Кобрика.

Появление Кобрика камера встретила взрывом хохота.

– Кобрик! – завопил Великанов. – Да уйдешь ты, наконец, из тюряги? Надоел! Нет, не выпьют за меня сегодня!

Хрусталев обрадованно подскочил к Кобрику и тихо спросил:

– За что опять дернули в камеру?

– Говорят: «Прописан в этой камере, там и жди». Вернули по месту прописки.

– Не сошлись в цене? – пошутил Кузин.

– Не понял! – растерялся Кобрик. – Адвокат был у меня с утра. Утешил! Сказал, что после обеда освободят. Выпью за вас, за всех! Обязательно.

– А почему после обеда? – поинтересовался Хрусталев.

– По мне, лучше ждать до обеда, чем минимум три года.

– Хорошо, когда есть выбор! – грустно заметил Кузин.

Хрусталев отвел Кобрика за локоток чуть в сторону и стал его уговаривать отнести записку своему другу.

– У тебя тоже есть выбор, Сергей Сергеевич! – заметил Великанов.

– Нет у меня выбора! – отрезал Кузин.

Григорьев вспомнил Булгакова, «Мастера и Маргариту»:

– «Зал погрузился в полную тьму, и на стенах выскочили красные горящие слова: „Сдавайте валюту!“»

Телок завистливо сказал Рудину:

– Его после обеда выпустят!

– А я согласен и до обеда! – заерничал Рудин. – Натощак!.. – И вдруг добавил грустно-грустно: – Лишь бы за ворота вывели!..

Довольный Хрусталев, убедив Кобрика занести записку другу, бросился быстро составлять шифрованную запись-послание.

А Кобрик сел рядом с Григорьевым.

– Не опасно записку Хрусталева передавать на волю? – незаметно шепнул он Григорьеву. – Не засекут?

– Успокойся! – так же тихо ответил ему Григорьев. – Кому надо тебя шмонать? Бери.

Хрусталев закончил шифровать свое послание и ходил, как кот вокруг сметаны, возле Кобрика, пытаясь улучить минутку, чтобы незаметно это послание ему передать.

Такая возможность у него появилась, когда Кобрик пошел на толчок.

Хрусталев мгновенно сделал вид, что у него, по меньшей мере, понос, так он разыгрывал свое хотение, чтобы вертеться с полным основанием у параши.

Айрапетян даже пошутил:

– Кобрик, берегись этого ловеласа! Он уже Поворова соблазнил.

Хрусталев простонал:

– Я мечтаю соблазнить только парашу. Ой, Кобрик, давай, отваливай!

И он стал вроде бы отталкивать Кобрика от толчка, а сам ловко сунул записку ему в карман и шепнул:

– Записка в кармане! Передашь, не пожалеешь!

Хрусталев оттолкнул Кобрика, не дав ему даже застегнуть брюки.

– Здесь дам нет!

Кобрик вымыл руки и вернулся к столу.

Григорьев случайно бросил взгляд на лежащего Баранова. Что-то его забеспокоило. Что, он пока и сам не мог определить.

Поэтому он спросил у Великанова:

– Великанов, тебе не кажется, что Баранов как-то странно спит?

– Да он же в отрубе! – с первого взгляда определил Великанов. – Пить меньше надо! – добавил он завистливо.

– Нет, Великанов! – встал с места Григорьев. – Что-то не так.

И он подошел к Баранову.

От Баранова действительно хорошо пахло коньяком.

Но Баранова уже не было на свете. Под одеялом лежал труп.

Григорьев попробовал найти пульс, но ни пульса, ни дыхания не обнаружил.

– Да оставь ты его в покое! – посоветовал Великанов. – Проспится, сам встанет. Я однажды сутки был в таком вот отрубе, и ничего… Как видите, выжил.

Григорьев оставил руку Баранова в покое и накрыл его с головой одеялом.

– Ему этого при всем его желании не удастся сделать! – сказал Григорьев. – Он мертв!

После вопля ужаса, вырвавшегося из глоток присутствующих, задержанные бросились к койке Баранова, чтобы лично удостовериться в его смерти.

Каждый из них считал своим долгом пощупать пульс у лежащего и послушать, припав к груди, биение сердца.

И каждый, покачав головой в полной растерянности, отходил в сторону и говорил одно и то же: «Надо же! Копыта отбросил!»

– Это сколько же надо выпить, чтобы дать дуба? – вслух задумался Великанов. А подумав несколько секунд, сам себе и ответил: – Никак не меньше литра, а то и двух! И то, если мешать разные крепкие горячительные напитки!

Григорьев подошел к двери камеры и сильно забарабанила в нее кулаком.

Ему пришлось стучать довольно долго, минут пять, пока дверь не открылась и вертухай не рявкнул:

– Чокнулся? Пожар, что ли? Или в карцере так понравилось, что вернуться туда хочешь?

– Баранов копыта отбросил! – охладил вертухая Григорьев.

– Если шутить изволишь, – угрожая пообещал надзиратель, – я тебя в карцере сгною. До суда не выйдешь!

Он мрачно вошел в камеру и направился к Баранову.

Откинув одеяло, он долго осматривал и ощупывал тело, затем нехотя признал:

– Да, некоторая доля истины в твоих словах есть!

– Какая? – ехидно поинтересовался Григорьев. – Он наполовину мертв или наполовину жив?

И Рудин посчитал своим долгом мрачно пошутить:

– Как вам кажется, он умер от того, что перепил или, наоборот, недопил?

Вертухай укоризненно поглядел на одного, потом на другого и сказал:

– Нашли время шутить!

Кузин с ним не согласился:

– Если не шутить, то в такой обстановке повесишься. И будет в камере не один труп Баранова, а восемь трупов. Кобрик, я думаю, до обеда дотерпит.

Надзиратель еще раз внимательно осмотрел труп и уже уверенно заявил:

– Его убили!

На задержанных напал столбняк. Никто из них не смог вымолвить ни слова, настолько это заявление подействовало на них.

Вертухай, довольный произведенным эффектом, добавил:

– Яд!.. Его отравили! Я уже сталкивался с таким же случаем.

И он покинул камеру, бросив напоследок:

– До трупа не дотрагиваться. Улики не уничтожать!

Стук закрываемой двери произвел на всех впечатление стука закрываемой крышки гроба.

Могильную тишину внезапно разорвал истошный крик Хрусталева:

– Нет, мы обязательно уничтожим все улики! Съедим труп без остатка!

Все так посмотрели на него, что ему стало даже стыдно. После чего Хрусталев, не стесняясь присутствия Григорьева, лег на его койку и закрыл глаза.

Это выглядело вызывающе.

Григорьев схватил Хрусталева за ноги и сбросил со своей койки.

– Ты перепутал, Хрусталев! – спокойно заметил Григорьев ошарашенному Хрусталеву. – Умер Баранов, а я жив!

Хрусталев медленно поднялся с пола.

Все ждали драки. Но Хрусталев только злобно огрызнулся:

– Пока жив!

И сел рядом с мертвым Барановым.

«Не к добру!» – подумал Кузин и хотел предупредить Хрусталева, что нельзя сидеть на одной койке с покойником, но почему-то передумал.

Всем своим поведением Хрусталев вызывал глухую ярость. И не только у Кузина.

– Братва! – вдруг ахнул Рудин. – Помните, что говорил Сойкин?..

– Что? – не сообразил Великанов.

– Утром в нашей камере кого-то убьют!

Ошеломление, вызванное этими словами, было уже на порядок выше ошеломления от смерти Баранова.

– Ты хочешь сказать, что Сойкин слышал, как обсуждали смерть Баранова? Не смеши! Кому нужен этот придурок… – Телок почувствовал, что пришел его час.

– Костя! – укоризненно прервал его Кузин. – О мертвых только хорошее или ничего.

– Это – о людях! – огрызнулся Телок.

– А труп уже не человек? – осудил Кузин.

– Он так же был похож на человека, как обмылок на кусок мыла! – не сдавался Телок. – Меня он не интересует! Я хотел просто сказать, что это – не та еще смерть!

– Как не та? – заволновался Маленький. – Ты хочешь сказать…

– Да! – прервал его Телок. – Я именно это хочу сказать: кто-то из нас вскоре последует за Барановым.

Григорьев рассмеялся:

– Сойкин вас всех перепугал, помню, очередь на толчок сразу выстроилась, теперь ты, Телок, хочешь всех туда же отправить.

– Смейся, смейся! – пригрозил Телок. – Может, ты первый на очереди?.. Или ты? – указал он пальцем на Рудина. – Или ты? Или ты? Или ты? – ткнул он перстом поочередно в Айрапетяна, Маленького и Хрусталева. – Кто может поручиться, что следующая очередь не его?

И все, кроме Григорьева, побледнели. Даже Кобрик, которому оставалось в тюрьме находиться всего-навсего до обеда. Никто же ему не сказал, куда он отправится после обеда: на волю или в морг…

Баранов уже был свободен.

«Свободен! Наконец свободен!» – вспомнил Кобрик, и кожа его покрылась пупырышками от озноба.

Дверь опять противно проскрипела, и в камеру вошли двое заключенных, работавших санитарами при больничке.

– Где жмурик? – по-деловому спросил один из них.

– Не гони волну! – осадил его другой. – Солдат спит, служба идет. За перевыполнение плана по переноске жмуриков тебе твои полгода не скосят…

– Это за что же такие детские сроки дают? – поинтересовался Великанов. – Или мента по пьянке укусил?

– Ну да! – засмеялся санитар. – Это главный режиссер одного театра по пьянке мента укусил, так заработал два года сразу.

– А ты? – не отставал Великанов.

– А я плюнул и попал прямо в глаз! Что посчитали особой дерзостью, – поделился горем санитар. – А я был настолько пьян, что не только глаза, лица не видал.

– Куда же ты плевал?

– А никуда! Они меня бить стали, а я им сказал: «Тьфу на вас!» И плюнул.

– И попал на полгода! – посочувствовал Великанов.

– Так кому попал! – с гордостью поделился санитар. – Полковнику.

Санитары не спеша переложили труп Баранова на носилки и унесли.

Следом в камеру вошел вертухай, собрал, молча и деловито, вещи и постель Баранова и тоже ушел, не забыв закрыть за собой дверь камеры.

Несмотря на отсутствие трупа, в камере опять установилась могильная тишина.

Григорьев присоединился к Великанову и Кузину, рядом с которыми еще находился Кобрик. Остальные сгруппировались возле Телка и Хрусталева. Эти боялись, так их напугал Телок. Совесть была нечиста, ждали возмездия.

А Григорьев, Великанов, Кузин и Кобрик возмездия не ждали. Таких явных грехов за ними не числилось.

– Что делать? – опять завопил испуганный Хрусталев.

– И кто виноват? – ответил ему спокойно Кузин. – Два извечных вопроса русской действительности.

– Тебе насрать на себя! – заорал на него Хрусталев. – Потому что похоронил уже свою судьбу. А мне надо жить!

– Зачем? – так же спокойно спросил его Кузин. – Жить надо, чтобы пользу приносить. А ты в мир нес одно горе!

– Тем, кто хочет кольнуться, я приношу радость, – успокоился Хрусталев, почувствовав родную почву. – И таких с каждым днем становится все больше и больше.

Телок решил форсировать события и исполнить данное следователю слово.

– О чем ты говоришь? – возмутился он. – Я хоть и Телок, но не собираюсь безучастно подставлять свою голову этим мясникам. Они меня не пощадят.

– Кто тебе сказал? – насмешливо перебил его Григорьев. – Ему вы нужны? Что вы о себе мните?

– А кому мешал Баранов? – спросил Хрусталев.

– Он увидел ночью что-то из того, что видеть не должен был! – пояснил Григорьев. – Его поэтому и отравили.

– Каждый из нас мог что-нибудь узнать или услышать! – не сдавался Телок.

– Что ты собираешься делать? – поинтересовался Григорьев.

Телок оглянулся на сгруппировавшихся вокруг него Хрусталева, Рудина, Айрапетяна, Маленького.

– Устроим бунт! Такой, чтобы волна дошла до самого высокого начальства, – заявил он гордо.

– Дурак! – коротко ответил Григорьев.

Хрусталев обрадовался возможности отомстить Григорьеву за унижение, которому тот подверг его, сбросив при всех с койки, как нашкодившего котенка.

– А что это ты всех дураками считаешь? – подскочил он к Григорьеву. – Ты считаешь себя таким крутым, что все остальные сявки?

– Хочешь подраться? – насмешливо спросил Григорьев. – Один на один?

Хрусталев оглянулся на Телка, ища поддержки.

И он ее получил.

– Я на твоей стороне! – заявил Телок злобно. – Давно пора показать разной интеллигентской сволочи, чья власть в камере и кто главный!

Айрапетян, Маленький и Рудин встали рядом с Телком и Хрусталевым.