Текст книги "Спящий бык"

Автор книги: Лев Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

– Ты помнишь себя? – Спросил мужчина.

Хороший он задал вопрос. По форме странный, а по смыслу правильный.

– Да. Я себя помню.

– Как твое имя?

– Митя… – Сказал я. Запоздало мелькнула мысль, что так представляться не очень солидно. Как никак, не десять лет.

– Митъяр-рр? – Вопросительно зарычал мужчина катая "р". Странно, так чисто говорит по-русски, а имя выговорить не может.

– Дмитрий Владимирович, – пользуясь моментам поправился я, постаравшись выговорить имя и отчество максимально четко.

– Дим… Дим-митар-р Вальдимаррсон…

"Ну что-то вроде. Как странно…", подумал я. А вслух сказал.

– Да.

Мужчина кивнул.

– Я – Вермунд сын Торрода. Это – он указал на пацана – мой сый Лейв. Это – показал на женщину – моя жена Халла. Она тебя выходила.

– Спасибо, – я повернулся к женщине и произнес это со всей искренностью, на какую был способен.

Женщина молча улыбнулась. Это была добрая улыбка.

– Мы с сыном и старым Оспаком пошли к озеру, справить подледный лов. – Продолжил мужчина. – Мы как раз шли в том месте, где в озеро впадает река. Тебя принесла вода. Повезло, что мы заметили тебя, еще немного и течение унесло бы тебя в озеро под лед. Ты всплыл бы только по весне. – улыбнулся мужчина. – Повезло, что твоя одежда зацепилась и примерзла к дереву. Сам ты держаться не мог. Ты везучий.

– Это не отнять… – согласился я.

– Как ты оказался в реке?

Я задумался. Я помнил как оказался в реке. И упыря из пещеры помнил. Проблема в том, что я не знал, где я вообще нахожусь. Один вопрос тянул за собой другие, и когда этот мужчина Вермонд дойдет до этих вопросов… я даже не знал как ему отвечать.

– Ты не помнишь?

Но была ли пещера? Чего стоит моя память? Я долго был болен. Мне привиделся гигант и его червь? Но ведь и здесь… это ведь явно не российская глубинка. И, – нет я знал, что та тварь мне черт её дери, не привиделась.

– Я шел с горы. – Решился я. – И наткнулся на жилье в скале у реки. Там внутри был… Огромный… зверь похожий на человека. Он хотел съесть меня – обыденным тоном сказал я.

– Ты встретил трётля! – Восхищенно открыл рот подрастающий наследник Лейв.

– Тихо Лейв, – поднял руку Вермунд, и Лейв наученный горьким опытом тут же отодвинулся, но продолжал пожирать меня глазами.

– Я видел в пещере здорового урода, который путает людей с козлами, и натравливает на них белую ползающую дрянь.

– Снежный червь! – Выдохнул в полном восторге Лейв, и – молчу-молчу… – зажал он рот, глянув на отца.

– Ты встретил трётля, – озабоченно повторил за сыном Вермунд. – Где это? Ты можешь сказать точнее?

– Видимо, там откуда меня принесла река. Пещера и была около реки. Я убегал от белой дряни и свалился в воду.

– Трётль устроил лежбище в горах у нашей реки. Слишком близко от нас.

– Может и не так близко, – сказал я. – Я даже не знаю сколько меня тащило по реке.

– Трётль – это всегда близко. – Сказал Вермунд. – Нам надо будет подумать что с этим делать, и всем поостеречься. Но как тебя вообще занесло в горы в такую пору?

"Ну вот, – подумал я, – подходим к сути".

– Я… не знаю.

– Не помнишь?

– Я все помню, Вермунд. – поправил я. – Я просто не знаю. Еще миг назад я был у себя дома. А в следующий момент оказался один, в горах.

Вермунд недоверчиво смотрел на меня.

– Да, да, я знаю как это звучит… – пробормотал я.

– Как называется твой дом? – Спросил Вермунд.

– Санкт-Петербург, – сказал я.

– Никогда не слышал…

– Россия – добавил я, без особой надежды.

– Так, или так?

– Второе – называние местности.

– Нет… – покачал головой Вермунд, и я понял, что о таких местах он не слышал.

– А где я сейчас, Вермунд? – Спросил я, и сердце сжалось в предчувствии ответа.

– Ты на моем дворе, у озера Свансьярр, в краю дроттина Эйнара, на острове Литдалир.

– Про такие места я не слышал…

– Выходит ты попал к нам сам не знаешь откуда. Ты даже не знаешь где твой дом и твой род и твои друзья?

– Да, – кивнул я. – И мне самому стало жутко. – И еще одно, Вермунд. – Там, откуда я к вам попал, в тот моммент было жаркое лето…

– Колдовство-о! – Протянул Лейв.

– Возможно, ты прогневил кого-то из богов… – пробормотал Вермунд.

– Не торопись рассуждать промысел богов, муж мой, – мягко сказала Халла. – Возможно, это их деяние. Но кто знает, во гнев это или в милость.

– Верно рассужено, – сказал Вермунд. А меня спросил. – Каков был твой труд дома?

– Я… я программист.

Вермунд некоторое время пытался повторить незнакомое слово.

– Твое ремесло. Объясни его другими словами.

– Я… – вот задача… – Я складываю цифры.

– Ты был счетоводом на подворье знатного человека?

– Нет… я…

– Помогал купцу? – Попытался помочь мне Вермунд.

– Нет… я… – я лихорадочно искал слова. – Я… оживлял картинки… чтобы… развлекать людей…

– Оживлял? – Нахмурился Вермунд. – Ты колдун?!

Я увидел, что Халла тоже нахмурилась, а Лейв к своему любопытству прибавил и легкий испуг, и решил что в колдуны записываться я пожалуй не буду.

– Нет, никакого колдовства. Я неверно выразился… Мы просто рисовали картинки, которые были так хороши, что прямо как живые.

– Если вы ткали гобелены, как женщины из земли англов – то не мужское это дело, и у тебя не будет уважения у наших мужчин.

– Нет, я не ткал…

Я лихорадочно размышлял. Я был программистом. Хорошим программистом. Я учился на это несколько лет в университете, и сверх того. Это была уважаемая профессия. Может не во всех кругах, но там где я общался, уж точно. Но сейчас я не знал что сказать, под вопросительным взглядом Вермунда. Нет, я конечно не почувствовал что занимался в жизни не тем. Но это была глупейшая ситуация, когда твой многолетний труд вложенный в профессию вдруг потерял цену. Я работал над компьютерными играми – у Вермунда они превратились в гобелены. Я занимался и программами-навигаторами для морского позиционирования судов. Это было действительно серьезное дело. ТАМ. Сказать Вермунду, что я рисовал карты. Представляю что будет, когда мне дадут бумагу и перо. В голове тут же всплыл образ старинных карт из пиратских фильмов, вычерченные, украшенные бисерным почерком буква к букве. Сомневаюсь, что я нарисую хоть что-то подобное.

Вермунд смотрел на меня с терпеливым интересом.

– Видишь ли Вермунд, – вздохнул я. – Ты спрашиваешь, чем я занимался… – Я вспомнил, что он сказал, что был с сыном на рыбалке. – Представь, что рыбак который всю жизнь рыбачил в лодке на озере попал к людям, которые живут в густом лесу, и промышляют охотой на зверей… Ловцы из леса спросят рыбака, – каким трудом он жил? Рыбак ответит, – что он ловец.

– Так, – спросил Вермунд кивнув, с полувопросительной интонацией.

– Тогда охотники из леса скажут, – мы тоже ловцы. Ты, человек, бьешь медведя рогатиной, или ставишь на него капкан? А рыбак ответит им, что своего медведя он ловит не огромной рогатиной, а крохотным крючком, или же запутывает по сотне медведей сразу в одну сеть… Поверят ли охотники на зверей, в то что сто медведей можно поймать одной сетью, одному человеку зараз? Вряд ли. И тогда рыбаку придется трудно объяснять, что это совсем другие медведи, маленькие, и без лап и без когтей, в блестящей чешуе. И живут эти медведи… И чем больше лесные люди будут расспрашивать рыбака, тем меньше они ему будут верить, и тем больше запутываться. И даже если они что-то себе представят из его рассказов, насколько близко окажется их представление к действительности?

– Так… – сказал Вермнуд. – И эту историю ты рассказал?..

– Чтобы показать, что видимо моя работа от вашего дома еще дальше, чем лес от озера, – вздохнул я.

Вермунд помолчал.

– Твои слова мудры, – наконец произнес он. – Однако, вот что я понял. Твоя работа у нас бесполезна, да?

– Да, – переламывая себя кивнул я.

– Твой род, и твои друзья далеко. И полбеды, что они далеко. А вся беда, что ты не знаешь даже где твой дом, и как его искать.

Я молчал. Он сказал это, и мысли оделись реальностью.

– Этот крючок загнули против твоей воли, – покачал головой Вермунд – и трудно будет тебе разогнуть его. Ты вдали от дома, от друзей, и без дела в руках… Так вот что я тебе скажу на все это Димитар, сын Вальдимарра, с этого момента – ты мой раб.

Я онемел.

– Нечестно! – завопил маленький Лейв едва не выпрыгивая из свой долгополой рубахи – Нечестно! Это я заметил его, когда он плыл по реке. Значит, он должен быть мой раб!

– Когда ты получишь право носить оружие сын. Мы подумаем над этим, – дипломатично пообещал Вермунд. И снова обернулся ко мне. – А ты, Димитар, должен восстанавливать силы. С завтрашнего дня ты начнешь потихоньку вставать. Мы поможем тебе. Сейчас зима, работы вне дома мало. Поэтому у тебя есть время восстановить силы. Ну а пока что ты будешь прясть вместе с женщинами.

Я открыл рот, но не потому что хотел что-то сказать. Челюсть от возмущения отвисла.

Халла снова улыбнулось мне своей доброй улыбкой.

* * *

Судя по солнцу, было около полудня. Я рассеяно осматривал окружающий пейзаж. Мой наблюдательный пункт находился на самом краю обширного луга, под навесом летней хижины. Сама хижина была небольшой, зато её крыша была вдвое больше, и выпирала с фасада гигантским «козырьком», который поддерживался двумя вкопанными в землю жердинами, чтоб не обломиться под собственной тяжестью. Под этим навесом я и возлежал на большой охапке сена. Здесь меня полуденное солнце не палило, ветерок обдувал, а главное был прекрасно виден весь залитый солнечным светом луг, пасущаяся на нем живность, за которую я теперь отвечал, и окрестный лес. Подчиненное мне стадо тусовалось на лугу. Восемь коров меланхолично обжирали траву, надувая вымя молком. Бык прохаживался вокруг них, окидывая коров хозяйским взглядом. Недалеко гуляли две кобылы, одна из них недавно ожеребилась, и детенёк крутился рядом с лошадиной мамкой, познавая удивительный окружающий мир и трогательно-смешно подпрыгивая пытался приспособиться к своим длинным ногам-ходулям, которые в росте сильно опередили тело… «Счастливый отец» тоже валандался неподалеку. Этот серый с белой гривой здоровенный жеребец, по имени Хвитфакси, был гордостью Вермунда. Тот был готов часами расписывать как восхищала стать жеребца всех бондов с других хуторов, и что жеребец этот ни разу не проиграл в лошадиных боях, и что он быстр аж как сам легендарный Слейпнир – восьминогий конь бога Одина…

Про жеребцову стать я ничего не мог сказать, ибо ничего в этом не понимал. Но вспоминая гордых тонконогих, стройных как газели жеребцов моего мира, которых я видел во всяких исторических эпик-фильмах, я оценивал коренастого с волосатыми ногами конягу не так восторжено. Впрочем, здесь все лошадки были такие – не очень высокие, коренастенькие с волосатыми гривами и ногами. Видимо у местных коневодство еще не слишком развилось. Так что на фоне конкурентов Хвит – как нехитро я звал жеребца – наверно действительно был звездой Он и звездил в полной мере – на первой неделе моего пастушества уперся гулять, куда ему удумалось. Когда я к вечеру обегав все окрестности все же нашел гуляку и накинув повод, дернул Хвита, дабы привести его обратно к выгону, – он просто взял и кусил меня за плечо. До этого я вообще не знал, что лошади могут кусаться… Да еще как! Травоядное, а как было больно!.. Старый ворчун Оспак, который тогда учил меня нехитрому пастушьему ремеслу, сказал что я болван, и хорошо еще, что Хвит не показал мне как кони умеют бить копытом…

Вообще же мы потом нашли с Хвитом общий язык. Он имел вольнолюбивый нрав. Но это отчасти компенсировалось его кобелирующими наклонностями, которые не позволяли ему надолго покидать своих кобылок. Возможно, если бы поблизости были еще хуторы со свежими кобылами, мне бы жилось сложнее. А так длинномерный член всегда возвращал звездуна обратно. Потом же я уже присмотрелся к коню, и уже мог определить когда жеребец планирует свинтить с пастбища, и своевременно предотвратить самоволку. И уж совсем Хвит вошел в норму, когда вернулся с одной из своих прогулок с выпученными глазами, и с окровавленными бабками и стегном – это были следы вольчих зубов. Правда и передние попыта Хвита были заляпаны чем-то серо-кровавым. – (Вот когда я еще раз оценил мудрость слов Оспака про удары копытом!). Но как бы там не было, после этого случая наш мачо кое-что скумекал, и уже не убегал так беспардонно далеко. А потом, заделавшись отцом, он даже вроде как осознавал свою высокую ответственность. Крутился рядом с мамашей и отпрыском. Я надеялся, что такое его состояние продлиться как можно дольше.

Вообще же, через пару недель после того как старик Оспак начал учить меня пастушествовать, он повесил на меня это дело и самоустранился. Укус Хвита был моей единственной крупной промашкой, но я потом и сам понял, что сперва взял к жеребцу не тот подход. Скотина меня слушалась, иногда так, что казалось, они почти понимают, что я им говорю. Даже Оспак-ворчун сказал, что я удивительно хорошо лажу с животными. Это в устах старого ворчуна было большой похвалой. Я же, честно говоря считал, что большую часть дела сделали сами звери. Казалось, кроме временами впадающего в придурь Хвита, все мои подчиненные зверушки понимали, что вокруг густые леса с диким зверьем – и человек им единственная защита. Коровы, даже впадая в жвачный ажиотаж не разбредались и не отходили к краю поля. Если какая из них и забывалась, её возвращал на место курирующих бык. Кобылки тоже не дурили.

Кроме того у меня есть и собаки в количестве двух штук. Хари уже стар. Чаще всего он просто валяется рядом со мной, и дрыхнет через губу, развесив седые уши. Старость надо уважать, поэтому я терплю этого адъютанта который своим присутствием приманивает и ко мне всякую летучую кровососущую живность, и даже отгоняю от него наиболее наглых и крупных слепней. Такие мои действия старый пес поощряет одобрительным пыхтением. Просыпается он чаще всего, когда я начинаю разворачивать свой узелок с едой. Команды он в силу старческой глухоты слышит плохо, за исключением той, когда я зову его к колоде со жрачкой – тут его слух чудесным образом на малое время обостряется. Зато второй пес, по имени Виги деятельный и распорядительный мужчина в расцвете сил. Дело свое он знает и без меня. Команды выполняет, как и положено ветерану, без торопыжества, но и без задержки. Как правило он несет свою вахту на другом конце поля, и я знаю, что на него в случае чего можно положиться – об опасности он просигнализирует. Да и не только. Пару раз он сам отгонял волков, еще до того как я успевал прибежать со своим копьецом, и не бросил меня, когда на поле выполз наглый матерый волчище, который не боялся ни меня ни копья в моих руках, и пришлось его брать не на страх а на дело. Только когда я смог кольнуть его в бок, он убрался. После того случая, я вполне стал понимать наших коровьих жвачек, которые жались ко мне и не бродили по окрестностям… Единственным недостатком Виги было, что если я отвлекался, то на кормежке он норовил обожрать старшего пса, ну и вообще тиранит старикана по мелочи. Но тут уж ничего нельзя было поделать. Собаки – животные стайные с четкой иерархией, и старость у них меж собой имеет авторитет только до того момента, пока может подкрепить его силой. В моем же присутствии младшой не баловал. Присутствие авторитетного лидера – гарантия отсутствия неуставных отношений между подчиненными.

Думы об иерархии напомнили мне одну неприятную истину – сейчас я сам – раб. Да, сейчас я сам раб. Но вот что странно – я раб очень благодарный своему хозяину.

В этом нелегко разобраться. Тогда, ушедшей зимой, когда Вермунд объявил мне о моем месте в этом мире, – я конечно взбесился. Благодарность за спасение тут же испарилась. Но я все же был уже не сопливый подросток. «Погоди – сказал я себе – здесь и сейчас криком я ничего не добьюсь. А не для крика я слишком слаб»… Я ведь тогда даже не мог сам толком повернуться, чтобы сходить по нужде… Оказалось, что я провалялся без памяти почти двадцать дней! Иди «двадцать ночей» – как они здесь говорили. Дни они мерили ночами, а сколько прошло лет – зимами. Всё у них здесь шиворот-навыворот…

Я учился передвигаться по здоровенной избе, в которой они все жили. В этом одном заглубленном в землю помещении жил сам Вермунд, его жена, сын, две дочери, и еще пятеро его людей – четыре мужика и две женщины. Кстати, «кровать» на которой я прохлаждался под шкурой двадцать дней оказалась спальной нишей отгороженной пологом. Это было единственное более-менее уединенное место в помещении, – до того как я его невольно оккупировал, в нем спал Вермунд с Халлой. Остальные ночевали на спальном топчане всем гуртом. Кроме этого в помещении был стол, обеденные скамьи, лари с ценным имуществом, а в дальнем углу очаг у которого кашеварила старая Гроа. Очаг трубы не имел, дым должен был выходить вроде как самоходом, через дыру в стене куда его поводил правильный наклон потолка. Когда же здесь топили по серьезному все жители временно эвакуировались в проветриваемую пристройку, куда вытаскивали и меня. Несмотря на такую организацию, я все равно пару раз ловил себя на мысли, что сейчас просто угорю, о лежащей везде где можно густым слоем саже, я уж не говорю… Условия совместного проживания здесь порождали определенную простоту нравов. Никто скажем, не стеснялся обожравшись вечерней похлебки пердеть во всю силу. Особенно этим отличался работник Вермунда – туповатый здоровяк Иллуги. Он казалось вообще ночью дышал с двух сторон… Его беззлобно поругивали, но и только. Он был сильный работник – большая ценность. Вообще аромат в помещении где жили, ели и спали столько человек был соответствующий. Освещалось все местное великолепие двумя тусклыми окнами, затянутыми какими-то мутными пленками, видимо из пузырей животных. В тусклом свете зимнего дня, который пытался пробиться сквозь эти пузыри, они внутри освещали только себя – и то, если их не закрывали приставными ставнями. Еще одним источником света был очаг, – когда готовили пищу. Вечером это была еще и закрепленная в деревянном держателе длинная щепка-лучина, которую поджигали и она медленно прогорала давая тусклый свет. Щепу зажигали для женщин, которые вечером в обязательном порядке садились прясть, или ткать сермягу. Я не мог понять как они при этом не сажают себе зрение…

Это был полутемный вонючий ад. Но вот что я сообразил чуть позднее. Только люди живущие в таких условиях, могли терпеть незнакомого человека, который двадцать дней лежал в беспамятстве, и понятно, что в это время тоже не фиалками им нос благоухал. Когда я пришел в себя, Иллиуги начал таскать меня на деревянную бадейку, чтоб я мог сходить по нужде. Этот пердун безропотно и беззлобно таскал меня, и если при этом я ненароком пачкал его, то он не разу не сказал мне за это ни слова. Он ухаживал за мной так же, как за скотиной в зимнем хлеву. Навоз – часть жизни – и нужно его убирать. А я ненавидел Иллуги, хоть и не проявлял этого.

Когда Иллуги не было, перемещаться по избе мне помогала повариха Гроа, или старый пастух Оспак. Я ненавидел их. И их, и Халлу, что выхаживала меня в беспамятстве. И всех остальных. Я ведь знал, что они делают это для того чтобы я выздоровел. Им был нужен здоровый раб.

Но больше всего я дичал, когда к Вермунду приезжали гости. Это случалось нечасто. Здесь не было привычных для моего мира деревень, и люди жили вот такими отдельными хозяйствами-хуторами. Причем судя по всему расстояния между ними были немалые. Но зато и каждая встреча превращалась в обстоятельное застолье, с рассказыванием всех новостей и сплетен. А поскольку новостей при таком малом количестве людей было явно недостаточно, то весьма часто гости с хозяевами обсуждали меня. Как правило гости подходили посмотреть на меня, а потом еще долго обсуждали с хозяевами за столом, будто меня тут и не было. Обстоятельный деревенский разговор, так могли бы обсуждать скотину на продажу. Иногда я жалел, что понимаю их язык.

Когда я смотрел на свои истончившиеся руки и ноги, я радовался, что здесь нет зеркала. Руки у меня восстановились быстрее ног – и Иллуги начал меня сажать под лучину к жене хозяина Халле, её старшей дочери Хальдис, и сисястой девке-скотнице Ингибьёрг. Они пряли кудель, нитки, или ткали сермягу, и тому же стали учить меня. Хальдис была похожа на мать, – крепкая здоровая красота, от которой мы так отвыкли в нашем мире тощих моделей с глянцевых хурналов. Хорошая девушка. Я ненавидел её. И Хальдис, и Ингибёрг у которой весь ум стек в сиськи не могли скрыть веселья. Сопляк Лейв в своей ночной рубашке исходил на восторг. Он объяснил мне, что прясть, такать и молоть зерно – занятие исключительно для баб и рабов. Он объяснял мне это каждый день. Чтож, зимой у него было не так много развлечений, – он отыскал себе одно. Мне хотелось разбить его голову о ближайшую лавку. Но по крайней мере, за этими сугубо женскими занятиями у меня возвращалась потерянная ловкость пальцев. Ведь программист – это почти пианист, быстрая слепая печать развивает мелкую моторику. Я потерял это все в ледяной воде. Но вернул, возясь с прялкой, веретеном, пряслицем…. Не знаю, смогу ли я сейчас быстро печатать – где она, за сколько миллионов световых лет от меня ближайшая клавиатура? Но ловкость рук я вернул. Дополнительно ловкость рук развивали ежевечерние упражнения «поищи у соседа в голове». Вши и гниды… теперь только я понял, почему мой прадед, которого я еще успел застать живым – самую сильную неприязнь к человеку выражал словом «гнида», Он побывал на Отечественной, и знал как донимают эти твари. Здесь же, мы крепили взаимовыручку разыскивая гадин в волосах и бородах соседей.

Ночами я тихо и беззвучно плакал.

До меня никому особо не было дела. Все занимались обыденными делами, и их обыденными разговорами. У одной из коров в зимнем хлеву второй день жидкий стул… Топор затупился, надо точить… Общаться ко мне лез только Лейв. Он был незлой парень. Поэтому довольно скоро он перестал тыкать меня тем, что я занимаюсь бабскими делами. Довольно скоро для его возраста… Теперь же он просил рассказать меня о моем крае. Я рассказывал что-то, стараясь, чтобы это звучало для него не слишком невероятно. Если этот рассказ хоть чуть-чуть походил на правду – от воспоминания у меня сердце обрывалось от тоски. Мысли о Насте я гнал от себя, прятал их в самый дальний угол ума, и если случайно натыкался на них, то мне было еще хуже чем обычно. Но воспоминая «мой край» я конечно вспоминал и Настю. Лейв своими вопросами ковырялся в живой кровоточащей ране моей души.

Мое желание выйти из этой выморочной конуры было сильно. Не последним образом оно подкреплялось желанием перебить всех сожителей. Пердуна Иллуги за ночные «вздохи». Кухарку Гроа, за жуткого вида похлебки которую я алчно глотал за неимением другой еды. Хозяина Вермунда и его жену Халлу, за вздохи в спальной нише, – после того как меня сместили из под шторы, и ввергли спать на общий топчан. Конечно я хотел перебить и всех соседей по топчану, прижимаясь к их куче для теплоты – очаг нельзя было топить ночью, чтоб не угореть. Ну и конечно же я истово мечтал прибить мерзкого сопляка Лейва. И когда кто-то из них выходил из этого ужаса через низкую дверь наружу, – туда, где был воздух и свет… Или, когда они входили румяные с мороза – я хотел убить их. Медленно.

Когда Иллуги в первый раз вынес меня за дверь на руках, и посадил во дворе на половину бревна у стены, я готов был расцеловать его. Я смотрел на частокол двора, на лежащий снег, на ели за частоколом присыпанные девственно чистым снегом, я впитывал лесной воздух чистый и пьянящий… Когда Иллуги вносил меня обратно в дом, мне казалось, что я сейчас сдохну. Не знаю что мне вообще позволяло переживать отчаянье и грызущие мысли по поводу ситуации, в которой я оказался. То ли природное упрямство, то ли та встряска, которую дала встреча с трётлем, и борьба за жизнь уцепившись за сук в зимней реке. Уцелел тогда, выжил – глупо бросать дело к которому уже приложил столько усилий, верно?

Постепенно возвращались к жизни ноги. Иллуги работал моим костылем, по вечерам. Когда не мог, – это делала Гроа, или старый пастух Оспак. Этот ворчал что я свалился на его голову. Впрочем он всегда ворчал. Это его ворчание я услышал из-за занавески, когда только очнулся – в смысле что невелико событие. И теперь он ворчал, что я… Мне было плевать. Они хотели получить здорового раба, и использовать меня. А я пока использовал их. Вот так, и молчать, и терпеть, – терпеть.

Отхожее место у этих людей было отдельно от дома. Настил, дыра, и яма в неотапливаемом сарае. Туалет типа деревенский сортир. Самое оно для зимы. Но когда мои ноги окрепли настолько, что я в первый раз вышел из дома, и при малой поддержки Иллуги добрался туда… Я чувствовал себя, как матрос эпохи географических открытий, который сошел с корабля на тропический остров чудес. К черту бадейку, которой мне приходилось пользоваться у всех на виду! К черту Иллуги и Гроа, которые таскали меня по нужде! Я хожу сам! И в тои и в другом смысле! Это была великая победа. Жаль я не мог наслаждаться ей долго, буквально за минуту на морозе, я почувствовал, что отмораживаю и отощавший зад и бубенцы.

Как только я научился более-менее сносно самостоятельно ходить, меня отстранили от пряжи.

– Хватит тебе прясть, Димитар – сказала Халла.

– Не прясть? – Уточнил я.

– Незачем тебе заниматься женской работой, – пояснила Халла. – У мужчин должны быть мужские дела.

Это была уже весна, все таяло, все пробуждалось к жизни. За короткий срок край белой смерти, с которым я познакомился начало одеваться травой великолепной зеленой травой изумрудного цвета. У меня было ощущение, что весь мир неестественно ярок, слишком сочен, будто его подкрасили в компьютерном редакторе. Может этот мир был ярче, чем мой, по весне. Впрочем, возможно я просто слишком долго пробыл в сумраке. В скором времени, я впервые попал на летнее пастбище. Одну из кобылок запрягли в тележку с деревянными колесами, в телегу загрузили какую-то кладь, и меня. Оспак был за возничьего. А Вермунд ехал с нами на своем белогривом супер-скакуне Хвитфакси, которого я тогда увидел впервые. Конь радовался, что покинул долгую зимнюю стоянку в стойле, откуда его выводили только для «технического пробега и обслуживания». Конь гарцевал под Вермундом, потряхивая белой гривой, радостно поржакивал и плотоядно косил глазом на запряженную кобылку. Хвитфакси радовался что выбрался на природу. Я его понимал, и даже чувствовал с ним некоторое созвучие душ. Оба выбрались из стойла. Созвучие – а он, конь педальный, через пару недель кусил меня за плечо!..

Двор Вермунда был рядом с озером, и часть пути на летнее пастбище шла по берегу. Я наслаждался красотой. Когда я чувствовал силы, я соскакивал с телеги и шел, но потом снова добавлял груза запряженной кобылке. Я был еще слаб.

Мы осмотрели летнее пастбище, чуть поправили прохудившуюся крышу хижины, (я был там в роли подай-принеси). Вермунд и Оспак обсудили когда и как перегонят скот. Там Вермунд и сказал, что теперь я поработаю пастухом. Потом он сказал, что леса вокруг густые и возможно мне придется браться за копье, чтобы не дать в обиду скот.

Тут я его и спросил:

– А ты не боишься давать своему рабу оружие, Вермунд?

– Почему бы я должен? – Удивился мой хозяин.

– Потому что с оружием рабу гораздо легче добыть рабу свободу.

Вермунд задумчиво посмотрел на меня.

– Ты очень хорошо говоришь по-датски, Димитар. – Но иногда у меня ощущение, что в одинаковые слова мы вкладываем разный смысл…

Я задумался… Я понимал о чем он, насчет языка. Во-первых, я-то не говорил ни на каком датском, а шпарил на чистом русском, как с детства привык. При этом правда было понятно, что Вермунд и его домочадцы вряд ли могут иметь русский родным. Не те имена, и не Иваны да Марьи. Да и вообще, я и воспринимал их речь, и говорил, непроизвольно, как сороконожка не задумывается какой ногой ступает. Если же я пытался воспринимать их речь с сознательным напряжением, то я улавливал, что скажем, если Вермунд говорит мне «раб», то произносит он нечто вроде «трэль». Просто это слово каким-то неведомым путем переводится в моем восприятии на чистейший русский… зато с именами чудо-переводчик давал сбой… Вот и рычал он – Димитар-р да Димитар-р-р… Я их имена наверно тоже коверкал. Это то, что я мог заметить. Возникал только вопрос, в чем этот неведомо как работающий чудо-переводчик еще врет? Насколько он верно передает смыслы слов, которые считает близкими? Эти кстати вопросы, как и идеи – которых было богато, и которые нечем было проверить и подтвердить – возможно одна из вещей, которые помогли мне продержаться в мою инвалидную зиму. Лежишь, и вместо того чтоб биться головой о стенку размышляешь – как это я с местными папуасами говорю на одном языке? Или на разных? Может я в «матрице», с подключенным гугл-переводчиком, а машины из моего тела енергию тянуть? Или всеж единый мировой разум планеты земля меня неведомо куда перенес, и через ноосферу позволяет бускрманский язык разуметь? Да, идей в тыкве было богато. Но все эти размышления сейчас были не ко времени.

– В слово «раб» Вермунд, я вкладываю такой смысл – что это человек, которого лишили свободы.

– И у нас так, – кивнул Вермунд.

"Ну надо же, какое приятное совпадение!"

– Но свобода неотъемлемое право человека! Никто не имеет право лишать человека свободы! – Загорячился я.

Вермунд рассматривал меня со спокойным интересом.

– Когда моему сыну Лейву было только две зимы, он захотел посмотреть что там так громко булькает в кипящем котле на очаге. Халла заметила это, и удержала его. Она ограничила его свободу пойти куда он хочет, и сделать, что он хочет. По твоему разумению – он не имела на это права?

– Имела. Но это другое. Лейв ведь был ребенок.

– Верно. Лейв был ребенок. И отец, мать, имеют право говорить ему, что делать, и чего не делать. Заодно они поручают ему дела по хозяйству, чтоб не бездельничал. О они учат его, чтоб он перестал быть ребенком, и вошел во взрослую жизнь. В установленный возраст любой становится взрослым человеком. Но ты должен бы знать, Димитар, что разным людям боги дали разную силу разума. И развиваются разные люди не одинаково. А некоторые не развиваются вовсе, несмотря на количество прожитых зим. Для таких людей, то что их признали взрослыми, – это ошибка.

– То есть ты имеешь в виду…

– Если воин оказался слаб в мече, и попросил у соперника пощады, чтобы не умереть на поле боя – он не взрослый, а ребенок. Взрослый бы ответил за свои слова, за свои дела – смертью. Попросивший пощады – не взрослый. Победитель берет его к себе в семью рабом.