Текст книги "Игрек Первый. Американский дедушка"

Автор книги: Лев Корсунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Не сумев сцапать кошку, мышка могла пенять только на себя. Впрочем, у людей всегда невероятная путаница с тем, кто – кошка, а кто – мышка.

* * *

Рычащая толпа дикарей – с одной стороны, и Ознобишин – с другой, оставили Сергею Павловичу для спасения узкий коридор. Полковник устремился по нему, как бык в загон.

Дорожка меж могил привела его к свежевырытой яме, предназначенной для заждавшегося погребения генерала.

Без промедления контрразведчик прыгнул в чужую могилу, сразу ставшую для него своей.

Увы, Игрек ничем не мог помочь старому знакомцу. Всякая игра интересна, лишь пока не нарушаешь ее правил. Единственное, чем властитель смог помочь Судакову, – он предотвратил массовое падение его преследователей в могилу. Они горели желанием растерзать жертву своими руками. Даже беззубая девчушка, зачем-то стянувшая с себя трусики, готова была убить извращенца своим телом.

Благодаря гуманизму Игрека Первого на голову чекиста всего лишь посыпались проклятия его толпы и трусики невинного создания.

Игрек Первый почувствовал, что нарушил неписаные, но жесткие правила игры и она сразу же отомстила ему тем, что стала скучной. К счастью, Судаков остался жив, поэтому кошки – мышки могли длиться еще долго.

Мог, например, прилететь вертолет и спустить в могилу веревочную лестницу, чтоб спасти бывшего Брокгауза. А когда скрюченная от страха фигурка уже оторвется от земли, в нее вцепится девочка. Отодрать Судакова от лестницы она не сможет… и он обнимет девчушку, возьмет ее в воздух. И в небесах изнасилует… У него, кажется, есть пагубная склонность к сексу с маленькими девочками…

«Нет, лучше пусть кто‑нибудь спустит в могилу деревянную лестницу, – решил игрок. – И по ней спустится мертвый генерал…»

От такого поворота сюжета у Игрека Первого дух захватило. Но, едва загоревшись, он вынужден был остыть. На покойников власть всемогущего не распространялась.

Униженный и разочарованный своим бессилием, Игрек Первый вовсе потерял интерес к интриге с жалким (обкаканным – судя по гадостному запаху) человечком.

Предоставленные самим себе, люди поступили с загнанным в яму зверем по своему разумению. Движимые комсомольским энтузиазмом, они стали забрасывать могилу землей, совершенно забыв о бесприютном генерале.

Заживо похороненный контрразведчик время от времени издавал утробное урчание:

– Гады… гады… гады…

Если б на кладбище случаем оказалась жалостливая Кукушка, она забралась бы на раскидистый дуб и куковала бы живому мертвецу бесконечно, чтоб, умирая, он верил в долгую счастливую жизнь.

Доверху наполнив яму землей, гробокопатели с радостными криками и песнями стали прыгать на ней, утрамбовывая насыпь. Голенькая девочка, просившая больше не считать ее девушкой, от полноты счастья даже описалась.

Первыми опомнились родственники беспризорного генерала.

– Вообще-то за могилу заплачено…

– Мы дачу продали, чтоб в таком дивном месте могилку купить…

– Умопомрачительном!

– А этот бесплатно залез…

– На халяву!

– Что ж, генерал теперь дома, что ль, останется, в холодильнике?

Скорбь членов генеральской семьи не разделил посторонний.

– А пускай вместе в могиле лежат!

Гуманное предложение вызвало бурю негодования генеральских родичей:

– Задаром вместе? Выкинуть оттуда хитрожопого!

Игрек Первый был тут совершенно ни при чем.

6.

Московские жители были весьма озадачены тем, что танки, вползавшие в город со всех сторон, внезапно остановились. И, не заглушив моторы, дали задний ход.

По радио на всякий случай прокрутили старую запись песни с подходящими словами, которые бодро поет покойный певец:

 
«…А город подумал,
А город подумал:
Ученья идут…
А город подумал:
Ученья идут…»
 

На самом деле город подумал:

«Пошли‑ка вы все на хуй с вашими ученьями!»

7.

Обладая уникальной профессией, Муха трудился не покладая рук. Возможно, он был единственным связником между тем светом и этим, поэтому его осаждали полчища невидимок. Иногда за потусторонние услуги с ним расплачивались на этом свете, но мостом между двумя мирами он служил бесскорыстно. И нашим, и вашим.

Как он мог, к примеру, нажиться на поручении духа Алевтины – отыскать ее бесприютное тело, сообщить, под каким ковриком спрятаны ключи от квартиры, и телефоны Тининых родителей.

Где может обретаться искомое тело, лишенное всех человеческих связей балерины и не приобретшее Алевтининых?

Задав себе этот головоломный вопрос, многоопытный пограничник с ходу дал на него бодрый ответ: «На панели!»

* * *

За несколько ночей поисков Ирины Муха прослыл у местных путан извращенцем, который только присматривается, принюхивается, но никого не снимает. Более того, он вел сам с собой вслух пространные разговоры.

Разумеется, лейтенант Мухин не сообщал непосвященным, что общается с душами усопших проституток, которые охотно залетали сюда по ночам на огонек. Наверно, не хотели терять профессию.

Естественно, их не покупали духи мужчин. О сексе на том свете Муха мог бы рассказывать долго и вдохновенно, но в более подходящем месте, чем международный отель, – в Воробьевке.

* * *

В одну из ночей Мухе повезло. В холле отеля он заприметил Алевтину с крохотным, говорливым японцем. Не зная японского языка, пограничник сразу перевел восхищенный лепет клиента: «Крупная женщина! Какая роскошь!»

Японец, несомненно, не был духом, а Муха умел переводить только с потустороннего. Загадка озаботила лейтенанта.

– Как ты его понимаешь? – полюбопытствовал он у Алевтины.

– Так ведь по-нашему чешет!

Успокоившись, псих выполнил поручение Алевтининой души.

Ирина до того была тронута заботой о ней покойницы, что поспешно распрощалась с японцем и отправилась к своим родителям.

Выяснилось, что у Алевтины замечательные родители, с которыми Ирина очень подружилась. Старики, впрочем, не знали, что с ними подружились. Они как любили свою дочь, так и продолжали ее любить.

Многих друзей Алевтины Ирина тоже сохранила. Но со старым любовником порвала всякие отношения.

И почувствовала, что Алевтина ее за это не осуждает. А с маленьким японцем Ирина продлила отношения. И Алевтина снова, как показалось путане, не возражает против такого использования своего тела.

После того, как бывшую балерину окружили Алины друзья, она стала куда лучше относиться к самой себе и к чужой плоти. Прекратила мучить ее в постели со всякими паршивцами.

Со своего японца Ирина перестала брать деньги. Растроганный ее бескорыстием, он принялся делать путане подарки, по стоимости во много раз превосходившие прежнюю почасовую оплату.

Дама стала отказываться от презентов, тогда очарованный японец сделал ей предложение. Когда Ирина его отвергла, неугомонный японец попытался сделать себе харакири.

Хранительница Алевтининого тела уловила, что его хозяйка не против брака с отчаянным самураем. Ирина вообще нередко ощущала ласковое присутствие Ведьмы в жизни. Вероятно, та разрывалась на части между ней и Игреком. Осознав это, балерина подумала, что Тине было бы очень удобно, если бы они с Игреком поселились вместе. Ведьма стала бы их ангелом – хранителем. Но даже ради Алевтины выходить замуж за Долговязого балерина не хотела, а он и думать забыл об удивительной барышне.

От японца Ирина историю своей жизни утаила. Не его это дело. Пожив с ним, бывшая путана обнаружила, что в ее японце скрывается еще один японец. А иногда и два. Случалось, что в нем пробуждался кто-то четвертый.

Впрочем, для того, чтобы хранить в себе много всяких людей, совсем не обязательно быть японцем.

Эпилог

В погожий день конца лета, когда у многих больных случается беспричинная плаксивость, доктор Ознобишин появился в одной из палат своего отделения в Воробьевке.

– Здравствуйте, господа! – радостно приветствовал он пациентов.

Один из господ сосредоточенно рукоблудничал, поэтому прикинулся глухим.

Другой господин опасливо высунул голову из‑под кровати и учтиво ответствовал:

– Бонжур!

Третий господин в знак доверия к доктору подъехал к нему вплотную на ночной вазе. Этот способ передвижения во времени и в пространстве он предпочитал всякому другому.

Но Иннокентия Ивановича больше прочих интересовал четвертый господин.

Долговязый голубоглазый юноша лежал на спине, уперевшись взглядом в потолок, вернее, в то, что было выше крыши… На губах его играла едва заметная победительная улыбка, словно ему в самом деле удалось разглядеть то, что недоступно человеческому глазу.

Чувствуя свою никчемность, доктор Ознобишин подсел на стуле к койке самоуглубленного пациента.

– Как тебя зовут? – с лаской в голосе спросил Иннокентий Иванович.

С недоуменной улыбкой юноша перевел взгляд на доктора.

– Попробуй вспомнить. Вася? Петя? Коля? А может, тебя зовут Игорь? Или Саша? – по реакции больного Ознобишин пытался угадать правильный ответ, но лицо того по-прежнему оставалось отрешенным. – Виктор? Слава? Миша? Гриша? Жора? Вспомни, малыш! Я прошу тебя, напряги мозги. Может, ты Альберт?

Когда малыш вытягивался во весь рост, длинные, жилистые ноги его по колено высовывались сквозь прутья койки. Он ощущал себя новорожденным, который после девяти месяцев в утробе матери, намучившись в согбенной позе эмбриона, может наконец-то распрямить свои члены.

– Как тебя зовут? – допытывался смешной подслеповатый человек с глубокими залысинами на лбу.

– Меня никак не зовут… Меня зовут никак… – мальчик с любопытством прислушался к звукам своего голоса. Едва народившись на свет божий, он уже умел говорить. Такое нечасто случается.

У доктора от огорчения задергалась одна щека. Мальчик подождал, когда к ней присоединится другая, но этого не случилось. Дяденька прижал ладонь к прыгающей щеке, успокоив ее.

В палату вошел немолодой дядя в очках, похожих на пенсне. Белый халат на нем был с чужого плеча «Ну что?» – спросил его молчаливый взгляд доктора Ознобишина.

Иннокентий Иванович тоже ответил одними глазами:

«Плохо».

«Это хорошо!» – последовал жизнеутверждающий ответ.

– Сергей Палыч, – со вздохом обратился Иннокентий Иванович к ряженому. – Мы никак не можем вспомнить, как нас зовут.

– Вы тоже? – удивился долговязый мальчик.

– Да, – согласился Ознобишин. – Но я постарался и вспомнил.

– А ты никак? – с живым участием спросил тот, кого назвали Сергеем Палычем.

– Разве нельзя меня назвать как‑нибудь по-другому?

Сергей Павлович ушел от скользкой темы.

– Что ты делал вчера?

– Вчера я родился, – младенец снова с удовольствием потянулся, после внутриутробного заточения наслаждаясь свободой.

– Я ничего не понимаю! – произнес Иннокентий Иванович шепотом. Наверно, чтоб больной его не расслышал.

– Я тоже! – радостно подтвердил Сергей Павлович. – Как мы назовем нашего малыша? Предлагаю: Вася!

Ознобишин с удивлением поднял глаза на Судакова. Тот торопливо раздевался. Стянув трусы, чекист с достоинством вышел из палаты, прихватив с собой только зажигалку.

Размышляя о внезапном умопомешательстве Судакова, Иннокентий Иванович подошел к окну.

Расчерченный решеткой на квадратики, контрразведчик нагишом миновал больничный сад и вышел на улицу. Поигрывая зажигалкой, он направился к отремонтированному особняку Службы безопасности.

Ощутив холодок в животе, Ознобишин обернулся к мальчику. Губы того беззвучно зашлепали. Доктор скорее угадал, чем услышал дурацкую считалку:

– По Таганке ходят танки… Ходят танки по Таганке…

Новорожденный смотрел на доктора со скептической улыбкой, как на несмышленыша. Иннокентий Иванович предпочел бы выпрыгнуть в окно, чтоб не встречаться со своим пациентом взглядами.

– Как тебя зовут? – спросил Ознобишин, отчего-то испытывая необычное волнение. И снова не услышал ответа, а угадал по слабому шевелению губ:

– Игрек Первый.

АМЕРИКАНСКИЙ ДЕДУШКА

Глава 1

С Георгием Антоновичем Гоголевым с некоторых пор стали происходить странные вещи. Душа его на время как бы покидала тело и возносилась белым облачком в неведомые выси. Тело между тем делало все, что было ему предназначено: вставало по утрам, принимало душ, отправлялось в министерство…

Душа в это время трудилась, вспоминала до мелочей, а вернее – проживала заново всю одиннадцатилетнюю супружескую жизнь с Зоей Сергеевной.

Когда по вечерам душа Гоши Гоголева вновь впрыгивала в его усталое тело, он пытался припомнить, чем занимался весь день. И не мог. Расспрашивать же об этом посторонних считал неприличным.

Причина отделения души Гоши Гоголева от тела крылась в том, что Зоя Сергеевна предпочла ему другого человека.

Истомленная душа Георгия Антоновича нырнула в его тщедушное тело, когда весенние сумерки спустились и из уличных фонарей брызнул желтый, мертвенный свет.

Гоша Гоголев обнаружил себя перед своим домом. Испытал вялый интерес: раннее утро сейчас или уже вечер?

Из почтового ящика Гоголев достал красивенький конверт из Америки с оторванными марками. Поднимаясь по лестнице, Гоша скользнул взглядом по душистому письму, написанному по-русски, но с непривычными завитушками и финтифлюшками, поэтому в первый момент показалось, что оно на иностранном языке.

Зоя Сергеевна набрасывала в распахнутые утробы чемоданов свои вещи, а Денис Ильич аккуратно их складывал, поглаживая, как живых.

Ох как не вовремя возник в дверях встрепанный человечек, уткнувшийся в письмо. Очки у бедолаги съехали на кончик носа, сейчас грохнутся!

При виде соперника Гоша тут же стал почесываться. Несимпатичные люди вызывали у него зуд, и никакие таблетки от этой аллергии не помогали.

– От кого письмо? – Зоя Сергеевна нарушила неловкое молчание.

– От моего дедушки. Из Америки. – Гоша старался не наткнуться случайно взглядом на чемоданы… и на Дениса… и на Зою… Поэтому пришлось уставиться в окно. Из‑за своего почесывания он приобрел еще более несчастный вид.

– Интересно. Дедушка родился?

– Я его от всех скрывал, – чистосердечно признался Гоголев. – Меня бы с американским дедом из министерства сразу турнули! Тем более, он миллионер! Хуже некуда.

Зоя Сергеевна вытянула из Гошиной руки пахучий листок с водяными знаками, как на сторублевке.

– Дорогой Джордж… – прочла Зоя Сергеевна по слогам. – Какой Джордж?

– Это я.

Столь невинная информация почему-то произвела на Зою Сергеевну сильное впечатление, но Гоше не дано было этого заметить.

– Что он пишет, Джордж?

– Дедушка едет к нам в гости! – рассеянно отвечал Гоша Гоголев, с ожесточением расчесывая свое тело.

Виновник этой сладостной пытки Денис Ильич, не придавая большого значения происходящему, отметил про себя: совсем завшивел, доходяга!

– Прекрати чесаться, мерзавец! – истерически вскрикнула Зоя Сергеевна, сама не понимая, что с ней происходит. Между бывшими супругами были приняты подчеркнуто вежливые отношения.

Как ни странно, от грубого выкрика Зои Сергеевны душа Гоши Гоголева радостно затрепыхалась, норовя расстаться с телом.

Напуганная всплеском своих чувств, Зоя Сергеевна шумно глотнула ртом воздух, всхлипнула.

– Он пишет, что приедет через неделю, – проговорила Зоя Сергеевна. – А сколько шло письмо?

– Почти два месяца! – от волнения Гоша ответил неестественно громко.

Зоя Сергеевна овладела собой.

– Послушай, Джордж! Мы должны срочно готовиться к приему дедушки!

Деятельная натура Дениса Ильича требовала в минуты душевной смуты какой‑нибудь работы. И он энергично продолжал начатое дело: упаковывал вещи Зои Сергеевны в чемоданы.

А Георгий Антонович смотрел со счастливой улыбочкой на бывшую жену и почесывался.

Глава 2

Старинный драндулет под названием «Роллс-Ройс» катился по улицам райцентра. Слово «катился», конечно, не подходит к тому, как автомобиль с жалобным скрипом и скрежетом подпрыгивал на ухабах. Водитель кара крякал, но получал от этой зубодробительной встряски большое удовольствие. В каком еще уголке земного шара мог он испытать нечто подобное! Через российские дороги приходило к нему узнавание Родины, оставленной вечность тому назад.

За рулем допотопного «Роллс-Ройса» восседал не старый, но, как говорится, поживший господин, в клетчатой кепке, галифе и кожаных перчатках, несмотря на жару. Округлостью форм и неугомонным характером автомобилист необычайно походил на Колобка.

Звался он Серафимом Терентьевичем Гоголевым. Откуда у него было платье начала века – из сундука ли с нафталином или из модного нью – йоркского ателье, можно было только гадать.

Старинная машина не перенесла очередной встряски – чихнула, кашлянула и нашла успокоение в глубокой луже.

Колхозник с помятым, небритым лицом хмуро уставился на допотопную колымагу.

– Братец! – обратился Серафим Терентьевич к мужику. – Не будешь ли ты так любезен подтолкнуть мой кар!

Колхозник уперся недоуменным взглядом в неизвестного: эх, не старое нынче время, чтоб сволочь его в органы как англо – японского шпиона!

– Ты из какого кино, дедуля? – смекнул колхозник.

– Из немого!

– Так это ж другое дело! – расплылся мужик в добродушной улыбке.

Ободренный Серафим Терентьевич кивнул мужику:

– Благодарствую! – И полез обратно в автомобиль. Газанул, ожидая незамедлительного извлечения из рытвины.

Но мужик, охваченный ностальгическими воспоминаниями о немом кино, зашагал по дороге дальше.

* * *

«…Мадам, уже падают листья…» – грустил Вертинский. Заезженная пластинка шепелявила, поскрипывая на граммофоне.

Супруги Гоголевы готовили свою малогабаритную двухкомнатную квартиру к приезду заморского дедушки. Для этого у близких друзей и на отдаленных свалках были раздобыты следующие предметы: иконка, керосинка, граммофон, фитильная лампа, развалюха – швейная машинка «Зингер». Для чего? Для создания старцу привычной ему обстановки начала века, словно он в те годы законсервировался. С антресолей были извлечены сундучки и шкатулки с дагерротипами, и теперь дедушка красовался на стене в виде безусого гимназиста и усатого прапорщика. Из того времени у Серафима Терентьевича неизменными остались лишь гусарские усы. С изображением юнца Гоголева соседствовали другие дамы и господа.

Хозяева дома нет – нет да и косились с умилением на свою экспозицию.

– Нам бы еще шашку! – вздохнул Георгий Антонович. – Мне на Птичке предлагали…

– Мы за керосинку всю жизнь расплачиваться будем! – оборвала его Зоя Сергеевна. – Чем мы кормить станем деда? Колбаса сильно страшная…

– Тогда давай я ее съем! – голодный блеск в глазах Гоши свидетельствовал о том, что он не шутит.

Хлопоты, связанные с приемом дорогого гостя, очень сблизили супругов. Даже подумать было страшно, что произойдет, если американский дед появится.

«…Мадам, уже песни допеты, мне нечего больше сказать…» – Вертинский, как всегда, все понимал.

«Роллс-Ройс» подкатил к дому Гоголевых, разумеется, не без посторонней помощи. Его буксировал «жигуленок».

Когда Серафим Терентьевич вылез на свет божий, к нему поспешил водитель буксира.

– Я должен принести вам свои извинения! – смущенно признался Серафим Терентьевич, извлекая из кармана бумажник. – Рубли у меня кончились…

– А что началось? – в голосе спасителя послышалась угроза.

– Доллары. Вы не согласитесь принять от меня вознаграждение долларами?

– Так и быть! – буркнул счастливчик.

– Гражданин, вы к кому? – скандальным голосом поинтересовалась у иностранца враждебная старушка со скамеечки.

«Мадам, уже падают листья…» – донеслось из открытого окна Гоголевых.

– Я к кому? – расчувствовавшись, переспросил Серафим Терентьевич. – Мадам, я к самому себе!

– Гоголевы в Америку намылились! – глубокомысленно сообщила старуха, которую назвали «мадам», своей визави на другой скамеечке.

– Я их всех, гадов, завсегда подозревала! – с болью в сердце откликнулась старуха, которую никогда в жизни никто не называл «мадам».

Гоша в кухне с жадностью доедал сильно страшную колбасу, а жена смотрела на него с опаской: сразу он рухнет на пол или погодит.

– Джордж…

– Не называй меня так! – с набитым ртом огрызнулся Гоша.

– Привыкай. Сколько прадеду лет, если он уехал ребенком?

– Он взрослым уехал. Скоро ему стольник стукнет.

Зоя Сергеевна затаила дыхание:

– Почему ты решил, что он миллионер? – не в первый раз она задавала мужу этот вопрос. Но ответа всегда ждала с нетерпением.

– У прадедушки самые крупные конные заводы на Западном побережье… – Гоголев сообщал столь волнующие вещи без всякого душевного трепета, поэтому заподозрить его в коварстве Зоя Сергеевна не могла.

Звонок в дверь возвестил о том, что Серафим Терентьевич со своими баулами и чемоданами уже здесь.

Ничего не подозревавший Гоша открыл дверь и сразу задохнулся в объятиях прадеда.

– Егор! – голос старика дрогнул. – Вот ты какой! Ох, стервец! – американец залюбовался своим потомком. – Вылитый я!

– Добро пожаловать, Серафим Терентьевич! – пропела Зоя Сергеевна. Именно таким она и представляла себе американского миллионера.

– Твоя половина? – гость радостно хохотнул. После объятий и троекратных поцелуев американский дедушка осматривал жилище своего потомка.

– Как мило, что вы до сих пор пользуетесь керосинками! У вас и с электричеством перебои? Сто лет уже таких ламп не видывал. А это кто такой? – Серафим Терентьевич ткнул пальцем в юношу на стене.

– Ты, дедушка!

– Бог с тобой! Это реалист, а я учился в гимназии. Что это за гусь? – палец Серафима Терентьевич уперся в прапорщика.

– Не знаю, – растерялся Гоша.

Зоя Сергеевна отвлекла внимание гостя на себя.

– Нам так неловко за обстановку…

– Превосходная обстановка! – одобрил иностранец. – А живете вы где?

Что означает пожатие плеч хозяйки, дедушка не понял.

– Я вас приглашаю на обед! – сообщил он. – В отель «Савой».

– А нас туда пустят?

Их пустили. Семья Гоголевых пировала за отдельным столиком. Родственные чувства всех троих усиливались с каждой выпитой рюмкой.

– Дедушка, мне без тебя было плохо! – с надрывом произнес Гоша. – Почему ты мне никогда не писал?

– Компромитэ – НКВД! – с грустной улыбкой пошутил американец.

В знак благодарности Гоша совершил попытку обнять и поцеловать прадеда через стол. Но руки оказались коротки.

– Я счастлив, что оставлю после себя на земле след… И какой!

– Какой? – не понял Гоша.

– Балда, след – это ты! – пояснила Зоя Сергеевна. – Разве, кроме Гоши, у вас нет родственников? – только женщина могла, как бы невзначай, задать столь животрепещущий вопрос.

В ответ Серафим Терентьевич с горечью помотал головой.

– Не будем сегодня о грустном! – На что ухлопал жизнь! – американец с отчаянием опустошил рюмку водки. – Сначала хотелось сколотить один миллион! Потом три! Потом пять!

У Зои Сергеевны перехватило дыхание.

– Сколотили?

Серафим Терентьевич хмуро кивнул. Он был отвратителен самому себе.

– Дедушка, ты вернулся домой! Это самое главное! – Гоше было до дрожи в голосе жаль своего предка. Серафим Терентьевич встал, покачнулся.

– Я тебя провожу! – вскочил Гоша, но бывший гусар отстранил правнука:

– Русский офицер ходит в сортир без провожатых! – Старик, печатая шаг, двинулся в туалет.

– Боже мой, на что у человека ушла жизнь! – с горечью вздохнул Гоша.

Зоя Сергеевна посмотрела на мужа, как на идиота.

– А у тебя на что ушла жизнь?

– Разве она уже ушла?

Оказавшись в холле, американец был немало удивлен интересом, который вызвал у симпатичной девушки в ярком голубом платье. Она простреливала взглядом подход к комнате для джентльменов.

– Дедуля! – девушка подарила Серафиму Терентьевичу ослепительную улыбку.

– Я к вашим услугам!

– Это я к вашим услугам! – девушка подмигнула американцу.

– Как вас зовут?

– Инга. А вас?

– Серафим.

– Очень приятно. – Девушка стыдливо потупилась. Она устроила театр без зрителей для себя самой. – Вы ведь не совок? Не русский? – пояснила она.

– Русский. Но американец.

– Как интересно! – Самым страшным для Инги было стоять в одиночестве, поэтому она сделала вид, что сгорает от любопытства. – Расскажите, пожалуйста!

– В другой раз.

– Обманете! – тоном обиженной девочки протянула Инга. – Больше вы никогда не придете! Вы не из нашей гостиницы?

Американец мотнул головой, совершенно очарованный новой знакомой.

– Слово джентльмена, что я сюда еще приду!

– В комнату для джентльменов! – прыснула Инга. Краешком глаза она приметила молодого негра во фраке.

Он тоже обратил на нее внимание. Инга продолжала улыбаться своему собеседнику, но теперь уже эта улыбка могла относиться и к негру. Тот ответил девушке улыбкой. Дальнейшая беседа со старцем была необходима, чтобы возбудить у негра ревность. Но переигрывать не следовало.

– Как я вас найду в другой раз? – спросил дедушка.

– Меня тут все знают! Ах, Серафим, я вам не верю! – Инга рассеянно кивнула ему на прощанье и отошла.

Хорошо, что у старика не было плебейской привычки оглядываться: Инга и негр, стройный и высокий, словно внутри у него росла пальма, взявшись за руки, следовали в номер.

Под «Очи черные» американец, пританцовывая, объявил своим родственникам:

– Я никогда не пользовался таким успехом у женщин!

– Дедушка, ты надолго в Россию? – Зоя Сергеевна старалась перекричать оркестр.

– Навсегда! Я ведь приехал сюда не жить.

– Не жить? – прокричала Зоя Сергеевна. – А что делать?

– Умереть!

– Зачем же так мрачно!

– Иногда мрачно – это жить! Я хочу весело умереть! Пока я здоров!

Гоша запротестовал:

– Дедушка, ты меня доконаешь! Тебе же еще ста лет нет!

Оркестр смолк. И Серафим Терентьевич произнес очень серьезно, но без всякого трагизма:

– Я хочу в родную землю! Я приехал сам, потому что не желаю, чтоб сюда перевозили мой прах!

Гоша молча встал, чтоб в столь торжественную минуту стоять рядом с прадедом.

– Я готов захлопнуть последнюю страницу книги моей жизни… – в голосе американца звучала не пьяная грусть, а трезвая печаль.

Гоша всхлипнул, покачиваясь, как деревце на ветру.

– Последнее доброе дело я сделал. Все свои деньги отдал на санаторий для бездомных собак…

– Все деньги? – придушенно спросила Зоя Сергеевна. – Так много?

– У нас очень много бездомных собак!

– У нас тоже! – с грустью подтвердил Гоша, шмыгая носом.

Давно он не получал такого нехитрого удовольствия – поплакать. Женщинам-то хорошо, чуть что – и в слезы. А мужчине сколько помучиться надо, чтоб выжать из себя хоть одну слезинку.

Гоша не стеснялся своих слез. Теплыми лужицами они стояли на его небритых щеках, не желая скатываться вниз.

Зоя Сергеевна передернулась от омерзения при виде мокрого, зареванного лица супруга, не понимая, что плачет он и о своей жизни, загубленной ею, и о ее жизни, загубленной им… И выпитое шампанское тут совершенно ни при чем, потому что плачет об этом Гоша Гоголев каждый день, хотя и невидимыми миру слезами…

– Я рад, что гол, как сокол! – с воодушевлением сообщил американец. – С чего начал – тем и кончил! Егор, завтра мы с тобой пойдем выбирать мне могилу!

Не в силах больше сдерживаться, Гоша упал на грудь Серафима Терентьевича и зарыдал. О, крепкие мужские объятия, омытые слезами прадеда и правнука.

Ночь нам дана для бешеной гонки на «Роллс-Ройсе». Зоя Сергеевна на заднем сиденьи переносила пытку тряской как неизбежность, раз уж это было необходимо ее спутникам, чтоб почувствовать себя настоящими мужчинами.

Американец не признавал никаких правил движения, а свистки милиционеров только подбадривали его, как ковбоя свист пуль за спиной.

– Егор, – в крайнем возбуждении проговорил Серафим Терентьевич, – сейчас я тебе покажу дом, где я родился! Ты его и сам знаешь, двухэтажный, на углу Староконюшенного! Сейчас за поворотом!

Автомобиль резко повернул и остановился. Дедушка выскочил на мостовую. И замер перед угловым семиэтажным домом в скорбном молчании. Строгая вывеска гласила, что это Дом политпросвещения.

– Ты здесь родился? – с пьяной беззаботностью спросил Гоша.

Скрипнули тормоза гаишного «жигуленка».

– Кто сидел за рулем машины? – лейтенант поспешил к нарушителям, не понимая, что они тут делают.

– Тихо! – шикнул на него Гоша. – Человек родился!

Глава 3

Самым замечательным в ночном веселье было то, что наутро Гоша Гоголев не испытывал царапающих душу угрызений совести. Не было никакого желания мучительно припоминать постыдные события гулянки. Даже голова Гоголева не железной гирей, как обычно, клонилась к земле, а трепыхалась воздушным шариком, когда они с дедушкой качались в «Роллс-Ройсе».

Гоша беззаботно подумал: как славно, что он не отражается сейчас в кривом зеркале Зоиного лица! Теплая мужская компания: прадед и правнук. Зеркально выбритая и благоухающая физиономия Серафима Терентьевича лучилась начищенным самоваром. «Неужели это последний гусар!» – испуганно подумал Гоша.

Элегический ход мыслей правнука нарушил взрыв гусарского хохота.

– Утречком, пока ты дрых, я отстоял в очереди! – сообщил дедушка в восторге. – Это великолепно! Когда моя очередь дошла до сосисок, все уже были как родственники! У нас люди слишком оторваны друг от друга. – Американец залюбовался подмосковным пейзажем.

– У вас такого нет? – с дурацкой гордостью спросил Гоша.

– Где им! – вздохнул Серафим Терентьевич, Подрулил к дому с надписью «Вторсырье». – Здесь была ресторация Кварикашвили. А здесь… – комок застрял в горле, мешая дедушке говорить. – Поблизости была наша дача.

– Мне тоже дали участок, – брякнул Гоша глупость, лишь бы не разреветься.

Но Серафим Терентьевич его не слышал.

В молчании подъехали к кладбищу.

– Егор! На этом кладбище покоятся наши предки!

Гоголев ожидал, что торжественная высокопарность в голосе американца сейчас взорвется раскатами хохота, но тот был серьезен. И печален.

– Никогда не думал, что у меня были предки, кроме тебя! – виновато признался Гоша.

– по-твоему, я та самая обезьяна, от которой ты произошел?

Родственники протиснулись между массивными могильными оградами. С лица американца не сходило выражение растерянности.

– Почему такие ограды? Амбарные замки!

– Такой обычай.

– Разве у вас воруют покойников? – Серафим Терентьевич осмотрелся. – Где-то здесь! На самом обрыве березка должна быть! Матушка посадила!

Внизу блеснула река.

– Вот она! – Американец остановился перед неухоженной безымянной могилой. Едва заметный холмик. От березы остался почерневший пенек.

Серафим Терентьевич покачнулся, глотнул воздух.

– Здесь нам с тобой суждено лежать! – надтреснутый голос старого человека дрогнул.

С реки дунул холодный ветер. Гоша зябко поежился. Лежать здесь не хотелось. Если б еще с Зоей…

О, как далека была сейчас Зоя Сергеевна от этих вечных проблем! Она чувствовала себя глубоко обманутой. А тот единственный, кого несчастная женщина сама обманула, с видом побитой собаки был подле нее. Наблюдая за действиями любимой, Денис Ильич возвращался к жизни.

Зоя Сергеевна собирала вещи, припасенные к приезду заокеанского родственника. Сняла с граммофона трубу, похожую на гигантское ухо, завернула ее в тряпку. Дагерротипы содрала со стены, забросила в угол. И все молчком – чтобы не разреветься. Но не выдержала. Сочувствие в глазах Дениса ее доконало.

– Старый маразматик! Все – туда, а он – оттуда!