Текст книги "И снова уйдут корабли..."

Автор книги: Леонид Почивалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Иногда я беру в руки небольшой, похожий на шляпку гриба коралл, добытый мной возле тихого островка в Яванском море, смотрю на него и думаю об Изабелле. Что с ней?

Человек в беде

Ночью ветер был таким мощным, что оконную раму моей комнаты в гостинице выдавило, как пробку из бутылки с шампанским. Вместе с соседом по комнате мы всадили свои руки в мощные брусы рамы, уперли ноги в пол и так стояли, борясь с напором стихии до тех пор, пока не подоспела помощь. Рама была спасена. Я удивлялся: как уцелели стекла? Завхоз гостиницы сказал: «Стекла у нас корабельные. Другие здесь не выдержат».

К утру ветер чуток утих, но пурга еще продолжалась. Я сидел у окна и с тоскливой ленью посматривал на волю. Делать было нечего. Все оказавшееся при себе чтиво проглочено, все пуговицы на амуниции заново подогнаны. За окном за одну ночь сугроб вырос почти до второго этажа. Этак через недельку нас совсем засыпет по самую макушку!

За стеной кто-то под гитару пел:

 
…Опять пурга, опять зима
Придет, метелями звеня…
 

Я позвонил на аэродром диспетчеру. Он уже привык к моему голосу.

– Глухо! – снова повторил все то же слово, которое по его разумению означало отсутствие на ближайшее время всяких перспектив. На этот раз еще весомо добавил – Арктика!

Арктика! Только на мысе Шмидта я стал понимать по-настоящему, что это значит. До того, как оказался здесь, за педели, проведенные у северной кромки континента, я было решил, что Арктика на самом деле не такая уж неприютная – все дни безмятежно светило в чистом небе солнце. Мне просто везло. Особенно во время неожиданного рейда в самый центр Ледовитого океана на дрейфующую станцию «Северный полюс». В Андерме я сел в самолет, следовавший из Москвы на остров Диксон. Среди пассажиров оказалось два человека, которых я знал, два известных полярных исследователя – академик Алексей Федорович Трешников и генерал Марк Иванович Шевелев. С последним мне довелось лететь в Антарктиду – он был начальником первой советской воздушной антарктической экспедиции. Увидев меня на аэродроме в Андерме, Марк Иванович спросил, куда я держу путь?

– На Диксон и дальше на восток, – ответил я.

– А завернуть на север не желаете?

– Куда именно на север? – не понял я.

– На самый северный север! – рассмеялся Трешников. – На полюс!

Кто же откажется от путешествия на пик Северного полушария Земли. Да еще в таком обществе. Мне повезло!

Везло и дальше. Многочасовой полет на двухмоторном маленьком самолете над белой пустыней Ледовитого океана показался всего лишь несколько затянувшейся, но увлекательной прогулкой. В палатке на дрейфующей льдине я почти не спал, воображение будоражило сознание, что я нежданно-негаданно оказался среди немногих людей, побывавших на этом еще недавно таком таинственном, таком неприступном Северном полюсе. Стало быть, могу считать себя немного полярником. А это лестно. Особенно для меня. Вроде бы продолжил родовые традиции. Братом моего деда был Отто Юльевич Шмидт – хотя я его никогда не видел – другая ветвь рода. Я лежал в палатке, и мне казалось, что подо мной, за хрупкой коркой плавающей льдины перекатывает свои могучие мускулы великий полярный океан.

Через день попутный самолет с полюса доставил меня на остров Врангеля, при посадке была отличная погода, и на кромке южного берега острова я видел белых медведей, – привлеченные шумом моторов, они задирали вверх свои грозные морды с черными носами и скалили пасти. С острова Врангеля мой путь лежал уже сюда, на мыс Шмидта, где когда-то коротал непогодное время, готовясь к полету на полюс, мой родственник.

Вот и меня встретил этот не очень-то приютный мыс снежной бурей.

Тоскливо сидеть без дела. Заглядываю к соседям.

Гитару отложили – надоела. Травят полярные байки.

– …Как раз тут, на этом мысе, все и случилось… – рассказывал человек с юношескими ясными глазами и дремучей сибирской бородой. Вот так же, как мы, ждали у моря погоды. От нечего делать Иван Дмитриевич Папанин что ни день разбирал свой браунинг – каждый имел оружие для защиты от белых медведей. Разберет до последнего винтика, почистит и принимается собирать снова. Время «давит». И вот летчики, кажется, Водопьянов, решили подшутить над будущим начальником Северного полюса. Из другого браунинга вынули какой-то винтик и незаметно подбросили в кучку деталей на столе перед Папаниным. Стал Иван Дмитриевич собирать пистолет снова, собрал, как положено, а одни винтик лишний. Разобрал и все начал заново, опять винтик некуда приспособить. Вот незадача! Потерял бывший севастопольский морячок покой: куда девать винтик?!

Каких только баек не расскажут. Уважаемые люди бывали на этом неприютном мысу, и задержаться при непогоде – тоже везенье: чего только не наслушаешься!

Ветер гонит с моря серую муть, и контуры ближайших домов в поселке расплывчаты, как на недопроявленной фотографии. Все полеты отменены. Мне же лететь на восток, на самую восточную точку континента, на мыс Дежнева. Если пурга и там, то дежневцы не скоро сумеют подготовить посадочную площадку для приема нашего внепланового самолета. А пурга, наверное, на всем побережье. И как там сейчас Малевский?

Все полеты отменены. А его послали. Вернее, сам вызвался. Послать приказом не могли – погода за пределом дозволенного. Дальше уж на свой страх и риск. Рейс Малевского именуется санитарным. В районе Ванкарема оторвало от берега льдину, на которой был охотник-чукча, и унесло в открытое, освободившееся от припайного льда море. И вот теперь Малевский на своем маленьком «Ан-2» ищет в море охотника.

– Ну как? Нет новостей? – снова и снова пытаю по телефону аэродромного диспетчера. – Как Малевский?

– Ищет. Погода на пределе.

Я представлял себе маленькую «Аннушку», которая хрупкой лодчонкой бьется на тугих гребнях ветра чуть ли не над самыми гребнями океанских волн, и коренастую фигуру Малевского, крепко сжимающего штурвал. Лихо им сейчас в океане. А каково охотнику?! Одному на льдине в открытом море! Надеется ли на спасение?

Я где-то читал, что раньше у чукчей было поверье: если охотника на льдине унесло в море – значит, его забрал к себе грозный морской бог. И пытаться спасти человека значит идти против воли бога. А как сейчас? Живо ли поверье?

Через час позвонили с аэродрома: Малевский возвращается на базу. Для «Аннушки» погода оказалась не по зубам.

Дуло еще три дня. На льдине он уже неделю. Сколько дней может обойтись человек без пищи? Хорошо, если ему удалось подстрелить нерпу. Но говорят, в непогоду нерпа прячется подо льдом.

Я пытаюсь представить себе этого бедолагу охотника. Какой он? Молод или в возрасте? Как одет? Наверняка в своей чукотской кухлянке из шкур и мехов. Но спасет ли она человека от натиска ледяного морского ветра? Человек борется за жизнь до последнего вздоха. Как говорит старая мудрость, надежда умирает последней.

И конечно же, человек на льдине надеется. Какие бы там ни были поверья прошлого, жить хочется каждому.

Но все дело в том, сумеют ли его спасти. Злой чукотский бог делает все, чтобы создать спасателям побольше трудностей, чтобы те в конце концов отказались от задуманного: выше себя не прыгнешь!

Утром четвертого дня я выглянул из дома на улицу, и мне показалось, что жесткий напор северного ветра, дувшего с моря, вроде бы послабел. Вместе со мной вышел на волю и мой бородач сосед. Подставив лицо ветру, постоял в задумчивости минуту, безапелляционно заявил: «На пределе». Он знает, что говорит, здесь, на Чукотке, не один год.

Проваливаясь чуть ли не по пояс в снег, обливаясь от нелегкой ходьбы потом, я пешком добрался до аэродрома. В кабинете начальника Шарова шло летучее совещание. Только что звонили из райкома партии: «Сегодня не попробуете? Еще есть надежда, что жив охотник». Не требовали, неуверенно спрашивали.

Шаров, небольшого роста, плотный, округлый и очень подвижный человек, обликом соответствует фамилии – похож на брошенный в игру шарик. Он подпер ладонями щекастую физиономию, уставился маленькими грустными глазами в лица сидящих перед ним:

– Что будем делать, ребятки?

Летчики молчали, дымили сигаретами, и струйки дыма, поднимающиеся к потолку, без остатка стирали над их головами струи холодного воздуха, пробивающиеся через щели в оконной раме.

– Не положено по показателям… – неуверенно начал аэродромный синоптик с мятым невыспавшимся лицом.

– Конечно, не положено! – согласился Шаров. – И без тебя вижу. Но…

Он осекся, потому что больше этого «но» сказать ему было нечего.

Опять помолчали. Малевский придавил в консервной банке, приспособленной под пепельницу, недокуренную сигарету и тут же прижег новую.

– Вот как раз здесь и корреспондент, – неуверенно произнес Шаров, взглянув на меня. – Обо всем и напишет… В «Правде»!

Начальственной уверенности в голосе начальника аэропорта не было. Он даже не просил, скорее, сам с собой разговаривал вслух.

– …Ну, если напишут… Да еще в «Правде»… То… – По тонким губам Войтова, командира «Ил-14», проскользнула улыбка, и я не понял: иронизирует ли или всерьез принимает аргумент Шарова.

Начальник аэропорта выжидательно смотрел на летчика, губы его беззвучно шевелились, словно подсказывали продолжение начатой Войтовым фразы.

– То… – наконец, повторил он вслух.

– То, пожалуй, полетим…

Шаров почему-то не обрадовался принятому летчиком решению, а вроде бы забеспокоился, замельтешил лицом:

– Но ведь ветерок – ого-го! – бросил быстрый взгляд к окну. – Ишь как крутит. Риск! И немалый. Может, еще погодим?..

– Помрет чукча, – глядя в стол, обронил штурман «Ила» Краснов – сухощавый человек в новой скрипучей кожанке. – Крутить может еще неделю… Арктика!

– Вот именно, неделю! Даже больше, – поддержал Шаров, и было непонятно, какой все-таки стороны он держится в этом нелегком разговоре.

Всем было ясно, что в конечном счете последнее слово за Войтовым. Тот почесал пальцами плохо выбритую, с кровавыми надрезами щеку, посопел:

– Рискнем! – пробормотал со вздохом. – Раз уж обещают написать в газете…

– Конечно! Конечно! – поспешил заверить я, отлично понимая, что тот иронизирует. – Непременно напишу.

И вдруг пришло решение:

– А меня с собой возьмете?

Войтов наморщил лоб, озадаченно взглянул на меня и в таком виде оставался долго, словно решал в высшей степени сложную проблему.

– С собой? В море?..

– Не советовал бы! – с сомнением высказался Шаров. – В таком рейсе пассажирам не положено.

– Корреспондент – не пассажир, – сказал Малевский. – Тоже на работе. Как же будет он тогда писать об операции в газете? Здесь нужна правда.

В лице Шарова проступило страдание:

– Что же вы со мной делаете, ребята! Ну ладно, без летчиков не обойтись. Летите, коль сами изъявили, так сказать, охоту. Не принуждаю. Но зачем мне брать ответственность еще и за корреспондента? Тем более из «Правды».

– Я тоже по своей охоте.

Начальник аэропорта опустил голову и тяжко помотал ею над столом, словно встряхивая мозги, в которых запутались мысли. Потом сухо почти официально бросил:

– Напишите мне расписку: всю ответственность берете на себя!

Составили план операции. В ней участвуют два самолета – «Ил-14» и «Ан-2». Первый должен отыскать, а второй попытаться сесть на льдину и снять охотника. Если Малевскому это не удастся, придется вызывать с соседней базы вертолет, а прийти он может лишь при подходящей погоде – такая ему не по силам.

Командир «Аннушки» Малевский целый час просидел над картой вместе со штурманом «Ила» Красновым, намечая район будущих совместных действий.

– Вот, смотри! Сунулся я в этот квадрат-морось. Развернулся и пошел по кромке. Вижу – каша, потом чистая вода, примерно километров тридцать по углу визирования. Ну а дальше уже остров Колючин. Ветер к нему.

Искать решено было ближе к острову Колючин. Краснов начертил на карте предстоящий маршрут «Ила». Неужели все это мы должны пройти? Ну и полетик! От аэродрома в море протянули прямую линию, а здесь, в море, на довольно приличном расстоянии от берега линия резко ломается, загибается в обратную сторону, идет снова к берегу, вновь ломается… И так по обширному полю карты. Это называется делать «гребенку», которой и прочесывают огромный морской участок, куда с учетом ветра и дрейфа льдов предположительно могло за минувшую неделю унести льдину с охотником.

– До льдины уж как-нибудь доберемся, – вздохнул Краснов. – Только бы человека разглядеть на льдине! Вот в чем вопрос!

За иллюминатором простирается белая равнина, вспухшая у горизонта сахарно-прозрачными горами. Постепенно горы остаются позади, и тундра переходит в море, но не сразу, какое-то время мы летим над припайным льдом, и только разводы трещин на нем свидетельствуют, что под крылом уже сам Ледовитый океан. А вот и кромка – лед из белого становится серым, почти ровно, будто по линейке обрезается, и под нами голубое, шелковисто лоснящееся полотно чистой воды.

Снижаемся до трехсот метров и идем по линии первого зубчика громадной гребенки, которую вычертил Краснов на карте. На чистую воду легли прихотливой формы пятна плавающих льдин – будто расстелили внизу броский ситчик на весеннее платье. Ситчик морщится под напором сильного ветра, видно, как на льдинах дымится поземка.

В пассажирском салоне я в единственном числе. Сижу в первом ряду, дверь в пилотскую кабину открыта, и я вижу охваченные дужками наушников разномастные головы летчиков, их стриженные до белизны затылки – вчера по причине пурги и ничегонеделанья всем экипажем ходили в поселковую парикмахерскую. Слышу голоса летчиков, наблюдаю за их движениями, и это вроде бы приобщает меня к их трудной поисковой работе.

Самолет спускается все ниже и ниже – иначе ничего под крылом не разглядишь. Надсадно воют моторы, преодолевая напор встречного ветра. Вот самолет будто провалился в яму, сиганул вниз, потом ринулся вверх, снова вниз… Как на ухабах! Началась болтанка. Да еще какая! На такой высоте да при таком ветре без болтанки не обойтись. Меня заранее предупреждал об этом еще Шаров, выкладывая последний решающий аргумент «против».

Выглянул из кабины штурман Краснов, подмигнул мне:

– Жив?! Терпи! Поболтает на всю катушку. Дальше похлеще будет. Крепчает ветерок.

– А сколько сейчас?

– Да под сто наверняка.

– Это много?

Он весело скалит крепкие зубы:

– Хватит, чтобы не соскучиться.

Штурман уходит, но вместо него появляется в салопе бортмеханик Володя, которого прозвали «Солнышком» – за круглое белое лицо, за густые веснушки на щеках, а главное, за светлые, почти пепельные кудри на большой ушастой голове. Володя приложил свою полыхающую огнем голову к иллюминатору у противоположного борта – занял позицию наблюдателя. Тороплюсь приступить к вахте и я – прижался лбом к холодному стеклу иллюминатора, взгляд бросил вниз в колючую холодную дымку над морем. Отдан приказ командира: смотреть в оба! Поиск начинается.

Наш обзор справа и слева по борту – три километра. В этих пределах предстоит отыскать в слепящей белизне плавучих льдов крохотную точечку человеческой жизни. Если у человека есть еще силы, он будет двигаться, руками размахивать, шапкой махать, чтобы привлечь наше внимание. А уж коль пластом лежит среди торосов, обессиленный, замерзший или отчаявшийся, – попробуй отыщи! А отыскать надо во что бы то ни стало!

Лед на море раскололся на части, льдины с угловатыми острыми обрезами, на чернильно-темной воде они похожи на улетающие к горизонту паруса. Их тысячи, этих льдин. На одной из них – человек. Зовут его Рультен. Ему восемнадцать. Пошел на припай поохотиться на нерпу. Вдруг с берега дунуло, будто где-то прорвало воздушную плотину. Здесь так бывает – шквал налетает внезапно. И вот прокатился над морем пушечный грохот раскалываемого льда, и темные чукотские глаза с ужасом увидели, как в двух шагах образовалась трещина, в течение нескольких мгновений превратилась в полынью – попробуй перепрыгни! И отправилась льдина в путешествие в просторы Чукотского моря во владения чукотского морского бога. Путешествие в вечность.

Раньше унесенного в море с первой минуты считали уже покойником. А сейчас по радио из Ванкарема: SOS! Самолеты обязаны вылетать немедленно. Если, конечно, погода.

Все сейчас зависит от этих парней в кожанках, которые там, в пилотской кабине, и здесь, в салоне у иллюминатора. От меня зависит тоже. Мой участок осмотра остается моим, и никто не подстрахует. Стало быть, чья-то жизнь и на моей совести.

Болтает немилосердно. Порой кажется, что желудок подступает к самому горлу. Качку переношу плохо. И если бы был здесь просто пассажиром, осел бы бессильно в кресле, мученически сжал бы веки и, как обреченный на пытки, считал часы и минуты, когда все это придет к какому-нибудь концу. Лучше уж прямиком носом в море, чем так мучиться!

Но сейчас я на вахте, и сознание важности того, что мне поручено, помогает переносить немоготу. Мне кажется, что хрусталики моих зрачков проколоты на всю глубину – в них непрекращающаяся резь от постоянного напряжения. Вот бы сейчас темные очки! Забыл в гостинице…

Тридцать километров в море, столько же обратно, и опять начинаем новый галс. Прочесываем Чукотское море. Час за часом. Зажмурю глаза на секунду и снова тяну взор к очередной льдине. Все кажется: раз не на этой, так на той – обязательно! Но и на той – никого! Тень от тороса чуть погуще, чем другие тени, и екает сердце: не он ли? Нет, опять нет, нет, нет! У того борта кожаная спина Володи похожа на недвижимый камень-валун, а его шевелюра вроде бы еще больше посветлела – не примерзла ли к стеклу иллюминатора?

Перед полетом командир сказал: будем в воздухе, пока не отыщем или пока в баках остается горючее.

Кто-то дергает меня за плечо. Надо мной вместе с Володиными щеками шевелятся, как мошки, его жизнеутверждающие веснушки.

– Давай переменимся бортами. А то я шею своротил.

– Давай! – И у меня давным-давно ноет шея от неудобной позы у иллюминатора.

Смотрел на запад, теперь смотрю на восток. Иногда мне кажется, что наш самолет вот-вот врежется в льдину, когда поток воздуха в очередной раз бросает его на горизонт ниже. Триста метров – высота для полета в такую погоду рискованная, полет самый что ни на есть бреющий, как у штурмовика во время боевых действий. И сейчас все зависит прежде всего от мастерства Войтова. Летчик он, как мне известно, опытный, в Арктике давно. Но ведь и с опытными Арктика порой поступает беспощадно. Где-то там впереди по курсу самолета на океанском дне лежат останки самолета Леваневского.

Радист Семушкин, невысокий, похожий на подростка человек неопределенного возраста, гнет спину у своего столика, по его колышащейся спине чувствую, что с кем-то объясняется по телефонному каналу. Наверное, с Малевским. Тот на своем маленьком биплане «ездит» над участком, который поближе к берегу. Ждет нашего зова на подмогу.

А мы не зовем.

Должно быть, ветер усилился, уж очень валяет самолет. Сил нет. Того гляди перевернемся! Пожалуй, к ста километрам в час подобрался недобрый для нас ветерок. Мы меняем галсы, а он атакует самолет то с бортов, то с носа, то пытается ухватить за хвост и опрокинуть. Лица у нас обмякли и оплыли, головы деревенеют от усталости. В полете восьмой час. Прошли почти все зубчики гребенки. Скорее всего, не разглядели охотника на льдине или он уже мертв и метель запорошила его тело, накрыв снегом, как саваном. Восьмой час и все над одним и тем же районом, который по размеру меньше Москвы. Командир сказал: «пока есть горючее». Может, хватит горючего еще не на один час?

Меняем галс, снова ложимся на борт. Море с вкрапленными в его глазурь лоскутами льдин опрокидывается, льдины взлетают вверх, к небу, за их торосами вдруг вспыхивает отраженное в неожиданно чистой воде солнце, и на мгновение передо мной предстает видение: тускло отсвечивающие в солнечных лучах ровные срезы скал, похожих на стены древнего замка и пики сопок, как кровли храмов. Остров!

– Колючин! – кричит мне от противоположного борта Володя.

Колючин… Название этого крохотного островка в Чукотском море сберегла память с детства. Сколько раз черная картонная тарелка громкоговорителя, укрепленная на стене в моем доме, роняла мне в уши имена и названия, которые запоминались навсегда, напрочно входя в историю: «Челюскин», Водопьянов, Воронин, Шмидт, Чукотка, Колючин… Здесь, недалеко от этого одинокого скалистого островка в Чукотском море, лежит на дне пароход «Челюскин», а вот в этих просторах на этих льдах и творилась возвышающая человека и страну прекрасная челюскинская эпопея.

Значит, мы все-таки сохранили с тех времен в себе нечто самое главное, что и делает нас людьми, раз сейчас в лихой непогодный день на самой грани возможного ковыляем в штормовых потоках ветра, рискуя каждую минуту сигануть в подступающее к крыльям море. Ищем человека! Поиск продолжается…

И вдруг из раскрытой двери пилотской кабины пересиливающий грохот моторов торжествующий, счастливый, короткий, как вздох облегчения, крик:

– О… ооо… он!

Нашли! Я расплющиваю на стекле иллюминатора лицо. Где он? Где? Самолет снижается еще больше, делает крутой разворот, шарю глазами по корявым плоскостям льдин. Одна, вторая, третья… Не вижу ничего! Пусто! Может, там в пилотской ошиблись? Еще один разворот, моторы воют, словно на последнем дыхании. Льдина под крылом на этот раз проползает медленно, словно специально притормаживает, чтобы ее хорошенько осмотрели. Из нее торосы торчат, как сталагмиты. Среди торосов черный крестик. Он шевелится. Человек! Он задрал лицо к небу, мне кажется, что я даже улавливаю блеск его глаз. Жив! Он забрался на самый высокий торос и размахивает руками, а около него прыгают четыре собаки. А вон и охотничьи нарты!

Жив человек! И его собаки живы! Нашли! Какие мы молодцы!

– Не сесть здесь Малевскому! – слышу голос Володи. – Мала льдина… Придется вертолет вызывать.

Мы снова разворачиваемся, максимально снижаемся, еще раз проходим над льдиной. А тот внизу все машет и машет. И как сохранил силы на такой всплеск восторга? Десять дней в море!

Теперь у нас другая задача: охотнику нужно сбросить продукты. Сброс должны выполнить мы с Володей. Из хвостового багажника механик вытаскивает железный, потемневший от ржавчины ящичек. Он именуется тревожно-уважительно: «Н. З.»– неприкосновенный запас. Ящик можно вскрыть только в самом крайнем случае – когда беда. Сейчас как раз такой случай. Спасительный ящик становится прикосновенным. Его задача: продлить человеку жизнь, дать ему силы дождаться помощи людей. Володя ножом вскрывает крышку ящика. Его движения торопливы, но четки. Крышка с трудом поддается, содержимое ящика вываливается на пол. Лицо механика перекашивается, губы становятся жесткими, как резина.

– Сволочи!

У наших ног – труха из галет, кусков сахара, комков соли, спичек, чая и почему-то гречневой крупы. Все перемешано, заплесневело, высохло – негодно к употреблению. Фляжка для спирта пуста.

– Эх, люди!

Оказался бы сейчас рядом с нами тот, кто снаряжал этот ящик, кто клал его в самолет в качестве спасительного «Н. З.»– вот, ребята, вам в случае беды! Сбросили бы мы этого подлеца сейчас с самолета в море, как преступника, заслуживающего высшую меру.

Хорошо, что от нашего бортового обеда кое-что осталось – хлеб, колбаса, консервы… Я нащупываю в кармане початую пачку сигарет – вдруг курит? – тоже сую в спальный мешок, куда Володя складывает продукты. Из пилотской выскакивает радист – в какой-то щели обнаружил плитку шоколада. Срывает с полки свое кашне – тоже сует в мешок, пригодится охотнику.

Мне никто не приказывает, но я сам понимаю, что так надо: пишу на листке своего блокнота записку: «Ты молодец, Рультен! Крепись! Мы тебя нашли и теперь уже не потеряем. Жди! За тобой придет вертолет. Привет от экипажа!»

Теперь главное точно сбросить мешок на льдину. Володя из багажника вытаскивает веревку, обвязывает конец ее вокруг пояса. Другой конец должен держать я – страховать, когда механик откроет дверь.

По вою моторов и по болтанке чувствую, что снизились до предела и снова держим курс к льдине. Льдина мала, все зависит от уверенности Володиной руки и прикидки нилотов с учетом скорости ветра и высоты. Задача непростая.

Я опустился на пол у противоположного борта, уперся коленями в кресло, натянул веревку. Володя стоит у двери, ждет команды из пилотской.

Минута, другая, третья…

– Давай!

Механик рвет на себя овальную металлическую дверцу, в проеме проступает проблеск моря, и в это же мгновение в салон врывается тугая, как плеть, струя ледяного воздуха, хлещет меня по лицу, шее, туго натягивает зажатую в моих руках веревку. Володя высунулся наружу по пояс, он без шапки, волосы его треплет ветер, кажется, будто голова в пламени. Туго натягиваю веревку – ветер запросто может сейчас унести нашего бортмеханика. Сила у ветра штормовая.

– Бросай! – слышу крик из кабины.

Володя свешивается над пропастью еще больше. У меня замирает сердце, веревка в руках натянута до предела, кажется, звенит, как стрела. Удержу ли?

– Попал! Попал! – Я и не пойму, откуда крик – из кабины или это ликует Володя, с трудом захлопывая дверь, которую пытается выдавить ветер. Справившись с дверью, механик падает в кресло, опускает в бессилии руки, выдыхает всей грудью:

– Ну, слава богу!

Лицо его красное, как помидор, – опалил ледяной ветер. Трет щеки пальцами и смеется. Я вижу серые глаза Войтова, он заглядывает из-за кресла в наш салон и тоже смеется.

– Черт возьми, все-таки дело сделали!

Остается завершить, как положено, операцию. Возвращаемся к континенту, добравшись до кромки берега, снова поворачиваем к океану и идем к «нашей» льдине – привязываем координаты к берегу, чтобы вертолету попроще отыскать охотника. Отыщет запросто! Теперь уж никуда Рультен от нас не денется!

Сделав прощальный разворот над льдиной, идем на аэродром.

В автобусе, который везет нас с аэродрома в гостиницу, Войтов с невозмутимым лицом, вроде бы между прочим, спрашивает:

– Ну, как, набрал для «Правды» материальчик!? Не зря же летали!

– Конечно, набрал! – тороплюсь заверить я. – Напишу непременно. Не волнуйтесь.

– А я и не волнуюсь, – иронически кривит губы командир «Ила». – Писать-то и не о чем. Поболтались над морем, и все тут. Обычное дело. Знаем вас, корреспондентов. Охочи делать дутых героев.

В голосе его уже звучат приказные командирские нотки:

– Писать об этом ни к чему! Ясно? Напиши о другом. Напиши о тех подлецах, которые наш «Н. З.» снаряжали. Обидно, когда такие существуют среди нас, людей.