Текст книги "Игрек Первый. Американский дедушка"

Автор книги: Лев Корсунский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– Что с ним случилось? – спросил Судаков у Иннокентия Ивановича, когда они отошли от могилы.

– Он не помнит. Ретроградная амнезия.

– Потом вспомнит?

– Вряд ли.

– А Игрек стал вспоминать.

Ознобишин оттаял:

– Да, да, я каждый день записываю в его истории болезни новые факты…

Полковник Судаков в задумчивости сложил губы трубочкой. Ознобишин отпрянул от него, чтоб тот его ненароком не поцеловал. Но чекист был далек от таких нежностей.

– Сегодня же дадите расписку о неразглашении.

Иннокентий Ивановича оскорбился.

– Врачебную тайну я и так не разглашаю!

– Речь идет о неразглашении государственной тайны!

Ознобишин обомлел.

– Я не владею государственной тайной!

Сергей Павлович заговорщицки подмигнул простаку.

– Что имеем – не храним, потерявши – плачем!

* * *

Слез на кладбище хватало. Где же еще душевнобольным пореветь вволю, не опасаясь укола в попу.

И без смеха, конечно, здесь не обходилось. Например, меланхолик Муха, на весь дурдом нагонявший мрак, ни с того ни с сего заржал конем.

– С ума сошел? – накинулись на него воробьевцы. – На кладбище плакать надо!

Пограничник окинул ортодоксов проникающим взглядом, будто видел содержимое их животов.

– Она здесь! – пограничник выказал неуместное ликование.

– Кто?

– Аля.

– Ее уже нет! – терпеливо пояснили умалишенному.

– Душа Алевтины! Она прилетела на похороны!

– Вырази ей наше соболезнование!

Не заметив сарказма, Муха с серьезным видом кивнул.

– Обязательно.

– Как она себя чувствует?

– У душ ничего не болит, – с обычным занудством принялся объяснять пограничник. – Живые говорят: «Душа болит» – в переносном смысле. Но первое время души новопреставленных чувствуют себя неуютно…

У лейтенанта Мухина не осталось слушателей, кроме Игрека.

– Душа Тины ничего не просила мне передать?

Вопрос Долговязого невольно подслушал доктор Ознобишин. Диагноз его (Игреку, конечно, а не Алевтине) был неутешителен.

– Душа Алевтины скорбит из‑за разлуки с тобой, – после глубокомысленного молчания проговорил Муха.

– На том свете хорошее общество! Лучше, чем на этом! – Иннокентий Иванович попытался поддержать светский разговор, но больные его не замечали. Для них доктор был слишком здоровым.

– Она теперь любит тебя еще больше, чем прежде!

– Я тоже! – воскликнул Игрек с неуместной для места пребывания пылкостью.

Сумасшедший дом Ознобишин готов был терпеть на службе, но не на кладбище. Впрочем, в последнее время Иннокентий Иванович везде стал чувствовать себя на службе. Но там он был доктором, а во всех прочих местах – пациентом.

В гостях каждый норовил посмешить Иннокентия Ивановича старым анекдотом: «Чем наша страна отличается от дурдома? Там главврач нормальный». Слишком хорошо обыватели думали о психушках.

Надежды, возникшие у Ознобишина благодаря тому, что Игрек стал вспоминать разрозненные факты из своей жизни, умирали из‑за параноидальной серьезности, с которой глюк внимал бреду неизлечимого хроника Мухина.

– Скажи, что я изменил ей с Ириной! – выкрикнул Игрек.

Надежда Ознобишина умерла. Неужели она была последней?

* * *

– Алевтина все про Ирину знает, – перевел Муха с загробного языка на земной.

– Не верю! – в Игреке пробудилось здравомыслие. Он понял, что сходит с ума вместе с симпатягой пограничником, вернее, тот тянет его за собой.

Муха очень обижался, если ему не верили, когда он врал. К тому, что не верили, когда пограничник говорил правду, он успел привыкнуть.

Конечно, Алевтининой души он не узрел, но не утешить приятеля никак не мог. А вышло только хуже.

Глава четырнадцатая

1.

Ирина очнулась от холода. Пронизывающего.

Тьма. Дух сырой земли.

«Как в могиле!» – едва подумав об этом, балерина вспомнила последний сон.

Ее уложили в гроб, хоть она была живой. От чужих духов, которыми ее щедро окропили, кроху просто затошнило.

Ирина слышала невнятные, глухие голоса – как телевизор у соседей, и не особенно стремилась пробудиться, испытывая детское мстительное удовольствие от того, что наконец-то ей воздалось по заслугам. Стоило только умереть.

Потом Ирочке захотелось обрадовать близких своим воскрешением, но она не могла издать ни звука.

Только по дороге на кладбище, когда каждый инструмент в похоронном оркестре заиграл на свой лад, Ирина едва не обрела силы разомкнуть очи.

У нее оставалась последняя надежда: заплакать, когда с ней будут прощаться.

Покойница расчувствовалась, когда услышала всхлипы родственников, пожалела себя.

Но скорбящие не придали ее слезам никакого значения, заключив что кто-то из близких увлажнил лицо мертвой девушки своими выделениями.

Когда Игрек приложился сухими, как пятки, губами к ее лбу, Ирина изо всех сил попыталась разомкнуть веки, но они были как приклеенные. Потом он ткнулся своим лбом в ее. Покойница постаралась укусить дурошлепа за нос. Но разомкнуть зубы не удалось. Даже с закрытыми глазами Ирина сразу почувствовала присутствие Алевтины.

Когда та прижалась к пересохшим губам Ирины своими губами, полными жизни, девушка в неудобном гробу сразу согрелась. Ей даже почудилось, что кровь побежала у нее по жилам с веселым бульканьем. Язык тяжелой рыбиной заворочался во рту балерины. Еще мгновение, и уста ее разверзлись бы… Но произошло страшное: нежно любимую оттащили от гроба. Ирина слышала ее сопротивление. Покойница и сама стремилась лягнуть кого‑нибудь из скорбящих ногой, но тяжеленные конечности не слушались ее.

«Мне не хватило одного поцелуя!» – завопила Ирина во всю глотку.

Но ее никто не услышал.

* * *

В том, что надежда умирает последней, на кладбище приходится убеждаться у каждой могилы.

Гроб с телом балерины плавно опустили в яму, хотя Ирина слышала беседу гробокопателей, когда они заколачивали над ней крышку: если не дадут им еще на водку, сбросят ящик в могилу, чтоб у покойницы было сотрясение мозга.

Ирина ожила, когда ее гроб тюкнули о дно ямы.

* * *

Непрочное изделие сразу развалилось, как только мужики отпустили веревки. Сверху доносились приглушенные голоса, всхлипы, рыдания…

«Под землей отличная слышимость… – оторопело сообразила покойница. – Но почему эти идиоты не расходятся после того, как закопали меня в землю живой? С Гоголем они сделали то же самое! Впрочем, то были другие идиоты…»

Ирина шевельнулась. Ничто не стесняло ее движений. Сверху девушка была присыпана тонким слоем земли. Безумцы набросали в могилу много цветов и еловых веток… воздушный шарик… плюшевого мишку…

«Не могила, а помойка какая-то! Если они меня еще хоть раз так похоронят, я им устрою…» – чувства юмора кроха в могиле не утратила.

Ирина поднялась на ноги, отряхнулась. И узрела, что над ней висит чей-то гроб. Возможно, это пренеприятное обстоятельство спасло покойнице жизнь, дав ей пространство для маневра, но в тот момент Ирина не испытывала к гробокопателям никакой благодарности.

– Прекратите издевательство! – крикнула несчастная.

Очумевшие от ужаса работяги, сразу протрезвев, выпустили веревки, и гроб рухнул в яму, едва не придавив законную обитательницу могилы.

Из рассыпавшегося гроба вывалилась на Ирочку крайне несимпатичная старуха.

«Мертвый хватает живого» – сказано было некогда про инцидент в Ирочкиной могиле.

Едва обитательница могилы разобралась с новым постояльцем, как одна из родственниц старухи, ошеломленная воскресением девушки, потеряв равновесие, сверзилась в могилу. В яме, рассчитанной на одного покойника, оказалось три тела. Ирине это пришлось не по душе. Она сделала неутешительное для человеческого рода наблюдение: на смерть люди реагируют куда спокойней, чем на воскресение из мертвых.

Ирина не могла взять в толк: ее пьяные гробокопатели сунули в чужую могилу или неизвестную старуху предпочли опустить в готовую яму, едва присыпав первый гроб землей, – лишь бы не рыть новую.

«Из могилы устроили коммуналку!» – недовольно ворчала Ирина.

– Кто вы? Кто? – вне себя вопили ожившей покойнице люди, столпившиеся у края могилы.

– Не угодно ли, господа, сначала помочь даме вылезти из могилы, а потом задавать ей глупые вопросы! – достоинство, с которым пигалица произнесла свою тираду, подействовало на джентльменов отрезвляюще.

Маленькой леди были спущены две веревки. Уцепившись за них, продрогшая балерина выбралась на свет божий.

Живые со священным трепетом разглядывали выходца с того света.

– Как вы оказались в могиле?

Ответа на этот вопрос Ирина не знала.

– Я там живу.

2.

У Мухи на кладбище произошла нечаянная встреча, поразившая его воображение: с душой Мальчикова.

Грешная душа избавилась от человеческих пороков, уразумев, что бояться ей больше нечего. И без утайки поведала пограничнику историю гибели своего бренного тела.

Будучи сержантом Безопасности, Мальчиков по приказу полковника Судакова госпитализировался в психиатрическую больницу им. Воробьева с заданием осуществлять неусыпное наблюдение за пациентом той же больницы Игреком. Когда Мальчиков спал, неусыпное наблюдение вел секретный сотрудник Колюня, работавший там же санитаром.

За несколько дней до того, как Игрека поместили в Воробьевку, Мальчиков мельком видел наблюдаемого в столовой Службы безопасности. По мимолетному общению с ним сержант не заметил в парне ничего странного, во всяком случае, отсутствием памяти тот не страдал. По некоторым признакам Мальчиков уяснил, что белобрысый дылда живет в офисе Службы безопасности.

«В Воробьевке тебе надо было только присматривать за Игреком?» – безмолвно спросил невидимку Муха.

«Судаков хотел, чтобы я раздражал наблюдаемого. Хотя и не особенно приставал к нему».

«Что ты знаешь про лабораторию в Службе безопасности?»

«Ничего. Туда у меня не было допуска».

«Зачем же Судаков лишил Игрека памяти?» – задумался Муха.

«Наверно, он знал что‑нибудь секретное».

У самого пограничника была другая версия: в лаборатории отрабатывают методику лишения памяти всего народа, его зримой части. Невидимки контрразведчикам не по зубам.

* * *

Когда Муха поведал о своих умозаключениях доктору Ознобишину, тот поднял его на смех.

– Исчезновение памяти связано с раздражением или угнетением определенных отделов головного мозга. Существует множество заболеваний – от сифилиса до инсульта, при которых больной может полностью или частично утратить память…

Муха недолго дивился глупости ученого умника. Общение с призраками развило у пограничника проницательность. По тому, как доктор испуганно замельтешил, Муха определил: Ознобишин о многом догадывается, но больше смерти боится Судакова.

«Ты можешь забыть о том, что я кое‑что знаю?» – умоляли глаза Иннокентия Ивановича.

«Конечно, доктор, – молча, как призраку, ответил ему Муха. – Считайте, что у меня раздражены какие-то участки мозга».

* * *

После сумбурного разговора с больным Мухиным Ознобишину пришлось признаться самому себе, что опека контрразведчиков над парнем, потерявшим память, всегда казалась ему подозрительной. Впрочем, проблемы памяти интересовали и самого ученого. Инстинкт самосохранения повелевал доктору ничему не удивляться. Даже когда полковник Судаков лег в Воробьевку под именем больного Брокгауза, Иннокентий Иванович сделал вид, что в этом нет ничего необычного.

Люди, которые приходили в отделение беседовать с Игреком, были Ознобишину незнакомы, но по множеству едва уловимых признаков он узнавал в них коллег. Даже белый халат врач носит не так, как больной, ведь и на военном мундир сидит иначе, чем на штатском.

Если немногословные, сосредоточенные медики производили эксперименты с Игреком, то Ознобишин – с самим собой, выпихивая из головы все, что обременяло его существование. Зачем, например, Судаков требует, чтобы Игрек внушал свои мысли? Обрел ли Игрек этот дар? Многие вполне обыкновенные люди обладают способностью к внушению. Неужели она усиливается, если человек лишен памяти? Если он совсем без тормозов? Судаков вывел в колбе гомункулуса. Зачем?

Настырные вопросы изводили Ознобишина по ночам. Их гонишь в дверь – они лезут в окно. Иннокентию Ивановичу стало казаться, что чекист ставит и над ним эксперимент: если ученому запретить думать, сколько он выдержит? Какие признаки душевного расстройства у него появятся? Скоро ли он уверует в какой‑нибудь утешительный бред, например в то, что пространство вокруг нас кишмя кишит призраками или душами умерших?..

«Боже мой! – Ознобишин включил в комнате свет. С некоторых пор темнота стала пугать его. – Откуда у умерших взялись души, если их не было у живых!»

* * *

– Душа Мальчикова все мне рассказала… – уныло твердил Муха. – Ей врать не к чему…

– Что она тебе рассказала? – Иннокентий Иванович позволял себе разозлиться на пограничника, как на здорового человека. Дурной признак. Для доктора, конечно.

– Что Колюня и Мальчиков должны были доводить Игрека…

– Нетрудное задание для подонков!

– Оба покончили самоубийством…

– В Воробьевке это случается!

Один из оппонентов не знал, что он доказывает, а второй не понимал, что опровергает.

– Мальчиков не собирался вешаться. Он сам не понимает, как это вышло.

– Что из этого?

– Его засунул в петлю Игрек.

Ознобишин издал блеющий смешок, означавший недоверие.

– Души никогда не врут?

Муха пожал плечами.

– Какой для них в этом смысл?

– Потолкуй с душой Судакова.

В глазах пограничника появилась сосредоточенность параноика. Кажется, идея доктора показалась ему соблазнительной. Для ее осуществления не хватало самой малости: трупа полковника Судакова.

Осознав, что поступил с Мухиным точно так же, как Судаков с Игреком, Иннокентий Иванович ужаснулся. И раскаялся. Но вытравить навязчивую идею из сознания маньяка можно лишь одним способом: лишив его памяти. Прибегнуть к помощи полковника Судакова, чтоб спасти жизнь несчастному психу?

В достопамятные времена на старинном особняке висела табличка Комитета государственной безопасности, и Ознобишин с замиранием сердца являлся туда на допросы как диссидент. В те годы в «Иностранке» печатался роман Кинга о девочке, воспламеняющей взглядом. Студент – медик люто завидовал всесильному существу! Уж он-то знал бы, как ему распорядиться божественным даром! Госбезопасность вместе с полковником Судаковым заполыхала бы, как нефтяная скважина!

Ознобишин вспомнил недавний пожар в Безопасности. Именно там Игрека лишили памяти…

– Зачем призракам мараться! – уныло бубнил Муха. – Все души очень чистые…

Доктор неожиданно воспрянул духом.

«Что ж, пусть тогда от полковника Судакова останется одна душа!»

3.

Впервые Ирина осознала смысл стертого до полной бессмыслицы выражения: «замерзнуть до мозга костей». Именно до мозга костей, находившегося в самой их сердцевине, окоченела девушка. Только в насмешку можно было назвать балериной неуклюжее существо, замотанное в тряпку, приготовленную для обивки гроба.

Проходя мимо покойника в гробу, не по погоде одетого в тоненький летний костюмчик, барышня осудила скорбящих за эгоизм: сами-то плащи и пальто напялили! А покойникам не холодно?

Ирина отметила, что холод дурно влияет на ее умственную деятельность.

Почему, скажем, она не уберется прочь с Богом забытого кладбища, чтоб согреть свои старые кости?

Пришлось Ирине и этой придури найти объяснение: ее не покидало предчувствие, что она вот – вот встретит Тину.

Нетрезвый гробовщик обратился к нахохлившейся птичке, завернутой в красную тряпку, с непристойным предложением:

– За стакан портвешку минет сделаешь?

«Пора мне учиться в гроб ложиться!» – сделала неожиданное умозаключение Ирина.

Гробовщик поддержал ее порыв:

– Если за два стакана не дашь, я тебя живьем в землю закопаю!

4.

Грешная душа Алевтины возрадовалась, когда выяснилось, что телесная оболочка Ирины только мешала Ангелу любить свою Ведьму. Людям с бедным воображением для того, чтобы дарить нежные чувства отсутствующим, необходимы материальные признаки их существования: фотографии, клок волос, надгробный памятник… Игреку, к счастью, не требовалось ничего такого. Он любил Алевтину куда больше, чем при ее жизни. Может, даже ослепительная наружность Алевтины при ее жизни отвлекала психа от того, чтобы сродниться с ней всей душой.

* * *

В промозглой мгле Алевтина (именно так она себя воспринимала, независимо от упаковки, в которой пребывала ее душа) очутилась перед разверстой могилой, готовой принять в свое чрево очередного покойника.

«Моя могила! – осенило Ведьму. Она явственно ощутила, что похоронная яма влечет ее, засасывает в себя непреодолимо. Алевтина, не колеблясь, отдалась силам притяжения. – Последний приют!»

Легкость балерины оказалась обманчивой. Ее тело, оторвавшись от земли, вместо того, чтобы воспарить ввысь, мешком с картошкой сверзилось на дно склизкой ямы.

Оглушенная после падения Ведьма, как из‑под земли, услышала улюлюканье и хохот гробокопателей:

– Эй, девка, вылазь! Сейчас закопаем!

– Похороним по первому разряду!

Желания вступать с нетрезвыми дядьками в переговоры Алевтина в себе не обнаружила. Сырой песок, в который она уткнулась носом, напоминал о пригородном пляже. В сонном оцепенении девушка не отогнала даже жучка, щекотавшего ее лицо колючими лапками.

«Предел падения…» – у Алевтины достало сил лишь на эту мысль.

– Пухом тебе будет земля! – продолжали веселиться гробокопатели.

Ком глины приятно ударил Ведьму в спину. Потом еще один ткнулся в голову. Давясь от смеха, мужики стали забрасывать неподвижное тело землей.

Ничего, кроме покоя, не испытала Алевтина, вообразив себя заживо погребенной.

* * *

Глухо, как из‑под воды, слышала Алевтина пьяные выкрики гробокопателей. Смеха ради забросав взбалмошную дамочку свежевыкопанной землей, они выкинули ее из головы.

Ведьме стало трудно дышать. В первый раз она испустила отчаянный крик. И прислушалась к несмолкаемому оживлению на поверхности земли.

Возможно, заполошные крики и стоны из могил были там привычным делом.

Отплевавшись от песка, забившего ей рот, заживо погребенная еще раз крикнула. И еще раз.

Дышать после этого стало еще трудней, а плавное течение земной жизни ничуть не изменилось.

Алевтина задышала открытым ртом, с присвистом. Когда к ней в рот заползла какая-то божья тварь, наподобие червяка, Ведьма не стала ее выплевывать. Не до того.

Но идея пришла Алевтине в голову вполне здравая: надо на кладбищах держать служебных собак, как у спасателей, чтоб они живых из могил вытаскивали.

И последняя мысль, а вернее, заклинание: «Зачем же ты меня в такой дыре похоронил, мой милый!»

5.

Автобус в Воробьевку ушел пустым. Ощутив дыхание вечности, умалишенные разбрелись по кладбищу, пугая скорбящих и развлекая души самих покойников. На тех уныние провожающих их в последний путь всегда действует угнетающе.

Таким образом, благородную миссию утешения усопших сумасшедшие взяли на себя, хотя на живых дикие выходки психов производили тягостное впечатление.

Впрочем, тем, кто пока еще обладал материальной субстанцией, следовало быть скромней: на кладбище они были гостями.

– Memento mori… – в задумчивости бормотал доктор Ознобишин, и так слишком много думавший о смерти. Этот закон природы он толковал расширительно, не только как гибель плоти, разумеется. Признаки старения, то есть своего телесного умирания, каждый легко обнаруживает, едва взглянув в зеркало, на загнивание духа редко обращают внимание. Иннокентий Иванович приставил зеркальце к душе, осознав, что невольно потворствовал бесчеловечным опытам Судакова.

«Ходячий труп!» – беспощадно назвал себя доктор, констатировав смерть своей души.

– Необходима реанимация! – произнес он вслух.

– Поздно! – со слезами на глазах откликнулся психически здоровый скорбящий. – Мы на кладбище…

– Чушь! – с воодушевлением возразил Ознобишин. – Именно здесь необходимо возрождение!

– Пардон! – осушив слезы, скорбящий пугливо отпрянул от реаниматора. – Я не понял, что вы из этих…

Доктор скептически усмехнулся: когда мы перестанем делиться на тех и этих. Есть только живые и мертвые, причем мертвые подчас живее живых…

Ознобишин оборвал плавное течение своих мыслей, чтоб не ухнуть в черную дыру. Опасность безумия подстерегала за каждой могильной плитой.

Иннокентий Иванович терпеть не мог, когда его принимали за душевнобольного. Чтоб избежать ненужной путаницы, Ознобишин извлек из своей сумки белый медицинский халат и облачился в него.

Появление доктора на кладбище произвело на живых очень сильное впечатление. Прошел слух, что склонный к самоистязаниям эскулап явился на похороны погубленного им больного.

«Слух подтвердился!» – саркастически хмыкнул Ознобишин, вернувшись к могиле своей больной. Алевтины.

* * *

Здесь доктор обнаружил Игрека. Досада на больного, который был с ним не слишком откровенен, сменилась у Иннокентия Ивановича отвращением к самому себе. Арифметика простая: чем больше даешь – тем больше получаешь взамен. Мало получил?

– Memento vivere!

– Что это? – спросил Игрек, не оборачиваясь.

– Помни о жизни.

– А о смерти?

– И о смерти.

Помолчав, Игрек признался в сокровенном:

– Я могу лишать людей жизни.

У Ознобишина отлегло от сердца, будто без откровенности больного он сам не ведал, сколько ему отдал.

– Я знаю. Судаков сумел это устроить…

– Как?

– Понятия не имею. В Госбезопасности всегда были свои лаборатории.

От своей догадки Игрек страдальчески скривился, как от лимона во рту.

– Они залезли ко мне в голову?

Ознобишин пожал плечами. Выглядеть дураком ему было нетрудно.

– Можно залезть в голову, не делая в ней дырочку…

– Через рот?

– На мозг можно воздействовать на расстоянии. Как это делаешь ты сам – с чужими мозгами.

– Я не нарочно!

Ознобишина растрогало, что мальчик чувствовал себя виноватым в чужом грехе.

– Как мне от этого избавиться?

Доктор снова сделал глуповатую физиономию, развел руками. Ощутил себя комическим персонажем. Но трагический персонаж не улыбнулся.

– Толком я даже не знаю, чего натворил… Кажется, я убил Тину…

Чем утешить мальчугана? Тем, что его девушка попала в рай? А если ему взбредет в голову всех туда отправить?

– Чтобы превратить твой мозг в оружие, потребовалось сначала лишить его памяти…

– Брокгауз… то есть Судаков, это сделал?

Ознобишин кивнул.

– Память к тебе потихоньку возвращается… что-то нам все-таки удалось сделать! Ты парень с головой!

В памяти Игрека всплыла мутная картинка: он спит на вокзальной лавке… Просыпается от бесцеремонного прикосновения к его телу. Двое молодых мужчин в штатском берут заспанного парня под мышки и почти силой ставят на ноги… Черная «Волга» со скрежетом тормозит у особняка Службы безопасности.

Один из провожатых Долговязого – капитан Мухортых, другой – Сизов. Сержант.

Ознобишин с беспокойством заглянул Игреку в глаза. Доктор никогда не знал, что у мальчика на уме. Вооруженный дикарь, не имеющий представления о том, что после нажатия на курок из дула вылетает пуля…

– Вы знали, что Брокгауз – на самом деле полковник Судаков?

– Да, но…

– Знали, что он вынул у меня из головы всю мою прошлую жизнь?

– Нет, но… – Ознобишин осекся. Доктору померещилось, что оружие дикаря, о котором он только сейчас размышлял, прицелилось ему в лоб.

– Ты мне не веришь?

– Нет.

6.

Майор Коробочкин убрался с кладбища, изнемогая от беспричинной головной боли. Самой незаслуженной за всю его жизнь. Уже неделю он был в завязке.

«Все равно как целочке забеременеть!» – нашел сыскарь образное определение тому, что с ним происходит.

Трофейного кольта при нем не оказалось.

«Вообще-то потеря невелика, весь город засрали оружием… но все равно… Посеять ствол… как даме на балу потерять трусики…»

Станислав Сергеевич мучительно сосредоточился, чтоб припомнить, выполнил он оперативное задание или нет. Ликвидирован Игрек?

«Раз при мне нет пистолета, значит, я его выбросил после убийства…» – довод показался майору неубедительным.

Он помнил все, что предшествовало ликвидации. Вернее, свое намерение вынуть из кобуры пистолет, прикрытый шарфиком… Выстрелить Игреку в затылок под какофонию сумасшедшего оркестра… Потом Коробочкин провалился в небытие… Похоронная процессия была уже далеко.

«Наверно, даже девицу успели схоронить… – заключил сыщик. – Я потерял память. Как Игрек. Судаков стал проводить свои эксперименты на мне…»

Станислав Сергеевич не догадывался, как близок к истине. При желании он мог бы ее даже поцеловать.

* * *

Всю дорогу до своей конторы Коробочкин внушал встречным девушкам, чтоб они бросились ему на шею. Только хорошеньким, конечно. Совсем обнаглев, от одной майор потребовал большего.

Соблазнительная красотка сидела на скамеечке в парке. Весьма уединенное место показалось Коробочкину вполне подходящим для любовных утех.

Станислав Сергеевич беззастенчиво потребовал от смазливой барышни обнажиться и улечься на спину.

В ответ на гнусное требование девушка с опаской покосилась на подозрительного господина. Бандитская рожа, а ухватки сумасшедшего.

Жертва внушения поднялась на ноги. Соблазнительно вильнула бедрами, улыбнулась обольстителю.

– Ты бы хоть поцеловал меня, что ли…

* * *

От услуг проститутки Коробочкин отказался. И не только из‑за безденежья. Провал в памяти не освобождал майора от необходимости устранить убийцу.

Неплохо, конечно, до этого покончить с Судаковым.

Мечты для стража порядка необычные, Но разве порядок у нас обычный!

Из сейфа сыщик изъял «Макарова». Вещдок проходил по делу серийного убийцы. На его счету было восемь трупов. Сегодня станет девять. Коробочкин надеялся, что угрызения совести из‑за этого его не замучают. Не Раскольнков.

«Успел ли Ознобишин посвятить Игрека в то, что Судаков стер его память? – После стакана водки острая боль в затылке размылась. – Своим бездействием я провоцирую убийство полковника Судакова!» – пробудился в Коробочкине юрист. И уснул после второго стакана.

«Игрек внушил мне эту мысль. Что я должен дождаться, пока он замочит Судакова, а потом его ликвидировать. Он самоубийца… как и все мы…»

7.

Двое упорно искали друг друга, но никак не могли встретиться. Игрек кружил по кладбищу, чувствуя, что Судаков только что побывал на этом месте. Полковник тоже выслеживал Игрека, искусно лавируя между могилами, у каждого встречного справляясь о долговязом белобрысом парне.

Беспристрастный Созерцатель с заоблачных высот мог бы заключить, что эти двое бегают друг от друга.

Псих и контрразведчик столкнулись нос к носу у памятника новорожденному младенцу. Малыш не прожил на земле и одного дня, а удостоился мраморной плиты с позолоченными буквами.

– Жаль ребеночка! – сокрушенно вздохнул Сергей Павлович. – А в том ряду есть памятник эмбриону.

– Наверно, его замучил Президент?

Судаков отметил, что Игрек впервые позволил себе иронию по отношению к нему.

– Этого эмбриона замучил не Президент! – из‑за мягкого укора в голосе полковника получалось, что бессовестный мальчишка клевещет на уважаемого человека. Подождав, пока Игрек осознает свою низость, контрразведчик продолжил: – По своим каналам я выяснил, что у Президента психическое расстройство…

– Он ляжет к нам в Воробьевку?

Наивное удивление мальчика позабавило Судакова. Чекист позволил себе добрую улыбку.

– Президент к нам не ляжет. Хотя это был бы хороший выход из тупика. То, что я рассказывал тебе о сексуальной необузданности Президента, признак психической болезни. Он ведь не только девочек собирал, разъезжая по Москве в машине, но и мальчиков.

Ужас на лице простака воодушевил Сергея Павловича.

– Надеюсь, в моих источниках информации ты не сомневаешься. Президент не только самолично растлевает детей, ему нравится наблюдать, как другие занимаются сексом. Мальчиков он заставляет насиловать маленьких девочек… Малютки даже не понимают, чего от них хотят… Потом опытные проститутки насилуют этих пацанов. Когда вакханалия близится к концу, люди Президента втыкают шлюхам между ног жестянки из‑под пива и принимаются за девчушек.

– Все насилуют всех? – иезуитский замысел Президента ошеломил глюка.

– Это концепция Президента. Его кредо.

– Но ведь он сумасшедший…

Судаков удовлетворенно кивнул.

– Иннокентий Иванович подтвердит, что твой диагноз правильный. Человек, который желает устроить в стране такой же бардак, как в своей спальне, – параноик.

– Почему же его не лечат?

– Президенту не скажешь, как у нас в Воробьевке: «Снимай штаны, псих, пора на уколы,!»

Сергей Павлович дал мальчугану спокойно попереживать, не перегружал его эмоционально насыщенной информацией.

– Я не знаю, что делать… – наконец промолвил Долговязый.

– Никто не знает, что делать. Кроме тебя. В сумасшедшем доме главврач должен быть нормальным.

– А у нас в Воробьевке…

– Я говорю про нашу страну!

Так высоко Игрека еще не заносило. Взрослый человек смотрел на него с надеждой и восхищением, как на спасителя Отечества. Как на Минина и Пожарского.

– Кремль должен сгореть, как наша Служба безопасности?

– Ни в коем случае!

Во взгляде полковника Судакова не осталось и тени преклонения перед Игреком Первым.

– Кремль – это наша национальная святыня. Он не должен пострадать! Самодура, который хочет изнасиловать нашу страну…

– Надо изнасиловать?

– …необходимо лишить власти. Потом народ сам решит его судьбу. Танки должны взять Кремль в тройное кольцо! Из всех бронетанковых частей, расположенных под Москвой, танки должны двинуться к сердцу столицы! Приказ должен отдать министр обороны…

Траурная величественная музыка заглушила слова полковника Судакова. Играли настоящие музыканты, даже у сумасшедших вызывая ощущение: полет в ночном небе…

Безысходная тьма… Сгустившись до полной черноты, она разрядилась спасительным проблеском – лунным светом.

Ведьма Алевтина часто предавалась подобным фантазиям.

8.

Под «Реквием» Моцарта Ирина, вообразив себя Ведьмой, носилась по ночному небу. Разлука с возлюбленной стала нестерпимой. Единственным препятствием для встречи родных душ оставалось постылое тело. Но выскочить из этого мешка костей оказалось не так-то просто. Душа девушки, надежно упрятанная в него, жаждала выбраться на свободу, но вместилище духа без борьбы не выпускало своего пленника.

Примериваясь к различным способам самоубийства, Ирина ни на одном не остановилась.

Балерина не могла не думать о том, как будет выглядеть ее тело после смерти. Неэстетичность падения с двенадцатого этажа или гибели под колесами электрички отвращала девушку.

Самым соблазнительным уходом из жизни Ирине виделась смерть в ванне. Вскрыть себе вены в горячей воде и грезить о несбыточном, постепенно впадая в небытие…

– Чего ты из себя целочку строишь? Сделаешь минет за пузырь портвешка?

Следовало торопиться. Жизнь сама грубо подталкивала Ирину к смерти.

«Алевтина, я иду к тебе!»

Могила, в которой душа Алевтины прощалась с измученной плотью балерины, была неподалеку. Но Ирина по неведению устремилась в другую сторону.