Текст книги "Люди, горы, небо"

Автор книги: Леонид Пасенюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

11

И день, конечно, пришел.

С утра пораньше, перекусив в столовой, Шумейко направился в поссовет, но встретил по дороге Потапова. На заборах и телефонных столбах белели только что щедро расклеенные Потаповым воззвания и плакаты. Помимо прочего, помимо решений о запрете лова лососевых, они призывали читать «Белую лодку».

Что ж, справедливо, серьезный рассказ, сам-то Шумейко читал его еще в журнале. Рассказ с убийством (вроде как детектив). С психологией. Но он читал уже много рассказов – и лучше и хуже написанных. В них, как правило, браконьер – в единственном числе, зловещая, а то и отверженная в округе личность: уголовник, спекулянт, бывший полицай. А все остальные в той же округе – ну, если не поголовно за рыбоохрану, то и не против нее. Так вот, долго ли справиться с одиночкой, даже с двумя-тремя преступниками? Это вопрос известной сноровки и чисто механического нажима: иди на браконьера грудью, потрясая наганом и статьей уголовного кодекса. Куда ему в общем-то деваться? Из чего выбирать?

А вот проблема, животрепещущая для дальних окраин страны, для окраин со смешанным, коренным и приезжим, населением: браконьерствуют и те и другие. Коренные в силу того, что-де не могут жить без рыбы – основной-де источник пропитания, а приезжие – в силу той заранее намеченной, логической установки, что зачем же было и на Камчатку ехать, если рыбы тут досыта не поесть. Ведь здесь, слава такая прошла, ее невпроворот.

Пока шли по улицам поселка, у реки постояли, глядь, а уж иных плакатов на столбах как не бывало, иные – перечеркнуты то ли гвоздем, то ли обвисают лоскутами, то ли через плакат бранное слово щерится.

Потапов даже не огорчился: история привычная, тянется из года в год.

– А ведь шлют их нам оттэда, из Петропавловска, думают – так и вопьются в них глазами, так вот и совесть сразу взыграет. А эта агитация наглядная единого часа не висела. Тут у пацанов даже азарт – кто больше успеет сорвать.

Потапов остановился – переходили как раз сухую речушку, посреди русла которой замыто торчала кургузая ива.

– Вот… поселковая достопримечательность, – показал он на дерево. – Повесился тут в пьяном виде глава немалого семейства, не оставив после себя никаких письменных указаний. Это он зря. В таком случае завсегда должна быть ясность, а иначе не стоит и с городьбой затеваться.

Шумейко, обозрев «достопримечательное» местечко, в рассеянности подтвердил:

– Без ясности – это он зря, конечно. Не браконьер, часом?

– Да нет, не больше других. Грешил по малости, на закуску.

У Потапова почти все «грешили по малости», он избегал вступать в спор с населением вроде как даже из «политических» соображений: инспектор рыбоохраны – представитель соответствующего государственного института, и, вступая в раздоры с ним, население так или иначе вступает в конфликт с государством.

– Ну, население – это громко сказано, – заметил ему Шумейко. – Известная часть… наиболее безответственные элементы…

Потапов торопливо сбил с одежды шелуху и уже семечек из кармана не вынул.

– Не скажите, не скажите, Игорь Васильевич. Давайте зайдем в каждый второй дом, и к рюмке водки вам подадут лосося. А между тем он будет свободно продаваться после первого августа по твердым ценам. Но ведь за деньги! За рыбу деньги платить здесь покеда не привыкли, даже смешно… когда она свободно, без продавцов, в реке плавает. Зайдем, что ли, ко мне, отобедаем?

– А что ж, – поколебавшись минуту-другую, согласился Шумейко, – как будто время уже. Не откажусь.

Он заглядывал к Потапову мимоходом еще в первые дни после приезда сюда. Дом у него ладный, у Потапова, вдоль забора обложен мощными, не колотыми еще на дрова, березовыми кругляками – дом словно деревянный кремль за крепостной стеной.

Пока Шумейко мыл руки под рукомойником, хозяин просвещал его насчет «истинной» ухи.

– Есть, конечно, уха двойная. Но это еще не уха, как положено быть. Вот тройная уха из карася – это да-а… Значится, отварить карасей и вынуть, потом в том же отваре еще раз свеженьких, и так до трех раз. Вот нам Муся сообразит сейчас, она мастерица…'

Вошла его жена, низкорослая бабенка, улыбчивая с виду, неторопливая в движениях – сама доброта и степенность.

– Чего соображать, – пропела она, – когда все готово, присаживайтесь, кушайте на здоровье.

И пока Шумейко хлебал уху, действительно приготовленную отменно, она все жаловалась на мужа по пустякам, совсем необидно, так разве, для поддержания приятной беседы.

– Прокопыч такой канительный, -¦ ужимчиво выпевала она. – Совсем низвела его эта зловредная работенка! Уж такой канительный – ночью, смотришь, проснется и все своим фонариком мигат: сколько, значит, время-то… Ну, не спится, так поди во двор, займись чем-нибудь, эт чего же по комнате шастать да фонариком мигать? Я ему говорю: я этот твой фонарик разобью на мелкие части, не суй ты его, заради бога, под подушку, не браконьеров же тебе под кроватью ловить-высвечивать.

Шумейко и слушал ее и не слушал, хлебая уху из карасей. Десяток карасиков попросили они вчера у рыбаков на улове, так что теперь он мог посочувствовать браконьеру: и впрямь хороша рыбка, хотя лосось крупней, к тому же бескостый, есть чего пожевать.

«Вот и у меня, поди, точно так же сложилась бы жизнь прилично и достойно, – взгрустнулось вдруг ему, – с ухой из разных там бычков да кефалей по субботам, а под уху полстаканчика граненого, а потом под руку с женушкой в кино либо театр. И даже, может быть, немного повеселей жили бы, чем Потаповы, на более культурном уровне, с запросами, а впрочем, и нет: Потаповы тоже и книги читают и в кино под ручку ходят чуть ли не каждый свободный вечер…»

Жалеет он, что ли, о той, что ушла безвозвратно? О той, что была любимой и единственной?.. Может, и жалеет, раз вспоминает. Хотя, откровенно говоря, вспоминать тяжело. Но нет у него вообще легких, особо приятных воспоминаний. Нет.

12

Воспоминание второе

После финской кампании, тяжело раненный в ногу, слегка теперь прихрамывающий, но отъявленно молодой, красивый, мужественноликий, Игорь долечивался в евпаторийском военном санатории. Преимущественно донимали его лечебной физкультурой, разрабатывали ногу. А инструктором лечебной физкультуры была девушка года на два старше Игоря – Люся Левандовская.

Влюбилась она в красивого и мужественноликого. К тому же орденоносец, что по тем временам как бы ореолом человека окружало, приподымало его над прочими смертными: скупо тогда ордена давали, редко. И только Указом Президиума Верховного Совета. И вручал, как правило, все ордена всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин.

Не то чтобы Игорь тоже полюбил Люсю, но приглянулась она ему, привлекла гибкостью тренированного тела, веселым нравом, нерассуждающей, как сгоряча показалось, готовностью поделиться всем, чем сама была богата.

– Оставайся в Евпатории, – предложила она. – Тебе теперь все дороги открыты. На любую работу устроишься руководящую. Притом, как в песне поется, море, песок и пляж…

И действительно, с работой затруднений не оказалось: сам не понял, как очутился в райисполкоме, начал заведовать какими-то плановыми делами, в которых разбирался плохо. Но орденоносец: сочувствовали, входили в положение, помогали…

Долго ли, нет ли продолжал бы он работать в области планирования местного хозяйства, но тут грянула война. Правда, в смысле мобилизации никаким образом она его не касалась – он был инвалид, его не трогали, и по военным временам накрепко утвердился бы в руководящей номенклатуре. Да самому-то ему подобная жизнь казалась невыносимой, ему, бойцу по натуре, вдобавок здоровяку. Без проволочки хотелось вступить с немцем в драку. Тем скорее, что положение в стране было тяжелое. Однако на все заявления Игорю отвечали отказами, сперва довольно категорическими, а потом уже несколько усталыми, проникнутыми некоторым сомнением: а не призвать ли этого настырного инвалида, в самом деле?.. Смотря только какую ему присмотреть службу…

Между тем немцы пёрли всей своей бронированной мощью, утюжили траками танковых гусениц степи южной Украины. В Евпатории была объявлена эвакуация.

Пришел Игорь однажды из райисполкома, ремень с пистолетом небрежно бросил на стол, прилег отдохнуть. Что-то долго не было Люси – уже и стемнело совсем. Лень было встать – включить свет; впрочем, могло и тока не быть, станция теперь работала с перебоями.

У калитки ему почудился шепот – время было смутное, черт знает кто там шепчется и о чем, – все же встал, взял из кобуры пистолет, сунул в карман и тихонько выскользнул на крыльцо. Оттуда – в палисадник, прямо в цветы; одуряюще пахло маттиолой, львиный зев светлячками мерцал у ног, разные там настурции, даже чихать захотелось.

Но он успокоился. На лавочке с Люсей толковал отец, что-то доказывал вполголоса, даже шепотом, а она отвечала односложно и не очень уверенно:

– Нет… нет, папа… он не согласится. Ты не знаешь его… Ну и что – инвалид? Нет, нет, ты не знаешь его…

Отец слегка осердился, голос у него набряк хрипотцой. Слышно было все равно чуть-чуть – Игорь понял только, что он предлагает ему остаться, не уезжать ни в какую эвакуацию, работа-де и при немцах будет, да не звери же они, в самом деле, мало-помалу жизнь утрясется.

Игорь понимал, что у старика есть кое-какой резон вести подобные речи: во-первых, дочери добра желает, все при муже легче ей будет прожить хотя бы и в оккупации, а во-вторых… во-вторых, таил он и обиду на Советскую власть: несправедливо исключили его когда-то из партии. Правда, это не помешало ему остаться на прежнем посту директора солидного предприятия в городе, но обида не проходила все эти годы, злые, даже злобные дала ростки. Не то чтобы готов он был изменить своему народу, но ушибли самолюбие в человеке, а оно оказалось в нем сильнее здравого смысла.

Вернулся Игорь в комнату, сел на кровать.

Вскоре и Люся зашла, ступая по-кошачьи неслышно, – свежая, пахнущая теплом летнего вечера, чуточку пылью, чуточку духами и еле уловимо стерильностью бинтов: работала при госпитале сестрой-хозяйкой.

– О чем вы там бормотали с отцом? – как можно равнодушней спросил Игорь.

– Да так, насчет младшей сестренки, как с ней быть теперь, – беспечно солгала она. – При немцах школ, видно, на первых порах не будет.

– А на вторых порах, думаешь, откроются? – Он зло смял и растер в пепельнице окурок. – Ну ладно. Все это ерунда. Не о том вы толковали. Во всяком случае, не только о том.

– Ты подслушивал?

– Ну, если тебе нравится именно такое определение, то да, подслушивал.

Она стояла рядом с кроватью, не рискуя присесть.

– Это низко.

– Люся, сейчас ни к чему судачить о нравственной стороне моего поступка. Меня интересует, как ты сама относишься к предложению отца?

– В общем положительно. – Она в замешательстве кашлянула. – Накурил ты, дай я форточку открою… Я… кхм… видишь ли, я считаю, что так будет лучше. Для нас всех лучше.

– А для страны? А для фронта?

– Брось, Игорек. Ты же знаешь лучше меня, что в армию тебя не возьмут. Твои попытки успеха не имели. Ответ был всегда один и тот же.

Он дотянулся до гимнастерки на табурете (носил еще военную форму, только без знаков различия), извлек из кармашка вчетверо сложенный листок.

– Нет, не всегда один и тот же, – сказал он уже грозно. – Включи свет и можешь прочитать. Да я и так тебе скажу, что там написано. С завтрашнего дня я лейтенант Красной Армии. Точнее даже – Красного флота. На корабле не особенно важно, насколько у меня одна нога короче другой.

Она с усилием подняла руку и расстегнула воротник блузки.

– Ладно, ладно, – сказал он, недовольно отодвигаясь, давая ей место присесть рядом. – Не понимаю, на что ты могла еще рассчитывать. Исход единственный. Когда идет такая война…

Она молчала.

– Советую и тебе подумать, как дальше жить. Самое время. Я еще могу понять отца. Но ведь у тебя своя голова на плечах, не маленькая же ты.

Люся молчала, всхлипывая в темноте.

Игорь даже не запомнил толком, как они расставались. Кисло расставались. Он был обозлен, она – меньше всего расположена к объяснениям. Плакала только да сморкалась в кружевной платочек. Вид у нее был подавленный. Такой жена и запомнилась Игорю.

Он работал в органах – оперативным уполномоченным Особого отдела на эсминце, вскоре разбомбленном прямо у пирса. Потом его перевели на берег – в батальон аэродромного обслуживания. Кроме борьбы с диверсантами и шпионами, ему вменялось также заботиться о моральной чистоте личного состава. Возможно, понимал он эту задачу по молодости и неопытности упрощенно. Скажем, ходила к командиру из города посторонняя женщина – он считал своим долгом пресечь подобные хождения. Хорош примерчик! А если ко всем в батальон начнут ходить разные такие прелестницы?

Однажды, узнав, что у командира опять та самая, причем дело уже к ночи, он постучал к нему.

– Кто?

– Шумейко. Откройте.

Непродолжительное молчание.

– Слушай, старшой. Не открою. Иди-ка ты своей дорогой!

– У вас женщина.

– Ну и что, тебе завидно?

– Это мы потом разберемся, завидно или нет. Если вы не откроете, я поставлю у двери охрану, тогда уж пеняйте на себя.

Скрипнула койка, а может, стул, и на пороге показался капитан, командир БАО, красный и раздосадованный. Воротник расстегнут, «шпала» в петлице скособочилась… Без ремня…

– Ну заходи, раз так строго…

Потом они все трое сидели за столом, изрядно смущенные: женщина, еще совсем молодая, но какого-то монашеского облика, в черном платье, комбат, который злился, что его подозревают бог знает в чем, и Шумейко. Говорить им было не о чем, разве что вопросы разные – кто, да откуда, да каким ветром сюда?..

Комбат шепнул, уставившись глазами в пол:

– Ну чего пристал в конце концов? Если контру во мне видишь, так арестуй, раз у Тебя такие полномочия.

– Контры не вижу, – суровея, сказал Шумейко. – Советовал бы только строже себя держать. Что за вид у вас, капитан? Взгляните на себя в зеркало!

– А, брось! – поморщился комбат. – Я у себя дома. Ты хоть спросил бы, кто эта женщина.

– А разве она мне уже не ответила?

– Э! – взмахнул капитан руками и еще более понизил голос: – Она вдова… Ее муж крупный командир… ну знаешь, с этого… ну вот с крейсера, который потопили. Он утонул вместе с кораблем.

Комбат почему-то остерегался даже название крейсера вслух произнести, а между тем то был прославленный (правда, больше в мирное время) корабль.

Шумейко, несколько ошарашенный, извинился перед женщиной в черном платье и ушел. Уже задним числом подумал: «Дело же не в том, чья она жена или вдова. Дело в принципе. В примере. Не в шашки же они наедине играют. Тем хуже, если она вдова…» Ему стало досадно, что он так и не выяснил основы этой непонятной связи, этих вечерних встреч (ну, если бы хотя днем!,.).

«А и черт с вами со всеми», – решил он, уже понимая, что отношения его с командованием батальона то ли по сугубой наивности, то ли по излишнему служебному рвению испорчены раз и навсегда. Впрочем, это не помешало нм бок о бок сражаться, защищая от немецких танков один из последних действующих аэродромов, сражаться до последней возможности и даже больше: потому что как раз возможности эвакуироваться у них в последние минуты практически не оказалось. Правда, Шумейко родился под счастливой звездой: он остался жив, тогда как и командир и комиссар БАО погибли.

Игорь выжил, чтобы неожиданно оказаться в этом странном госпитале, во дворе какой-то исторической церкви, с рукой, вспоротой осколком и еще вдобавок самодельным ножом. Но рука заживала, он это чувствовал. Не то чтобы дело шло на поправку, но и опасность гангрены миновала. В церковь наведывались местные жители, искали среди раненых своих близких, приносили скудную еду. Строгостей на сей счет покамест не было.

Игорь все еще надеялся, что придед к нему Вано Кахидзе – отчаянной храбрости парень и умная голова, – придет и скажет, как поступать, куда двигать дальше. Но Вано Кахидзе не приходил, а ведь на него была вся надежда. Зато Игорь увидел однажды поразительно знакомое лицо, и знакомое строгое платье, и всю как бы монашескую стать, и вспомнил, кто это, и решил, что пропал теперь уже бесповоротно. Между тюфяками, брошенными прямо в пыльную траву, осторожно пробиралась она, та самая вдова, жена или не жена погибшего командира с крейсера, шут ее разберет, кем она тому командиру доводилась и доводилась ли кем-нибудь вообще. Она шла прямо на него, по единственному в этом углу двора проходу, ей некуда было свернуть, даже если бы и захотела, и в болезненной оторопи он не нашел ничего лучшего, как отвернуться, прикрыть глаза, сделать вид, что спит.

Но и не видя женщины, он ощущал ее присутствие всей кожей и наспех соображал, что же она предпримет в следующую минуту, понимая лишь одно: любое действие, предпринятое ею, едва ли будет в его пользу, скорее наоборот. Потому что сам Игорь ничего, кроме неприятностей, этой женщине не доставил. Игоря настораживало и то обстоятельство, что она, жена крупного командира (если все же допустить эту версию), осталась в окуппированном городе, тогда как, наверное, у нее была возможность уехать отсюда заблаговременно. Правда, могла замешкаться, сперва не то-родилась, а потом не поспела. В общем-то выбраться из осажденного Севастополя даже в лучшие времена было трудно.

Женщина остановилась около его тюфяка и, видимо, долго смотрела, глазам своим не верила. Не имело смысла больше притворяться, и он открыл глаза, взглянул на нее прямо: «Ну, это я, я, Игорь Шумейко, оперуполномоченный Особого отдела, старший лейтенант Красного флота, весь перед тобой как на тарелочке, во всем своем бесприютном виде. Ну так что же нам теперь делать, вернее, что же вы, сударыня, намерены предпринять касательно моей бедственной особы?»

Наверное, он тогда ничего подобного, именно в таких выражениях и в таком смысловом порядке, не думал, но глаза его определенно не были безмятежны.

Женщина смутилась и, присев на корточки, шепнула:

– Здравствуйте, товарищ Шумейко. Вот где пришлось свидеться. Как вы сюда попали?

Игорь ничего не ответил. Губы у него повело в сторону, даже чуть слеза не выжалась из глаза – так глупо произошла эта встреча, что стало себя жаль, так глупо, ненужно и опасно. Если бы он заметил эту монашку несколько раньше, по меньшей мере хоть одеяло на голову натянул!

– Вам нельзя здесь оставаться, – сказала женщина взволнованно. – Вас слишком многие в городе помнят, да, да, у вас такая внешность… Может быть, я что-нибудь придумаю. Потерпите день-два. Когда вас отсюда… ну, выпишут, что ли?..

Игорь шевельнул плечом.

– Черт их знает, – сказал он сухо прошелестевшим, будто сквозь ржавчину, голосом, еще не смея верить, что в образе этой строгой, но все равно миловидной, пожалуй, даже юной женщины стоит перед ним само Спасение. – Тут ведь ничего не разберешь. Нет ни регистратуры, ни госпитального довольствия. Прооперировали – и будь здоров, живи как хочешь. Никто здесь пока не держит. – Он помолчал. – Мне вскрыли гнойник. У меня флегмона была. Но сейчас, кажется, лучше.

– Можете ходить?

– Ходить-то могу. Но у меня какое-то, знаете, дизентерийное состояние. Я порядком отощал, ел всякую дрянь, а сейчас все мы тут вообще голодаем.

Она смотрела на него в тревожном раздумье.

Вам есть куда уйти отсюда? Ну, хотя бы в пределах Крыма?

– У меня отец с матерью живут на станции Курман-Кемельчи.

Женщина прошла в конец ряда, как бы выискивая кого-то, пристально вглядываясь в лица, но вскоре возвратилась и шепнула:

– Повторяю: вам здесь оставаться нельзя. За этот госпиталь вот-вот возьмутся. СД или СС – хрен редьки не слаще. Они уже появились в городе. Повсюду обыски. Вы представляете, что вам грозит?..

Более или менее, – сказал он, попытавшись даже выжать на губах усмешку.

Она ушла, и Игорь внезапно ощутил смертельную пустоту внутри себя и вокруг. Холод. Озноб… В самом деле, кто эгн болящие люди, что лежат рядом, эти случайно подраненные, ушибленные войной граждане? Есть ли среди них такие, кто, подобно ему, попал сюда, как говорится, с корабля на бал? На лбу ни у кого не написано.

Придет ли она? И не провокация ли это просто-напросто? Может быть, самое сейчас разумное – встать и уйти отсюда? Но как? И куда? Видно, день-два придется еще потерпеть, если раньше отсюда не выгонят. Или же если не заявятся эсэсовцы.

О возможной чистке госпиталя думала, вероятно, и та женщина, оттого и поторопилась. Она пришла к вечеру следующего дня со справкой, которая гласила, что податель ее – слесарь городского коммунхоза Борис Батайкин, находившийся на излечении после случайного ранения, выписан из госпиталя по месту жительства родителей, станция Курман-Кемельчи Крымской области.

Справку, если доберетесь до Курман-Кемельчи, лучше уничтожьте, раз там родители. Это на первых порах, чтобы в дороге не было подозрений. И вот вам еще мешок, в нем одеяло и телогрейка – это тоже для маскировки, сейчас все бегут отсюда в деревню менять барахло на еду. Немцы, поскольку кормить они никого не собираются, смотрят на это сквозь пальцы.

– Ясно.

Она глубоко, с участием вздохнула.

– Думаю, что с этой липой у вас все сойдет благополучно. Хорошо бы не мешкать.

– Сегодня и уйду.

– Если сегодня, скажите только примерное время, я буду ждать в пределах Лабораторной улицы. Вас переправят через Северную бухту, а там помогай вам бог.

– Вы что же, не монашка ли впрямь?

Она усмехнулась. _

– Нет, нет. И не вдова командира.

– А к моему комбату ходили за…

Она не пожелала, чтобы он уточнял, сказала резко:

– Возможно, именно за этим и ходила.

– Зря вы рассердились. Я не хотел вас обидеть. Я даже испугался, когда вас здесь увидел.

– Напрасно. Я не оперуполномоченный Особого отдела, чего меня пугаться.

Эта коротенькая и неожиданная перепалка произошла шепотом и внесла холодок отчуждения в их скованно-напряженные, но уже было окрашенные минором отношения.

Позже, встретившись на Лабораторной и идя вниз, к бухте, он сделал попытку кое-что выведать у Юлии так звали его спасительницу. Например, известно ли ей что-либо о партизанах. Нет, ей ничего не известно. Игорь, впрочем, догадывался: если даже и знает она что-нибудь, то вряд ли скажет, не имея на то полномочий. В целях сугубой конспирации. Возможно, во всем, что эта женщина для него сделала, она поступала на свой страх и риск. А больше рисковать не желает.

Поняв, что дальнейшие расспросы не только бесполезны, но и повредят ему, Игорь крепко, с благодарностью пожал ей руку и спрыгнул в шлюпку. На ту сторону Северной бухты его доставили без помех. Впереди лежал степной Крым.

Игорь не зря назвал пунктом в Крыму, куда он мог бы запросто прийти, станцию Курман-Кемельчи. Там жили его эвакуированные в свой час с Украины родители. Там его никто не знал – раньше он не мог выбрать случая навестить своих. А потом оказался в осажденном Севастополе. Теперь он держал путь на эту незнакомую ему станцию. Впрочем, ближе была Евпатория, но в Евпаторию он не стремился по особым причинам. Даже не потому, что у него произошла размолвка с Люсей и состоялся крупный разговор с ее отцом. Нет, дело обстояло куда хуже. Старшая сестра Люси была замужем за одним из местных парней, татарином, кому Игорь имел все основания не доверять. Не любил шурин Игоря, совработника и орденоносца, подозрительно на него косился, намекал на некие другие времена, когда придет «его день». Видимо, «его день» уже наступил. Правда, Сергея (у него было русское имя) в первые же дни войны призвали в армию, но не приходилось сомневаться, что долго такой не провоюет: либо сдастся в плен, либо дезертирует. Игорь был почти уверен, что шурин сейчас в Евпатории. Вот с кем ему не хотелось бы встретиться сейчас!

Кроме того, вымотал Игоря самый что ни на есть кровавый понос; страдал он вдобавок от чесотки, раздирал себя ногтями с ног до головы, и только после этого самоистязания вроде бы получал на час, на два передышку. Его угнетало чувство собственной неполноценности, физического истощения, ощущение заразной кожи, покрытой чесоточными струпьями… Хорош же он будет, явившись в таком виде пред ясны очи здоровой жены! Не-ет, в Евпаторию его пока не тянуло. Он изо всех сил стремился в Курман-Кемельчи.

Но, видно, суждено было произойти еще одной дорожной встрече опять-таки с женщиной, которая опознала его! Правда, он ее совсем не знал, просто сам собою затеялся разговор… Попросил он у нее хлеба, и дала она краюху как не пожалеть, когда весь израненный, и хромает, и рука забинтована, и черный такой.

– Из Севастополя, поди?

Да, из тех краев, – невнятно ответил Игорь, жуя краюху, распространяться на эту тему ему не хотелось.

– Моего там не видел? Перевощиков фамилия, Петро?..

Я вот ходила, искала по всем дорогам, смотрела среди пленных… Нет. Нигде нет. Живой ли еще?

Она всплакнула.

– Живой, верно. Не все ведь в Севастополе погибли. Была эвакуация. А то в плену. Но скорее всего твой муж на Кавказе нынче. Гм… А какой он из себя?

Да пониже тебя будет. Посправней… – Женщина что-то чересчур уж пристально на него смотрела. – Сам-то ты куда теперь?

Из осторожности он назвал не Курман-Кемельчи, а Евпаторию.

– А ты разве оттуда? Я ведь тоже евпаторянка.

– Жил там до войны немного, – принужденно сказал Игорь.

– Да уж не Игорь ли ты? Люси Левандовской муж? О-ой, ну надо же! Неужто меня не узнал, соседка я, живу через два дома? О-ой, Игорь, какой же ты ста-ал стра-аш-ный!.. Люся-то как обрадуется, сердешная. Шутка ли, живой после такого светопреставления – видно, чего-чего только не перенес!

– Всякого, – сдержанно сказал Игорь, вовсе не обрадовавшись возможности свидеться с женой; еле он уговорил добрую женщину, чтобы она ни словом, ни намеком не обмолвилась, что видела его; совсем не в Евпаторию он идет и не до Люси ему пока, в нынешнем-то положении…

Но не зря он остерегался таких встреч – все же не утерпела баба, проболталась Люсе, а может, даже в мыслях не имела молчать, лишь усыпила его подозрительность. Потому что ровно через два дня догнала его Люся на попутной бедарке, узнала сразу, изможденного и потного, бухнулась головой прямо в раненую руку, так что Игорь света невзвидел, и не понять, то лй плачет, то ли смеется… Ш что тут будешь делать? Уговорила его идти в Евпаторию. Сергея-де дома нет, то есть вообще он уже дома, дезертировал, что ли, но сейчас в горах, у немцев служит.

– Партизан, верно, ищет? – спросил Игорь.

– Каратель он, – грустно сообщила Люся. – Наверно, ищет, раз каратель…

– Что же я в таком случае у тебя дома потерял? В карты буду играть со своим милым сродственничком? С тобой миловаться?

Люся сделала жалостливую гримаску.

– Ну, Игорь, ну брось, ну не надо. Вот нравится тебе до крайней степени все осложнять. Обойдется как-нибудь.

– Жить я у тебя не буду.

– Ну хорошо, – согласилась Люся, вздохнув. – Жить ты будешь у надежной женщины: она нам предана, сын у нее в Красной Армии командир. Она спрячет тебя – татар немцы вообще не трогают. У нее как за каменной стеной…

Ладно, – буркнул Игорь.

Но хоть жилось у татарки покойно и безобидно, Люся ему передышки не давала, продолжая изо дня в день всячески обрабатывать, била на психику, да в конце концов как он сам-то судит, жена Люся ему или нет?.. А раз жена, то до каких пор спать им врозь?..

Пришла однажды, решительно заявила еще с порога:

Идем домой. Не бойся, папа все сделает, папа все устроит.

– А не секрет, что такое он мне устроит?

Пусть это тебя не волнует. Главное, тебя не тронут, никто ведь и не знает, что ты, кто ты, где ты был. Герой финской кампании – самый большой твой грех.

– Гм… А Сергей?

– Сергея нет дома, да скоро он и не заявится.

Поддался на уговоры Игорь, перешел в дом тестя, жил не то чтобы открыто, но свободно спал, утопая в перине.

День прошел, неделя прошла, благостные такие тишина И спокойствие вокруг установились, вроде бы уже и не воевали нигде, и не лилась кровь, и не рушились дома, и не плакали осиротевшие дети. Но все это была ложь – и не мог Игорь посреди лжи в довольстве нежиться! Размышлял он, как отсюда незаметней уйти, проще говоря – смыться. А все решилось куда как просто.

Вдруг вбежала белая как стенка Люся, крикнула не своим голосом:

– Сергей здесь! Что делать, что делать, ума не приложу!

Торопливо застегивая рубашку, Игорь сказал:

– По крайней мере ты должна была заранее предвидеть его появление. Что ж это, с бухты-барахты?..

 Только они успели вот так перемолвиться, а уж и Сергей собственной персоной стоит на пороге. В немецкой форме правда, без оружия, оружие в своей комнате оставил, возмужавший такой, обветренный, с жестким блеском во взоре. И даже как будто выше стал за тот год, что они не виделись.

Он изменился в лице, тень волной прошла. Но, конечно, не испугался – не его очередь пришла пугаться.

– Ты? Откуда?

Он сделал нетерпеливый жест, чтобы Люся вышла. Люся не подчинилась, и тогда он прикрикнул:

– Оставь нас на минутку, сделай одолжение!

Люся сверкнула на него глазищами, молча повернулась и вышла, сильно хлопнув дверью.

Как ты сюда попал?

Стараясь держать себя в руках, Игорь даже усмехнулся.

Собственно, чему ты удивляешься? Быть здесь и жить в этом доме я имею не меньше прав, чем ты.

– Брось антимонии разводить, надоело. Права тут мне будешь доказывать. Кончились твои права. – Сергей властно прошел на середину комнаты, потянул к себе. стул. – Так вот, чтобы с самого начала не было недоговоренностей: тебе здесь не место.

Игорь горько хмыкнул. «Вам нельзя здесь оставаться», – сказали ему в Севастополе. «Тебо здесь не место», – грозят в Евпатории уже без обиняков. Внезапно он ощутил себя в положении зайца, которого почти полностью обложили и вот-вот затравят.

 – Что ж, я это уже и сам понял. Даже несколько раньше твоего любезного предупреждения. – Он взглянул ему прямо в глаза, в безгрешные глаза предателя: страшноватая искра в них гуляла, прыгала из зрачка в зрачок. Надеюсь, стрелять в спину не станешь?

От слепой Ненависти у Сергея побелели губы, запузырилась на них слюна.

– Не заинтересован, товарищ орденоносец. Шуму много. Мокроты… Но в другом месте советую мне не попадаться.

– Что ж, – внешне спокойно сказал Игорь, пытаясь унять нетерпеливую дрожь рук: удушить бы сейчас этого ублюдка! – Вечером я уйду. А пока сгинь с глаз долой, дай с Люськой потолковать.

Евпаторию он покидал в сумерках – далеко за город его провела все та же татарка.

Люсю он оставил – во второй уже раз с досадным чувством невыясненности отношений. Не повезло ему с этой женщиной. Как приятно было бы сейчас сознавать, что жена находится где-то в Алма-Ате, эвакуировалась, ведь чего проще, бездетная же, ну и приносит посильную пользу народу, работает в госпитале или где там еще. У всех жены как жены, а у него вот какая, папина дочь, поддалась на уговоры старого дурака, осталась в оккупации, да еще и мужа пыталась удержать около своей юбки. Но и порвать с ней не мог, не было прямого повода. Кроме того, может, в самом деле он ее любил? Тут и понимаешь, что ни к чему, а любишь!