Текст книги "Люди, горы, небо"

Автор книги: Леонид Пасенюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

9

Выглянула луна, и хаотическое скопище погибшего леса, чудовищные заломы, бревна, вставшие на попа, напоминали если и не лунный, то, во всяком случае, некий потусторонний пейзаж.

Шумейко и Семернин сразу же углубились в тонкоствольный ивняк-талину – здесь ровнехонько стояли миллионы первоклассных удилищ, впрочем никому пока не нужных, никем не используемых. Идти сквозь их строй было пыткой, листвяная рвань и паводковая прель засыпали лицо, грязнили одежду, проникали за шиворот.

– Чего ради такие мученья, давайте выйдем к протоке, – предложил Саша.

– Там, думаешь, лучше?

– Ну, тогда давайте я возвращусь на балаганчик, – как раз рыбаки с улова пришли. Лодкой будет куда проще.

– Что ж, это идея, – согласился Шумейко, – валяй. А я пока проберусь на протоку, буду там тебя ждать.

Саша пригнал лодку довольно быстро – не через дебри лез, по чистой воде шел. Шумейко облегченно вздохнул, почувствовав под собой днище и слякотно вздрагивающую от толчков воду на нем.

Долго ли, нет ли плыли они по узкой вихляющей протоке, осторожно прядая веслами. Шумейко не знал: часы хоть и были, но фонарем жужжать не хотелось. Чувствовал себя собранным как перед боем; знал, что вряд ли окончится миром этот ночной поиск; раз на протоке некая берлога или логово, то не так трудно будет и засечь его для начала хотя бы вприглядку, Да нет, впрочем, к чему приглядка, нужно сразу брать быка за рога, не терять времени.

Глушь, глушь-то какую эти дельцы выбрали! Кто же их продовольствием снабжает? Пожалуй, с балаганчика кое-что им отчисляется, все для первого раза необходимое. Балаганчик им вроде перевальной базы… А то ведь до Таежного по реке не меньше сотни километров – попробуй доберись. Добраться-то можно на крепкой моторке, а там сразу в глаза кинется, что за люди…

– Смотрите-ка, впереди под кручей лодка! – шепнул Саша, ткнув ружьем в густую тень, куда и свет луны не доставал.

Шумейко увидел лодку, но в ней никого не было.

– Суши весла! – приказал он. – Тихо. Послушай-ка, вот что. Оставайся здесь в тени, а потом в зависимости от обстановки будешь подгребать потихоньку. Фонарь у тебя есть?

– Да. У меня фара вроде прожектора.

– Дай-ка ее мне. А тебе на вот послабей, с динамкой. А то жужжит, сволочь! Ну, в общем смотри сам, только не порть мне игры, не суйся, куда не просят.

– Слушаюсь, товарищ командир! – лихо козырнул Саша, которого возбужденный тон инспектора как бы даже развеселил. – Вот это. по мне, – сказал он, – такая работа… Как-то раз мы вышли в море на сторожевике…

Шумейко махнул рукой: помолчи, мол, потом расскажешь о своих приключениях. Саша приумолк, уполз задом в корму. А Шумейко спрыгнул на берег: чмокнув, жирно вмялся под ним ил, просипел раза два, неохотно выпуская погрязшие сапоги. Вскоре Шумейко нащупал нос лодки, брякнул цепью, проверяя, на чем она закреплена. И, обходя ее по воде, вознамерился было продвинуться дальше.

Вдруг сверху, с кручи, кто-то сердито зашипел:

 – Э, ты, нельзя ли поаккуратней? Не видишь, что ли, сетка стоит?

Кажется, его приняли за кого-то из своих.

– Спасибо, что сказал, а то я действительно не видел. Сеточка мне и нужна как раз. – Шумейко ударил по круче сгустком света, прошелся веером, и затем луч фонаря прянул вверх. – Ну-ка слазь оттуда! Я инспектор.

Знакомый угловатостью своей парень в видавшей виды шапке-ушанке нелепо взмахнул руками, прикрыв глаза, и уже готов был сжаться, ужом заюлить в кустах.

– Учти: стреляю без предупреждения, – жестко сказал Шумейко. – Кончай дурить, слазь, лодка-то с мотором и сетка у меня.

Парень все-таки мог убежать, и Шумейко его не догнал бы при своей хромоте да и возрасте, но какие-то особые соображения заставили браконьера юзом заскользить по откосу и предстать перед инспектором. Тут он, не теряя времени, схватился за голову, по-бабьи причитая:

– Ах ты, мать моя, впервые в жизни решил попытать счастья – и на тебе! Мне ж еще и лет совсем мало, несовершеннолетний я…

– Не кривляйся, – оборвал его Шумейко, – с ребятами твоего возраста я в сорок третьем линию фронта переходил, через сто смертей, а ты дитятей прикидываешься. Да и знаю я тебя, – добавил он брезгливо, потому что действительно узнал его, узнал и даже не испытал мстительной радости от его поимки. – Васька Шалимов ты.

Тот оторопел, лицо у него – с непривычно выпирающей челюстью, но проникновенно глазастое (как у сестры), не лишенное даже известного своеобразия – враз осунулось, подурнело.

– Ну чего ты, словно выброску проглотил? – подтолкнул его Шумейко, выводя из состояния шока. – Давай веди, показывай, где у вас тут жилье, где остальная братия… Веди, а то сам найду, и тогда уже не рассчитывай на снисхождение.

И Васька сперва нерешительно, а потом все живей и даже с охотой повел его, вовсе не думая удирать, но на что-то, видно, рассчитывая, на какой-то не совсем приятный для его конвоира ход событий. Довольно скоро уперлись они в землянку, основательно замшелую, давненько уже сооруженную безвестным охотником, промышлявшим в этих местах либо зайца, либо еще какого зверя. Подслеповато мигало оконце – жаль, электричество сюда не дошло, а энергию аккумуляторов (уж они-то были!) расходовали строго. Посудив об этом вскользь, Шумейко бестрепетно сунул голову в мутно-желтый проем, разверзшийся сразу за трухлявой дверцей, а затем и в дымное облако, пронизанное рассеянным светом какого-то каганца; одну руку на всякий случай держал он в кармане.

Еще не оглядевшись как следует и не дав возможности, чтобы рассмотрели пообстоятельней его самого, он сказал с накалом в голосе:

– Здорово, деклассированные элементы! Принимайте рыбоохрану в гости!

«Деклассированные элементы» не поспешили, однако, привечать его, каждый на нарах занимался чем-то своим: кто-то ел, кто-то пил, кто-то сеточку чинил – вот в таком примерно раз и надолго установленном ритме; правда, один еще слюнявил толстым пальцем колоду карт – карту по карте в отдельности, ¦– перебирал их со значением, гадал на себя, на свою судьбу. Видно, ничего ему карты ко времени не подсказали о столь неожиданном, даже зловещем визите рыбинспектора, и он раздраженно отбросил их. Встал, прошелся перед инспектором петух петухом, довольно независимо.

– Брось придуряться. Кто таков будешь?

– Я же сказал, повторять не люблю. Не глухие.

Картежник угрозливо повернул крутую, в морщинах

шею, нащупал глазами притормозившего сзади у двери Ваську Шалимова.

– Навел?

– Сам навелся, – вскинулся Васька, – даже фонариком дорогу мне присветил.

Картежник – видно, он здесь верховодил – отошел к нарам, к дощатому столу.

– Что ж, садись, так и быть. Ночной гость – его жалеть надо, это точно. – И вдруг, меняя интонацию, бросил кому-то через стол: – Ну-ка, Федька, дай ему в зубы, чтобы дым пошел!

Федька, изворотливый типчик лет за тридцать, живо скользнул с нар, встряхнул на ходу пачку «Беломора», ткнул свесившийся мундштук в самые губы инспектору.

Шумейко отвернул голову и вытащил папироску пальцами.

– Немного повежливей, – проворчал он, – не люблю, когда на меня замахиваются хотя бы и шутя…

Ощущение боя, борьбы, напряженности жизни – вот к чему он не то чтобы стремился сознательно, но от чего по крайней мере не старался увильнуть, уйти в сторону; кому-то нужно делать опасную работу, а ему нравилась такая работа, если, конечно, вдобавок она обеспечена надежными тылами, уверенностью в своей правоте. Он считал, что выбрал эту работу не потому, что она сулит некие преимущества, а в силу внутренней потребности, потребности лично конфликтовать с людьми, пытающимися создать свое благополучие нечистыми средствами. Таких он откровенно ненавидел сызмала, и чем дальше старел, тем больше ненавидел.

Подавшись вперед, он рванул на себя грубо сколоченный стол, выдернул с «мясом» вкопанные наглухо березовые ножки. Все, что было на столе (одна лишь коптилка прилепилась выше на полке), шелестя, дребезжа и расплескиваясь, съехало вниз, загрохотало по земляному полу. Браконьеры отшатнулись, когда он, сколько позволял потолок землянки, замахнулся на них.

– У меня сейчас ни флегмоны, ни коросты, ни кровавого поноса, – сказал он со скрытым смыслом и медленно опустил стол на прежнее место, в разрыхленные лунки. – И мне в общем сейчас ничего не страшно. Советую помнить это.

Картежник ошалело на него посмотрел, никак поначалу не выражая своих чувств.

– Садись, – сказал он еще раз, – садись, потолкуем сурьезно. Если Мы здесь мешаем, то можем и уйти. Какой я тебе браконьер или там хищник? Я трудящийся человек, шофер автоколонны, использую свой потом заслуженный отпуск на лоне природы. В кои-то веки раз… Ну, допустим, я даже хочу произвести мелкую комбинацию. Ружьишко, слышь, у меня пришло в ветхость, а хорошего задаром не достать. Вот отвезу в Петропавловск килограммов пятнадцать икры – и будет ружье хоть какое. Только и всего дедов. Больше и даром не надо.

Шумейко сел на чурбак, все так же недвусмысленно сунув руку в карман.

– Слушай, комбинатор, здесь твой номер не пройдет. Много вас таких-то, чтобы каждому по пятнадцать кило икры на рыло. Я тебе здесь сладкой жизни не обещаю, понял?

Теперь уже браконьер озлился.

– А мы у тебя и спрашивать не будем. Хватит нас ужо пужать, – сказал он, – мы ужо пужатые. Знаешь, если будешь горлохватничать, то можно и проучить для острастки… Что, думаешь, такой ты несокрушимый, да, столами жонглируешь, да?..

– Давай, давай, – сказал Шумейко, – интересно говоришь, да и за предупреждение спасибо. – Он прислушался, нет ли какого шороха снаружи, не идет ли Сашка, покамест слабо соображая, как выйти из неопределенного положения, в которое он попал, и выйти с честью, и в то же время припереть это сборище к стенке, добиться улик; потому что улик, кроме одной сеточки, у него не было, их предстояло еще отыскать; угрозы же картежника без свидетелей со стороны инспектора не имели юридического веса, картежник всегда сможет от них отпереться.

И тут вмешался из четырех пришлых, включая Ваську Шалимова, знатока здешних угодий, какой-то дед не дед, но старообрядческого вида мужчина, взял на себя роль миротворца. Хитрый был дед, и из хитрости говорил успокоительные речи, лил бальзам на мозги взбудораженного и, видно, какого-то шального инспектора: кто кого убьет при таком инспекторе, заранее не предугадаешь.

– Э, нет, милок, – погрозил он узластым пальцем главарю, – угрозы твои странные. Человек может бог знает чего вообразить. Поймался, милок, стал-быть, отвечай по закону. Ведь как оно было, когда -рыба шла по Камчатке скопом? Лови от пуза! Ешь не хочу! А сейчас той картины уже нет. Надоть хочь бы остатки сохранить, приумножить, стал-быть. Вот они и сохраняют, которые на службе охраны. Блюдут интересы государства – тут худого говорить не моги, милок… Тут надоть миром, потому как рыбы-то у нас и нет ей… И перед законом чисты мы – так, разве на ушицу пымаем да под рюмочку…

Говоря это, ублажая ровным голосом, усыпляя плавными жестами, гипнотизируя тусклыми слюдинками глаз, застланными как бы даже слезой, манипуляцией какой-то вытолкнул он на середину стола бутылку пятидесятишестиградусной, огладил ее любовно, сковырнул шершавым пальцем пробочку. Стукнулась она рифленым торцом и закатилась куда-то.

– Верно замечено в народе; «долгоиграющая»! – воскликнул дед, приходя чуть ли не в неистовство от умиления, – Очень для мужеского нутра пользительна.

– Русское чудо, – нехотя поддакнул главарь.

– Глонешь – сердце взыграет, – вел свою партию дед, – Дак кружечку гостю, али нет? Али из бадеечки пьете?

– Пускай он перво-наперво свою пистоль вынет да положит сюда, – хмуро сказал главарь. – А то как бы не наделал чехарды при таком неспокойном ндраве. Вот стол напрочь изуродовал, ведь опять же труда стоит починить его… Ну вынай, вынай ее, да чокнемся во имя мира на всей земле!

Шумейко встал и не спеша отошел к двери.

– Пить – это чуть попозже. А пистолет я только тогда выну, когда следом буду стрелять, – сказал он резко. – А то зачем же валять дурака? Так что поищем сперва, не найдется ли какой закуски… той же икорочки, а?.. Да и балычка! Ну-ка, дед, поворачивайся, я в твою святость не верю ни на грош!

И тут ринулся на него из противоположного угла третий, что сидел все это время будто язык проглотил; копил, видно, решимость, подгадывал случай. Обхватил инспектора сбоку, пытаясь вывернуть руки, но ему это не удалось бы, не подоспей главарь… В общем зажали инспектора, и карманы обшарили, и пистолета не нашли. Не было Никакого пистолета! А и отпускать уже не решались после такой суматохи – трудно дыша, переглядывались, как быть.

Облизнув расквашенную в потасовке губу, чувствуя спиной, как пахнуло прохладцей, Шумейко спокойно посоветовал:

– Остыньте, господа деклассированные, обернитесь, опомнитесь. Не такой уж я храбрый, чтобы ходить по вашим вертепам в одиночку.

Его враз отпустили, и он поиграл плечами, как боксер в разминке перед началом матча. Но здесь матч был окончен. Подмигнул стоявшему в дверях Сашке (тот этак легонько, с наивозможной деликатностью, отодвинул прикладом от двери Шалимова). Кстати сказать, Васька в потасовке участия не принимал, на сей раз из соображений вполне здравых, а может, опять что-то имея на уме.

Подмигнув Семернину, инспектор одобрил его действия:

– Службу знаешь, матрос! Чуть шею, идолы, не свернули!

Саша вполголоса пробормотал:

– Замешкался я тут, погребок отыскал, вроде ледничка. Бочонок стоит – похоже, с икрой.

Сидя на краю нар, главарь искоса зыркал на два ружья, бесполезно висевшие под потолочной балкой. Видно, пожалел, что поддался суесловию, упустил возможность толковать с инспектором с позиции силы. Убить, конечно, не убить – это сроком немалым пахнет, даже скорей всего «вышкой», – но припугнуть было бы не грех. Да что теперь напрасно укорять себя! Не выгорело дело. Подвел и этот сморчок, Шалимов… нечисто, на руку этим вот героям сыграл.

– Имейте в виду, товарищ инспектор, – сказал он напряженно скрипуче, – членовредительства никакого мы не допустили.

– Да нет, конечно, – успокоил его Шумейко. – Если не считать попытки обезоружить должностное лицо плюс добавим сюда бочонок икры. Ну что ж, для начала подпишем бумагу…

Главное, составить акт, а потом пусть разбираются. Это во-первых. Шалимов дальше поселка не уйдет, будет свидетель; лодка с мотором, сети, разное имущество ловецкое, бочонок с икрой – все в руках инспекции. Это во-вторых. Короче говоря, логово с его обитателями больше для него не существовало; остальное в компетенции суда. Интересовал его лишь Васька Шалимов – все же свой парень, с ним и жить и ссориться придется еще не раз.

Идя вниз по тропе, шагая так, чтобы не попадать в луч опустошительно высветляющего фонаря, Шалимов сказал старшему инспектору:

– Сестра велела кланяться.

– Ну уж… так-таки и велела? Что, недавно встречал ее?

– Ну, не очень чтоб так… Говорит, передавай привет, давно, мол, не видела, соскучилась, А я отвечаю, что не знаю, мол, в лицо. Говорит, ничего, зато инспектор, мол, тебя знает. В кино, говорит, когда были, я тебя ему показывала. Отвечаю: ну и дура, моя карточка никому, окромя милиции, не интересна. А она говорит; ему как раз интересна, он обожает, когда ему в постель камни бросают. А я говорю: я в тебя… такую, бросал. Путаешься с кем попало. Я не в окно инспектора – в твое окно метил…

Шумейко хотел одернуть его, но передумал, не стал повышать голоса и тем более форсировать события. Он только вежливо спросил:

– А ты не боишься, что я тебе сейчас в ухо залеплю –уже не как страж закона, а просто по-человечески, за сестру, за Катю? За то, что оскорбляешь ее?

Шалимов с ехидцей ответил:

– Невыгодно это вам, дяденька. Все ж таки я свидетель, если суд… Мне-то лично общественное порицание только вынесут, от икры я откажусь, очень она мне нужна, а в остальном – так я вам даже хорошую службу сослужил и пищаль вашу не отбирал, стоял в сторонке, ждал, чья возьмет…

Шумейко впервые за весь день расхохотался.

– Дался бы я вам с пищалью, если бы она у меня была! Сквозь брюки, пока рука в кармане, стрельнул бы только раз – и куда ваше воинство только бы и девалось.

– Воинство – оно тоже не без ружей.

– Не без ружей, да высоко они висели, не дотянуться. До ружей дотянуться – надо было сперва меня с чурбака сдвинуть, а я сдвигаться не пожелал бы. Вот так, приятель. Учись. А вообще ты далеко пойдешь, даже и не обучаясь специально. Зловредности в тебе много. Заняться тобой, что ли?

Шалимов спрыгнул в лодку.

– Как-нибудь в другой обстановке, дяденька. В ближайшее время не стоит трудов.

10

– Ну как спалось? – спросил старший инспектор у Потапова утром.

– Вот Гаркавый спал куда с добром, – зевнул Потапов, потянувшись всем телом к солнышку. – А я ворочался: душно, комары… Только на рассвете под шумок мотора и заснул.

Он пока не замечал в лодке, что шла на буксире, Ваську Шалимова, но и, когда заметил, не очень удивился.

– Никак подзалетел, голубь сизый? – спросил он у Шумейко. – И что при ем-то, было чего или нет? Штрафануть бы его как следывает…

Шумейко отвернулся; на реке по раннему времени было еще довольно свежо, его передернуло.

– Было, было, все было, – ответил он нехотя. – И при ем и не при ем. Вон бочонок икры в корме стоит да рыбы соленой навалом. Причем, учтите, икру обрабатывали по всем правилам, без потерь. Эти – умеют. Хоть на экспорт. Не то что на балаганчике.

Он смотрел на застрявшие у береговых плесов и мысков плоты – их сколачивали в расчете, что поднимется ко времени вода, а вода, не успев толком подняться, сразу же и упала. Плоты обсохли, к будущей навигации их и вовсе замоет.

«Тоже дела как в балаганчике, – подумал он огорченно. – Эх, балаганчик, балаганчик, – несообразительность и головотяпство редкостное».

Плыли мимо бревна-гнилушки с черными глазками сучьев – словно крокодилы в мутных водах какой-нибудь южноамериканской Параны. В потемках налетишь на такого «крокодила» с разгона – ладно, если обойдется без пробоины.

Кривуны, кривуны, бесконечные мысы-кривуны по реке, и не скоро еще тот последний, за которым мигнет огоньками Таежный. Тем более что попутно сворачивали в протоки, проверяли нерестовые гнезда – там, где вода позволяла пройти. Но сегодня можно было воспользоваться и задержанной лодкой. А в Таежный почему-то тянуло, хотя Шумейко не смог бы внятно указать причину. Не в Кате дело. С Катей полная неопределенность. Охладел к ней, и не понять сразу, отчего. Можно бы и разобраться, да нет желания бередить душу. О другом мысли в голове.

Сидел он, читал книжку, и ветер шустро задирал ее ветхие страницы.

Пламенел закат. Правда, самый пламень солнца вспыхивал и опадал где-то за далеким хребтом, где-то за хребтом медно гудел раскаленный горн его… А сюда, ближе к реке, для глаз оставалась лишь растворенная, терпкая, цвета лимонной кожуры, живая, еще красно не омертвевшая его закраина. Постепенно набирала она цвет перезрелого персика. И речная волна от берега до берега тоже отливала перезрелым персиком, слабо взблескивала фольгой.

Когда закат почти отгорал, особо стереоскопичными становились заречные сопки – располагаясь как бы по ранжиру, строго вырезанными от руки силуэтами: сначала из черной жести, затем из синей, затем из сизо-голубоватой. Не было в этом никакого порядка, а может, и смысла, но глянешь – и внутри захолонет.

И все же суров здешний пейзаж, нет в нем южной крикливости. Суров этот край. Суровы и условия жизни.

– Что читаете, Игорь Васильевич? – спросил, неслышно карабкаясь по борту, Саша. – Глаза можно поломать, потемки уже.

Шумейко уже и не читал вовсе. Задумался, любуясь заречной симфонией тонов, мощно и с чувством сыгранным в горах закатом.

– Да так, занятную одну книжонку листал, некоего Маргаритова. «Камчатка и ее обитатели». Старина, 1899 года. Вот послушай, что автор тут проповедует. – Он нашел нужную страничку и прочитал с трудом, потому что совсем стемнело: – «Природный камчатский житель… до сего времени смотрит на хлеб, как на суррогат, без которого ему легко обойтись, и если любит его и даже падок к нему, то как к лакомству, а не как к пище, требуемой свойственными его организму особенностями. Во многих пунктах Камчатки хлеб (привозной) в настоящее время в большом употреблении, но ни один камчадал не останется зимовать без юколы, без которой для его организма наступает голод, без хлеба же большинство живет и зимует, не жалуясь на голод. Ни один камчадал, отправляясь в путь, не возьмет с собою хлеба вместо юколы, подобно тому как ни один россиянин в подобных случаях не возьмет меду вместо хлеба. При суровости климата и неудобствах жизненных условий, питательность хлеба недостаточна в сравнении с объемом его, тогда как юкола (конечно, хорошо приготовленная) в этом отношении стоит несравненно выше и к местной жизни более приспособлена». Гм… Ну, что скажешь?

Саша засмеялся.

– Люблю такие книжонки. Но выводы несколько устарели, поди. Ну там для исторических справок, для сравнения годится. Я тоже одну тут книжонку ‘читал, только она и совсем уж странная. Написал ее какой-то Гага Крамаренко, пацан лет одиннадцати. Вот он, тоже еще до революции, попал с отцом-инженером на Камчатку. И пишет, что в устье нашей реки местные жители за одно притонение брали иногда до четырех тысяч рыб, преимущественно чавычи и нерки. Это ж ужас какое количество! Так что же, могли они всю ее обработать?! Боюсь, что не могли. А больше переводили – много ведь было, не жалко. Что ж, в таком разе пусть их потомки' привыкают к хлебу, кстати со сливочным привозным маслом да сахаром, а от хлеба, даже без масла, никто еще не умирал, было бы только его в достатке.

Шумейко молчал. В общем-то моторист высказывал мысли, созвучные его собственным. Да и как, не ущемляя интересов людей, сохранить ценнейшие породы рыб? Нельзя без ущемления. Не получается. Но допустим, что мы установим на реках жесткий, даже, быть может, жестокий режим. А японцы будут ловить лосося на путях миграции?.. Кроме того, некоторые лососевые обитают определенное время в реках Северной Америки – Юконе, Колумбии, Сакраменто. Достаточно ли уважительно относятся к ним там? Проблема многосложная, не одному Шумейко ее решать.

И вообще чудная рыба! Отнерестует и подыхает. Возможно, в этом есть какое-то высшее соображение – ну там круговорот веществ в природе, и от переудобрения береговых почв отмирающей проходной рыбой разрастаются потом непроходимые ивняки, в ивняках множится и свирепствует заяц, его кто-то поедает – словом, получается карусель природе же на пользу.

Шумейко неоднократно наблюдал на камчатских реках превращение живой и трепетной, но искалеченной, исполнившей свой долг перед потомством рыбы в удобрительный тук. Зрелище каждый раз трогало его своей безысходностью. Везде под водой сквозит сизая, измочаленная, уже неподвижная, а то и шевелящаяся сненка, ее пласты отливают прелой розовостью, красками тления, она устилает берега, торчит, мерцая белесыми глазами, меж коряжин, среди камней, прижимает ее течением к подводным сучьям, пронизывает насквозь, потрошит, и вьются в струях выполосканные клочья внутренностей ее и мяса. Но все это как будто естественно, ради жизни в конечном счете, потому что отложатся в нерестовых реках фосфор, белок, из которого взойдет со временем питательный субстрат для мальков того же лосося!

– Ничего-о, – сказал Саша деланно беспечно. – Сейчас переходят на лов глубоководных рыб. Еще какая рыба, говорят, бывает там, в невозможных глубинах. Вон в Петропавловске не найдете, к примеру, копченого палтуса или угольной рыбы в магазинах. Угольная – так прямо деликатес. Потом начнут ловить каких-нибудь алепизавров… Одно название чего стоит: вспомнишь – подавишься.

– А потом? – Шумейко вздохнул. – Я, видимо, придерживаюсь в этом вопросе консервативных взглядов. Предпочитаю чавычу. Да и кета очень неплоха. Особенно ее икорка.

Человеку свойственно грустить на закате солнца. Но придет новый день…