Текст книги "Люди, горы, небо"

Автор книги: Леонид Пасенюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

От пива, что ли, шумит у меня голова? Невеселые мысли, что ли, стискивают и гнетут ее? Да почему же они невеселые? Ведь я радуюсь и девушкам, и шашлыкам, и всему синему миру, я что-то рассуждаю о Плевако и Верхарне, мои сравнения и параллели неожиданны, как полет сорвавшегося в кулуаре камня.

Я всему радуюсь. Только о чем бы я ни принимался думать, перед моими глазами возникает маленькая и задумчивая Катя Самедова. И какое мне дело до всех этих бронированных красавиц, поглощающих для укрепления мышц и, возможно, для балласта бесконечные шашлыки!

2

Я уезжаю. Мне невыносимо здесь оставаться.

Идет дождь. Из окна автобуса видно, как бежит Катя, – пусть бежит, мне все равно, я-то уже устал за ней бегать. Вода течет по стеклу, окрестности размыто просвечивают сквозь ее струйки – точно такие пейзажи у Клода Моце. Катя тоже размыта, вся она оплывает цветными кляксами. Я смотрю на нее, стиснув зубы, – нельзя стереть изнутри это море дистиллированной воды, смешанной с кричащими красками Домбая. Я могу только лишний раз протереть очки.

Я смотрю, как заливают Катю потоки воды, и у меня такое ощущение, что она тонет, что ее крутит на месте, словно в омуте. Мне хочется закричать и выбежать из автобуса, броситься в омут. Но я сижу неподвижно, стиснув зубы. Рвать – так сразу. Мне это и проще, собственно говоря. Я же мужчина.

Я даже думать о ней не хочу. Я думаю совсем о другом.

Интересно, как сложится жизнь вон у той девчонки, что выскочила под дождь голышом, в чем мать родила, – одни только бусы мелко алеют на пузатом тельце? Какие страсти ее потрясут до глубины души? Что она испытает и совершит? Именно она, гордая женщина гор, уже лишенная всех и всяческих кастовых и узконациональных предрассудков, поправшая условности, которые мешали в полную силу расцвести ее бабкам и прабабкам?

За Тебердой дождь иссякает. Сырой воздух, упруго бьющий в щели между стеклами, пахнет недозрелым арбузом. А в Черкесске уже совсем сухо.

Хочется выпить чего-нибудь горячего.

– Можно чаю? – спрашиваю я в закусочной на базаре.

– Пфе! – презрительно говорит дородный буфетчик-черкес.– Какой чай? Чай, кофе, какао – это в диетической столовой.

Я долго ищу эту диетическую столовую, но безрезультатно. Мне уже хочется не столько пить, сколько есть.

Забредаю в какую-то харчевню на окраине города. Дело к вечеру, и здесь, собственно, не едят, а пьют. Сонмища черкесов, сдвинув столы, шумно разговаривая, глушат стаканами сухое вино. Почему-то одеты все плотно, в неисчислимое множество разных легких курточек и пиджачков, плащей и черкесок. Не подумаешь даже, что лето.

Прямо над моим столиком – винный бочонок, обитый медными обручами. Из кухни вкусно пахнет подсушенным деревом – не то березой, не то ольхой. В открытую дверь напротив видно, как трепетно мерцают угли в дырах поддувала.

Я не знаю, какое здесь вино, но борщ – гнусный. Черная картошка, прокисшее сердце (неизвестно чье), тусклые нити капусты… Одним глазом смотрю в газету – на четвертой странице мелким шрифтом сообщение о том, что в Гонконге вспыхнула эпидемия холеры.

По столу ползают крупные, с прозеленью и синевой на спинках, мухи. Какой уж тут аппетит! Вместо обеда выпиваю теплого безвкусного пива – оно хотя бы никаким образом не ассоциируется в сознании с той холерой, что свирепствует в Гонконге.

Душно и нечем дышать в таких харчевнях после чистого, как неразведенный спирт, тонизирующего воздуха Домбая.

До отхода рабочего поезда (он дотянет меня до узловой станции) остается не больше часа.

Невозможно все-таки смириться с тем, что Катя будет ходить в горах, а мне уготована судьба какой-нибудь сонной Муси Топорик, Не исключено, что рано или поздно Катя станет такой же ярой и прославленной альпинисткой, как знаменитая француженка Клод Коган. Правда, участь Клод печальна – она погибла в горах.

Ну что ж, волка бояться – в лес не ходить. А у Кати что-то есть… Какой-то удивительный в ней нравственно-психический сплав. Нервная сила, позволяющая поднимать вес, какой поднимать, судя по ее внешности, Кате просто-напросто нельзя. И эти качели, и древесный листок, прикрывающий нос от шелушения, и встопорщенная маленькой грудью трикотажная тенниска.,. Что-то в ней от Жанны д’Арк – и от Дюймовочки.

Я неторопливо бреду на вокзал, покупаю билет, сажусь в игрушечный вагончик. И вдруг начинаю упрекать каких-то бесплотных, неосязаемых оппонентов, моих явных недоброжелателей. Странные люди, думаю я о них. Они считают, что можно запретить человеку ходить в горах, если он любит горы. Что можно закрыть от него небо, если он тянется к нему. Что можно убедить мужчину в неблаговидности посягательств на девушку, если она его не любит. А может, еще полюбит, если мужчина не спасует, если он будет драться за эту любовь, докажет, что он ее достоин. А драться за любовь – это не значит вымаливать ее.

Э! Если бы человек время от времени не нарушал каких-то вроде бы общепринятых правил, не преступал границ якобы недозволенного, мир погряз бы в ханжестве и чистоплюйстве.

Километрах в трех или четырех от Баталпашинска я прыгаю из вагона на ходу – эти рабочие поезда плетутся, как стефенсоновские колымаги. Тем не менее руку я ободрал.

Первая моя забота – врач, настоящий врач: нужна кардиограмма, вот что мне нужно. Черт побери! Мне предстоит работать в горах, и тут уж, прошу прощения, я позиций не сдам. Мне бы только знать доподлинно, что там у меня внутри, насколько все это серьезно…

Не стану говорить, какого труда стоило проникнуть в Черкесске в поликлинику и добиться приема у врача. Я ведь как с неба свалился. Но все мои мытарства все же вознаградила кардиограмма… О, какая кардиограмма!

Утром, после кое-как проведенной в сквере на скамейке ночи, я уже сидел у посеребренного временем дедули, и он мне тихо и подробно что-то втолковывал. А я понял только одно: в работе сердца никаких отклонений от нормы. Что? Декомпенсация?.. Но, молодой человек, я не вижу причин: у вас ни артериосклероза (да и с чего бы в таком цветущем возрасте?), ни гипертонии. Бояться декомпенсации, таким образом, не следует. Невроз, нервное переутомление, видимо. Вы основательно потрудились в свое время, устали… Кроме того, что-то лишает вас покоя, не правда ли?

Речь милого дедули в пенсне звучала для меня сладчайшей музыкой, прямо глаза от умиления начало пощипывать. Чтобы не спугнуть неожиданной благости, я с напускной грубоватостью бормочу:

– Невроз! Этак вы еще скажете, что у меня шизофрения.

Врач говорит со смешком:

– Нет, что вы, что вы, этого я не скажу. Впрочем, сейчас известно, что есть попытки лечить шизофрению не чем иным, как кислородным голоданием. Высотой. Не исключено, что вскоре шизофреникам начнут в принудительном порядке предписывать занятия высокогорным спортом, хе-хе… В наше время, знаете, ничего удивительного. – Он снял пенсне, близоруко прищурился. – Ну-с, пока всех благ… беспокойный вы человек. Альпинизм практически не противопоказан. Но перегрузок остерегайтесь. Любое сердце вещь в сущности не сугубо надежная. Вот так-с…

Я ликую. Теперь нужно успеть, чтобы Катя не ушла через перевал в Сухуми. У меня есть деньги, мы останемся еще на один поток, и я повторю все сначала. А нашему эскулапу я вставлю-таки фитиль… Он меня долго будет помнить, жалкий перестраховщик! Я чувствовал, что он малость передергивает по неопытности. А уж важность напускал!

Что ж, кто-то теперь подумает обо мне: вот же фанатик альпинизма, все-таки возвратился. И будет прав, хотя никакой я не фанатик и могу сказать, что возвратился из-за любви к девушке. Кто-то шепнет обо мне: ага, не выдержал, приехал, вот она какая, эта любовь, вот что с нами делают девчонки. И будет прав, хотя и тут я готов возразить: ведь что такое любовь, как не стремление достичь труднодоступных вершин, где небо задумчиво и проникновенно, как… ну да, у меня нет и не может быть другого сравнения… как глаза Кати Самедовой?!.

Я спокоен. Я считаю, что все утрясется к лучшему. И главное, не отменяется Памир.

Боже мой, что же касается альпинизма, то разве не держится весь он на хороших голеностопах?!. А на свои голено-стопы я пока не жалуюсь.

Приключения Игоря Шумейко

1

О том, что начинается ход чавычи, широковещательно разглашает красногрудая мухоловка-зоряночка. «Чавычу видели, видели?» – настойчиво вопрошает она.

Видели… Все видели. Даже те, кому лучше бы и не видеть.

Чавыча рыба из рыб в камчатских нерестовых реках, олец – тот, конечно, куда попроще, понеказистей, но тоже из важного рода, лосось… Хотя и бедный, а все же родственник чавыче. И рыбак на гольца попроще, понеказистей, особенно в пору, когда внимание мужчин отвлечено рыбой более достойной. Докучает гольцу преимущественно детвора. Стоит она с удочками в мелких, до скрежета зубовного прозрачно-льдистых протоках, наживает ранний ревматизм: обувка-то резина резиной… Девчонки (а в здешних краях и среди слабого пола встречаются энтузиасты рыбалки) – те занимаются ужением с выпирающих, обросших тиной коряг, сидят на шатких мостках для пешеходов. Клев у них не такой частый, как у прочесывающих протоку, искусно маневрирующих среди застойных ям мальчишек, а все ж перепадает кое-что. Много-то и не нужно…

– Много или мало – это, знаете, как судить, – неодобрительно поглядывая в сторону протоки, сказал спутнику инспектор рыбоохраны Иван Прокопыч Потапов, местный старожил. – Протока нерестовая, гнезда разоряют… Вы не смотрите, что пацаны. С ними мороки каб не поболе, чем с другим мужиком. Кстати, браконьер в открытую на скандал редко полезет, а пащенку своему на мелкое хищничество, а то и на какую подлость полное даст родительское благословение. Тут позавчера гнались мы за подростками, сетки у них на чавычу были поставлены. У них лодка шустрая, да и у нас дюралевая, хотя и не собственная, у ребят с лесной станции одолжили. Словом, сетки мы все же забрали, а ночью те непойманные гаденыши сполна и отомстили: пробили ломиком в чужой лодке днище. Каково же нам было после этого хозяевам лодки в глаза смотреть!

Как раз и лодка та на глаза Потапову попалась – уже когда вышли из протоки к большой воде.

– Взглянуть не желаете, Игорь Васильевич? Вам теперь на ус мотать…

Усов Игорь Шумейко не носил, был чисто выбрит, худощав, крутоплеч, подходящего роста; чуть заметно прихрамывал. Да, теперь рыбоохрана здесь – в первую голову его забота, забота старшего инспектора: Потапов переходил к нему в подчинение. Как бы там ни складывались в дальнейшем их собственные отношения, сейчас важно было войти в курс дела, в обстановку, что сложилась на реке, в общественные и производственные отношения, наконец в историю, этнографию и географию местности, Шумейке пока незнакомой.

– Значит, эти парни с лесной станции с вами в контакте?

– Хорошие парни, заботятся о природе, – согласился Потапов. – Только сказали, что лодки больше не дадут, испортили им лодку.

Шумейко потрогал рваные закраины дюраля: дырка в общем была невелика.

– Заплаточку нужно припаять, – сказал он. – Только и всего.

– Да уж припаяем, мы брали у них, наш и ответ.

– Ас лесной станцией нужно искать точки соприкосновения. В сущности, за одно стоим.

– Это конечно. Мы вообще организация бедная, до начальства нашего, что в Питере [1]1
  Так называют на Камчатке областной центр Петропавловск. (Прим. авт.).


[Закрыть], отсэдова верст не сосчитать. Чуть какой ремонт – выкручивайся, как можешь. Вот позапрошлым летом делали в леспромхозе нам поршня, меняли прокладки, цилиндр протачивали, а взамен, значится, я подрядился отработать катером на лесосплаве. Правда, это с согласия райинспектора, что в Родниках, ну, а райинспек-тор супротив тоже не мог пойти: без ремонта куда?.. Вот, значится, мы на лесосплаве бревна растаскиваем, хлысты эти самые, с заторами воюем, а браконьеры по реке бесчинствуют. Вот такая картина, живопись на постном масле. Хочешь – смотри, хочешь – нет.

Невдалеке от дюралевой лодки стоял и катер рыбоохраны, выкрашенный в стальной цвет, маленький, кургузый, но с застекленной рубкой, крытым машинным отделением; весело блестели иллюминаторы кубрика в носовой части, что тебе в настоящем пароходе.

Шумейко неожиданно и с приятцей хохотнул: катер ему понравился.

– «Куин Мэри», – сказал он.

– Чего вы? – не понял Потапов.

– Я говорю: посуда-люкс, вполне приспособлена для дальних плаваний. Все удобства.

Потапов не оценил юмора своего начальника, сказал холодновато:

– Оно, может, и так. Кому понравится, если за шею начнет капать? Сами и переделали. Вот, к примеру, управление катером неудобственно было. Машину перенесли дальше в корму – тем самым увеличили ход. А все же не с каждой лодкой нам тягаться, на которой так сразу два мотора стоят, летит что твоя торпеда.

– Ладно, – примирительно сказал Шумейко. – Поживем – увидим.

2

В горах таяли снега. Кое-где по ложбинам они еще лежали и вдоль реки. Челками свешивалась над бугристыми лбами обрывов перезимовавшая блеклая трава, образуя стеклярус водотоков. Казалось, проведи рукой по такому гребешку – и продребезжит он ксилофонно. Зацветали тополя, там и сям остро вздымавшиеся над низкорослым неухоженным лесом поймы.

В рубке было душно и пахло нагретым маслом. А сверху продувало, сквозил над рекою простудный ветер камчатской весны. Но в тулупе ничего, даже солнце сквозь тулуп давало о себе знать.

Моторист Саша Семернин, год назад демобилизованный с флота, – беловолосый, голубоглазый, кровь с молоком – рассказывал о допущенной им оплошности.

– Вижу, сидит на берегу кто-то совершенно спокойно, в черном накомарнике, и такой заманчивый дымок на фоне черного – через накомарник, стало быть, курит в свое удовольствие. Собака у ног, удилища гнутся… И никак на меня не реагирует, ноль внимания, что я рыбоохрана. Я ему: ты на каком, мол, основании?.. А он: да так, рыбки захотелось. Мало чего тебе захотелось, говорю. Мне, мол, сейчас хочется с экс-шахиней Сорейей время приятно провести, ну дак что?.. Давай, говорю, ключ от лодки – цепь у него на замке была. Давай, мол, удочку, сетку. Ну, отдал все чин чином… Давай шагай, говорю, в село, сейчас акт составим, там наши инспектора как раз. А он мне что-то говорит-говорит, несуразность какую-то, сам же так мелко в своих ичигах семенит, – усыпил он меня буквально на ходу. Глядь, а уж его и не видать совсем, мелькнул раза два между березами и на крики даже не оборачивается. Утек!

Потапов тонко засмеялся – ему даже нравилось, когда браконьер оказывался хитрее, чем работник рыбоохраны: не с дураками, мол, дело имеем.

– Словом сказать, разинул ты рот коробочкой, насовал он тебе туда всякого и был таков! О-о, тут народ у-ушлый… Э, тпру, а чья это сеточка под ивняком маячит? – Крикнул в рубку механику: – Вертай к берегу, Денисыч!

Сетка оказалась гольцовой, что как-то сразу смягчило Потапова: на лов гольца он смотрел иногда сквозь пальцы, рыба-то не шибко ценная. Немного дальше по берегу стоял легкий почтовый катерок, а за ним опять же гольцовая снасть.

Почтарь-камчадал, сухонький, темный и вороватый с виду, угодливо спросил:

Цо, паря, проверяес? Гольциков, гольциков ловлю, вот десять цтук пымал, это цто, так разве, для баловства…

– А на чавычу у тебя тут сеточка не стоит, а?.. Ежели поискать?..

– Да цо ты, паря, побойся бога, я зе знаю, за какую рыбу цтрафуют.

– Штрафуют за всякую, – спрыгивая на берег, сказал Шумейко и кивнул Потапову: – Снимайте, Прокопыч, сетки, пусть придет в поссовет, разберемся.

Почтовик недоуменно перевел взгляд с Потапова на незнакомца, достаточно высокого и решительного, чтобы рискнуть возражать ему. И промолчал для верности, долго смотрел вслед катеру с укоризной.

Потапов тоже промолчал, но то невысказанное, что встало теперь между инспекторами, расшифровывалось просто: дипломатичная, трудная и в общем чудовищно неблагодарная работа эта рыбоохрана. Все вроде знакомые, все свои, приходится и жить вместе и который раз сходить вместе на охоту, когда сезон, а перед лицом закона здесь, на реке, твой же сосед уже твой враг… Есть, правда, действительно злостные, с ними проще, как они к тебе, так и ты к ним. Но есть и созсем безобидные. Вот хотя бы и парнишка, который, загородившись частоколом удилищ, ловит у нерестового застой чина гольца. А где голец, там, глядишь, И чавычу можно подцепить.

Удильщик закурил, просыпая табак; пальцы у него подрагивали. Отводил глаза от днища лодки, на котором в грязной жижице тускло взблескивал небогатый улов.

Потапов искал в чащобе сетку – ее не было.

– А чего же у тебя пальцы дрожат? – спросил Саша Семернин.

– Они и не дрожат вовсе…

– Как же не дрожат, если дрожат!

Удильщик молчал.

– Мотор лодочный у тебя работает?

– Да как работает, все равно дергать надо, – сказал жалкий нарушитель закона, оплакивая в душе и самого себя и свой непутевый мотор.

Саша снисходительно ухмыльнулся.

– Уж это ясно, сам по себе он не заведется.

– Ты-то понимаешь, что здесь ловить нельзя? Что вообще запрет? – спросил Шумейко, ощущая неприятную расслабленность в теле и нежелание следовать букве установок и предписаний хотя бы в этом дурацком случае, с этим опять-таки не очень умным и хитрым пареньком.

– Понимаю. (А мог бы сказать, что и не понимает, один ведь черт, что с него взять.)

– Поди, семья большая? – пришел ему на выручку Потапов. – Аль еще не женатый? Бездетный покедова?..

– Женатый, – сказал парень, неуверенно почесывая рыжий висок: то ли там действительно у него чесалось, то ли нет. – Пять душ детей, да жена, да отец…

Потапов участливо покачал головой: вряд ли он врал, этот браконьер несчастный, ведь знает, что недолго и проверить.

– Ладно, – сказал Шумейко. – Забирай свои удки-шмутки и мотай отсюда. Тоже мне хищник. Но запомни: больше на реке я тебя не увижу, понял?

– Понял, – сказал обрадованный удильщик, прямо-таки заново возвращенный к жизни, однако по врожденной неловкости своей даже не сообразивший сказать простое спасибо.

После этих двух встреч инспектора отнюдь не испытали чувства собственной полноценности, наоборот, каждого точила смутная неудовлетворенность своим поведением, а заодно и браконьерами, не отличавшимися ни хищной хваткой, ни сообразительностью, ни даже наглостью, что ли…

– Видите, Игорь Васильевич, как расценил бы я тут обстановку самолично, как браконьеров рассматривал по степени их вредности? – попытался завязать чисто этический разговор Потапов. – Вот тех, что мы повстречали, особенно последнего вот, я бы его причислил к браконьерам по необходимости. От нужды человек на реку вышел. Такого мне и притеснять совестно.

– Закон для всех один, – жестко сказал Шумейко, уже пожалев, что поступил против веления долга с тем удильщиком; поразмыслив, смягчился все же. – Но, конечно, у закона к одному человеку возможен более мягкий подход, к другому более суровый. Вероятно, так и мы должны в каждом особом случае сообразоваться, – ведь мы как-никак здесь его представители.

Времени набежало уже порядочно за полдень, когда Потапов оживился, сошел в каюту, снял тулупчик, то, се, – видимо, для легкости неких действий, для пущего разворота. Шумейко посмотрел на него испытующе, обозрел затем щиток на берегу с восклицательным знаком: предупреждение о подводных камнях, залитых полой водой…

В машине сбавили обороты.

– Сейчас будет застойчик – нерестилище такое, – сказал Потапов, трогая под пиджаком кобуру, – затишное такое нерестилище. Здесь браконьер, случается, берет чавычу, нерку, кету… Тем более что и катеру рыбнадзора по этим камням идти опасно, вот чуть опосля, когда вода сойдет поболе. А с другого захода его издали засекут. Только отсэдова и пройдем.

– Думаете, прямо на нерестилище чавычу гребут?

– Ну, на нерестилище, может, и нет, – пожал плечами Потапов. – Есть еще местечко приглубое, называется Куточек – вот самое улово для браконьера.

3

– Мотор-то все равно далеко слышно, – сказал Семернин, вытирая паклей потный лоб: взмок он не столько оттого, что стучал молотком в машине, сколько от опасения невзначай напороться на камень.

– Мотор нам не помеха. Впереди нас вон катер с баржой пропер. Нам главное не обогнать его, а впритирку… Вот, скажем, отсэдова…

Шумейко не мог не отметить известной сноровки у этого инспектора. Набил руку. Двадцать лет ходит в одном чине по одной и той же речке. Ходит, а и врагов у него что-то не видно. Только рыбы в реке не прибавляется от его всем приятной доброты

– Знаешь, Денисыч, кого вижу, – сказал младший инспектор механику Гаркавому, – опять Шленду вижу. Смотреть уже надоело.

Гаркавый разогнул спину, отложил гайки и болтики. Это был мужчина крепкого крестьянского сложения с седоватой, плохо выбритой щетиной, каким-то буграстым лицом и проницательными, сплющенными жесткой сеткой морщин глазами. Говорил он мало, но места на катере занимал много. Шумейко не мог пока уяснить, мешает он здесь или же, наоборот, без него ни шагу… механик, как бы там ни было, при машине нужен.

– Он никак с половиной выводка здесь, – спокойно заметил Гаркавый. – Ндрава постоянного, привычек не меняет.

– Тоже многодетный? – спросил Шумейко, опуская бинокль. – Из каких же, если по вашей классификации, Прокопыч: из браконьеров по необходимости?

Потапов усмехнулся и развел руками.

– Вообще, может, и по необходимости, но уж больно часто уличаем. Непорядок. Уж и не знаю, как держать себя с ним, какие меры… Ежели штрафы накладать, так ведь справедливо сказано, что при детишках он. Или они при ем, все едино…

– Правь, Саша, к берегу для знакомства, – скомандовал Шумейко. – А вы, Потапыч, потолкуйте, вам это привычней.

– Их двое, – заметил Гаркавый.

– А это его помощник с кочегарки.

Помощник, щупленький и резвый, беспокойно поглядывал на своего шефа – худущего, длиннющего, в телогрейке внакидку. Но угадывалось, что силушка в этом сутулом теле есть кое-какая. Шленда, наоборот, не выказал в виду приближающегося катера никаких чувств. Попыток удрать не предпринимал, да и опоздал он уже: инспекция появилась у берега довольно внезапно.

В лодке белели животами гольцы.

– Здорово, Митрий!

– Здорово.

– Гольца промышляешь?

– Его. А шо скажешь, нельзя?

Потапов уклонился от прямого ответа: да и разве Шленда не знал, что нельзя?

– А сеточка у тебя какая?

– Гольцовская небось…

– Сколько в ей?

– А я не считал, сплел там одни дырки. Ну, метров пятнадцать, поди…

– Давай пересчитаем, это нам минутное дело.

Шленда выпрямился в лодке в рост, откачнувшись, спрыгнул на берег.

– Тридцать три метра, чего считать.

– Не сеточка, а цельный, значится, неводок?..

Сеточку, даже в полтора десятка метров, Потапов по слабохарактерности мог еще простить, да и прощал сплошь и рядом, тем более что гольцовая, но невод тридцати трех метров или, того хуже, семидесяти пяти, каким уже грешил однажды Шленда, простить было никак невозможно. Это уже откровенный разбой на реке. Куда же тут рыбе деваться?

Потапов сказал ему, покачивая головой, будто малое дитя стыдя:

– Ты бы хоть когда пришел, сказал нам в инспекции, что вот, мол, разрешите сеточку на гольца поставить – ну, пошли бы на нарушение правил, так тому и быть. Ноньче мы рыбкоопу не разрешаем неводом ловить, ну там разве строго по заниженному плану, а ты прямо совсем одурел – тридцать три метра на одного, как на буржуя частного какого! Клади невод на катер, вот сгружай сюда на корму!

Шленда не на шутку обиделся, как бы даже посчитал, что среди бела дня беззастенчиво ущемляются некие его права.

– Я положу, Прокопыч, я полошу-у… У меня десяток ртов в семье, мне тридцать гольцов в день надоть, чтобы галчат прокормить, а я даже до этой нормы седни не дотянул. Бери, бери сетку, мать твою так, но теперь я буду на честность, – э, на честность так на честность, – вот воз-вернусь в поселок, и сразу чтоб снарядили комиссию, и тебя в нее, и пойдем по бочкам, сколько у кого той рыбы засолено, и не паршивого гольца, а первостатейной нерки да чавычи. Тех, у кого Семьи раз, два – и обчелся, ты даже не замечаешь, а они ловють, да еще как!

Гаркавый помог инспектору подтянуть к борту лодку.

– С меня с первого начнешь счет, когда по бочкам пойдем, – сказал Потапов, взявшись за край невода. – Угрожать нечего: придешь и потребуешь комиссию. Твое право.

– Ну что там за невод, бери, бери его, если хочешь, а я считать метры не буду, считай сам, я тебе сказал точно, и справки мне вашей не надоть, там не сеть, а одни дыры, из клочья сшито. Невод! Невод! Тоже раздул жука с быка!

И, сразу выговорившись, отведя душу, Шленда ушел далеко по берегу, сел на корягу, даже лица в сторону катера не повернул – высокий, тощий, с открытой грудью, заросшей черно-серой щетиной, гордый, неубежденный, истый Челкаш. Засаленная телогрейка свисала у него с плеча – было студено, а ему, видно, ничего, да и не до холода стало теперь.

Дети Шленды сидели поодаль, продрогшие, веснушчатые, одетые кто во что горазд – от солдатских кителей до спортивных, с заплатками, курток. Напарник Шленды .между тем усиленно упрашивал инспектора, чтобы отдал невод и кстати его собственную сеточку («…последний раз, мы больше не будем, да провались эта речка вместе со всей рыбой!»). Потапов знал кочегара Шленду давно, может, все лет тридцать, еще с тех стародавних времен, когда тот работал киномехаником на немой передвижке, крутил «Процесс о трех миллионах», «Три друга, модель и подругу», «Красных дьяволят».

– Пусть, – наконец смягчился Потапов, – пусть он подойдет. Договоримся. Но ежели будет упорствовать, пусть на себя пеняет. Ведь подумать только, госпромхоз, рыбкооп этакого невода не имеют!

Шленда издали крикнул:

– Если у них нет, то я отдам хоть промхозу, хоть самому дьяволу, пущай мне взамен дадут только сеточку –в прошлые годы вы же мне не отказывали по мелочи ловить.

Шумейко тихо подивился:

– Гляди какой, еще и торгуется!

– Да что там, последний раз можно попытать его совесть, – предложил Потапов, глядя уже с ненавистью (не хочет ведь добром дело кончить) на медленно приближающегося к катеру Шленду. – Только пусть он извинится, как он тут матерился, обзывал всяко…

Шленда споткнулся, плюнул и растер плевок резиновым сапогом. После чего сказал, что не помнит никаких оскорбительных слов, и нечего об этом толковать, и если он пошел против закона, то и пусть, забирайте невод, а все же он не вор, речка – она ничья, а дети его в крайнем случае по селу с сумками не пойдут, вот и все…

Да ты не горячись, Митрий… Ты постой, погоди пока…

А чего мне годить – поймали, нарушил я, вот и забирайте сетки, и делу конец, не надоть мне этих сеток.

Потапов укоризненно оттопырил губы, пфукнул, опять посмотрел на браконьера, как на несмышленое дитя, которое не ведает, что творит.

Значится, нервный. А у нас, значится, не нервы, У нас мочала. Подумаешь, какой герой…

Шумейко оттолкнул лодку.

– Хватит разговаривать. Пошли.

Гаркавый почесал затылок и даже усмехнулся – возможно, решил придать досадному инциденту более мягкую окраску: вот в чем беда опять, соседи же все… ну хорошо, тот удильщик из другого поселка, а Шленда свой, из Таежного он, в том-то и вся несуразность…

– Прибедняешься, Митрий! – крикнул он ему, перекрывая голосом мелкое татаканье двигателя. – Ишь ты! Будто без речки тебе и жизни нет. У тебя же теща богатая, да и сам здоровый!

Шленда мрачно на него зыркнул.

– Как раз, теща богатая… Семьдесят два года и рот без зубов.

– Что здоров он, то здоров истинно, – пожаловался Потапов старшему инспектору. – Однажды с медведем средь реки повстречался, мишка на другой берег переплывал, неудачно спланировал маршрут. Ка-ак даст он медведю веслом по кумполу, так и дых отбил. С одного замаха! Не приведи бог – попадешь такому под горячую руку. Инвалидом на всю жизнь останешься.

Шумейко молчал. Немного погодя спросил только, верно ли, что в пропілом году Шленде разрешали гольца ловить.

– Мало ли чего там бывало в прошлом году, – отмахнулся Потапов. – Прежде всего рыбу не сравнить с нонешней, совсем не идет ноньче рыба, а уж ей полные наступили сроки. Да и правила ноньче пожестче. Насчет гольца и вовсе особых таких ограничительств не было. Он испокон хищником считался, чужую икру пожирал.