Текст книги "Океан. Выпуск седьмой"

Автор книги: Леонид Соболев

Ю. Оболенцев
ЯНВАРСКИЕ СКВОРЦЫ

 
Нет, не зря мальчишки верят в небыль —
сбудется она в конце концов…
Можно и в январском стылом небе
повстречать взаправдашних скворцов.
Вот они,
живые,
без обмана!
Вырвались из белой пелены.
Что им не сиделось в жарких странах,
песенным разведчикам весны?
А вожак,
снижаясь круто,
стаю
прямиком ведет на красный флаг.
Облепили ванты.
Отдыхают…
К землякам попали как-никак!
Птицы,
доброту людскую чуя,
верят морякам и кораблю.
…Вот и я одно такое чудо
из ладоней бережно кормлю.
Черная рубашечка в горошек,
голос, как валдайский бубенец…
Если можно,
маленький певец,
Ты мне спой о чем-нибудь хорошем!
И запел,
заветным думам вторя.
А за ним —
вступает весь отряд:
песни,
посреди зимы и моря,
маками на палубе горят!
Видишь, милый,
снова светит солнце,
снежную развеяв кутерьму…
Ты лети крылатым колокольцем
с этой вестью к дому моему.
Грудью
в клочья
тучи рви тугие —
долети,
пробейся сквозь пургу!
И у птиц бывает ностальгия —
это правда,
подтвердить могу.
 

М. Кабаков
ЧЕРЕЗ ВСЮ ЖИЗНЬ…

Томашу Бучилко, первому помощнику капитана плавбазы «Боевая Слава».

 
Через жизнь мою проходят корабли.
Есть такие, что скрываются вдали
В желтом мареве,
За синею чертой,
И потом о них не память —
Звук пустой.
И не вспомнить,
С кем на мостике стоял,
С кем в машине вместе фланец отдавал,
С кем на палубе
О жизни говорил, —
Океан воспоминанья растворил.
Но бывают и другие корабли,
Что пропасть за горизонтом не могли,
И куда бы я ни шел,
Они со мной,
И ночами
Я их слышу позывной.
Просыпаюсь.
Дымка серая в окне,
И невесело,
И сумеречно мне.
И так хочется увидеть на борту
Тех, с кем словом обменялся на лету,
Тех, с кем даже ни о чем не говорил,
Просто рядом сигарету раскурил.
 

Г. Сытин
МОРЕ НЕ ПРОЩАЕТ
Повесть

Штурман Володя Шатров состоял в резерве при Морагентстве в маленьком сахалинском порту П. Ежедневно к девяти утра он являлся в агентство отмечаться. Если в порту стояли суда, ему поручали что-либо проверить на них, если же работы не предвиделось, он отправлялся бродить по городу или возвращался в гостиницу читать книги. Суда ожидались в конце декабря, и в резерве сидеть было тоскливо и безнадежно.

Стояла середина декабря, но днем еще оттепляло, и деревья стояли желтые и золотые. Заморозки не пришли, и лист пока не опал.

Гостиница находилась в старом двухэтажном деревянном доме. В нижнем этаже расположились кухня и две большие комнаты. В комнатах стояли койки в два яруса и длинные шкафчики-рундуки для одежды. Во время летней навигации здесь тесно, шумно и весело жили сразу до пятидесяти моряков. Они называли гостиницу «Шанхаем». На втором этаже была душевая, правда грязная, и несколько двухместных номеров. Здесь жил обслуживающий персонал гостиницы и жены моряков.

Судов не было, штурманы не требовались, и Володя Шатров прозябал в «Шанхае» уже месяц. Он занимал койку у маленького окна, и днем можно было лежать и читать. В гостинице по рукам ходило несколько книг без обложек. Считалось: чем затрепаннее книга, тем интереснее.

В этот день в порту стоял пароход «Сура». Старое судно возило вдоль побережья уголь. Володю послали на «Суру» проверить у матросов знание техминимума. Он провел на судне не более двух часов и успел насмерть разругаться со старпомом, рыхлым и заспанным мужчиной средних лет с недельной щетиной на подбородке и носом, похожим на сливу. Старпом пришепетывал, невнятно перекатывая языком слова:

– Вот ходют тут всякие, холера им в живот! Делать им нечего! Расплодились, бездельники. Посылают таких вот на нашу шею!

Зато боцман Володе понравился. Это был коренастый старик с красным широким лицом, таким морщинистым, что, казалось, все штормы за многие годы оставили на нем следы. Звали боцмана Леонид Яковлевич. Он называл Володю сынком, и это Володе нравилось.

Старпом мрачно топтался у трапа и напоследок сказал, глядя в сторону:

– Еще раз придет, пусть пеняет на себя!

Жаловаться на старпома Володя не стал, но настроение испортилось.

В гостиницу идти не хотелось. Солнышко только выкатилось за полдень, стояла теплынь. Хотелось побыть среди деревьев, послушать, как шуршат под ногами листья, и еще хотелось, чтобы рядом шла хорошая девушка. А девушки не было, и горько думалось о «Шанхае», об отсутствии вакансий и о пустом кармане.

Пароход «Ладога» неделю назад получил пробоину на камнях у мыса Крильон. На пробоину поставили цементный ящик, а пароход осторожненько привели в ближайший сахалинский порт Х. Инспекторы Регистра осмотрели повреждения и составили аварийный акт. В графе «Предлагается» старший инспектор вывел красивым почерком: «Следовать на базу ремонта, без груза, в сопровождении судна». Последние слова были подчеркнуты.

Капитана «Ладоги» звали Шалов Владимир Иванович. У него был короткий с горбинкой нос и черные подстриженные усы. Он походил бы на грузина, если бы не холодные серые глаза. Когда капитан Шалов смотрел на вас в упор, то казалось, что вы чего-то не сделали или что-то забыли. Улыбался капитан очень редко. Улыбался только ртом. Глаза не улыбались.

Капитан Шалов шел в порт из управления. С ним здоровались, но он словно никого не замечал. «Не простят мне этой аварии, – думал он. – Да дело даже не в аварии! Срываю годовой план управлению».

За проходной капитан остановился. «Ладога» стояла у причала левым бортом. Широкая, скошенная назад труба, округленная корма и крейсерский нос… Похож пароход на большую стремительную птицу. Капитан Шалов думал о «Ладоге», как о живом существе, больном и беспомощном.

Совещание закончилось. Начальники служб вышли из кабинета. Табачный дым сизыми струями тянулся к форточке. Начальник управления Демин подошел к окну и распахнул его. В кабинет ворвался ветер, запахло морем, стало свежо, как на мостике. «На мостике куда легче, чем здесь», – подумал Демин.

На мостике решения принимаются в считанные секунды. Иногда от этого зависит жизнь. Поэтому в такие секунды надо вложить весь многолетний опыт, чтобы решение получилось единственно правильным из множества. А тут. Можно совещаться часами и ничего не решить. И бывшему капитану Демину нравилось думать, что на мостике легче.

Завален годовой план. И это еще не все. Одна за другой идут телеграммы из Владивостока, они требуют немедленной отгрузки бумаги. «Отправить срочно. Вне очереди. Снять с линии любое судно». Эту бумагу ждут типографии Владивостока. И не только Владивостока. Газеты должны выходить каждый день. Может быть, на Командорах или Курилах уже стали печатные машины. Нет бумаги. Нет газеты в рыбацком поселке, нет газеты на пограничной заставе, нет газеты на далеком прииске. Нет газеты, к которой привыкли, которая нужна, как хлеб, как вахта, как вспышки далеких маяков. А на складах порта тысяча двести тонн бумаги! Ее нужно вывезти. Ты это понимаешь, коммунист Демин?

А если поговорить с капитаном «Ладоги» Шаловым? «Вы газеты каждый день читаете, капитан? Типографиям нужна бумага. И только «Ладога» в порту. Все суда ушли на Север». Начальству легко писать: «Снять с линии любое судно». Кого снимать? А бумага нужна сейчас.

Шалов коммунист. Он согласится. Должен согласиться. Ну, а если не выдержат цементные ящики? Тогда в трюм ворвется вода. Клочья бумаги забьют отливную магистраль и… Дальнейшего представить себе Демин не смог. Отмахнулся от страшного.

Однако все суда до Нового года в рейсах. В порту тысяча двести тонн экспортной бумаги. Бумагу должна взять «Ладога». Это вытянуло бы план. Но инспекторы Регистра непреклонны. Только «…без груза, в сопровождении судна».

Разозлился начальник Демин на капитана Шалова. «Разжалую в старпомы! Нет, во вторые! Я тебе покажу, аварийщик чертов!» Он не хотел вспоминать, что у капитана Шалова это первая авария, что Шалов один из лучших капитанов и что вина его еще не доказана. Он думал только о том, что сорван план и «Ладога» не может взять груз.

Из кабинета все вышли, у двери задержался только главный диспетчер Лунин. Он старше всех в управлении и по стажу, и по возрасту. Менялись начальники и замы, а Лунин оставался. У Лунина утиный нос, глаза – как щелки. Если смотреть в профиль, то кажется, принюхивается диспетчер к чему-то вкусному и щурится от удовольствия.

Ходит начальник от окна к стене, зло молчит. Повел носом главный диспетчер и вкрадчиво заговорил:

– Николай Захарович, а если капитан Шалов согласится взять груз? Переход до Владивостока небольшой, что тут страшного?

Посмотрел Демин на диспетчера, кулаки сжал. Углядел в нем Лунин то, чего сам начальник боялся. Голову в плечи втянул Лунин, совсем прикрыл глаза, к двери попятился. У начальника Демина не глаза – сверла.

К окну повернулся Демин и сказал, четко выговаривая каждое слово:

– Капитана Шалова ко мне! Сейчас же!

Сашу Монича назначили на «Ладогу» третьим штурманом еще до аварии. В моринспекции сказали: «У капитана Шалова есть чему поучиться!»

Стояночные вахты очень несложные. Швартовы, трап, чистота на палубе. Но уже в первую вахту Монич получил замечание за то, что слишком поздно включил палубное освещение.

– Прошу запомнить мой девиз, – сказал капитан, – лучше раньше, чем позже.

Моничу нравилось, что капитан не кричит, но когда появляется на мостике, то работа идет быстрее. Все нравилось Моничу на «Ладоге». Жаль только, что ремонт предстоит. Хотелось дальних плаваний, опасностей, приключений, а впереди – безмятежная стоянка. И до плавания еще ой как далеко. Так думал Монич. Он не в силах был заглянуть в будущее даже на несколько часов вперед.

Монич стоял у трапа, шутил с вахтенным матросом Костей Броневым. Подружились матрос со штурманом сразу. «Ладога» – их первое судно, вместе стоят вахту. Окончил Костя весной школу, с трудом поступил на флот. На мир смотрел удивленными голубыми глазами, то и дело румянец вспыхивал на его щеках, не знающих бритвы. Матросы постарше не приглашали Костю в город на вечеринки. А тот и рад: смущал его девичий смех, ласково-насмешливые взгляды.

Толковали штурман с вахтенным матросом о том о сем. Не заметили, как поднялся по трапу капитан, как оказался рядом. Вздрогнули, вытянулись от негромких слов:

– Невнимательно вахту стоите, третий штурман!

Капитан прошел к надстройке, у двери обернулся:

– Второго штурмана ко мне.

Если нет груза, то на стоянке второй штурман может вволю спать, и второй штурман Петя Дроздов спал сладко. Разбудить его было непросто. Монич поднимал Петю над койкой, бросал, снова поднимал.

– Капитан пришел из управления. Может быть, переиграли.

Поплелся Петя к капитану. А через несколько минут пронесся мимо Монича к трапу и защелкал каблуками по ступенькам. Удивился Монич. Просто хамелеон какой-то Петя: он уже был свеж, бодр и даже успел побриться.

– Будем грузиться! – крикнул Петя с причала.

На порт опустилась ночь. Тихая, безветренная, с легким морозцем. Осветился капитанский иллюминатор, зажглись портальные прожекторы. Подтащил трудяга паровозик вагоны к борту. Катились двухсоткилограммовые рулоны бумаги на причал по скатам. Сталкивались звонко, как дубовые чурки. Краны хватали рулоны храпцами, исчезали рулоны в черном проеме трюма.

Всю ночь шла погрузка. Всю ночь, как светлое око, светился капитанский иллюминатор. Уже бледный свет хмурого утра выхватил из темноты склады, уже погасли прожекторы и Монич сдал вахту старпому, а капитанский иллюминатор бессонным глазом устало смотрел на белые рулоны в просвете трюма, на черные стрелы-хоботы портальных кранов. Наступал самый короткий день в году, день зимнего солнцестояния.

К полудню погрузка была закончена. Тысяча двести тонн бумаги принято на борт. Шесть тысяч рулонов разместилось в четырех трюмах. Боцман Танцура, длинный и нескладный, как подъемный кран, стоял на палубе, размахивал руками и кричал:

– Шевелись, мальчики!

«Мальчики» закрывали трюмы, натягивали на люк сначала один брезент, потом другой, третий, самый новый и крепкий. Край верхнего брезента подворачивали. Задубел на морозе брезент, рвал кожу с ладоней, ломал ногти. Закраину брезента прижимали стальными полосами-шинами. А между шиной и упором загоняли тяжелые и звонкие дубовые клинья. Загоняли кувалдами сплеча, так, что курчавились заусеницы у клиньев.

Вокруг трюмов прохаживался боцман Танцура, покрикивал просто так, для порядка:

– Шевелись, мальчики!

А поверх брезентов, поперек трюма, ставил стальные шины плотник Саша Васильев. Закладывал в талрепы ломик, приплясывал на нем, кричал:

– Теперь можно и вокруг шарика! Сверху крикнули:

– Плотник Васильев, сделать замеры льял!

Замотал Саша пестрый шарф, пошел за футштоком делать замеры. Откуда бы вода ни поступала в трюм, сначала она попадала в льяла – узкие клиновидные отсеки у днища вдоль бортов.

Даже в сапогах и полушубке щеголем выглядел Саша. Он натирал мелом медный футшток – прут с отметками, бросал его в льяльную трубку, слушал, когда он звякнет о днище льяльного отсека, и тут же тащил за линь, смотрел, по какую отметку смыт мел. Затем с гусарской щедростью насухо вытирал футшток концом шарфа, мелил и шел к следующей льяльной трубке.

Саша делал замеры по правому борту, там, где ниже ватерлинии в трюме стоял цементный ящик на рваных краях пробоины, преграждая доступ воде. К Саше подошел капитан, и Саша мушкетерским выпадом поднес капитану футшток. Посмотрел капитан на сухие засечки, покивал головой. Вдоль всех замерных трубок правого борта прошли плотник и капитан. Сухой футшток.

Прошел в каюту капитан. Мрачно, не поворачивая головы, бросил вахтенному у трапа:

– Третьего штурмана ко мне.

– Третьего штурмана к капитану! – пронеслось по коридорам «Ладоги». Захлопали двери, звякнули накладки на трапах.

– Прибыл по вашему вызову.

Третий штурман Монич переступил через порог, щелкнул каблуками. Приятно быть лихим штурманом!

У стола сидел капитан Шалов, курил трубку, смотрел на третьего штурмана. Сказал, не вынимая трубки изо рта:

– Оформляйте отход. На Владивосток. На двадцать два часа.

– Есть оформлять отход. – И через левое плечо к двери.

– Подождите. Я вас еще не отпустил.

Обернулся Монич. Капитан стоял, смотрел в иллюминатор, барабанил пальцами по столу. Прошло несколько минут.

– Я слушаю вас, Владимир Иванович, – напомнил о себе Монич.

Резко вынул трубку изо рта капитан, шагнул к Моничу. Посмотрел в глаза, проговорил раздельно:

– В судовых документах есть акт Регистра об аварии. Когда будете оформлять отход, этого акта не предъявляйте. Вы меня поняли?

– Так точно, понял. Разрешите идти?

– Идите.

Только в каюте, когда Монич подбирал документы на отход, до него дошел смысл сказанного капитаном. Внимательно перечитал помощник Монич предложение Регистра: «Следовать на базу ремонта, без груза, в сопровождении судна». Жирная черта, как граница запрета, отделила последние слова. Понял третий штурман, что стоит ему показать акт портнадзирателю – и отход не состоится. Зазвонят телефоны, забегают диспетчеры. Придется выгружать бумагу и ждать попутного судна. И новый тысяча девятьсот сорок восьмой год придется встречать здесь, а не в шумном Владивостоке. Да и «есть» сказал. Значит, нужно так и делать. А погода стоит хорошая. Три дня – и во Владивостоке. Да и льяла сухие. Вынул акт из папки и переложил его в ящик стола.

Третий штурман Монич шел оформлять отход. Пустынные причалы. Только «Ладога» прижалась бортом, блестит кружка́ми иллюминаторов. Тихо. Начался снегопад, падают белые хлопья в черную воду, покрывают причалы. Такую бы ночь – да на Новый год во Владивостоке!

В портнадзоре дежурил Егорыч. Его ставили на дежурство, когда не было судов. Обычно же он шпаклевал лоцманский бот или шел в скверик рассказывать морякам разные истории. В его рассказах правда причудливым образом переплеталась с вымыслом и вымысла было больше. Егорыч, проживший долгую и интересную жизнь, предпочитал рассказывать небылицы. Почему? Может быть, он считал, что сказка красивее действительности? А может быть, верил, что так было, или хотел в это верить? Его любили слушать. Даже бывалые моряки не перебивали и, наверное, верили. Только потом, когда его истории пересказывали другим, те, другие, ухмылялись и недоверчиво качали головами.

Егорыч сидел у раскаленной печки. Прыгали блики огня на его лице, сморщенном и румяном, как печеное яблоко. Щурился блаженно Егорыч, жевал беззубым ртом кривую трубочку. Не хватало Егорычу слушателей.

Хлопнула дверь, вошел облепленный снегом третий штурман Монич. Обрадовался Егорыч.

– Раздевайся, садись, грейся! А у меня кости ломит. К непогоде, должно. Так же было перед знаменитым тайфуном в тысяча девятьсот пятом году. Плавал я тогда боцманом на…

Оборвал Монич старика:

– Егорыч, оформляй отход. Снимаемся в двадцать два на Владивосток.

Заморгал Егорыч, запыхтел трубочкой, проковылял к столу, пошуршал бумагами, поворчал:

– Штамп куда-то запропастился, растудыт его…

Квадратный большой штамп с ручкой-шариком лежал на углу стола. Монич подошел, взял штамп, подышал на резинку, отпечатал сиреневый оттиск на обороте судовой роли.

– Вот и все. Расписывайся, Егорыч.

Егорыч взял ручку, долго приноравливался негнущимися пальцами с панцирными ногтями и, наконец, вывел фамилию.

– А документы у вас в порядке?

– Конечно. Идем на ремонт во Владивосток. Новый год в «Золотом Роге» справлять будем. – Собрал Монич документы в портфель, щелкнул замком. – Прощай, Егорыч.

Старик сосал погасшую трубку, согнутый, морщинистый. Руки – как клешни у краба. Схватил Монич обеими ладонями узловатые пальцы, потряс. Жаль, времени нет послушать Егорыча.

– А действительно в девятьсот пятом перед тайфуном была такая погода?

Оживился было старик, обрадовался. Очень уж интересная история! Но Монич помахал рукой, вышел.

Снег валил по-прежнему. Кучи угля, причалы, пароход «Ладога» покрылись пеленой, искрились в свете прожекторов. Морозило. Плескалась черная вода, пожирала снег. Монич подходил к «Ладоге». Что-то не по себе стало ему от этого снега, от этой тишины, от воспоминаний Егорыча. Доложил капитану, услышал обычное «добро». И тогда легко, хорошо стало Моничу, как в старом, обжитом доме.

Отдали последний кормовой швартов. Плеснула светом распахнутая дверь дежурки. Старик с седыми космами бежал, переваливаясь, к пароходу. Смешно взмахивал руками, кричал:

– По телефону! Штормовое предупреждение!

Капитан Шалов не услышал старика, не увидел и перешел на другое крыло мостика.

Старпом Зорин и капитан Шалов плавали вместе уже два года. Они, как говорится, «сплавались», хотя были совершенно разными людьми. Капитан Шалов имел старую капитанскую закваску. Он был честен, прям и немного черств, считал, что внеслужебные разговоры разлагают дисциплину. Команда слышала он него только слова команд или распоряжений. В его внутренний мир проникнуть было нельзя. Всегда спокойный и невозмутимый, он был непроницаем для подчиненных.

Старпом Зорин был его противоположностью. Высокий, угловатый и сутулый, он не имел той выправки, что бросалась в глаза у капитана Шалова. Тонкое, нервное лицо, ясные голубые глаза, вьющиеся волосы были бы к месту скорей поэту, чем моряку, штурману. А улыбка, простая и добрая, располагала всех к старпому Зорину. К нему тянулись люди, и каюта старпома никогда не пустовала. И боцман за деньгами в долг, и матрос, потерявший девушку, и штурман, получивший капитанский разнос, – все шли к старпому.

За два года старпом и капитан хорошо поняли друг друга. Капитан знал, что ему не хватает теплоты, а людям она нужна. Старпом знал, что ему не хватает требовательности и той командной струнки, которая так необходима на флоте и которая в избытке водилась у капитана. Старпом и капитан не дружили, как это бывает у моряков, но они были нужны друг другу. «Сплавались», одним словом.

Прошли волнолом. Старпом стоял в рубке и через плечо капитана смотрел, как тот прокладывает курс на маяк Низменный у Приморского берега. Мысы, устья рек, звездочки маяков казались на карте совсем близкими.

– Глеб Борисович, – сказал капитан. – Распорядитесь производить замеры льял правого борта каждые два часа. Если погода изменится, пусть доложат мне. – Капитан сошел с мостика.

Прежде чем вслед за капитаном тоже сойти, старпом подошел к барометру и постучал по стеклу согнутым пальцем. Стрелка дрогнула и прыгнула на два деления вниз. Странно… Стоял штиль, и снег по-прежнему падал крупными хлопьями.

В четыре утра старпом заступил на вахту. Судно раскачивалось, но ветра не было. Снегопад прекратился. Над горизонтом в южной четверти поднялся голубоватый Сириус. Созвездие Ориона повисло над фок-мачтой. На норде и норд-весте звезд не было. Там горизонт закрыли черные тучи. Вахту принимал старпом от второго штурмана.

– Откуда идет зыбь?

– От норд-веста. С двух часов.

– Капитану доложили?

– Доложил.

– Как замеры в правых льялах?

– Льяла сухие.

Старпом подумал, что прогноз оправдывается. За зыбью идет ветер. Зыбь крупная, значит, ветер будет сильный. Посмотрел на барометр: семьсот сорок семь миллиметров. Очень низкое давление.

До восьми утра было спокойно. В восемь на мостик поднялся третий штурман Монич. Его-вахта с восьми.

– Глеб Борисович, мне кажется, что горит какое-то судно. На горизонте зарево.

Но это был не пожар. Это был восход солнца двадцать третьего декабря. Сначала загорелась красная полоска, а потом начало багровым заливать горизонт. Небо пронизали кровавые полосы, медленно выплыло косматое солнце. И начался ветер, ветер от норд-веста.

Сдает вахту Зорин, дописывает последнюю строчку в журнале, предвкушает горячий чай в кают-компании. На мостик поднялся капитан.

Не попал старпом Зорин в кают-компанию. Ему удалось забежать только в каюту… Но это было потом…

Ветер усиливался с каждой минутой, и качка стала сильнее. Низкие черные тучи неслись над мачтами на зюйд-ост.

– Когда делали последний раз замер льял, Глеб Борисович?

– Час назад.

– Замерьте сейчас. Третий помощник пусть замерит силу ветра.

Взял третий штурман Монич анемометр из штурманской, вышел на крыло. Быстро вернулся.

– Двадцать один метр в секунду, – сказал и стал дышать на побелевшие пальцы.

– Девять баллов, – сказал капитан и принялся набивать трубку.

Ветер рвал гребни волн, и белые полосы пены тянулись к горизонту. Стремительно раскачивался отвес на кренометре. На мостик поднялся вахтенный матрос Костя Бронов с футштоком.

– В правых льялах двадцать один сантиметр.

Взгляды капитана и старпома встретились.

– Глеб Борисович, спуститесь и проверьте сами.

С палубы волны казались больше, зато ветер – тише. Гребня волн опрокидывались через фальшборт, стекала вода через шпигаты, оставались на палубе замерзшие ручейки.

Костя протянул футшток.

– Смотрите.

Двадцать четыре насечки на медном пруте заполнены водой. Опять встретились две пары глаз на мостике. Все понятно, можно не докладывать.

– Двадцать четыре сантиметра, Владимир Иванович.

– Цементные ящики не держат.

Скрипит штурвал. Рулевой Коля Михайлов похож на цыгана: курчавый чуб, смуглое лицо. Только зубы да белки глаз сверкают. Мурлыкает Коля песенку. И скрип штурвала, и песенка Коли – мирные, как треск сверчка. И кажется, что все в порядке и что через несколько часов откроется маяк Низменный. А там и до Владивостока двое суток хода. И только.

Прошел капитан в штурманскую, шелестит картами. Вахтенный штурман Монич оторвался от стекла, крикнул фальцетом:

– Прекратить пение на руле!

Голос капитана из штурманской:

– Александр Ильич, зайдите в штурманскую.

Из рубки доносились голоса. Твердый – капитана, запинающийся – третьего штурмана. Капитан делал выговор за пыль на хронометрах. И всем стало легче. Рулевой Коля Михайлов опять что-то замурлыкал под нос.

Из машины сообщили, что откачивают воду из льял, и матрос Костя Бронов побежал делать замеры. Сразу же вернулся. Мокрый – окатило волной. Протянул мокрый футшток и линь.

– Окатило. Не успел сделать замер.

Свистнули из машины. Докладывал вахтенный механик:

– Насос не берет.

Оттеснив от переговорной трубы старпома, капитан нагнулся.

– Капитан говорит. Вызвать стармеха в машину. Через десять минут доложить.

Ветер уже не был порывистым. Грохот волн и свист ветра слились в буйную симфонию без ритма и пауз. Иногда тучи становились разреженней и косматое солнце смотрело сквозь морозную пыль на гребни волн, на полосы пены, на стремительные размахи мачт. Снасти, борта, палуба покрылись ледяной коркой. Когда капитан вышел на крыло, его черные усы стали серебряными.

Свистнула переговорная труба. Глуховатый голос стармеха Павла Михайловича доложил:

– Насос забит бумагой. Попробуем пробраться в трюм к приемным колодцам.

Две пары глаз встретились.

– Владимир Иванович, разрешите спуститься в машину?

– Идите, старпом.