Текст книги "Океан. Выпуск седьмой"
Автор книги: Леонид Соболев
Соавторы: Константин Бадигин,Юрий Сенкевич,Виталий Семин,Александр Поляков,Всеволод Белькович,Игорь Чернышев,Петр Пыталев,Валерий Белозеров,Александр Афанасьев,Григорий Сытин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
После вахты не хотелось идти в кубрик. Долго бродил по палубе, и никогда еще за последние несколько недель на душе не было так спокойно.
Вновь непогода сменилась изнуряющей жарой. Струился и дрожал в мареве отяжелевший воздух. Море пахло сгущенным запахом йода и каких-то водорослей. Дубовый настил палубы нещадно обжигал ступни ног, песчаной белизной своих досок он напоминал выжженную солнцем пустыню. И только паруса кидали вниз короткую, но спасительную тень, укрывая от палящих лучей разомлевших курсантов.
Шли такелажные работы. Куратов сидел чуть в стороне от ребят на бухте манильского троса и дремал. Кивая головой, дышал тяжело, прикрытые веки его сонно подрагивали. Но вот он встряхнул головой, крякнул и поднялся с канатной бухты.
– Так, посмотрим, что вы тут наплели.
Подойдя к Зубкову, он без труда распотрошил его плетеный мат и заставил плести сызнова. У одного он подтянул и расправил болтавшиеся концы каболки пенькового каната, другому многообещающе ничего не сказал. Но вот около Герки Лобастова дебри его густых бровей удивленно поползли кверху, а потом скучное до этого лицо расплылось в довольной улыбке.
– Где так наловчился, в кружке, что ль?
– Какой там кружок! – отвечал Герка. – Батя заставлял.
– Чего ж он заставлял-то?
– А чтоб не шкодили да пищали поменьше.
– Что так?
– Нас у отца шестеро, малолетки тогда были. Мать убило в войну бомбой… Батя, как пришел с фронта, взял нас из детдома. Одному с такой бандой трудно совладать, вот он и выдумывал нам работенку.
– И с шестерыми-то один?
– Ну а как же?
– Так… Чего ж он вам мачеху не нашел?
– Да кому он с такой оравой нужен?
– В море-то на каком корабле отец ходил?
– Ни на каком, просто в саперах был всю войну. Потом, правда, в порту грузчиком работал.
– Жаль, – сказал боцман и, подумав, добавил: – Такие вот крепкие душой ребята в сорок первом шли с кораблей в морскую пехоту. Толковый, Лобастов, у тебя отец.
– Скажете тоже, – польщенно фыркнул Герка, – подвигов не совершал. Человек он хороший, да уж больно выпить любит иной раз. А так ничего…
– Цены ты ему не знаешь, дурень. Отцы ваши – народ исторический. И подвиги были разные. Как бы это сказать?.. Понимаете, случается соврать иногда перед кем угодно, а перед смертью – шиш… – Для большей убедительности мичман показал соответственно сложенные пальцы. – В бою вы их видели? Что, нет?.. Ну так молчите! Перед ней-то, перед «косой», человек проглядывается, как хрусталь, насквозь, и тут уж не сбрешешь. Так вот и у Эзеля было. Корабль наш ко дну пошел, а братишки около суток на воде болтались. Поразбавили мы кровью Балтику. Держались кто за доску, а кто за воду. Думали – шабаш. Спасибо командиру: собрал он вокруг себя команду и давай нас матом чесать. А командир-то наш прежде отродясь матом не ругался. Словом, шевелиться заставил, а потому выжили.
«Это наверняка про отца, – подумал Славка. – Он рассказывал, как они у Эзеля тонули и как потом до берега вплавь добирались. Боцман тогда служил вместе с ним… А ведь прав старик, отец не святой, он разный».
– Зубков, ты что это закручинился? – прогудел боцманский бас.
Вячеслав неопределенно хмыкнул. Он подхватил с палубы обрывок пенькового линя и сделал вид, что пытается развязать кем-то затянутый узел.
– Никак? – посочувствовал мичман.
– Подскажите. Завязали, а я вот не могу…
Анатолий Никифорович взял у Славки обрывок.
– Бывает всяко. Пыхтишь вот, развязываешь узел: ты его и так и этак – ну никак. Его бы проще рвануть на куски – и дело с концом. Опять же если не развязал, вроде бы совесть мучает. Скажи, не так?
– А если завязали намертво?
– Намертво, говоришь?.. Ну, положим, так.
Мичман рванул пеньковый шкерт на две части. Один конец, что похуже, Куратов швырнул за борт, а другой, подмигнув, обронил Славке на колени. Зубков понимающе глянул на боцмана. Глаза их встретились, и Куратов по-стариковски ласково улыбнулся. Он придавил своими тяжелыми ладонями Славкины плечи и сказал:
– Вообще, голуба, есть такие узлы, которые за тебя не распутает ни кум, ни дядя. Вечерком заходи – потолкуем.
После ужина Зубков постучал в дверь боцманской каюты. Анатолий Никифорович в это время заваривал чай. Усадив Славку рядом с собой за стол, он лукаво подмигнул:
– Чайком погреться – все равно что душу отвести.
– Не возражаю, – смущаясь, суховато согласился Славка.
Боцман кивнул. Звучно откусил сахару. Хлебнув глоток чаю, стал говорить:
– Отца твоего знаю давно. В двадцать восьмом году он пришел ко мне в боцманскую команду строевым матросом. Служили мы тогда на линкоре «Марат». Встречались и потом, в разное время. Не сразу твой отец адмиралом стал. Бывало, что и я хвалил его по службе или за дело ругал, как тебя иной раз. На моих глазах, можно сказать, он прошел весь путь от матроса до адмирала. Поэтому не думай, что вмешиваюсь не в свои дела.
Боцман поднял на Славку свой тяжелый взгляд. Славка выдержал его и спросил:
– Хотите знать, почему я не поладил со своим отцом?
– Ну говори, коли есть охота.
– Так получилось… И не я в этом виноват.
– Не по душе мачеха пришлась?
– При чем здесь она? Я и видел-то ее всего один раз. Но вот отец… Я не могу представить рядом с ним никого, кроме мамы. Я не знаю, как это объяснить… Маму схоронили, а она все равно для меня жива. Закрою вот глаза и разговариваю с ней… Войду в нашу квартиру, а в прихожей на вешалке ее зонтик висит, ручка у него отломана еще. Дверь в комнату отворю – ноты лежат открытые на рояле. Чайник закипает, и то мне кажется, что мать на кухне или где-то рядом… Вот так я чувствовал, когда на зимние каникулы приехал домой. Открыл дверь своим ключом, вхожу, и из кухни появляется навстречу мне мамзель какая-то… И на ней мамин передник! Отец, конечно, растерялся. Позвал меня в кабинет. Сказал, что встретил и полюбил эту женщину, что она тоже несчастна: ее некто с маленьким ребенком оставил. В общем, люби и жалуй свою мачеху. Я ему: «Как же так?! Помнишь, на кладбище, ты же сам говорил, что нет и не будет для тебя человека дороже мамы… И я гордился этой верностью, как собственной. Выходит, все это неправда?!» Отец что-то стал объяснять… А мне вдруг показалось, что ничего уж в этой комнате от мамы не осталось. Не знаю для чего, сунул я под шинель ноты, сдернул с вешалки поломанный зонтик и выскочил за дверь, а там прямым ходом – обратно на вокзал.
Боцман сосредоточенно покряхтел, откинувшись в кресле и вытянув под столом ноги.
– Ты, Зубков, поступил со своим отцом плохо, не по-мужски.
– А он?!
– Что значит «он»? Ну, женился другой раз. Ну и что? Дело-то житейское.
– Смотря как полагать. Жизнь у каждого одна всегда, как родина. И любовь тоже одна. Любое повторение – уже измена прежнему. А иначе никому верить нельзя.
– Эть как ты все обернул! – Боцман заворочался в кресле, точно его подхлестнули. – А я вот, к примеру, и не так смотрю. Любовь-то бывает не только лебединая, а и попросту человечья. Ты ошибаешься… Вот ты сказал – родина… А не подумал, что твой отец – тоже для тебя родина… Это же не просто географическое понятие. Ведь недаром люди свою родину зовут отечеством.
– И все-таки виноватым себя не считаю. Сейчас для меня нет слова дороже, чем верность, а с ним не так уж страшно и одному остаться.
– Верность… – задумчиво сказал боцман, как бы прислушиваясь к своему голосу. – Дело твое молодое, только не надо выдумывать раньше времени своего одиночества. Поверь, это слишком тяжелая болезнь под старость, потому что лекарства от нее нету. А что лебединой верности твоей касаемо, ей-богу, не знаю… Хотя, взрослея, сыновья в чем-то должны превосходить своих отцов…
Боцман закрыл глаза и некоторое время сидел недвижимо. Наконец проговорил чуть слышно:
– Устал я… Ступай, Зубков.
В кубрик Вячеслав спустился уже затемно. Кое-кто из ребят уже засыпал, но свет еще не гасили. Зубков вытащил из сетки зашнурованную койку и, развернув ее, подвесил к подволоку.
Марунов был чем-то возбужден. Выждав, пока Зубков уляжется, он приподнялся и подтянул Славкину койку к своей.
– Поздравь, – зашептал Ленька, – сегодня я махнул по мачте до самого клотика.
– Серьезно?! – тотчас встрепенулся Славка.
– Хоть у боцмана спроси. Никифорыч так расчувствовался, что даже в лоб меня поцеловал.
– Ну, молодчина! Рассказывай, как было.
– Что тут особенного… – Марунов отпустил Славкину койку.
– А все-таки, – не отставал Зубков, покачиваясь в своей койке, будто в гамаке.
– Боцман все… – Марунов блаженно потянулся. – А-а, неинтересно.
– Давай, давай! – Славка ухватился за Ленькину койку и потряс ее.
– Смеяться не станешь? – Ленька недоверчиво покосился на дружка.
– Нет.
– Учти, только между нами – как другу… В общем, вызывает меня боцман в каюту. Ну, вхожу. Он сидит в своем кресле, как царь на троне: руки в бока, живот выпятил. Показывает мне на стол. Там две бумаги лежат, две аттестации. И обе на меня. В одной так расписаны мои достоинства, хоть сейчас мне на грудь Золотую Звезду вешай. А в другой… Ну, что я трус и все такое, а выводы – не гожусь к корабельной службе. «Решай, – говорит он мне, – свою судьбу сам. Дорогу к мачте знаешь. Словом, ровно через десять минут я порву либо эту бумагу, либо ту…» И на часы посмотрел. Ох, никогда я так шибко по вантам не лазил… И про страх свой позабыл, когда жареный петух клюнул меня.
Славка радостно засмеялся, подтянул Ленькину койку и попытался обнять товарища. Оба едва не вывалились из своих гамаков. Дневальный зашикал на них.
– Славчик, про что ты с боцманом толковал сейчас? – тихонько спросил Марунов.
– Про жизнь, – ответил Славка. – Ты знаешь, по-моему, старик в чем-то прав. Только не могу я так вот, сразу, отца простить…
– Вон вы про что, – догадался Марунов. – Чудной ты, Славка. Я вот своего батю и не помню, каким он был, только нет мне сейчас человека дороже его. Веришь или нет: лишь бы он только вернулся тогда с фронта живым, пускай калекой… Я бы не знаю что для него сделал.
Славка вздохнул.
– Ты со своим отцом хотя бы в мыслях вместе. А у меня…
– Не надо так. – Леонид понимающе протянул руку и коснулся Славкиного плеча. – Ты же сам говорил, что отец переживает.
– От этого ничего не меняется.
– Но ты должен когда-нибудь с ним помириться.
– Не знаю, как это сделать. И простить его не могу. Меня мучает вот что… Отец не ответил мне на вопрос, почему он так быстро женился второй раз после маминой смерти. А что, если он изменял ей?..
– Подозревать можно кого угодно и в чем угодно… И все-таки он не перестает быть твоим отцом. Пойми это.
– Тогда почему я ничего не знал о той женщине? Отец мог бы еще прежде поговорить со мной, посоветоваться.
– О чем? Можно подумать, что он жену себе должен выбирать по твоему вкусу.
– Нет, это его дело. У меня свои понятия о верности. Ты знаешь, дороже Ларисы и тебя у меня сейчас никого нет. Вы на всю жизнь оба мои, и мы всегда вместе. Иначе нельзя. У каждого человека должна быть любимая и должен быть друг. Все это незаменимо, как нельзя к дереву приставить новые корни. Такое дерево все равно сгниет.
– Да брось мутить воду. – Марунов подмигнул. – Вот когда Лариска осчастливит тебя потомством, поймешь, какие на самом деле бывают у дерева корни. Ты вот училище окончишь – и ходу по всем морям и океанам, только тебя и видели. А отцу что ты оставляешь в преклонном-то возрасте, пустую вашу квартиру? Уж слишком большой жертвы ты от него хочешь, будто под старость лет он и не заслужил своего счастья.
– Не в том, Ленька, дело. Просто казалось, что мы одинаково понимаем это счастье… У Паустовского есть такой рассказ. Идет война. Маленький городок в глубоком тылу. И живет там в доме у реки старый моряк. Где-то на Балтике воюет его сын, а старик беспокоится, чтоб дорожку в саду снегом не замело: вдруг сын приедет на побывку?.. А в доме старый рояль, у двери испорченный колокольчик. За окном все снег, снег… Такая чистота, что слезы наворачиваются. И тепло… Что же это, если не счастье? Ты слышишь?
Ленька не ответил. Он спал или только делал вид, что спал.
Дежурный по низам щелкнул выключателем.
Заложив руки за голову, Славка долго лежал при тусклом свете ночного плафона с открытыми глазами. От разговора с Маруновым на душе остался горький осадок. И хотя он виноватым себя не считал, но не совсем неправы были и боцман Куратов, и Ленька Марунов. Где-то в скрещении всех их мнений лежала истина, признать которую Славка боялся: отец не заслуживал упреков, он еще не стар и ему тоже хочется счастья. Но так подумав невзначай, Славка все больше сомневался в своем праве на непримиримость. Постепенно невеселые мысли его стали как бы расплываться. Славка закрыл глаза. Тишина. Слышно лишь, как над головой шумит в шпигате падающая за борт вода. Вода…
Это же ручей! Как только его сразу не узнал? Тот самый, что течет меж камней с Бастионной горки в самом центре Риги. На его пути маленькие заводи, и вода в них подсвечена голубым, красным, зеленым… Над головой кроны столетних вязов, а внизу, у самого обводного канала, цветы. Кажется Славке, что он вновь получил в выходной день увольнительную в город и томится, ожидая свою любимую. Он видит ее… Навстречу идет стройная большеглазая девушка. Это Лариса. Она улыбается, машет рукой. Славка отчаянно спешит к ней, а ноги недвижимы. Но девушка все ближе. Когда между ними остается всего лишь несколько шагов, откуда-то появляется трамвай. Он движется мимо Славки и отрезает путь к любимой. Но трамвайный звон почему-то странно похож на пронзительную трель колокола громкого боя.
– Тревога! – кричит кто-то в темноте.
Не проснувшись еще окончательно, Зубков заученно сбрасывает с себя одеяло и прыгает с койки вниз, прямо на подвернувшегося Герку Лобастова. Тот спросонок что-то рассерженно бубнит. Курсанты хватают ботинки, робы и, стукаясь голыми коленками о высокие ступени трапа, выскакивают на палубу. Одеваются на ходу. Кругом топот десятков ног, обрывки команд, пение дудок. Натыкаясь в темноте на чьи-то пятки, Славка бежит ко второй грот-мачте. По боевому расписанию гам его пост.
Еле переводя дух, Славка занял в строю свое место. Убедившись, что опоздавших нет, боцман Куратов вскинул руку и глянул на часы.
– Минута сорок… Ну-ну.
Курсанты облегченно вздохнули. На боцманском языке это означало, что неплохо, но могло быть и получше.
– На мостике! – крикнул боцман так громко, словно по барабанным перепонкам ударило взрывной волной. – Вторая грот-мачта к бою готова.
Уже следом ему вторили доклады боцманов других мачт. Свирский каждому из боцманов отвечал в переговорную трубу каким-то жестяным, глуховатым голосом:
– Есть фок… Есть первая грот… Есть бизань.
Эта готовность парусного корабля к бою, разумеется, была символической. Но от старого ритуала ее, дошедшего еще с времен парусного флота, на ребят словно веяло пороховым дымом былых сражений. И казалось ребятам, что их далекие предки – палубные боцманы, комендоры, марсовые – плечом к плечу стоят сейчас рядом с ними. По команде они все как бы застывали в одном строю, готовые к схватке «на абордаж». Славка соображал, что с мостика вот-вот подадут команду «К бою», но вместо этого командир барка отчетливо произнес:
– По местам стоять, к повороту оверштаг[1]1
Оверштаг – поворот, изменение курса парусного судна, когда оно пересекает линию ветра носом.
[Закрыть].
Славка даже разочарованно вздохнул, догадавшись, что этот маневр был для командира лишь поводом для учебной тревоги. И невольно подумалось: «Схватки и абордажа не будет. Жаль…»
Подскочив к борту, Славка начал распутывать закрепленный на нагеле канат. Он был расписан старшим на нижнем грот-брам-брамселе, при помощи которого вокруг мачты поворачивали на реях паруса, меняя их угол по отношению к ветру. Когда распутанный канат растянулся вдоль палубы, Славка подал команду:
– Взяли!
Выбирая слабину, курсанты разом потянули грот-брам-брамсель на себя. Когда вытянутый в струну канат легонько задрожал, все как бы ощутили на другом его конце упругую силу ветра, напрягавшую парус. Зубкову даже показалось, что он поймал этот ветер и держит в своих руках…
Боцман, словно помолодевший, бегал по своему заведованию и весело распоряжался, подбадривал:
– Эй, на марса-брасах! Новаковский, подтянись! Та-ак, хорош. Зубков, а у тебя ребята слишком туго взяли, дай чуток слабины. Курсанты, слушай мою команду! Не спать!
Ребята напряглись, замерли. Быстрота и точность маневра зависела от каждого из них, это было всем понятно.
– Подошли к линии ветра, – прошипел в затылок Славке Герка Лобастов, – сейчас потянем…
– Рано, – тихо отозвался стоявший за Лобастовым Ленька Марунов.
– Ничего не рано. Ты гляди: шкоты на кливерах уже раздернули.
– Замри! – оборвал их Славка.
И снова напряженная тишина. Резкий луч прожектора шарил по мачте, высвечивая паруса, реи. Все в ожидании.
– Пошел – брасы! – раздалась команда с мостика.
И тишина будто бы взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.
– И-и – раз! И-и – раз! И-и – раз! – в такт рывкам запели старшие на брасах.
Выкрикивая команду для ребят своего расчета, Славка представлял, будто бы все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Странным выглядело теперь его прежнее ощущение одиночества, особенно сильно испытанное в океане за бортом шлюпки. Ныне же явилось новое, приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного в его судьбе.
– Эх, мать честна! – поторапливая всех, торжествовал Куратов. – Навались! Не жалей силушки! На бр-расах – давай!.. Сверлов, я те посачкую! А ну, тяни до поту!
Счастливый Анатолий Никифорович суетился у мачты. Он то приседал и смеялся, то злился и махал кому-то кулаками. Казалось, он упивался прелестью своего боцманского ремесла.
И вот реи дрогнули, величаво и медленно стали разворачиваться. Пятились, напрягая канат, ребята, и паруса послушно перемещались. Бушприт начал круто уваливать под ветер. Звезды над головой описывали небесную дугу до тех пор, пока парусник не лег на новый галс.
Маневр закончен. Дали отбой тревоги. Ребята вразвалочку подошли к боцману, поводя под робой натруженными плечами и сдержанно улыбаясь. По очереди прикуривали от боцманской трубки. Это было для ребят высшей наградой за их работу.
Попыхивая трубкой, Анатолий Никифорович говорил:
– Молодцы! Одно слово: богатыри, витязи…
– Куда там, – возразил Марунов, – от такой работенки язык впору на плечо вешать.
– Дело серьезное, – отвечал боцман, – гляди, чтоб он к погону у тебя не прилип, а то беда-а.
Боцман приглядывался к ребятам. Его мохнатые брови были нахмурены, а лицо ласковое.
– Добро, тянули на совесть.
– Больше некуда, – поддакнул ему Лобастов. – Вон у Леньки, того… аж роба трещала.
Расхохотались.
– Да будет вам, – улыбнувшись, сказал боцман, – пошли-ка спать.
Когда ребята направились на полубак, Анатолий Никифорович окликнул Славку. Тот подошел нехотя, еле сдерживая зевоту.
– Вот что, Зубков… Утречком завтра, не мешкая, полезай-ка на салинги. Проверь хорошенько блоки на горденях. Один какой-то из них заедает. Как найдешь его – замени новым…
Динамик, упрятанный где-то на марсах, громко щелкнул, потом зашипел и наконец разразился звуками «Барыни». Хриплая мелодия раздавалась до тех пор, пока не потонула в нарастающем шуме, свистках и криках. Так начиналась на корабле большая приборка. И без того не грязную палубу курсанты окатывали забортной водой, щедрыми пригоршнями сыпали речной песок и нещадно терли деревянными брусками. От песка и выступавшей соли дубовый настил белел, делался гладким, походя на ладный, пригнанный доска к доске, выскобленный деревенский стол.
Боцман ходил по палубе, чем-то расстроенный и хмурый. Он грузно наклонялся и проводил носовым платком по свежевымытому настилу. По привычке в зубах у него пустая трубка. Как и все приборщики, он в одной тельняшке и в засученных до колен парусиновых штанах, на его груди брякала боцманская дудка. Подойдя к борту, он глянул на горизонт и потом вдруг, вынув изо рта трубку, выругался. Боцман побежал, неловко переваливаясь с боку на бок, к штурманской рубке, куда только что вошел командир.
На барк надвигался шквал. Но этому трудно было поверить. Небо оставалось чистым, океан голубым, ровным, и только где-то на зюйд-зюйд-весте матово светилась под лучами солнца небольшая тучка. По мере того как, заслоняя горизонт, она увеличивалась, крепчал с минуты на минуту ветер. Солнце растворялось, исчезало, и туча становилась все более крутой, мрачной. Дохнуло свежестью, и потемневшая вода закипела, вспенилась.
– По местам стоять! – загремел по трансляции голос командира барка.
Ребята замерли на марсах, на горденях.
– Фок и грот на гитовы! – следует команда. – Брамсели долой! Отдать марса-фалы!
Курсанты налегли изо всех сил. Теперь главное – убрать вовремя паруса и встретить идущий шквал с наименьшим сопротивлением ветру.
– Боцман! – закричали сразу несколько голосов, – горденя на салингах не идут!
Вячеслав почувствовал, как что-то разом оборвалось у него в груди. Вспомнил, что он так и не выполнил боцманского поручения. Заело тот самый блок, который он должен был заменить…
Куратов подбежал к ребятам, ухватившись за пеньковый канат, вновь потянул вместе со всеми, но и это не помогло. Задрав кверху бороду, он в бессильной злобе глянул на взбунтовавшуюся мачту и стиснул кулаки. Если паруса не будут убраны, произойдет беда. В лучшем случае сломается мачта, в худшем – перевернется барк. Все решали какие-то минуты, которые пока что были подвластны боцману. И ребята ждали его слова.
Анатолий Никифорович решился. С гневом глянув на Славку, он сказал:
– Братцы, выход один: кому-то лезть на мачту. Ну, кто смелый?..
Никто не успел ответить, как Ленька, застегивая на ходу верхолазный пояс, рванулся к мачте. Ему что-то кричали вдогонку, но он не слышал.
Ленька побежал наверх. А ветер уже зло высвистывал в напруженных снастях. Где-то на полпути сорвало с головы берет, но Марунов упрямо взбирался по вантам. На салинге он увидал наконец тот самый блок, в котором заело ходовой канат – гордень. Леонид стал вдоль реи подбираться к нему. Теперь ветер бил прямо в лицо, слепил глаза, выжимая из них слезы. Блок раскачивался где-то внизу. Стоя достать его было нельзя. Тогда Леонид пристегнулся карабином к лееру, лег животом на рею и, нащупав блок, стал распутывать захлестнутый на нем канат. И вот паруса, укладываясь в гармошку, начали прижиматься к реям.
«Теперь вниз», – успел он подумать и почувствовал, как теряет под собой опору.
– Мичман! – завопил Герка Лобастов. – Марунов сорвался, на одном шкертике висит!
– А-а, через колено в дышло… – сложно выругался мичман. – Держись, Марунов!
Тяжело дыша, Анатолий Никифорович полез на мачту. По соседней дорожке его обогнал Зубков. Старик одолел на вантах несколько перекладин и как-то сразу обмяк. Взбиравшиеся следом за ним ребята увидали, как его большое, грузное тело начало медленно клониться в сторону. За борт упасть боцману не дали. Чьи-то руки, подхватив его, бережно опустили на палубу.
– Марунов… как? – еле выговорил боцман, жадно глотая ртом воздух.
– В порядке, – успокоили его, – подтянулся на руках и влез на рею.
– Добро… Так и должно…
Боцмана уносили в лазарет. Ребята шли по бокам его носилок. Куратов пытался приподнять голову, с трудом улыбался и силился что-то сказать. Когда ребята наклонились к нему, то смогли разобрать лишь обрывок фразы о каком-то ржавом балласте. Но никто не понял, что же хотел сказать боцман…
Так же внезапно, как и появился, шквал угас. Проглянуло солнце, и вода отразила небесную синь. Зубкову казалось, что ничего не было. Это – как дурной сон: сделай над собой усилие, отгони его – и все пройдет.
«…Тогда зачем у лазарета собрались люди?» – подумал он.
Миновал час, другой, потерян счет отбитым склянкам. Но все ждут, когда появится из дверей корабельный доктор. Стало смеркаться. Ужин давно пропустили, но никто об этом даже не вспомнил. Наконец главстаршине Мелехову разрешили навестить боцмана. Ребята с облегчением подумали, что это к лучшему.
Хоронили Анатолия Никифоровича на другой день.
По-прежнему стояла жара. В мутной дымке океан был ровным и, поблескивая на солнце блеклой рябью, казался неживым, безликим. Барк погасил ход, бросил якорь.
Перед общим построением экипажа Свирский зашел в штурманскую рубку. Приветствуя командира, лейтенант Юрий Пантуров хотел встать, но Свирский тронул его за плечо.
– Сиди. Какой там, Юра, под нами грунт?
– Мелкий песок, ракушка.
– Добро. Пусть они будут ему пухом…
Командир осторожно провел по карте ладонью, точно хотел сгладить на дне все неровности и складки.
– Товарищ командир, – спросил Пантуров, – а разве нельзя похоронить боцмана на берегу?
– Нельзя, Юра. Это была последняя просьба нашего Никифорыча. К тому же на берегу ни родных, ни близких у него не осталось. Я понимаю желание старика: вроде бы к сыну поближе хочет…
– Может быть, не стоило его с больным сердцем в море брать? Пенсию он давно выслужил хорошую.
– Зачем она ему?.. Поймешь и ты, Юра, когда-нибудь, как трудно бывает моряку с морем расставаться… – И, глянув на часы, добавил уже по-деловому сухо: – Приспустите флаг и передайте по вахте: форма одежды на построение – парадная, офицерам быть при кортиках.
Не дожидаясь команды, весь экипаж начал собираться на юте. Ребята разговаривали тихо, словно боясь потревожить сон дорогого им человека. У борта поставили обитый линолеумом стол и положили на него широкую доску. Тело боцмана должны были вынести из дверей лазарета. Зубков глядел в ту сторону и боялся этой последней встречи.
Подошел с покрасневшими от слез глазами главстаршина Мелехов. Он протянул Зубкову серебряную боцманскую дудку и сказал:
– Никифорыч перед смертью просил тебе передать.
– Мне?! – Славкино лицо нервно передернулось. – Больше он ничего не просил передать?
– Нет.
– Хотя бы слово какое-нибудь.
– Это все. Больше он ничего не сказал. Вот еще что… Окажи Никифорычу последнюю услугу: принеси ему для груза брусок балласта.
Зубков спустился в ахтерпик. В темноте он больно ударился головой о выступ цепного привода и, чтобы не вскрикнуть, до крови прикусил губу. Под ногами лежали чугунные балластины. Одна из них должна унести боцмана с собою на дно.
С палубы кто-то постучал в крышку люка. Вячеслав выбрал самый чистый, без единого пятнышка ржавчины брусок балласта и потащил его наверх.
Мичман лежал укрытый военно-морским флагом. На его груди рядом с планкой ордена Ленина приколоты боевые медали. Анатолий Никифорович казался непривычно спокойным. Глядя на его строгое лицо и опущенную на грудь бороду, можно было подумать, что он притворяется спящим.
Зубков не слышал, что говорили, а говорили, разумеется, хорошо и трогательно. Он закрыл глаза, чтобы не видеть, как боцмана зашнуруют в койку.
За бортом раздался всплеск.
Когда Зубков заставил себя посмотреть на то место, где минуту назад лежал Анатолий Никифорович, там уже ничего не было. Только у стола жалобно пищал и терся боком о его ножку Славкин котенок.
Далеко за полночь, стараясь быть незамеченным, Зубков вышел на палубу и, крадучись, пробрался в боцманскую каюту. Включил свет. Каюту уже прибрали, навели порядок, но жилой, хозяйский дух ушедшего навсегда человека все-таки остался. На полке тесно прижались друг к другу книжки уставов, здесь же стояла пустая банка из-под асидола, выглядывал из рундука белый рукав кителя. Как и прежде, в изголовье висела пожелтевшая фотография. Поборов стыд, Славка вытащил фотографию из рамки и сунул под робу. Несколько минут он глядел отрешенно в одну точку, не в силах больше о чем-либо думать. Потом достал из кармана боцманскую дудку и поднес ее к губам. Дудка ответила ему тихой трелью… Ночь глядела в иллюминатор, океан дремал. Вячеславу начинало казаться, что боцман встал из глубины и бродит по палубе, как тот самый капитан-призрак из древней легенды. В это мгновение дверь скрипнула. Славка вздрогнул.
В каюту боком прошмыгнул Ленька Марунов.
– Так и знал, что ты здесь, – сказал он, усаживаясь рядом.
Но Зубков отстранил товарища, как бы порываясь что-то сказать и не зная еще, с чего начать.
– Славик, ты что? – удивился Леонид.
Зубков тяжело вздохнул, потер подбородок и выговорил:
– Позавчера боцман приказал мне заменить на салинге тот самый проклятый блок. Я этого не сделал, забыл. Вот и…
– Как же так?.. – растерянно проговорил Марунов.
– Что делать? Если б знал…
– Ты кому-нибудь еще говорил об этом?
– Пока никому. Утром пойду к командиру.
– Погоди ты! Я ничего не слышал, понятно?
– Нет, Леня. Так я не могу. Пускай лучше трибунал.
– Ну зачем, кому легче-то станет?
– Мне самому.
Они умолкли. Марунов понял, что уговаривать Славку уже бесполезно. Зубков хотел было выйти, но Ленька вскочил и по-мужски крепко обнял своего товарища.
Спустя месяц парусник бросил якорь на внешнем таллинском рейде. Зубков сошел на берег. За тяжелый проступок его отчислили из училища на флот строевым матросом.
Будни в казарме полуэкипажа тянулись утомительно и однообразно. Славка прибирал широкий плац, грузил уголь, чистил на камбузе картошку, мыл посуду. От увольнений в город отказывался.
А море было совсем рядом, где-то за поворотом соседней улицы. Только поверх каменного забора видны черепичные крыши домов да шпили кирх, над которыми плыли низкие тучи. Совсем уже осень. На плацу морось, гнало ветром пожухлые листья, сгущались резкие запахи плесени от древних таллинских стен.
В небольшой, узкой комнате за столом сидел незнакомый старший лейтенант. Его обмятая фуражка с позеленевшим от морской просоленной влаги «крабом» лежала на подоконнике. Зубков мельком подметил, что хозяину этой фуражки, видимо, штормовать в море не впервой. У морского офицера было широкое, грубоватое лицо и выцветшие на солнце льняные волосы. Он с любопытством глянул на вошедшего Славку.
Зубков по привычке представился:
– Курсант… Простите… Матрос Зубков по вашему приказанию прибыл.
– Добро. – Старший лейтенант встал. – Я ознакомился с вашим личным делом. Думаю, что верить вам можно. Беру вас на свой тральщик. Не подведете?
– Нет, – растерянно и радостно ответил Славка.
– Я надеюсь. Старший матрос Нерубащенко проводит вас на корабль.
Стоявший у двери матрос дружелюбно подмигнул.
Через полчаса, вскинув на плечо вещмешок с нехитрыми флотскими пожитками, Зубков шагал со своим новым знакомым. Виктор Нерубащенко, как представился сопровождавший, оказался веселым, общительным парнем. Ростом он был со Славку, но шире в плечах и плотнее. Всю дорогу, пока они спускались по булыжной мостовой к гавани, Нерубащенко рассказывал о своем корабле.
– Тебя назначили к нам в боцманскую команду, – беззаботно говорил он, – а в команде лишь ты да я, не считая самого боцмана Колупанова. Работы у нас хватает, но ребята все подобрались – во! – Виктор показал большой палец.
