Текст книги "И снова уйдут корабли..."

Автор книги: Леонид Почивалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Лунная соната

Вечер был необыкновенным. Много ярких закатов мы повидали в тропических широтах, но этот поразил нас больше других. Даже бывалые моряки были заворожены удивительным зрелищем. Казалось, на наших глазах проходили торжественные похороны Бога Солнца. Небо напоминало роскошный сказочный шатер, сотканный из нежных золотых, розовых и голубых нитей. Сверкающие краски неба отражались в мягких волнах притихшего океана, чудилось, будто сам воздух напоен красками, по всему небосклону спустилось к океанскому горизонту бессчетное число радуг. Мы входили в Филиппинское море, прозванное за свой коварный нрав «Морем дьявола».

Все, кто не стоял на вахте, высыпали на палубы и молча смотрели, как угасает день. Было спокойно и почему-то грустно, будто мы в самом деле присутствовали при прощании с уходящим и невозвратным.

– Такое можно увидеть, пожалуй, только раз в жизни, – задумчиво сказал капитан.

Это было вчера. А сегодня с утра океан словно подменили, словно ночью мы вошли в другую водную стихию, у которой иные законы существования, иной характер. Океан был взлохмачен непогодой, колюч, холоден, неприютен, тучи мчались над ним, как запоздалый дым отгоревшего вчера небесного пожара. С мостика сообщили, что идет циклон. Вот почему был такой пышный закат вчера. Подобные закаты добра не предвещают.

Я работал в своей каюте, когда в открытый иллюминатор до меня долетел откуда-то с палубы странный звук. Он был непривычным – коротким, тугим, как выстрел хлопушки. К характерным шумам рейса мы давно привыкли – стук корабельной машины под ногами, вой лебедок на палубах, хрипловатый протяжный гудок нашего старого-престарого «Витязя», звон якорной цепи, грохот волн за бортом, тоскливый свист ветра в снастях… Каждый новый незнакомый звук настораживает. Может быть, что-то стряслось? А теперь вот и топот ног за переборкой каюты, крики.

Я выскочил на палубу. Люди бежали на корму, увлекая за собой и меня. Тревожно билось сердце. Случилось что-то страшное!

На корме я увидел троих из взрывной команды. Их лица были странно застывшими и перекошенными – будто от боли. У их ног лежал человек. По желтым, отдраенным железными щетками доскам палубы тянулась к борту алая прихотливо извивающаяся струйка!

Прибежал судовой врач, двое матросов подскочили с носилками, осторожно положили на них человека, быстро понесли.

– Кто?

– Глебов!

– Что?

– Взорвался.

Когда Глебова проносили мимо нас, он стонал. Жив!

Вместе с Николаем Глебовым я состоял в одной взрывной команде. Мы бросали за борт чурки тротила; чурки стремительно погружались в зеленую морскую глубину, и через несколько секунд далеко за кормой идущего на полном ходу «Витязя» на поверхности океана вдруг возникла белая клякса пены, под судном раздавался гулкий, утробный, как во время землетрясения, грохот, и «Витязь» тяжело содрогался всем своим могучим стальным телом. Грохот взрыва докатывался до дна, пробивал осадочную толщу, ударялся о непроницаемую твердь мантии Земли и эхом возвращался к приборам судна – наши ученые изучали строение океанского дна. За время плавания мы сотни раз «взрывали» океан. Руководители огненной команды – люди бывалые, и один из них – Глебов, пожалуй, самый опытный. Жизнерадостный, светловолосый здоровяк, любитель веселых морских историй и рыбной ловли в часы дрейфа судна. Только застопорят машину, он тут как тут у борта со спиннингом. Особенно везло ему с корифенами – красивыми, умными и удивительно вкусными рыбами. В восемнадцати рейсах «Витязя» участвовал. Этот девятнадцатый…

Все произошло до нелепости просто. Глебов поджег спичкой бикфордов шнур, вытянул руку к борту, чтобы бросить за борт заряд, на этот раз совсем небольшой. Шнур должен был гореть десять секунд. Десять секунд в таком деле время немалое. Предстояло совершить всего два действия – вытянуть руку к борту и затем разжать пальцы. Из двух действий Глебов смог сделать лишь одно – вытянул руку. Так и застыл у борта, словно завороженный, словно озадаченный внезапной мыслью или странной, такой несвойственной ему неуверенностью. Пальцы он не разжал. Почему – никто не знает.

Кисть радиста лихорадочно подпрыгивала над рычажком ключа. Точка, тире, точка… «Нуждаемся в помощи. На борту тяжелораненый. Требуется срочная операция грудной клетки. Наши координаты…»

Мы в открытом океане. До ближайшего острова Яп – сутки ходу. Кто поможет? Первым откликнулось японское научное судно. Приняв пашу радиограмму, оно тут же изменило курс и пошло на сближение с «Витязем». Но японцам до нас добираться не меньше суток.

Из корабельного госпитального отсека каждые пять минут по телефону поступали на мостик сведения о состоянии Глебова. Они были неутешительными. Осколками поражена грудная клетка, состояние тяжелое. Началась агония… Нужна срочная операция в госпитальных условиях. Самая срочная.

С острова Гуам откликнулись американцы. У них там морская база. Готовы немедленно выслать к «Витязю» вертолет с бригадой хирургов. Смогут ли на русском судне подготовить на палубе площадку для высадки с вертолета по веревочной лестнице врачей? Конечно, сможем! Ради спасения товарища сделаем все, что в наших силах. Сообщите, когда вышлите вертолет.

В радиорубке неотлучно находились капитан и начальник экспедиции. Склонив головы, они напряженно вслушиваются в писк морзянки. Сейчас от этих птичьих звуков, которые трелями вырываются из железного ящика радиоаппарата, зависит жизнь Глебова. Успеет ли прийти помощь?

Осторожно, почему-то совсем бесшумно открывается железная дверь радиорубки. Входит третий помощник. Он был на связи в госпитальном отсеке. Его глаза остеклянели, бескостной рукой он проводит по лбу, стирая крупные капли пота.

– …Глебова уже нет…

…На мачте медленно опускается флаг корабля, опустился на несколько метров, так и остался на отметке, которая свидетельствует: на корабле траур. Пришла на «Витязь» беда.

Минер ошибается в жизни лишь раз. Взрывник тоже. В чем-то Глебов ошибся. Не учел, может быть, одной секунды. Одной секунды не хватило Глебову, чтобы остаться среди нас.

Думали, шторм утихнет – так надеялись наши синоптики, – а он все неистовей. Над океаном висит серая мгла, низко, кажется, над самыми палубами несутся куда-то почти черные лоскутья туч, судно переваливается с борта на борт, безропотно, покорное стихии. Трудно придумать более тоскливый день.

– Внимание! Внимание! На море волнение пять баллов. По правому борту главной палубы ходить запрещено! – в который раз объявляют судовые динамики. Брызги от волн долетают даже до иллюминатора моей каюты, а он довольно высоко от ватерлинии.

Ко мне в каюту приходит наш помполит. Кладет передо мной на стол лист бумаги.

– Хочу посоветоваться, – говорит ом, озабоченно морща лоб. – Никак не придем к общему согласию. Что завести в положенный момент?

Оказывается, речь идет о музыке. В шесть похороны по морскому обычаю. Обряд известен – что да как, – не впервой. Но как быть с музыкой?

– Вот взгляните! Одни танцы да классика.

В самом деле, в списке с танцами перебор, даже краковяк! Классики немного. Как говорил наш радист, в политуправлении пароходства классику силком навязали: мол, экипаж просвещать нужно. Чайковский – «Танец маленьких лебедей», Шопен – мазурки и полонезы, Сарасате – «Цыганские напевы»… Все не к случаю, даже классика! Лист… «Этюды»…

И вдруг вспомнился тот давний, такой же непогодный, как сейчас, день в Эгейском море, и человек с седеющими висками в пустом салоне «Трансильвании», и звуки пианино – бурные, рокочущие, полные энергии, азарта – они бросали вызов разбушевавшейся за бортом стихии. Под натиском этих звуков нам тогда хотелось, распрямив плечи, немедленно ринуться в схватку со стихией. Нет, Лист со своими этюдами тоже не годится. Что еще?

Бетховен… «Лунная соната»… Это уже ближе… Что там еще? Брамс – «Венгерские танцы»… Опять танцы! Глинка – «Ария Сусанина»… Тоже не к месту: «Ты взойдешь, моя заря, последняя заря…» Пожалуй, ближе всего «Лунная».

– Что ж, крутанем ее! – согласился помполит. – Если ничего другого…

К шести палубные динамики зовут всех свободных от вахт на корму, на левый подветренный борт. Жара, духота, влажность невыносимая, но мы надеваем темные костюмы, а командиры судна – парадную морскую форму.

У кормовой надстройки рядом с местом, где произошел взрыв, матросы соорудили помост, на котором лежит завернутое в парусину и накрытое алым полотнищем Государственного флага тело нашего товарища.

Недолги, нешумны, скромны похороны моряка в море. Ни цветов, ни венков, ни оркестра. Несколько прощальных слов… Склоненные головы, суровые лица товарищей, застывшие в скорбной недвижимости… Глаза эти видели многое, не раз встречали опасность, всегда готовы встретить ее снова. В океане всякое бывает. Ведь это же океан! И кто уходит в него, знает – может и не вернуться. За счастье далеких странствий, за радость неожиданных открытий, за вдохновение борьбы со стихией, борьбы, которая делает человека прекрасным и великим, порой приходится расплачиваться не только тяжкими лишениями морской жизни, но и самою жизнью. Сколько их, человеческих судеб, поглотил океан! Захлестывали волны утлые пироги первых мореплавателей, хрупкие парусники и стальные гиганты одинаково легко, как щепки, выбрасывали ураганы на рифы, сажали на мель, засасывали в черные пучины, морил океан людей жарой, голодом, болезнями, науськивал на них своих чудовищ, томил ледяной тоской одиночества, обрекал на вечную безвестность тех, кому случалось заплутаться в его бескрайних просторах… Ждали моряков на берегу их матери и жены, вглядывались с надеждой в зыбкую стихию, уходящую к горизонту, то лучезарную, то манящую, как мечта, то грозную, вспененную ветрами, но всегда неизменно коварную и неверную, звали женщины своих, невернувшихся. Но разве дозовешься тех, кого океан оставлял себе навсегда? Вырастали у невернувшихся сыновья и однажды прощались на причалах с матерями и женами и уходили в океан, а матери и жены снова ждали их с надеждой и тревогой. Так уж устроен человек. Он рождается не для покоя.

На берегу жить легче: ни качки, ни штормов, ни тяжкой духоты кубрика, ни монотонных корабельных будней, когда неделями не видишь земной тверди, ни долгой разлуки с ближними… И опасностей куда меньше. И часто зарплата погуще не столь уж щедрого моряцкого довольствия. Но кому-то на берегу не сидится, кого-то тянет в море – готов терпеть все, на риск идти, лишь бы дыхнуть морского ветерка, лишь бы встретиться с неизвестностью.

Восемнадцать раз уходил Николай Глебов в океан на «Витязе». Терпел трудности и рисковал вместе со всеми, даже больше других – ведь был взрывником. Не сделал за свою жизнь научных открытий, просто взрывал для ученых заряды за бортом. Тысячи зарядов. Их отзвуки легли на сотнях и сотнях бумажных лент, на осциллографах, и ученые привозили на берег рулоны этой ленты как дорогой научный багаж, чтобы потом над ними ломать голову, спорить, искать в них откровения, делать выводы. Значит, не зря жил на свете человек, не пустяковым был его суровый труд.

– Николай Глебов погиб на боевом посту науки, на самом его переднем боевом крае. Как солдат. – Капитан помолчал, стряхнул с лица брызги, долетевшие из-за борта. – Он отдал жизнь океану, океану мы отдаем его останки…

Потом была долгая пауза. Только слышалось, как глухо шумели волны у правого наветренного борта. Вдруг в непогодный мир, в котором мы существовали, упали звуки музыки. Ее источали палубные динамики, но казалось, она сама по себе рождалась над мачтами судна в сыром, в рваных лохмотьях туч поднебесье, и трудно было в этот момент представить себе другую, более драматическую, более мужественную, такую мудро печальную и в то же время столь возвышенную музыку. Она звучала, как раздумье над жизнью, над подлунным миром, в котором мы существуем, над судьбой человека, которая имеет свое начало и, увы, конец перед вечностью, куда уходит последний отблеск человеческой жизни. Неторопливая, полная силы и стойкости мелодия пронизывала грохот шторма – что ей шторм? – свист ветра в снастях, и казалось, мы слышим голос Вечности.

Это была «Лунная соната» Бетховена.

Под ее звуки матросы приподняли верхний край помоста, и тело усопшего спокойно соскользнуло за борт, в волны. Короткий всплеск и – теперь только память о Глебове. И в следующее мгновение, прервав бетховенскую мелодию, раздались над океаном с длинными паузами три долгих торжественных печальных гудка «Витязя». Корабль прощался со своим старым товарищем.

Это произошло в 18.00 по судовому времени в Тихом океане. Судно сбавило ход, положило перо руля в крайнее правое положение и на малой скорости пошло по широкому прощальному кругу. Штормовой ветер, меняя направление, вместе с судном туго прошелся по нашим затылкам, щекам, лбам… Судно двигалось по кругу в кипящем океане, как солдат почетного караула перед Вечным огнем, а над нами продолжала звучать «Лунная соната».

Но вот ветер снова нам в лицо. Выйдя на прежний курс, «Витязь» дал еще один гудок, уже короткий, рабочий, и пошел своей дорогой, на север, к дому. Вахтенный помощник капитана на мостике записал в судовом журнале: «11 марта 1971 года. Филиппинское море. Из Кавьенга в Токио. 18.00. 17.30,4 северной широты, 140 23,4 восточной долготы. Глубина 4870 м. Произвели похороны по морскому обычаю Н. А. Глебова».

Ушел моряк в океан и не вернулся обратно.

Горловина залива расширяется, и в иллюминаторы ударяет дождь огней. Они цепочками тянутся по берегам бухты Золотой Рог, мерцают на стоящих на рейде судах, густо карабкаются по склонам возвышающейся над городом горы, густеют у ее вершины, красным пунктиром забираются еще выше в небо по невидимой во мраке стреле телевизионной башни. Кажется, будто мы вплываем в праздник. И настроение у нас в эти минуты праздничное. Что бы ни случилось, нет большего счастья, чем встреча с Родиной. Здравствуй, Владивосток!

Мы все стоим на палубах, дожидаясь подхода к причалу. Там, на причале, нас ждут. Но вновь и вновь тревожно ударяется в груди сердце. Стоит оглянуться на корму, и видишь наш полинявший под ветрами тропиков корабельный флаг. Он приспущен. На своем борту несет наш корабль для кого-то беду.

Звонит машинный телеграф: «малый ход», «стоп», «малый назад», «стоп!», «малый вперед!», «стоп!». Толчок – мы у стенки. Все еще подрагивает пол под ногами, где-то в утробах судна еще живет, шевелится машина, но вот вздрогнула в последний раз и затихла. Рейс окончен.

Я торопливо собираю вещи в своей каюте. За сутки прибытия принялся за сборы, а оказывается, все еще что-то упорно цепляется за свои привычные места – галстук за планкой в шкафу, карта маршрута на стене, кипятильник на крючке над умывальником…

Сую все, что попадется под руку, в чемодан. Скорей бы на берег, на аэродром, в Москву – заждались меня там мои. Как-никак, а почти полгода в пути.

Осторожный стук в дверь. Входит мой товарищ. У него странное лицо – словно он внезапно почувствовал нездоровье, уголки губ горько опустились книзу. В руке держит какой-то листок.

Он шарит взглядом где-то вокруг меня, потом его сухие без блеска глаза тусклыми пятнышками замирают на моем лице.

– Ты ведь моряк. Поэтому будь мужествен!

– Не понимаю…

– Видишь ли… – мне кажется, его губы еле шевелятся, с огромным трудом выдавливая слова: – Видишь ли… Пока ты плавал, не стало на свете Юры…

– Какого Юры?

– Твоего брата.

…Я схожу с последней ступеньки трапа, ступаю на причал, иду куда-то.

Города для меня уже не существует, только асфальт дороги под ногами. Она все время упрямо забирается в гору. Где-то я сворачиваю с дороги, и под моими подошвами ступеньки лестницы. Их очень много, их не счесть, потому что квартира на самом верхнем этаже. Знакомая, оббитая потрескавшейся клеенкой, дверь. За ней – мои друзья. Кроме них, у меня никого во всем городе. Мне трудно без них в этот час.

Всего несколько слов, чтобы сообщить им главное. Всего несколько слов в ответ, даже не помню каких, по проступающая в них боль, соединяясь с моей болью, почему-то дает мне силу – я не один.

Потом мы молчим. Потом мне осторожно говорят о чем-то стороннем, потом осторожно задают вопрос – опять же о стороннем, кажется, о нашем рейсе. Потом включают телевизор:

– Посмотри. Как раз начинается второе отделение. Играет Женя.

– Как он здесь очутился?

– На гастролях. После концерта приедет к нам. На ужин. У нас на ужин рыба.

На кухне жарят рыбу, она потрескивает на сковородке.

Я смотрю на экран телевизора, на Евгения Малинина в черном фраке, склонившегося над роялем. Наверное, я не вижу его и, конечно, не слышу. Даже не слышу аплодисментов, которыми награждает зал знаменитость из Москвы.

Через час он появляется среди нас. Кладет на стол свои неспокойные, с длинными крепкими пальцами кисти пианиста, и я чувствую, как они натружены и как хотят покоя.

Вдруг он встает, бросает задумчивый взгляд в сторону стоящего в гостиной пианино, подходит ко мне, и я чувствую на своем плече осторожное касание его руки.

– Может быть… музыку? А? Я бы сыграл… Только скажи! Что хочешь? Скажи!

– Сыграй! Знаешь что? Сыграй «Лунную сонату».

И снова уйдут корабли…

Вдруг оказались два дня, не занятых делом. Все, что намечал на неделю, отработал. Билет на самолет в Москву на понедельник, и я решил эти два дня отдать бродяжничеству. Феодосия – один из немногих на нашем юге городов, который до сих пор сохранил колорит минувших времен, и так приятны прогулки по его старым кривоватым улочкам с потемневшими от времени домишками, возле которых за покосившимися оградами под кронами акаций шевелится неторопливая провинциальная жизнь. Я заглядывал в мутноватые окна города, как в глаза стариков, они так много видели в прошлом, вдыхал запах цветущих магнолий, он смешивался с запахом недалекого, нагретого солнцем моря, будоражил воображение, вносил в душу томление, ожидание счастливой встречи с кем-то или с чем-то в этом полусонном успокоенном мире.

На одной из улиц я набрел на музей писателя Грина, и дом музея со всем его удивительным содержимым показался мне кораблем, который на короткое время пристал к тихому феодосийскому берегу, чтобы вскорости устремиться снова в путь. Несмотря на знойный день, в музее было много народа, больше всего молодежи, я вглядывался в сосредоточенные юные физиономии, разглядывающие старинный корабельный якорь или в дубовом футляре старомодный секстант, или гравюры к книгам Грина, и думал о счастливой судьбе писателя. Прожил такую трудную и такую короткую жизнь, – проходят годы, его давно нет на свете, меняются моды, кумиры, пристрастия, а вот интерес к Грину не пройдет никогда, потому что, сколько бы ни существовало человечество, оно всегда будет нуждаться в алых парусах, наполненных ветром странствий.

От музея отправлялся туристский автобус в Старый Крым. Там умер Грин, там его могила. В автобусе нашлось место и для меня, и через час я оказался в городке, к которому слово «старый» в его названии подходит как нельзя лучше. Под блекло-голубым крымским небом, в котором лениво парили птицы, время загустело и текло по своему извечному руслу медленно-медленно. И только на маленьком городском кладбище, где, казалось, времени вообще бы замереть в раздумье над прошлым, оно вдруг обрело порыв, ослепительную яркость и нетерпение. На ветвях старой вишни, что склонилась над могилой Грина, полыхали на ветру пионерские галстуки, их было много, и каждый превратился в парус, каждый в этом притихшем городке, где стыл даже воздух, вдруг нашел свой ветер – сильный, свежий, зовущий. Алое дерево над прахом Грина летело к синим далям крымской долины. Я с благодарностью подумал о человеке, который пришел сюда с ребятами и посоветовал им снять с себя галстуки и прикрепить к дереву – в этот момент он одарил юные души самым высоким и прекрасным, позвал их к мечте. А что еще нужно в воспитании молодых?

Вернувшись в Феодосию, я пошел в порт. Он не велик, на рейде и у причала стояло всего несколько судов, их темные неподвижные силуэты на фоне подожженного полуденным солнцем моря так естественно гармонировали с обликом всего этого тихого зеленого приморского города.

На морском вокзале просто так, от нечего делать бросил взгляд на расписание пассажирских теплоходов и вдруг обнаружил, что сегодня вечером, рейсом из Сочи, прибывает в Феодосию теплоход «Васил Коларов», стоит здесь час, в одиннадцать вечера отходит на Ялту. Решение созрело мгновенно: плыву! Еще одно морское путешествие – почему бы нет?! После того как увидел на могиле Грина алые галстуки-паруса, снова захотелось в море. Пускай путешествие на этот раз будет коротким, но все равно – это же море. Куда увлекательнее добираться в Ялту на корабле, чем на заурядном, набитом пассажирами и духотой рейсовом автобусе.

Было еще одно важное обстоятельство, определившее мой выбор. Имя корабля. Васил Коларов…

Память унесла в далекие послевоенные годы. С вузовским дипломом я был направлен на работу в существовавший тогда Антифашистский комитет советской молодежи, который в те годы от имени молодежных организаций страны поддерживал связи с зарубежной молодежью. И вот мне, молодому сотруднику пресс-группы комитета, дали почетное задание – отвечать за организацию первой в нашей стране выставки о жизни современной болгарской молодежи. Вместе с моими молодыми болгарскими товарищами выставку мы открыли в срок, и она пользовалась у москвичей успехом. Во время подготовки к открытию взглянуть на ход нашей работы не раз приезжала Стелла Благоева, первый посол народной Болгарии в СССР. Это была удивительная женщина. Уже преклонных лет, она полнилась бурной энергией, смеялась звонко, как молодая, речь свою неизменно пересыпала шутками и вела себя вовсе не как чрезвычайный и полномочный, а как лишь старший по возрасту товарищ – помогала вколачивать в стены гвозди, наклеивать на стенды фотографии. Мы смотрели на нее с восхищением. Еще бы! Не только посол, но еще профессиональная революционерка, подпольщица, мужественная антифашистка, к тому же дочь выдающегося болгарского политического деятеля, основателя БКП – Димитра Благоева. Я был польщен, когда посол Болгарии счел возможным пригласить меня на прием в честь прибывшего в Москву председателя Совета министров Болгарии Басила Коларова.

Прием проводился в большом зале ресторана «Метрополь». Это был первый в жизни дипломатический прием, на который меня пригласили. Положеного для торжественного вечернего раута черного костюма у меня не было. Все, чем располагал – весьма поношенный светло-серый костюмчик, и, попав в высокопоставленное общество, был смущен и от смущения неуклюж. Не знал, где встать, куда прятать руки, мне казалось, что все смотрят на меня с легкой снисходительной улыбкой.

Но вот толпа стоявших в зале пришла в движение, стала раздаваться в стороны, образуя свободный проход, и по нему к центру зала шли трое – Стелла Благоева, наш министр иностранных дел Вышинский и невысокий худощавый большелобый человек в черном костюме. Это был Васил Коларов. Я знал о нем не только из газет. Когда на выставке мы прилаживали к стенду его портрет, Благоева мне сказала:

– Если бы Коларов сейчас оказался здесь, он бы запретил помещать свой портрет. Не терпит всякую помпу, всякое возвеличивание.

– Но он же председатель Совета министров! На болгарской выставке и вдруг без портрета руководителя страны! – удивился я.

– Не портреты создают авторитет руководителю, – сказала Благоева.

И вот Коларов передо мной. У него спокойное задумчивое лицо, он немного щурится в блеске торжественных огней зала, на его губах застыла чуть приметная улыбка смущения – словно он испытывает неловкость от всего этого блеска, шума и светской колготни, которые случились по причине его прибытия. Я притаил дыхание. Еще никогда не видел столь крупных государственных деятелей вблизи. А сейчас рядом со мной не только руководитель правительства братской страны, но и сподвижник Благоева, один из создателей Болгарской компартии и болгарского народного государства.

В его облике никакой позы, тем более сановной напыщенности – естественность и простота. Таким он мне запоминается на всю жизнь.

Уступая дорогу идущим, машинально делаю шаг назад и чувствую, что наступаю каблуком на чью-то ногу. Оборачиваюсь – передо мной огромные, пышные и очень знакомые усы. Они грозно шевелятся. Я обомлел: Буденный! Сам Семен Михайлович Буденный, легендарный полководец. И я своим грубым, не для светского раута, ширпотребовским ботинком – ему на начищенный до блеска маршальский сапог!

– Извините!

– Ничего! Бывает… – раздалось из-под усов.

– Понимаете, я хотел…

– Бывает! – снова повторили усы, и я почувствовал на своем плече короткое успокаивающее касание руки маршала.

С приема я уезжал взбудораженным: видел вблизи самого Коларова, ненароком наступил на сапог Буденному и прославленный маршал клал мне на плечо руку! Столько событий!

Впечатления юности остаются в памяти на всю жизнь. Вот и сейчас помнится этот первый в моей жизни светский раут до мельчайших деталей.

Прошли годы. И я снова встречаюсь с Коларовым. С пароходом в Феодосии. Мне хочется побыть на его борту хотя бы несколько часов, кажется, будто он повезет меня в юность.

Судно небольшое, наверное, на его борту не больше ста человек – с пассажирами и экипажем. Я получил отдельную каюту. Но торчать в ней не хотелось, и я отправился бродить по судну.

В большом салоне для отдыха висел фотопортрет Коларова, и мне показалось, что на портрете он не совсем такой, каким я его видел в жизни. Я подумал, что Коларов, должно быть, с неохотой позировал фотографу, ему было жаль времени на фотографирование. Я разговорился с помощником капитана по пассажирской службе, который следил за заселением кают. Он отвел меня к старшему помощнику, а тот в каюту капитана.

– Вот этот товарищ встречался с Коларовым.

– Да не встречался. Просто видел на приеме в Москве.

– Все равно! Нам интересно! – сказал капитан. – Сами понимаете, коларовцами зовемся. Да и судно болгарской постройки.

И мне пришлось во всех подробностях рассказать о давней встрече в ресторане гостиницы «Метрополь».

Погода была отнюдь не прогулочной, маленькое судно подбрасывало на сердитых и напористых черноморских волнах, я почти всю ночь не спал, но ни разу не пожалел, что решился на это путешествие. В Ялту мы прибыли в шесть утра. Море на подходе к порту стихло, ветер унялся, из-за города поднималось чистое, свежее, бодрящее солнце.

Деваться в этом городе мне было некуда. Никто меня здесь не ждал, мой самолет улетал в Москву только на другое утро, и я был предоставлен сам себе. Проводил уходящего «Васила Коларова» дальше в Севастополь. С крыла мостика коларовцы помахали мне на прощание. Было немного грустно. Ведь с кораблями расстаешься как с людьми. Увижу ли снова?

В порту оказался небольшой скверик. Я устроился на свободной скамейке и стал терпеливо ожидать часа, когда в городе открывались утренние кафе – неплохо было бы и позавтракать!

На соседней скамейке сидели три женщины. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что они не курортницы, одеты не по погоде тепло, рядом на скамейке их сумки и чемоданчики. Уезжают куда-то или приехали. Вид у женщин был усталый. Они говорили достаточно громко, но я так и не мог понять, о чем, в разговоре то и дело звучали Мурманск, Дувр, Роттердам, Квебек, снова Мурманск. Конечно, это была не курортная дамская воркотня о «заграничном», а неторопливый, с паузами, пожалуй, даже невеселый разговор.

Одна из женщин вытащила из сумки полиэтиленовый пакет, в котором масляно отсвечивали поджаристые пирожки, протянула пакет подругам, и каждая взяла по пирожку, вдруг обернулась ко мне – будто спиной ощутила мой голодный взгляд.

– Хотите?

Так я с ними познакомился, а через четверть часа уже знал их историю. Не отдыхать пожаловали в Ялту из далекого Мурманска. Мужей повидать. Сегодня к вечеру должен пришвартоваться здесь мурманский сухогруз.

Это еще нм повезло, что не во Владивостоке, а в Ялте – из Мурманска сюда не так уж долго самолетом, одной из них однажды довелось добираться аж до Находки. А что делать? Ведь свои мужички, родные. Повидать-то надо! «Кандалакша» во фрахте работает, от одного чужого порта к другому – куда погонят. Как извозчики. Иногда в рейсе по полгода. Истоскуешься. Вот сейчас пошел пятый месяц, как «Кандалакша» вышла из Мурманска. И опять не домой. В Роттердам пойдет, потом в Канаду, в Квебек, потом еще куда-то. Такая уж у них, фрахтовых, планида. Как цыгане. И вот они, моряцкие жены, взяли на работе отгулы – и сюда! Но стоять здесь «Кандалакше» всего сутки.

– Так и мотаемся из порта в порт на свиданьица с муженьками-бродягами.

– Сами бродягами стали.

– Доля у вас нелегкая… – согласился я.

Та, что угощала пирожками, круглолицая, белокожая, с быстрыми бойкими темными глазами, засмеялась.

– Сами выбирали. И мужей и долю. Терпим. Зато после долгого терпежа как обнимешь продутого да просоленного! У нас, у морячек, не любовь, а судорога.

Ее подружки поддержали шутку дружным хохотом.

– Ну ты даешь, Ольга!

Ольга, отсмеявшись, неторопливым движением руки поправила сползший с головы платок. Взглянув на часы, посерьезнела:

– Пора, бабоньки! Причал освободить обещали к девяти, – снова каждому из сидящих рядом, в том числе и мне, протянула пакет с пирожками. – Добьем? И в порт. Лучше туда загодя.

Подняла на меня отсутствующие глаза, без интереса спросила:

– А вы курортник?

– Командировочный. Время убиваю здесь, – и вдруг решился: – Можно пойду с вами встречать «Кандалакшу»?

«Кандалакша» подошла с опозданием на два часа. Я уж собрался уходить, когда стоявшие на причале мурманчанки вдруг вскрикнули:

– Идет! Идет!

Чернобортный, современных очертаний сухогруз пришвартовался с лихой быстротой и четкостью, словно военный корабль. Над линией борта лохматились на ветру головы прибывших. С борта что-то кричали встречающим, встречающие, а их набралось, оказывается, десятка два, в основном женщины, кричали в ответ, даже не кричали, а вскрикивали, размахивали руками, смеялись, и смех их был похож на плач. Спустили парадный трап, и я увидел, как ринулись по нему на борт судна женщины, впереди бежала Ольга – казалось, женщины были беженками, дорвавшимися до последней надежды на спасение и теперь испугавшимися, что судно вот-вот отчалит, оставив их на погибель. Ольга ворвалась на борт первой, кинулась в сторону кормовой палубы, а с кормы ей навстречу в замасленной спецовке торопился высокий сутулый человек, вытянув вперед длинные нескладные руки. «Ко…оо…ля!» – услышал я, похожий на стон, крик Ольги. И вот в следующее мгновение, вцепившись друг в друга, он и она застыли в молчании. В их соединенных фигурах было торжество счастья и щемящая скорбь скорого расставания, которое еще только будет, но которое, как застарелая болезнь, сидит в их крови.