Текст книги "Убийство в морге"

Автор книги: Лев Златкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

– Убьют? – замер Великанов.

– Убить не убьют, а за бортом останешься. И управы не найдешь. А сколотил преступную группу, две доли твои…

Баранов бродил по дворику кругами, но неизбежно оказывался возле Григорьева. Тот заметил его маневры.

– Чего тебе, Валера? – спросил он Баранова.

– Григорьев! – заканючил, как маленький, Баранов. – У тебя светлая голова, научи, что говорить на суде.

– Слушай, Валера! Ты мне уже надоел! Как я могу тебе помочь, когда ты держишь свое обвинительное заключение в трусах и не показываешь никому.

– Так стыдно! – захихикал Валера.

– Стыдно, у кого видно! – заключил Григорьев. – Отвали, моя деревня! Мешаешь играть.

Маленький выбросил мяч в «поле», мяч тут же оказался у Айрапетяна. Вместе с Сойкиным они легко обыграли Рудина и устремились к «воротам» Маленького. Григорьев, отвлеченный Барановым, замешкался, и Айрапетян прорвался к воротам. Сильный его удар Маленький не смог парировать.

Но в эту секунду дверь отворилась и в образовавшуюся щель выглянул надзиратель. И мощный удар мяча пришелся прямо ему в глаз. Глаз заплыл кровью, прямо на глазах у задержанных вырос огромный синяк.

Однако второй глаз надзирателя отлично видел, кто нанес столь меткий удар по служителю закона.

– Строиться! – завопил надзиратель, чтобы скрыть боль. – Прогулка закончена!

Построившись парами, как в детском саду, задержанные двинулись обратным маршрутом в камеру. С теми же остановками у каждой решетки. Правда, с ними не было Айрапетяна.

Надзиратель с фингалом оказался злопамятным и у решетки, выпустив всех в следующий сектор, оставил Айрапетяна на своей стороне, а затем увел куда-то. И никто не посмел вмешаться.

«Как стадо баранов, право! – подумал Рудин. – Любого могут взять и под нож, а мы только радоваться будем, что взяли соседа, а не тебя. Девиз один: „Умри ты сегодня, а я завтра!“»

Большой шмон уже закончился, и продезинфицированная камера противно пахла карболкой в сочетании с еще какой-то гадостью.

Арестанты забрали свои проверенные на законность вещи и все зашли в камеру.

Кузин даже дожидаться не стал, когда за ними закроют дверь, и бросился прямо к большому шкафу, где у каждого на определенной полке было свое местечко для продуктов.

– Что-то я проголодался! Свежий воздух всегда у меня вызывает аппетит.

Он достал оставленные с завтрака два куска черного хлеба, разрезал каждый на две равные части, густо намазал сливочным маслом и пригласил Великанова разделить трапезу.

– Присоединяйся, Андрей Андреевич!

– Спасибо, Сергей Сергеевич! Так обед скоро!

– Что это за обед? Баланда!.. Нет, мои обеды, видно, закончились!

Сойкин завистливо протянул:

– На воле ты свой аппетит удовлетворял! Икорка там, балычок… Небось, летал позавтракать в Сочи, а пообедать в Ленинград?

– Отстань ты от меня, ради Бога! – взмолился Кузин.

– Ненавижу буржуев! – разозлился Сойкин. – Из-за таких, как ты, мне второй срок мотать…

– Что прилип к человеку? – заступился Великанов.

Сойкин отошел от Кузина, но словесный понос из него все лил, не кончаясь:

– Да какой это сейчас человек? Он там был человеком, на воле, когда деньги были и власть, а здесь он уже полчеловека, а срок припаяют, в зоне дерьмом опустят.

– Опускают того, кто опускается! – вмешался Григорьев.

Сойкин побаивался Григорьева, поэтому прекратил спор, бросив напоследок пообиднее:

– Только деревья умирают стоя.

И пошел к крану пить воду, чтобы скрыть и обмануть чувство голода.

– Присоединяйтесь к скромной трапезе, Андрей Андреевич! – вторично пригласил Великанова Кузин.

После второго приглашения отказываться было совсем неудобно, и Великанов охотно присоединился, тем более что денег на ларек у него не было. Поесть же Великанов любил.

Все ждали обеда и занимались кто чем.

Григорьев, шуганув Сойкина, лёг на койку отдохнуть, хотя спать не хотелось. Рудин пристроился в его ногах посидеть. Увидев лежащую на койке книгу, попросил Григорьева:

– Почитать можно?

– О чем разговор? – разрешил Григорьев. – Читай на здоровье.

Поворов бродил возле двери, ожидая, когда откроется кормушка. Переживания от перенесенного унижения и полученных побоев не лишили его, как ни странно, аппетита.

Маленький беспрестанно терзал Рудина вопросами:

– Почему они забрали Айрапетяна? Для чего? Что он им сделал?

Рудин на каждый вопрос отвечал односложно:

– Не знаю!

Хотя мог предположить, что ничего хорошего Айрапетяна там, куда отвел его надсмотрщик, или вертухай, как называли в тюрьмах надзирателей, не ждет. Мстительное выражение лица вертухая, уведшего Айрапетяна, ясно об этом говорило.

Великанов, разделив трапезу, пусть и скромную, с Кузиным, решил продолжить и разговор с ним, тем более, что многое в этом деле интересовало его.

– Скажи, Сергей Сергеевич, заколачивал ты много?

– Выше крыши! – рассмеялся Кузин. – Тайна сия велика есть. В «Большом доме» мне обещали, если сдам им миллион, скосить срок до семи лет, а то и меньше, если применят статью сороковую. А не сдам – намотают полную катушку. В лучшем случае – пятнарик.

– А ты не виноват! – ахнул Великанов.

– Не виноват! – подтвердил Кузин. – По этой статье не виноват! Дали бы мне за обман года три, и все дела. А ты разве себя виноватым считаешь?

– Конечно, нет! – закипятился сразу Великанов. – Разве можно говорить пьяному в лицо гадости, к тому же в присутствии женщин. Вот его лицо и пострадало. Дал я ему раз, а рука у меня, сам видишь, тяжелая. Он с копыт. К сожалению, не один. Старушка пострадала. Этот козел сшиб ее, руку она сломала. А меня тут же менты повязали. Старушка руку сломала, а я – жизнь!.. «Сижу на нарах, как король на именинах, – неожиданно заголосил Великанов, – и пайку черного желаю получить…»

И так же неожиданно смолк, вызвав лишь удивление на лицах сокамерников. От него такой выходки не ожидали.

– Боже! – не удивился один Кузин, – Да здесь любого возьми – не виновен…

– Не виновен! – упрямо повторил Великанов.

– Куда это Вано Айрапетяна дернули по дороге с прогулки? – спросил Кузин.

– Придет, узнаем!

– А он не стучит? Не наседка? – продолжал Кузин свои бестактные вопросы.

Великанов равнодушно пожал плечами.

– Язык держи от самого себя на запоре, тогда и во сне не проговоришься, – ответил он, подумав несколько секунд. – Как узнать: кто здесь кто?

– Ху есть кто, кто есть ху? – засмеялся впервые за день Кузин.

Засмеялся не животным смехом, каким всегда смеялся в тюрьме сальным шуточкам и грубым розыгрышам, а впервые легко и свободно, оценив свой юмор.

– У каждого маска на лице! – не оценил юмора Кузина Великанов. – И легенда на языке.

– А в обвиниловке тоже миф. Отсутствием воображения следователи не страдают, – вздохнул печально Кузин, вернувшись с небес после секунды освобождения на землю, в тюрьму.

Великанов отмахнулся от нежелательной темы.

– Что же ты хочешь? У них тоже план, который надо выполнять любой ценой.

Но Кузин завелся.

– Почему же они называют себя правоохранительными органами, а не правонарушительными?

– Своя рука – владыка! – сказал Великанов и ушел.

Он прекратил спор испытанным способом: пошел на толчок.

7

Кобрика привезли в Бутырку к обеду и поставили в общую очередь.

Однако, когда он подошел к писарю и тот, заполнив формуляр, привычно послал его к парикмахеру, подошел какой-то человек в штатском, взял Кобрика за руку как маленького и повел за собой.

Идти им было недалеко.

Небольшой коридор привел их к железной двери, открыв которую они попали в большую, просторную комнату, меблированную старинной мебелью тридцатых годов.

Обеденный стол, стоящий посреди комнаты, был готов принять гостей немедленно. Он был не только сервирован. На нем стоял полный комплексный обед из хорошего ресторана: салат из помидоров со сметаной, в тарелке дымился густой борщ тоже со сметаной, а на другой тарелке лежал горячий лангет с жареной картошкой и с зеленым горошком.

Человек в штатском молча указал рукой сначала на раковину с краном, затем так же молча на обед, стоящий на столе.

Кобрик почувствовал голод и не заставил себя упрашивать. Он торопливо вымыл руки и сел за стол.

Поглощаемая им пища была превосходного качества и свежести. Кобрик быстро умял и салат, и борщ, и лангет.

Только он подумал, что неплохо бы было превосходный обед закончить чашечкой такого же превосходного кофе, как неулыбчивый человек в штатском принес мельхиоровый кофейник и чашку с блюдцем.

Так же молча, без малейшей эмоции он налил Кобрику большую чашку такого превосходного кофе, что Кобрик почувствовал себя чуть ли не «Железной маской».

«Может, они меня не за того принимают? – подумал он. – Что-то очень много молчания и загадок».

Выпив чашку кофе, Кобрик почувствовал приступ болтливости.

– Примите от меня все самые лучшие благодарности, которые есть на свете! Но чего мы ждем?

Человек в штатском молча кивнул на телефонный аппарат, находившийся рядом с ним.

– Ага! – понял Кобрик. – Мы ждем звонка… И как долго мы будем ждать звонка?

Человек в штатском пожал плечами.

– И все время молча? – Кобрик чувствовал, что его просто распирает от желания поговорить. – Может, вы мне что-нибудь расскажете?

Человек в штатском улыбнулся, но отрицательно покачал головой.

– Ясно! – согласился с собеседником Кобрик. – «Час молчим, другой молчим, наконец мой собеседник сказал: „Пароход идет!“»

«Собеседник» улыбнулся, но не ответил.

– Хорошо! – согласился с неизбежностью Кобрик. – Я могу вам рассказать какую-нибудь историю. Хотите?

Человек в штатском согласно закивал головой.

– Высочайшее позволение получено! – обрадовался Кобрик. – Помните сказку «Дрозд и лисица»? В ней дрозд накормил лису, напоил, рассмешил и напугал. Вы меня уже напугали, накормили и напоили. В благодарность за обед я не буду требовать, чтобы вы меня еще и рассмешили. Лучше я вам расскажу веселую историю. Что-нибудь из моей прошлой кинематографической жизни, когда я после школы работал на киностудии помощником режиссера и мечтал о карьере режиссера-постановщика.

В России, говорят, две беды: дороги и дураки!.. Но какая же беда – дороги, если столько веков по ним гоняем, и ничего.

А дураки, так это просто находка для нашей многострадальной родины, столько дурацких указов, что только дурацкое исполнение и спасает нас пока.

Так что бед, к сожалению, значительно больше.

И важнейшая из них – алкоголизм!..

В нашей киносъемочной группе трезвенников не было. Но алкоголиком считался почему-то один осветитель Вася. Хотя пил он не больше других.

Но другой напьется – и ничего, в крайнем случае бросается блевать.

А Вася напьется и бросается чудить. Окружающие почему-то обижаются. Нет, Вася, в отличие от других, никогда не дерется, несмотря на свои кулаки размером в волейбольный мяч. Но говорит такое, что лучше бы в глаз врезал, не так обидно было бы. Кто же правду любит?

Набрался Вася как-то на студии, после съемки, и на выходе повстречался ему лицом к лицу сам директор студии.

«Опять напился как свинья?» – спрашивает Васю, а сам едва на ногах держится, коньячком попахивает метра на три.

«А ты не пей со свиньями! – отвечает трезво Вася. – Сравнивать будет не с кем».

«Диссидент! – кипятится директор. – Я пью с членами ЦК и с министрами».

«Я и говорю: не пей со свиньями!» – прервал его Вася и ушел.

Попытался директор от Васи избавиться, да лучший работник, а пьянство в нерабочее время неподсудно. Да и перестройка на дворе.

Услали Васю от греха подальше с нами в длительную экспедицию. Так он и в экспедиции дважды отчудил.

Снимали мы по заказу обкома партии какую-то патриотическую белиберду.

А раз в неделю обкомовцы под это дело устраивали пикник на природе с обильными возлияниями под шашлыки. На халяву, одним словом.

Директор мясокомбината лично жарил шашлыки. Большой специалист. Хотя из такой свежей вырезки и студент кулинарного техникума сотворит вполне съедобное. Пальчики оближешь.

Вася, естественно, как и все, напился и второму секретарю обкома, что по идеологии, приказывает, хлопая по плечу:

«Коля, принеси еще ящик горилки!»

И секретарь, тоже пьяный, побежал за ящиком горилки.

Наш сценарист, из местных, обкомовский прихвостень, очень за него обиделся: «Вася, как ты можешь, как тебе не стыдно говорить такое второму секретарю обкома?»

Вася поднес ему к носу кулачок с волейбольный мяч, а затем презрительно сказал: «Я не твой друг, писака, не сват и не брат!»

Писака отошел, кипя от негодования, а Вася философски заметил окружению: «Но ведь бегает же! Приучен бегать! Условный рефлекс срабатывает. От водки расслабился, забыл, что положено другим бегать, а он уже добегался до идеологии»…

Естественно, когда обком устроил после завершения съемок боевика банкет в лучшем ресторане города, режиссер боевика категорически потребовал от директора, чтобы Вася сидел за столом между ним и директором фильма и не пил ни капли спиртного, только минеральную. В качестве компенсации Васе выдали две бутылки водки «сухим пайком».

Только после этого он согласился подвергнуть себя экспериментальной пытке: сначала плотно закусить, а затем отдельно в номере напиться.

Но, когда Вася сел за богато уставленный разнообразным дефицитом стол, он пожалел о заключенном договоре: пить за столом только минеральную воду. Это сколько же не доешь!

Настроение у Васи было испорчено. Кусок в горле застревает, когда видишь, что пьют и справа и слева, а особенно друзья напротив, по ту сторону стола.

А тут еще официанточка приносит две бутылки «Боржоми» и ставит перед Васей со словами ласковыми: «Пейте на здоровье!»

Какое уж тут здоровье!

Вася почувствовал себя, словно в аду при отбытии наказания.

«Страдать так страдать!» – подумал он, налил себе полстакана из бутылки «Боржоми» и привычно, одним глотком, осушил.

Не понял.

Налил себе целый стакан из бутылки с этикеткой «Боржоми». Привычно, одним глотком, осушил.

Понял.

Теперь можно было плотно закусить. Мгновенно Вася смел две полные тарелки вкуснейшей снеди.

Но мысль о ближайших соседях за столом не дала почить на лаврах.

Осторожно, стараясь не очень громко звенеть горлышком бутылки о край фужера, Вася наполнил до краев и фужер и стакан.

Привычно, одним глотком, осушил обе емкости.

Директор картины ехидно поддел: «Уважаешь минералочку?»

И щедрым жестом подозвал официантку.

Та только глазками сверкнула: «Чего изволите?» Ее улыбка привычно обещала все. И бесплатно.

– Нашему трезвеннику и язвеннику еще парочку «Боржоми»!

– Сию минуту! – ответила официантка, но управилась быстрее.

Теперь Вася не торопился. И питья, и еды было предостаточно.

Пришел первый секретарь обкома. Все встали и бурной радостью приветствовали желанного гостя.

Один Вася сидел и спокойно смотрел на эту суету.

«А почему осветитель Вася не встает?» – поинтересовался первый.

«Он трезвый!» – кратко объяснил ситуацию второй секретарь.

«Прекрасно! – одобрил первый. – Пусть тогда он тост произнесет!»

Шутки первого исполняются, как приказы генерала.

Местный сценарист, обкомовский прихвостень, подлетел к Васе: «Васенька, тебе доверено произнести тост от имени съемочной группы!»

Вася взял бутылку «Боржоми», привычно, одним глотком, осушил и встал.

Но с трудом.

«Я хочу, – начал тихо Вася, – чтобы все присутствующие выпили за блестящего руководителя области, за первого секретаря обкома, друга Леонида Ильича Брежнева, Михаила Сергеевича Горбачева, Андрея Дмитриевича Сахарова, Александра Исаевича Солженицына и… – запнулся Вася, вслушиваясь в наступившую гробовую тишину, – как его там, ну, кого еще на Корвалана обменяли, а, вспомнил, Буковского, Буковского…»

Мгновенно протрезвевший директор картины схватил последнюю бутылку «Боржоми», стоявшую перед Васей, и, отхлебнув четверть, радостно завопил:

«Братцы! Это не „Боржоми“, это водка!»

И все облегченно рассмеялись.

«Что с пьяного взять!» – сказал миролюбиво первый секретарь. Но второй секретарь, по идеологии, уже мысленно сочинял донос в ЦК.

…Кобрик закончил свою историю, человек в штатском вежливо улыбнулся, и в эту секунду зазвенел телефон. Как по заказу.

«Собеседник» взял трубку, послушал и протянул трубку Кобрику.

Кобрик услышал голос жены-невесты.

– Милый, – заплакала она в трубку, – я умру без тебя. Мы договорились с руководством МВД. Если ты будешь себя хорошо вести и ни во что не вмешиваться, то завтра после обеда тебя отпустят.

А Кобрик потерял дар речи.

– Ты слышишь меня? – закричала в трубку жена-невеста. – Ответь!

– Слышу! Не кричи в трубку! Так хорошо слышу, как будто ты рядом. Что ты имеешь в виду?

– Я не знаю! Но ты сам поймешь, по ходу дела!

Их разъединили, и Кобрик беспомощно держал трубку в руке, не зная, что с ней делать: ждать, когда вновь соединят, или отдать человеку в штатском.

Тот сам разрядил неловкость, молча взял трубку и положил ее на место.

Очевидно, он еще незаметно нажал на кнопку звонка, потому что сразу же открылась дверь и в комнате появился надзиратель.

Хорошо наработанным голосом он приказал:

– Руки за спину! На выход!

Кобрик вежливо попрощался с человеком в штатском, предоставившим ему такой вкусный обед:

– До свидания!

И пошел за надзирателем в камеру.

Очень заинтересовала его передача задержанного из рук в руки. Особенно восхитила «морзянка», которой пользовались надзиратели с помощью своих ключей: у каждого был свой «ключ».

Подойдет надзиратель к решетке и большим ключом по решетке отстучит что-то свое, особенное, не просто взял и постучал, а как-то хитро. И коллега сразу узнает, что именно свой идет, очередного охламона ведет.

Когда дверь камеры распахнулась и появился Кобрик, все в камере замолчали и уставились на него.

Кобрик был единственный, кого не подстригли под «ноль».

– Здравствуйте! – вежливо поздоровался Кобрик. – Можно войти?

Гомерический смех потряс камеру настолько, что никто не слышал, как закрылась дверь. Смеялись от души, до слез.

– Почему бы нет! – подскочил к Кобрику Рудин.

И добавил, отсмеясь:

– Ты же не в форточку!

Григорьев, взяв новенького под локоток, усадил на свою койку.

– Ну, чудик! За что тянут?

Кобрик обреченно поник головой:

– Двоих замочил!

И как чуть раньше взрыв хохота, так же камеру потрясла тишина.

– Лепишь, чудило? – растерялся даже Григорьев. – Или чужие грехи на себя берешь? Из тебя «мочило», как из меня папа римский. Колись!

Кобрик ничего не понял из того, что сказал Григорьев, но уяснил одно: его не за того приняли.

– Что тут особенного? Обычное дело.

– Ни фига себе! – воскликнул пораженный признанием Кобрика Маленький. – Да он нас всех перережет ночью. Я теперь спать буду плохо.

– Ты что? – обиделся Кобрик. – Я никогда еще никого не резал. Что я – сумасшедший?

Сойкин ехидно вставил:

– Он их из «дуры» шмальнул…

– Какая «дура»? – перебил его Кобрик. – Гнал рано утром по шоссе, «волга» левый бок подставила, я в нее и врезался.

– А-а! – облегченно вздохнули все.

– Что ж ты, чудило, понтуешь? – рассердился Григорьев. – Обычная авария…

– Но двоих-то нет! – вставил Кобрик.

Даже Кузин заинтересовался Кобриком.

– Он, никак, виноватым себя считает! Как тебя звать-то?

– Кобрик Юра!

Великанов расхохотался:

– Умора! Вся камера невинными забита. Одного виноватого Бог принес.

– Для развода! – съехидничал Сойкин.

Кобрик не мог понять, почему он не может считать себя виновным.

– Не был бы виновен, не посадили бы сюда!

Общий хохот задержанных был ему ответом.

Кобрик стал доказывать свою вину:

– Действительно же виноват! Торопился, гнал машину с сумасшедшей скоростью, а асфальт после дождя мокрый. Задумался и вовремя не среагировал на опасность справа…

Григорьев прервал его излияния:

– Чудило! Ты только на суде не изображай из себя ангела. Архангелы намотают на полную катушку. Сознание своей абсолютной правоты ожесточает судей. Их всегда надо оставлять в сомнении, может, они совсем невиновного отправляют в ад. Они же как рассуждают: «Что такое три года срока? Зима – лето, зима – лето, зима – лето. И домой!»

– Все равно, я врать не буду! Даже на суде! Не смогу.

Поворов горел жаждой мести и решил взять реванш на таком «фраере».

– Братва! – внезапно нарушил он свое вынужденное молчание. – Я предлагаю такого человека избрать в старосты камеры.

Сойкин сразу поддержал предложение человека, кого еще так недавно пинал и унижал.

– В старосты, в старосты! Только сначала пусть испытание пройдет.

Григорьев свирепо посмотрел на Сойкина, но ничего сделать не мог. Вмешайся он, его бы не поняли; кто был ему Кобрик: ни сват, ни брат. Конечно, чем-то этот человек импонировал Григорьеву, но вставать на его сторону было нельзя.

Но Кобрик сам утряс свои проблемы.

– Не суетитесь! Я благодарен за великую честь, но… об этой шутке мне рассказали в камере аэропорта, так что я считаю себя недостойным…

– Что за болтун тебе все выложил? – выразил недовольство Сойкин.

– Бродяжка какой-то! – вспомнил Кобрик сокамерника в аэропорту. – «Лепит чернуху», как он говорит.

– Тоже метод! – одобрил Григорьев. – Менты будут проверять его до посинения. Он им будет давать такие адреса, куда бумага будет идти месяц. Пока ответят, пока подумают, пока отпишут… Менты обычно с такими договариваются: ты возьмешь на себя висяков годика на два, а мы тебя в хорошую зону определим, годик отсидишь и с новым паспортом на поселение.

– В новую жизнь под чужой фамилией? – понял Кобрик. – А зачем?

– Чужая душа – потемки! Мало ли хвостов за человеком тянется? А чистым паспортом можно их все оборвать.

– Ну, менты тоже не лыком шиты! – не поверил Кобрик.

– Чудило! Таких бродяг – несметное количество! Всех проверить жизни не хватит. Даже ментовской.

Дверь камеры пропустила вернувшегося Айрапетяна.

Но вернулся он согнувшимся в три погибели. Молча лег на свою койку и тихо ругался:

– Кумерет кунем! Фашисты!

Маленький, бросившийся его встречать как родного, спросил:

– Вано! Что случилось? Живот заболел?

– В дежурку завели. Там пять человек отдыхало. Стали они меня от одного к другому кидать. Саданет один кулаком в живот, садист, и другому кидает. Тот по печени врежет и к следующему. Тот кулаком по почке и дальше. Пропустили и выкинули. Иди, говорят, в камеру, другой раз так легко не отделаешься. Насидишься в карцере. Благодари Бога, что у нас хорошее настроение.

Маленький растерялся.

– За что они тебя, Вано?

Айрапетян простонал:

– Вай, мей! Больно… Ты, Маленький, виноват! Вратарь-дырка… Такой легкий мяч пропустил, и он попал охраннику в глаз. Слишком любопытным оказался; открыл дверь в самый момент удара. Чем я виноват? Тебя надо было забирать за то, что такой легкий мяч пропустил, а не меня.

– А я чем виноват? – возмутился Маленький. – У меня на затылке глаза не растут. И мяч я не пропустил бы, если бы дверь не открылась с таким противным скрежетом. Я от этого скрипа цепенею.

Айрапетян сделал попытку приподняться, но, застонав, опустился на койку и закрыл глаза.

– Цепенеет он! – проговорил он с закрытыми глазами. – Ты бы лучше оцепенел, когда девочку трахал.

– Да не трахал я ее, говорил тебе. Мы только разделись догола, а тут ее мать входит. Как мы не услышали, ума не приложу, – оправдывался Маленький.

– А где твой ум был, когда ты несовершеннолетнюю в постель уговаривал? У нас за такие дела сразу зарежут.

– Это она меня уговорила! «Давай попробуем»!.. Вот и попробовали. Ей-то что, с нее, как с Гусмана вода, а я здесь, – обиделся Маленький.

– Дурак! Она же маленькая! Какой с нее спрос?

– Я тоже – Маленький, – дулся несостоявшийся любовник.

– Ты маленький только по фамилии! – внушал ему Айрапетян. – А вмажут тебе как большому.

– За что?

– За что – расстреливают!

Маленький сразу повеселел.

– Шутишь, значит, отошел!

– В лучший мир? Рано хоронишь. Приедешь ко мне, я тебя в Эчмиадзин свожу.

– В бордель? – заинтересовался Маленький. – Пойду!

– Тупой! – обиделся Айрапетян. – В святое место!

– Ты бы туда сам раньше съездил, чем грабить по темным закоулкам.

– Дурак, э! – Айрапетян сел на койке. – Объяснял же тебе: в карты проигрался, долг надо было срочно заплатить. Мамед – человек горячий. У него один ответ: «Кэссэрэм!» Пришлось обратиться к населению за помощью. Но меня не поняли.

– Аргумент у тебя был слишком острый!

– Знал бы тебя раньше, взял бы твой язык вместо финки.

Григорьев попросил у Кобрика обвинительное заключение и внимательно читал его. Кобрик следил за выражением его лица, стараясь понять, в каком месте что скрыто.

Поворов, обиженный тем, что не поймал Кобрика в ту же ловушку, в которую попал сам, опять принялся ходить возле кормушки, ожидая обеда.

Кузин с Великановым коротали время до баланды за чтением книг.

Сойкин с Рудиным затеяли нескончаемый спор о зависти. И тот и другой не любили нарождающийся класс буржуазии. Только если один пользовался незаконно ее богатствами, по принципу «грабь награбленное», то другой протестовал, калеча по пьянке колом всякого, кто, по его мнению, подходил под то определение – «буржуазия».

– Вот ты колом помахал, Сойкин, – уговаривал Рудин, – и что имеешь? Пойдешь не только за хулиганку, но и за нанесение телесных повреждений средней тяжести…

– Скажешь тоже! Средней тяжести… – возмущался Сойкин. – Палкой по заднице – это «средняя тяжесть»? По толстой заднице, учти. Там один жир, до самой задницы и не достать…

– Тебе прокурор объяснит, что палка, как легкая тяжесть, может перейти к тяжелой тяжести, заднице, через среднюю тяжесть статьи. И потребует, чтобы тебе дали срок понять это лет этак пяток. А я через год буду на свободе.

– С чистой совестью? – съехидничал Сойкин.

– Ты мою совесть не тронь! Какое отношение имеет моя совесть к моей профессии? Можно быть совестливым вором и бессовестным милиционером.

– Ага! – обрадованно воскликнул Сойкин. – Значит, завязывать не собираешься.

– Я же больше ничего не умею делать!

– А поменять профессию?

– Менять профессию поздно! Мне уже двадцать восемь лет!

– Как ты умудрился не загреметь до столь солидного возраста?

– Да у меня только один эпизод, керя! Поплачу на трудную жизнь в детстве, суд учтет. А там и амнистия какая-нибудь подоспеет…

Великанов, слушая этот треп, не удержался и вмешался:

– Любят в нашей стране воров. Хищник ты, а под Робин Гуда косишь!

– Ворую только у богатых! Это мой принцип, – подчеркнул Рудин. – А у бедных что брать? На то и щука в реке, чтобы карась не дремал. И не выступай, Андрей Андреевич, здесь все мы одним миром мазаны, сам говорил: руку бабусе сломал.

– Не ломал я ей руку! Врезал я раз тому типу, он и сшиб бабулю, а та возьми и выпади из автобуса, – стал оправдываться Великанов.

– Принцип домино! – определил Кузин.

– В домино я играю! – обрадовался Великанов.

– Вот и вспомни принцип домино!

– Принципов там никаких нету. На интерес можно. А на принцип не играл! – не поверил Великанов, но на всякий случай добавил: – А что за принцип?

– Выстроишь костяшки домино друг за другом, а потом толкаешь одну, крайнюю, а падают все.

– А, вспомнил! – обрадовался своей памяти Великанов. – По ящику показывали: один финн чуть ли не на километр выстроил, да так фигуристо…

Кузин закрыл книгу и отложил в сторону. Раз пошел треп, все равно читать не дадут.

– Все время, свободное от ударной работы, профсобраний, а главное, водки, посвящал телевизору? – поддел Рудин.

– Да!

– Телеман! – улыбнулся Кузин.

– Не ругайся! – предупредил Великанов. – Все же ты не прав!

– В чем? – удивился Кузин.

– Принцип не домино, а скорее бильярда: правой рукой кием я послал шар – ругателя, он ударил другой шар – бабусю, и она влетела в лузу – дверь… Вернее, вылетела.

– Тогда тебя надо судить за намеренное причинение ущерба здоровью бабуси, – строго заметил Кузин.

– Но я же не хотел, – опять стал оправдываться Великанов.

– Тогда принцип домино, а не бильярда, ибо в бильярде ты сознательно посылаешь один шар на другой.

– Нехай будет принцип домино, – согласился Великанов, – если за него меньше дадут.

– Меньше! Гарантирую! – утешил Кузин.

– Можно, – обрадовался Великанов своему внезапному открытию, – я использую твой принцип домино в суде?

– Можно, можно! – разрешил Кузин. – Гонорар за открытие перечислишь в общероссийский фонд «Антиспид»… Тоскливо мне что-то! Скорее бы обед принесли.

Кобрик отвлекся от созерцания выражения лица Григорьева, все еще занятого чтением, вернее, уже изучением его обвиниловки, и сказал:

– А меня уже покормили внизу.

Кузин обрадовался новому собеседнику и прилип к нему.

– А что у нас сегодня на обед? Из какого ресторана? – пошутил он.

– Салат из помидор, борщ украинский со сметаной, лангет натуральный с жареным картофелем и с зеленым горошком. На десерт кофе по-восточному…

Григорьев, не отрывая глаз от обвиниловки, зашипел Кобрику на ухо:

– Глохни, салага! За стукача будут держать! Опустят!

Кузин засмеялся перечислению Кобрика.

– Чувство юмора у тебя еще не атрофировалось, чувствуется, что с воли только пришел. А у меня уже эти воспоминания вызывают не смех, а слезы…

– Балаболка! – определил «статус кво» Кобрика Григорьев. – Будешь нам на ночь байки травить.

Он один воспринял слова Кобрика всерьез, поверил, что действительно того так и кормили, как он перечислял.

«Его наивность близка к кретинизму и идиотизму! – подумал Григорьев. – Неужели жизнь впервые стукнула его по физиономии?»

– Странная у тебя обвиниловка! – сказал он Кобрику, возвращая документ. – Им зачем-то ты нужен здесь, в камере.

– Кому – им? – не понял Кобрик.

– Не знаю! – честно признался Григорьев. – Но что не милиции и не ГАИ, точно. Обычно по таким преступлениям до суда не задерживают. Ты хоть обвиниловку свою читал?

– Нет! – сознался Кобрик. – Не успел.

– Чудило! А пару «висяков» берешь на себя. «Двоих замочил»! – передразнил он Кобрика.

– Мне так гаишник сказал! – оправдывался Кобрик.

– Эти-то любят по фене ботать! А ты, что не понимаешь, не повторяй! Не маленький… А тебе зачем, Сергей Сергеевич, обед? Ты затарен под завязку! Дачку приканали, ларек получил – в три горла хлебать, не нахлебаешься.

– Надо привыкать к этой пище! – грустно ответил Кузин. – Через день суд. Первую посылку получу ой как не скоро.

Кормушка откинулась, и в проеме показался раздатчик из осужденных на короткий срок.

– Кому харчо? – насмешливо крикнул в камеру.

Поворов был первым. За ним кто как успел. Молодые, шустрые впереди, а постарше, те, кто понимал, что торопиться уже некуда – задержанный спит, а срок идет, – охотно уступали им очередь, теснились в конце.

Кузин, направляясь к кормушке, задумался и столкнулся с Сойкиным, который только что отошел от кормушки с полной миской баланды.

Сойкин потерял равновесие и больше из-за вредности, чем на самом деле, вылил баланду на пол.

– Ну, ты, миллионер долбаный! Глаза на затылке?

– Извини, я не нарочно!

– За нечаянно бьют отчаянно, знаешь? – рявкнул, распаляясь, Сойкин.

– Я тебе отдам свою порцию! – стушевался Кузин.