Текст книги "Океан. Выпуск седьмой"

Автор книги: Леонид Соболев

А далее были Греция, Турция, совершенно незабываемый проход через Дарданеллы и Босфор и, наконец, Родина. В Одессе, куда мы пришли, был уже снег, дули холодные ветры.

Так закончилось первое в моей жизни плавание, которое оставило в моей душе столь неизгладимое впечатление, что каждую подробность его, каждый день и буквально час я помню до сих пор. Оно определило и всю мою жизнь, так как в нем я окончательно убедился, что путь свой выбрал правильно и что никогда иной судьбы не пожелаю. И всю мою долгую и нелегкую моряцкую жизнь я прожил с мечтой о еще не открытых мною странах, людях, впечатлениях. Мечта мне помогала и окрыляла.

В. Смирнов
НАЙТИ СВОЙ ПРИЧАЛ

 
Себя отыскать —
                          как найти свой причал,
Дощатый —
                   но все же единственный в мире!
Пусть ярые ветры над ним по ночам
Считают твои просоленные мили.
Найти свой причал —
                                 как вернуться домой
Из долгого —
                     в несколько месяцев —
                                                         рейса.
Пройти, не качаясь, походкой прямой,
В кругу домочадцев за чаем согреться,
Уставшему, спать…
Но когда из-под век
Вдруг выпорхнет сон,
                                беспокоен, печален,
Припомнить, что где-то живет человек,
Ни к морю,
                 ни к берегу не причалив.
 

ПЛЕЩЕТ МОРСКАЯ ВОЛНА

В. Семин
ШТОРМ НА ЦИМЛЕ
Повесть

Сухощавый, гладко выбритый человек в чесучовом пиджаке на секунду оторвался от бумаг, быстро взглянул на нас с Петькой и спросил:

– Вам чего, ребята?

– Работать у вас хотим, – сказал я.

– Специальность?

Этот человек задавал слишком короткие вопросы. Он, кажется, не принимал нас всерьез, а нам надо было, чтобы с нами серьезно и внимательно поговорили.

– Специальность? – повторил он, нетерпеливо поглядывая то на меня, то на бумаги, пока я, став на удивление косноязычным, объяснил, что специальности никакой нет, но что мы согласны работать грузчиками.

– Грузчиком не так-то легко работать, – сказал человек, и по его лицу впервые промелькнула тень заинтересованности. – Нужно здоровье, выносливость, опыт.

– У меня второй разряд по боксу, – угрюмо сказал я.

Когда мне случалось сообщать кому-нибудь, что у меня второй разряд по боксу, это всегда производило впечатление. Но взгляд человека в чесучовом пиджаке ничего не выразил.

– Нет, – сказал он, – ребята, вы, видно, грамотные, незачем вам в грузчики идти. И мне неинтересно: сегодня принял – завтра увольняй. Все равно больше недели не выдержите. В общем, подумайте и заходите завтра. А сейчас мне некогда.

И он углубился в бумаги.

– Чего ж ты молчал? – упрекнул я Петьку, когда мы вышли на улицу.

– А чего говорить? – Петька достал папиросу, он недавно начал открыто курить. – Этот тип прав. Что ты знаешь о работе?

Что я знаю о работе?! Этот вопрос мне сегодня задают уже второй раз. Утром отец, с грохотом опрокидывая стулья, – он опаздывал на службу – бегал по комнате и кричал: «Уйти из дневной школы за год до выпускных экзаменов! Мальчишество! Рабочий стаж ему нужен! У тебя не будет ни стажа, ни порядочных знаний, ни порядочного аттестата. Учись лучше, готовься к конкурсу – и пройдешь в институт без стажа! Ты просто начитался производственных романов и думаешь, что работа – это что-то вроде твоих спортивных соревнований…»

Отец, конечно, был неправ. Честно говоря, я плохо думал о работе. Разумеется, я прочитал несколько романов о строителях, видел и кинокартины о монтажниках, верхолазах, токарях-скоростниках, но прочнее всего представление о работе у меня связывалось вот с этой ежедневной спешкой по утрам, когда отец, нервно постукивая то одной, то другой ногой, надевает в коридоре галоши и, убегая, сильно хлопает дверью, потому что тихо прикрыть ее уже не хватает времени.

Я без колебаний принял предложение Петьки поступить куда-нибудь на завод, а аттестат зрелости получить в вечерней школе. Так мы обезопасим себя от всех случайностей конкурса и обязательно попадем в институт. Но на какой завод поступать, какую специальность себе избрать? По этим вопросам мы с Петькой никак не можем договориться. Петька считает, что нам нужно только одно – как можно больше свободного времени для занятий. Мне же хочется, чтобы специальность была интересной и чтобы зарабатывать не хуже взрослых.

Вдруг меня осеняет.

– Знаешь что, – говорю я Петьке, – пойдем в порт. Там мой дядька работает. Он говорил, что у шкипера одной волжской баржи двух матросов в армию забрали. Представляешь, поплавать на барже – весь Дон, Цимлянское море, Волга! Романтика! И заниматься, наверно, можно будет.

* * *

Колесный буксир, двое суток тянувший против сильного донского течения нашу тяжелую баржу, в полукилометре от входа в канал визгливо отсалютовал и, облегченно зашлепав плицами, быстро пошел вниз. А нас ветром и течением медленно развернуло вокруг носового якоря и приткнуло кормой к проросшему черными корнями деревьев срезу высокого глинистого берега.

Ни шлюзов, ни плотины отсюда не видно. Мы с Петькой взобрались на крышу рубки. Теперь вершины деревьев были в уровень с нами. Пахло лесной прелью и сыростью. Где-то очень далеко и очень отчетливо прокричал паровоз. Но и с крыши мы увидели все ту же взъерошенную ветром и солнцем реку с грязноватыми полосами пены и близкий левый песчаный берег. Громыхнув железом крыши, Петька первым спрыгнул вниз.

– Спустим лодку? – предложил я.

– Успеем насмотреться, – хмуро ответил Петька и, не ожидая меня, пошел на нос баржи.

Спина у него очень прямая, плечи до отказа развернуты назад.

Я тоже спрыгнул, но не пошел за Петькой, а уселся на кнехт против верстака, за которым работал Иван Игнатьевич. Наш шкипер хром, стоять ему трудно. Дым от цигарки, зажатой в углу рта, заставляет его щуриться. Но топор, которым он затесывает доску, бьет бесперебойно. А отточенное лезвие врезается в дерево в такой близости от пальцев левой руки, что долго на это смотреть невозможно.

Странно все-таки, почему мы перестали ладить с Петькой? Нам же тогда одинаково понравился Иван Игнатьевич. Нравилось, что он маленький, тощий, что окает, странно округляя рот, и даже то, что он хром.

– С этим мужичком мы договоримся, – сказал тогда Петька.

И я с ним согласился. Я вообще стал с ним охотнее соглашаться с тех пор, как мы решили устраиваться на работу. У Петьки, несомненно, оказалось куда больше практической сметки, чем у меня.

Петька первым ступил на палубу баржи, когда в ночь отхода нас туда доставила моторка. Он первым представился помощнику шкипера – Иван Игнатьевич был еще в порту, – маленькой, тонкой, почти хрупкой женщине лет сорока, протянул руку девушке-матросу и первым перешагнул порог каюты, предназначенной для нас.

При свете керосинового фонаря она мне показалась узким длинным ящиком с черным прямоугольником окна во всю заднюю стену. Я неуверенно двинулся за Петькой и сразу же сам себе загородил чемоданами узкий проход.

– Ты, я вижу, не чувствуешь себя как дома, – сказал Петька. – Давай-ка чемоданы сюда.

И правда, я не чувствовал себя как дома. С виноватой поспешностью передал я Петьке свои чемоданы и узел с постелью. Все это он очень быстро распределил вдоль стен и под койками, так, что крохотная каюта будто бы и не уменьшилась в размерах. Его энергия и неожиданная сноровистость подбодрили меня, и я уже увереннее пошел за ним на палубу.

Со стороны города на нас наплывали сигнальные огни парохода. Он двигался, тяжело сопя, сердито шлепая плицами. Когда до баржи оставалось метров сто, на пароходе включили прожектор. Дымный белый луч лизнул быструю воду, задымился еще сильнее и с размаху ударил в баржу. И вся баржа, от рубки до бака, вдруг обнажилась – спала снятая прожектором темнота. Мы с Петькой стояли во влажном струящемся свете растерянные, будто застигнутые на месте преступления чьим-то властным окриком. Инстинктивно я хотел попятиться в тень, но с парохода кто-то, кого мы не видели, но кто отлично видел нас, яростно закричал в мегафон:

– Чего рты раззявили?! Готовь с левого борта чалку!

Мы бросились к левому борту. Но черт его знает, что такое чалка и как ее готовить.

– Где эта проклятая чалка? – почему-то шепотом спросил я у Петьки.

– А я знаю? – огрызнулся он.

Растерянные, ослепленные, мы метались по палубе, пока не заметили, что чалка уже подана. Когда пароход, с которого нас продолжали всячески поносить, подтянутый этой самой чалкой, коснулся борта баржи, с него к нам на палубу перебрался Иван Игнатьевич. Обрадованные, мы бросились к нему навстречу.

– А мы думали, где вы… – начал Петька.

– Здравствуйте, Иван Игнатьевич, – сказал я.

Но Иван Игнатьевич и не взглянул в нашу сторону. Обернувшись назад, он кому-то крикнул на пароход:

– Это мы в момент!

И, слегка подпрыгивая, зашагал мимо нас на бак. Потом, словно вспомнив что-то, остановился и крикнул помшкипера:

– Маша, что это за именинники? Ну-ка найди им рукавицы, пусть работают.

Мы с Петькой переглянулись.

Признаюсь, сердце мое сжалось, когда я натянул старые, испачканные ржавчиной варежки. Словно они что-то отсекли в моей жизни. Было такое мгновение, когда мне вдруг захотелось плюнуть на все и потребовать, чтобы нас перевезли на берег. Но нам крикнули:

– Эй, давайте сюда!

И я покорно и даже с каким-то испугом пошел на зов. С Петькой мы не разговаривали, но по его вытянувшемуся лицу я видел, что и ему не по себе. А Иван Игнатьевич по-прежнему нас не замечал.

– Маша, – обращался он к помшкипера, – пошли кого-нибудь, пусть принесут аншпуги… Маша, покажи, какой трос надо разматывать.

Первый раз в жизни чувствовал я себя таким незначительным человеком. Пошатнулась моя уверенность в собственной силе и ловкости. Я не сразу понимал, чего от меня хотят, изо всех сил тянул канат в сторону, противоположную нужной, плохо ориентировался в темноте и совсем терялся, выслушивая замечания вроде: «Да не сюда! Повылазило, что ли? Ничего не понимают!»

Раза два, когда я неуклюже принимался за работу, меня решительно отталкивала Маша, у которой неожиданно оказались твердые локти и жесткие сильные плечи. Вот никогда не думал, что работа такая азартная штука и что она так меняет людей. Особенно поражал меня Иван Игнатьевич. Спокойного, уравновешенного, немного неуклюжего человека, каким я его привык видеть на берегу, и в помине не было. По палубе стремительно двигался сухой широкоплечий моряк в расстегнутом кителе. Вены на лбу его зло набухали, и, когда ему надо было куда-то пройти, он шел прямо на человека, не ожидая, пока уступят дорогу.

Буксирный пароход привел еще одну баржу, такую же большую, как наша. Он бросил ее, метров тридцать не дотянув до нужной точки. Бухнул в воду тысячекилограммовый якорь. С парохода закричали:

– Эй, на баржах, счаливайся! Шевелись!

Иван Игнатьевич, настороженно следивший за маневрирующим буксиром, тотчас схватил мегафон.

– Скоро кошки гуляют! – кричал он. – Где баржу, пароходники, поставили? Теперь сами счаливайтесь!

С парохода ответили руганью. Но все же в конце концов стали разворачиваться кормой к барже и сдавать вниз по течению.

Однако победа в споре не до конца удовлетворила Ивана Игнатьевича (потом я узнал, что он, проплававший много лет на баржах и однажды упустивший возможность перейти на пароход, очень ревниво относился к командам самоходных судов).

– Давайте сюда! – впервые обратился он прямо к нам с Петькой. – Что они на этой калоше думают? – махнул Иван Игнатьевич в сторону маневрирующего парохода. – Мы и сами справимся!

Не знаю, как Петька, а я сразу почувствовал себя приверженцем несамоходного флота. Иван Игнатьевич, Маша, Петька и я – вчетвером мы яростно впряглись в канат, переброшенный с соседней баржи, но долго не могли сделать и полшага вперед. С парохода кричали насмешливо:

– Ну и команда – четыре лошадиных силы! Шкипер, навались!

В самом деле, попытка сдвинуть сооружение, в трюмы которого входит груз двух товарных поездов, силою четырех человек должна была выглядеть нелепо. Я тянул изо всех сил, даже хрипел от натуги, но тоже думал, что Иван Игнатьевич погорячился, и ожидал, когда он наконец бросит канат, чтобы бросить его самому. И вдруг – с парохода все еще продолжали издеваться над нами – баржа пошла. Она пошла так медленно, так плавно, словно тронулась не нашими усилиями, а сама собой.

– Эй, на калоше! – торжествующе прохрипел Иван Игнатьевич. – Отворачивай в сторону, расшибем!

Я тоже кричал что-то победное, безумно-веселое и, кажется, никогда так глубоко, каждым своим мускулом, не был уверен в беспредельности человеческих возможностей.

Много еще пришлось нам поработать в ту ночь: выхаживали ручной лебедкой тяжелые кормовой и носовой якоря, тянули толстые металлические канаты, скользкие от смазки, колющие ладони острой щетиной заворсившихся проволочек, счаливались с двумя баржами. И все это время я находился под радостным впечатлением удивительного открытия: оказывается, я с Петькой и еще двумя, по-видимому, не очень сильными людьми могу, если захочу, сдвинуть с места и протянуть на некоторое расстояние громадную баржу длиной в сто и шириной в пятнадцать метров! Я с нетерпением ждал минуты, когда без помех поговорю об этом с Петькой. Но только в два часа ночи мы, наконец, закончили все работы, и пароход, ушедший в темноту на длину стометрового троса, погнал к нам тяжелую крутую волну – потянул караван вверх по Дону.

– Ну, пока все, – сказал Иван Игнатьевич.

Он снял китель, вытер тыльной стороной кисти лоб и, сильно припадая на больную ногу, медленно пошел в каюту. За ним ушли помшкипера Маша и девушка-матрос Вера, с которой мы еще и не успели познакомиться. Мы с Петькой остались на палубе вдвоем. На пароходе потушили прожектор, и вокруг нас, будто притянутая водой, сгустилась такая темнота, что ни самой воды, ни того, куда мы плывем, разобрать было нельзя. Но если смотреть на город – а мы только туда и смотрели, – то там, наоборот, за огнями не было видно того, что они освещали.

Поставив ногу на кнехт, Петька пристально следил, как постепенно крутой лесистый поворот берега закрывал городские огни. Вот их совсем не стало видно, и только за горизонтом, упираясь в низкие облака, зажглось бледное электрическое зарево. Я положил Петьке руку на плечо. Он обернулся ко мне со странным выражением лица.

– По-моему, всякий нормальный человек назвал бы нас идиотами, – сказал он.

– «Смешные птицы!» – гордо процитировал я горьковского Ужа.

Петька отер пот с лица и некоторое время внимательно меня рассматривал. Потом вдруг нагнулся, с трудом стащил с себя мокрую рубашку и сунул мне ее под нос:

– Понюхай, чем пахнет романтика!

И я понял, что он зол. Тогда и во мне закипело непонятное раздражение. Я почувствовал, что сильно устал за эти часы, хотел что-то ответить Петьке, почему-то обругать его, но промолчал.

Город уходил все дальше и дальше, поворот сменялся поворотом, а мы все стояли, ожидая, когда потухнет зарево. Но прошло больше часа, а в той стороне, где лежал наш город, небо светилось все так же ярко.

– Ты скажи, какая сила! – проговорил Петька. – Сколько энергии, вот ведь никогда не думал.

Осторожно, обходя кнехты, спотыкаясь о бухты тросов, мы пробрались к себе в каюту, побросали на койки одеяла и под шорох воды за бортом, под таинственное поскрипывание металлических частей баржи заснули.

* * *

Но спать долго не пришлось. Что романтика пахнет по́том, мы узнали в первые же часы плавания. Скоро нас разбудили крики на палубе. Мы выскочили наружу сонные, испуганные, тревожно прислушиваясь к частым гудкам, которыми, как нам казалось, буксирный пароход предупреждал экипажи барж о близкой опасности. Ночь по-прежнему была непроглядно черной. Потом справа, на берегу, показался огонек, и кто-то скомандовал:

– Здесь, давай!

Мы услышали, как упал в воду буксирный трос соседней баржи, и она, постепенно теряя инерцию, отстала от нас. А мы опять тянули канаты, счаливались с другой баржей и, слушая чью-то громкую перебранку, удивлялись, как в этой темноте можно что-то разобрать. А еще через полчаса пришла наша пора оставить караван. Опять была беготня, крики, опять сбрасывали кормовой, и носовой якоря. Огоньки каравана, словно по воздуху, уплыли вперед, и вокруг нас сомкнулась полная темнота и тишина. Тишина эта была странной и тревожной, потому что мы знали: и справа, и слева, и впереди – река с сильным, быстрым течением.

А утром оказалось, что мы стоим, уткнувшись носом в невысокий берег. Ближайшие деревья, нависающие над водой, можно багром достать. Вода у берега с зеленоватым отливом, а по всей реке – легкая прудовая рябь. И все это пахнет удивительно.

Мы с Петькой сделали зарядку, разделись и прыгнули в уже по-осеннему холодноватую воду. Но поплавали недолго – нам все время казалось, что вот-вот из каюты выйдет Иван Игнатьевич и прикрикнет на нас. Однако первыми на палубе появились помшкипера Маша и Вера, такая же невысокая, как Маша, только куда более плотная и крепкая, с копной совершенно белых волос и загорелыми босыми ногами. Петька неотрывно и с любопытством смотрел, как она, перегнувшись через борт, умывалась. Я тоже смотрел, хотя изо всех сил старался отвернуться.

Женщины затопили, печь в каюте-кухне, и мы вспомнили, что и нам пора готовить завтрак. Мы пошли к себе, открыли чемоданы и немного поспорили. Петька рассердился на меня за то, что мои припасы наполовину состояли из сладкого: банок с вареньем, печенья, сдобных пирогов, которых наготовила в дорогу мне мать. Он сказал, что пристрастие к сладкому – женская черта. И тут же добавил, что во мне, несмотря на мой рост и ранние усы, вообще много женского: восторженность, способность подчиняться чужому влиянию.

Так первый же наш завтрак закончился чем-то похожим на ссору. Потом, разморенные уже не очень жарким солнцем, без рубашек и маек, мы босиком шлялись по палубе, ложились голыми животами на разогретое железо крыши рубки и следили, как впереди, за поворотом реки, над темной полосой леса, поднимаются облака и, постепенно набирая высоту, ровными рядами проходят над нами.

– Как будто у них за лесом аэродром, – сказал я Петьке.

– У кого? – не понял он.

– У облаков.

Петька посмотрел, куда я указывал, и подтвердил заинтересованно:

– А что, похоже.

Ободренный его похвалой, я стал внимательно присматриваться к воде, лесу, облакам – не придет ли в голову еще какое-нибудь интересное сравнение. Но ничего не приходило, и я загляделся на небо. Оно бездонно, и чем дольше смотришь в него, тем бездоннее кажется. Странно только, что в небе ничего не отражается, а в воде отражаются и небо, и облака. И вообще за рекой интересней следить, чем за небом. Она все время в движении, все время меняет свой цвет. Найдут плотным строем тучи, и вода становится свинцовой с зеленоватым отливом. Выглянет солнце, и свинец мгновенно плавится так, что на него больно смотреть. И лес тоже постоянно меняет свою окраску: то он густо-зеленый, то серый, то темно-синий. И от всего этого почему-то щемит под ложечкой.

Я попытался заговорить об этом с Петькой. Но он слушал меня невнимательно и даже иронически хмыкнул, приподнимаясь на локтях:

– Не попаду в институт – обязательно сделаюсь шкипером. Философическая профессия.

Я проследил за его взглядом и увидел внизу, на палубе, Веру. Белая копна волос была перевязана на этот раз голубой ленточкой. Сверху Вера казалась еще меньше ростом и плотнее. Она только что выплеснула за борт мыльную воду и зачерпнула чистой. Должно быть, у нее были сильные руки – полное до краев ведро с длинной веревкой, привязанной за дужку, поднималось вверх резкими быстрыми толчками.

– Одной вам Дон не вычерпать, – крикнул Петька и спрыгнул с крыши рубки на крышу каюты. – Я вам помогу.

Вера не ответила, но я видел, как потемнела ее загорелая щека. Петька потянул к себе веревку. Вера не сразу отдала ее, ведро ударилось о борт, и почти вся вода из него выплеснулась. Девушка покраснела еще больше.

– Ой, какой вы! – сказала она.

– Отдайте мне ведро, я вам расскажу, какой я.

Петька завладел веревкой, набрал воды, и они скрылись в камбузе. Оттуда донесся Петькин уверенный голос и Верин смех. Я почему-то почувствовал себя обиженным.

Стараясь не привлечь к себе внимания, я тоже спустился вниз, спрыгнул в лодку, привязанную к корме, и отплыл. Грести было тяжело. Весла едва ворочались в неудобных уключинах, сильное течение сбивало назад. Но размеренная работа, стеклянный звон воды постепенно захватили меня.

Вернулся я только часа через два, быстро привязал лодку и с опаской взобрался на палубу. И тут же, на корме, наткнулся на всю нашу команду. Иван Игнатьевич и Маша сидели на бревнах около каюты. Петька им что-то рассказывал, а Вера развешивала мокрое белье на веревке, протянутой от каюты к стойке у правого борта. Ругать за долгую отлучку меня никто не стал. Петька, указав в мою сторону, совершенно серьезно, будто продолжая разговор, сказал Ивану Игнатьевичу:

– Вот он собирается стать писателем. Он все равно будет у вас спрашивать, опасная ли у вас профессия и какие интересные случаи с вами происходили. Так что лучше расскажите нам сразу.

Я думал, Иван Игнатьевич засмеется (про писательство Петька, конечно, выдумал. Я просто иногда, когда на меня находило, сочинял стихи), но шкипер уставился на меня с любопытством и протянул брезентовый мешочек с табаком и аккуратно нарезанными квадратиками газеты. После Петькиной рекомендации мне показалось невозможным отказаться. Чувствуя, как загораются у меня лоб и щеки, я взял мешочек, достал бумагу и насыпал на нее большую щепоть зеленоватых крошек домашней махорки.

– Ты же не куришь, – удивился Петька.

– Я давно собирался, – сказал я.

– Ну-у, значит, в первый раз? – восхитился почему-то Иван Игнатьевич.

Я сразу сделался центром внимания всей компании. У Петьки была способность: вот так, нелепейшим образом обращать на меня внимание многих людей. В такие минуты он и раньше мне казался жестоким. Сейчас я мысленно давал себе слово перестать с ним разговаривать, если он еще хоть чем-нибудь бестактно меня заденет.

– Не давайте ему больше табаку, – сказал Петька Ивану Игнатьевичу, указывая на мою уродливо толстую папиросу. – Еще одну свернет и весь табак у вас выгребет.

– Это ничего еще, – отозвался Иван Игнатьевич, – а вот уронит – ноги поотбивает.

После первой же затяжки, ободравшей мне глотку и легкие, я, как, должно быть, все ожидали, закашлялся и залился слезами.

– Вот мужик! – засмеялся Иван Игнатьевич.

Петька тоже хохотал, и смех его оскорблял меня больше, чем добрая, усталая улыбка Маши или сдержанный Верин смешок. Ведь он прекрасно знал, как я ненаходчив среди малознакомых людей, и презирал меня за это. Но разве может друг презирать? А Петька презирал и даже пользовался моей слабостью всякий раз, когда ему хотелось показаться остроумным, рассмешить, завоевать популярность. Но сейчас ведь мы не на школьном вечере, сейчас – совсем другое дело. Напрасно я старался придумать что-нибудь остроумное – у меня только сильно звенело в ушах.

– Что же ты пишешь? – все еще смеясь, спросил Иван Игнатьевич. – Статьи, рассказы, стихи? Прочел бы какой-нибудь стих.

– Он стесняется, – сказал Петька. – Я сам прочту его последнее стихотворение.

– Петька! – с угрозой сказал я.

Но Петька с ложным пафосом и подвываниями уже начал:

– Стихотворение Николая Шилина «Надпись на томике Стивенсона». Из детского альбома:

 
Разбивая фелуки о шхеры,
Зарываясь корветами в лед,
Стивенсоновские флибустьеры
Рвут коричневый переплет.
 

Это было длинное стихотворение в двенадцать четверостиший, которое я написал и подарил Петьке вместе с моим любимым Стивенсоном перед нашим отъездом. В нем прозрачно намекалось на то, что, подобно искателям острова Сокровищ, мы с Петькой найдем свой клад в романтике, в жизни, достойной настоящих мужчин. Кончалось стихотворение так:

 
Да, они не сидели, скучая,
На диване в тепле и тени,
Одурев от бесцветного чая,
От грошовой своей болтовни.
 
 
Пили, плавали, мачты рубили,
Шли на весь экипаж впятером.
Слышишь рев капитана Билли:
– Йо-хо-хо и в бочонке ром!
 
 
Ничего врагам не прощали,
Не играли с судьбою вничью.
Слышишь: Сильвер бьет из пищали
И кричит под копытами Пью.
 
 
Умирали мудро и просто:
Не в больничном тупом полусне,
А под смертным ударом норд-оста
Иль у грота спиной к спине.
 

Эффект от Петькиного чтения был неожиданным. С первых же строк Иван Игнатьевич, словно не замечая Петькиного шутовства, посерьезнел, лицо его вытянулось, а рот наивно приоткрылся. Должно быть, ему не все было понятно, но он не спрашивал – стеснялся. Маша сначала слушала внимательно, а потом отвлеклась. Вера перестала развешивать белье, а когда Петька дошел до «Йо-хо-хо», засмеялась, но тут же смутилась и замолчала. Петька быстро почувствовал перемену в настроении Ивана Игнатьевича и перестал кривляться. Закончил он вполне серьезно.

– Ишь ты, как складно, – сказал Иван Игнатьевич. – А вот у меня не получается. Давно когда-то я тоже пробовал. Еще строчку запомнил: «Облака над Волгой-матушкой бегут». Или не так – «Облака над…» Да нет, забыл. А у тебя гляди как складно… Так ты про профессию спрашивал? Обыкновенная профессия. Нельзя сказать чтобы особенно опасная. А случаи, правда, бывают. – Иван Игнатьевич показал на свою больную ногу: – Вот, видишь, ногу тросом перебило. Шторм был баллов десять в Рыбинском водохранилище. Шесть месяцев в госпитале лежал, думал, от костылей всю жизнь не отделаюсь. Однако обошлось. А в прошлом году весной, мы зимовали в затоне, утром по льду перебрался в город, а возвращаться стал – лед уже пошел. Я и искупался. Однако добрался. А то сразу после войны дно я себе пропорол о затонувший буксир. Это на Волге, повыше Волгограда. И место знал, а вот нанесло. А то еще случаи были… – Иван Игнатьевич усмехнулся: – Случаи, правда, бывают…

– А вы говорите – не опасная! – сказал Петька.

– А чего ж опасного? Двадцать лет уже плаваю. С семьей плаваю. Это сейчас мой парнишка заболел, так я его с женой оставил. Будем проходить мимо, подберем.

Иван Игнатьевич скрутил цигарку, выставил вперед левую, плохо гнущуюся ногу и встал.

– А ты вот что, – строго сказал он мне. – Спросить надо, если лодку берешь. Мы тебя больше часа ждем – работа для вас с дружком есть. После обеда приступите.

И пошел к себе в каюту. За ним поднялась Маша. Вера немного задержалась, окинула меня беглым любопытным взглядом и тоже пошла за ней.

Мы помолчали. Потом Петька заговорил, словно ничего не произошло:

– Можешь и в самом деле роман писать. Вот тебе натура: храбр, трудолюбив, скромен. Ты заметил, он себя от баржи не отделяет: «Дно себе пропорол…»

Я не ответил и продолжал молчать до тех пор, пока не почувствовал, что он вот-вот обидится. Тогда я торопливо кивнул головой:

– Заметил. А чего это он опять раздобрился?

– А я знаю? – нахмурился Петька. – Идем обедать.

Он повернулся ко мне спиной и приподнял веревку, на которой Вера развешивала белье. Я смотрел на его прямые плечи, загорелую жилистую шею и чувствовал большое облегчение: не нужно было ссориться и жить на одной барже в одиночестве, которого бы я все равно не выдержал. Конечно, мне было и стыдно немного, что я не выдержал характера, что Петька, сам не зная того, одержал надо мной победу. «Но главное, – думал я, – дружба. Ради нее надо становиться выше мелочей».

Нагибаясь, чтобы не испачкать белье, я отодвинул мужскую рубашку. Это была та самая рубашка, которую недавно Петька мокрую от пота совал мне под нос.

– Ты тоже стирал? – спросил я.

– Вера, – ответил Петька небрежно. – Сама напросилась.

После обеда мы молотом и зубилом кололи метровые куски желтых сосновых бревен. Работа эта требовала ловкости, силы и навыка. Вначале после каждого моего удара бревно, которое я ставил на попа, падало на палубу – его надо было поднимать и опять ставить на попа. Но скоро мои удары приобрели силу и уверенность – сказалась долгая боксерская тренировка. Я бил широко размахиваясь, делая свободные круговые движения всем корпусом, и каждый раз чувствовал, что боек молота точно попадает в цель. Бревно теперь перестало падать. Прежде чем оно успевало пошатнуться, его настигал и припечатывал к палубе новый удар. А у Петьки дело долго не шло. Он нервничал, бил слабо и часто мазал.

Иван Игнатьевич внимательно следил за нами. Он, кажется, понимал, что мы с Петькой соперничаем. Видела нашу работу и Вера. Должно быть, поэтому я бил со все большим упоением, бил всем телом, таким ловким и подвижным, словно не я им управлял, а оно само в нужную минуту досылало молот в нужном направлении.

Бревен хватило до позднего вечера. Когда за нами пришел буксир, Иван Игнатьевич освободил меня и Петьку от ночной вахты. И пока буксир тащил нас куда-то вверх по Северскому Донцу, я спал мертвым сном. А утром, открыв дверь каюты, шагнул прямо в зыбкое густое облако. Оно, наверно, рождалось внизу, на реке, потому что снизу, из-под борта, будто из раскрытых дверей бани в зимний день, валил пар.

– Рано начались в этом году туманы, – сказал Иван Игнатьевич, которого я не сразу заметил. – Как бы осень не была штормовой.

Он, должно быть, давно не спал: на нем был форменный китель, мичманка с «крабом», в руках большая картонная папка.

– Будем здесь уголь грузить. Можете с приятелем на весь день уходить на берег. Вы не нужны.

Иван Игнатьевич ушел, а я так ничего толком и не понял. Где мы, как далеко берег – не разобрать. Всюду густой белый туман, пропитанный едким запахом углекислого газа. Так всегда пахнет в сырую погоду около большого завода, рядом с которым стоит наша школа. Я побрел по палубе, раздвигая сырую массу руками. Потом щекой почувствовал легкое движение воздуха и заметил трещину, разделившую облако пополам. Трещина была очень узкой, но ветер, хлынувший в нее, тотчас же очистил и зарябил большую площадь воды. Потом сквозь туман пробилось солнце. И сразу серые нитяные клубки, которые рвал и размывал ветер, будто растаяли. Я увидел гористый высокий берег, большой просмоленный дебаркадер, белый пароход, пар из трубы которого казался совсем розовым, и остроконечный угольный холм напротив нашей баржи. По нему всползали серые тонкие змейки.

Мы стоим поблизости от шахтерского городка Краснодонецка. А не нужны мы с Петькой потому, что грузить уголь будет большой портальный кран и специальная бригада портовых рабочих.

Первые же порции угля, после которых над трюмами и над палубой повисло густое черное облако пыли, выгнали нас на берег.

Петька отряхнул с рукавов угольные крошки, сплюнул черную слюну и сказал, указывая на баржу:

– Это же все нам придется убирать. – И прикинул: – Длина – сто, ширина – пятнадцать. Полторы тысячи квадратных метров! Вот тебе первое приключение в первом незнакомом порту.