Текст книги "Люди, горы, небо"

Автор книги: Леонид Пасенюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

13

Над рекой словно снежная крупа сыпалась – бил в лицо сизоватый мокрец – и не кусался, а как-то неприятно было ощущать великую множественность этой тли. Не продохнуть.

Тут Кумушки будут, – сообщил Потапов. – Это, знаете, две речушки здесь параллельно -• кум куму повел в лес, вот и Кумушки, значится. Улово такое. Вот эта Кумушка, что поболе и поглубже, нерестовая.

Ну что ж, – сказал Шумейко, – пойдем по ней вверх до самых нерестилищ, проверим, много ли рыбы.

Но далеко вверх по Кумушке не прошли: винт задевал дно, древесную гниль. Сначала это никого не волновало – подтянули лодку, ту самую, шалимовскую. Катер причалили к берегу, и весь он теперь опутан был ветвями низко поникшей ивы. Рубку замкнули. Машину сзади закрыли легко скользнувшим в вертикальных пазах листом железа. Лист можно было тоже прихватить замком, но как-то соображения не хватило, да и зачем?.. Здесь пустынно.

Поплевав семечек, Потапо,в черпал теперь кружкой воду прямо за бортом, пил и усмешливо приговаривал:

– Добрая речка Кумушка, добрая речка!

От руля отозвался Гаркавый:

Скажи спасибо, что нет еще химии. Химия окончательно добьет лосося. А ведь вон там, вверху, в Срединном хребте, говорят, уже серу нашли. Понастроят рудников, обогатительных фабрик. Это уж точно: спаси и помилуй. Хотя сера – она стране нужна, а то разве стали бы искать?

Хлестало ветвями по лицу, прямо как расческа из прутьев висела над головой: то фуражку сдернет, а то и волосы рванет. Талина густо провисла в воду, никла под собственной тяжестью – тени лежали плотно, вода казалась оливковой.

Шли в верховья на полном ходу часа два, а потом зарыжели шивиря – галечные перекаты, где нерестует рыба. Вода здесь истончалась, радужно рябила, лилась как бы чешуйчато. Лодку не раз пришлось тащить вброд, но все без толку: сядешь, несколько минут промахнешь по глубине – и опять шивиря.

А места начались уже оголенные, высвеченные солнцем. Зайчики играли на галечном дне. Вкрадчиво шуршали камешки под килем. Вяло уходила с мелей в ямы алая-алая нерка, роскошная рыба в брачном наряде, вроде как с сизым, скорее даже голубым намордником. Не скопом, не в стайке шарахалась, а именно так, поодиночке, ныряла вглубь, мерцала из-под толщи драгоценной алостыо, словно чудо какое заморское в домашнем аквариуме.

Пошли пешком, продираясь сквозь заросли шеломайника, борщевника, крапивы, сквозь дикую талину, прыгая через скрытые зеленой круговертью промоины, через трухлявые пенья-коренья…

Достигли, наконец, нерестилищ в верховьях, с наиболее чистой, шустро-проточной водой, благодатно пригретых солнцем, с идеально шлифованным камушком. Нерка здесь стояла на мелях уже неподвижно, людей почти не боялась, ободранная, лохматая, ко всему безразличная, видно, от-нерестовала; и теперь, хотела она того или нет, сносило ее потихоньку, а потом начнет безжалостно трепать течением о коряги, и лишится она последней жизненной энергии и ляжет успокоенно на дно, сгинет во славу процветающей природы. Те же, что еще не отнерестовали, не исполнили до конца жизненного предначертания, метали икру, обрызгивали ее молоками, себя не жалея, сгребали хвостами гальку, били по ней исступленно, сооружали гнездо так, чтобы не поели икру хищники, чтобы не снесло ее в затхлую стоялую воду, в мутный затон.

– Который год наблюдаю это и который год дивлюсь, – сказал Потапов, – какая в этом организация, какой смысл: вот нерка отнерестует, затем только придет кижуч…

В тон ему Гаркавый согласно кивнул головой:

– Да, вот именно. И кижуч расшвыряет хвостами все эти бугорки, пробивая лунки для собственной икры, – словом, разрушит все то, что сделали чавыча или нерка.

– Но ведь за кижучем уже никто не придет, – сказал Саша, вожделенно глядя на алеющую рыбу, взблескивающую боками, извивающуюся в свадебном танце.

Есть, видно, и на кижуча управа, – неуверенно пробормотал Потапов.

В природе ничего не бывает без смысла, – не согласился Шумейко. – Единственная несуразность природы, как ни странно, разве только сам человек. Потому что он грозится переделать самое природу, замахивается на нее что ни день все опасней и шире…

Но чаще не без пользы, – вставил Саша.

А иногда и без ума, – отмахнулся Потапов, и, поскольку примеров такого бездумного умерщвлрния природы или пустой траты ее даров было не сосчитать, ему никто не возразил. Все знали, что он имеет в виду прежде всего на Камчатке: это лосось, это лес.

Что же касается леса, то сплошная рубка его по берегам, ближе к сплаву, чтобы меньше затрат, приводила к захламлению реки древесными отходами, оголяла нерестовые воды, отравляла их чужеродными химическими примесями; если это и было кому-нибудь на пользу, то уж не лососю. Не рыбе.

– Мало, мало рыбы, – печально сказал Гаркавый, и даже странно было слышать избыток жалостливости в устах этого кряжисто-грубоватого человека – словом, при такой его комплекции и фамилии. – Пойдем хоть почаюем, что ль?.. Одна только радость и осталась.

– Конечно, – усмехнулся Шумейко, – особенно если иметь в виду, что слово «чаевать» на севере значит крепко и со смаком поесть.

Бухнул за спиной выстрел – это, не дослушав его реплики, влет сбил двух шилохвостей механик.

Черт вас возьми! – вскипел Шумейко, круто обернувшись. – Еще не хватало, чтобы мы, защитники природы, представители рыбоохраны, сами же и нарушали закон! Сезон утиной охоты, между прочим, еще не наступил!

Заморщиненные глаза Гаркавого чуть-чуть округленно раздвинулись, будто он вставил в глазницы аккуратные моноклики.

А ты не кричи, Игорь Васильевич, – спокойно предупредил он. – Мы этого всякого крика в тайге не любим. Не привыкли.

А я привык, – жестко и в том же повышенном тоне проговорил Шумейко. – Я ко всему мало-помалу привык.

И к тому, что меня поднимали в лобовую атаку на доты, тоже привык. Когда идешь в атаку – слушайте вы, таежный человек, – тогда очень много шума и лишней трескотни. Но выхода нет -привыкаешь. Так что меня тихими интонациями, с таежным оттенком, не смутишь, паря. Он посмотрел на механика в упор. – Говоря просто по-человечески, разве это порядок, Денисыч, когда кого-то штрафуешь за каждую рыбу – и совершенно справедливо! а сам под шумок жрешь ее да еще и запрещенной охотой промышляешь, пользуясь полной безнаказанностью? Разве не стыдно?

Гаркавый отвел взгляд, хотел отмолчаться, но что-то в нем шевельнулось, потребовало отклика.

– Ну извини, слышь… Неправый я, конечно, да уж соблазн велик. А войной не попрекай. И мы на войне были, которая-вот с Японией…

Шумейко пробормотал:

– Знаю я эту войну.

– И на ней народ на пулеметы шел, и на ней убивали. Конечно, не сравнить… в момент все и кончилось… я понимаю…

– Ну, а раз понимаете, замнем этот разговор. Я ценю, что и вам пришлось хлебнуть лиха, где-то штурмуя острова, хорошенького мало в тех десантах, но… но предупреждаю: еще один незаконный выстрел – и ружье я к чертовой матери выброшу. Да и сами вы можете считать себя свободным от работы в рыбоохране.

Тем временем из чащи возвратился Потапов с утками в руках – нарочно ушел, чтобы не принимать участия в щекотливом разговоре.

– Будет уж вам, – сказал он нерешительно. – Из-за чего завелись? Из-за двух уток. Теперь что, выбросить их? Сгниют же…

– Завелись из-за справедливости. Не в утках дело, – сказал Шумейко, остывая. – Ну ладно. Съедим. Какой смысл в том, что они сгниют, раз уж все равно добро потратили?

Потапов взялся ощипывать уток, потом к этому скучному занятию подключился и Саша, скорей всего чтобы продемонстрировать причуду: ел он утиные пупки сырыми, еще в детстве отец приучил…

Шумейко засмеялся, но не так сердечно, чтобы можно было предположить, будто он поступился тем, о чем говорил недавно всерьез и гневно; видно, он ни единым словом не поступился, и все здесь это поняли. Между тем Сашу бескомпромиссность старшего инспектора явно порадовала, Потапова несколько задела и Гаркавого насторожила.

Еще не сварились утки, а уж пришла пора заваривать чай. Причем заваривал сам Шумейко.

Я много блуждал по северу после войны, – сказал ^он– Погонял чаи, чего там… Но вот настоящий чай пил редко, особенно в тундре. Чукче или коряку – им лишь бы черная бурда была, да и русский далеко не каждый вдается в разные такие вкусовые тонкости. Вот в Средней Азии, там чай священный напиток. Там умеют.

Чай пили, покрякивая: вроде бы хвалили – хорошо-де заварен. Но на свежем воздухе за милую душу сойдет любой напиток, был бы он горяч и крепок. А если не горяч, то хотя бы крепок.

К вечеру вернулись на катер – тихо-тихо стоял он на прежнем месте, даже вода, обтекая его, не журчала, а ветви обволакивали вкрадчиво, липко. Мирно висел на рубке чахлый, скорее для виду, замочек.

И вот тут-то, готовясь к ужину, Саша обнаружил, что исчезла банка из-под бездымного пороха, в которой хранился теперь молотый перец. Не было банки, не было молотого перца!

Потом понадобилось наколоть щепы, и Гаркавый не нашел своего охотничьего ножа. Начали проверять вещи – и недосчитались десятка заряженных дробью патронов, какого-то ерундового шомпола… Но фотоаппарат Шумейко «Зенит» с телеобъективом как висел на гвоздике, так и остался висеть, никем не тронутый. Запасное охотничье ружье Гаркавого внимания посетителей тоже не привлекло. Ценные вещи, пропажа которых могла бы всполошить рыбоохрану, тем более предметы, помеченные заводскими номерами, даже если они лежали на открытых местах, не ввели похитителей в соблазн. Налицо было мелкое шкодничество, не лишенное какого-то корыстного умысла и системы. Бездымный порох, заряженные патроны, хороший нож – вещи, охотнику нужные, ну и пусть рыбоохрана погрешит на каких-то случайных людей, промышляющих в тундре. В то же время почему и не досадить инспекторам, чтобы знали и чувствовали: не боятся их, видят их, наблюдают за ними и всегда обведут вокруг пальца.

Потапов кстати вспомнил, что, когда лодка свернула в Кумушку, сзади долго доносился глухой перестук мотора. Стоило бы остановиться да подождать. Кто такие? За какой надобностью идут в нерестовую протоку?

– Пацаны шалят, – высказал предположение Гар-кавый. – Им только дай какую-нибудь комбинацию сотворить, а тут настоящие патроны в руки.

– Странно, как они проникли в рубку, рубка-то была на замке, – недоумевал Шумейко.

– Пацаны шалят, не иначе, – повторил Гаркавый. Рубка на замке, рвать замок не рискнули, ну, подняли железо, проюлил кто-то пошустрей над двигателем вот тебе и рубка.

– А чего там юлить, – усмехнулся Саша, – там и я запросто пролезу, первый раз, что ли…

Шумейко полулежал на койке в кубрике, прикидывая в уме, кого же можно заподозрить в столь нелепой краже, какой в ней расчет? Если пацаны, то и голову ломать не стоит. А если кто-то схитрил, попытался этой мелочью отвлечь внимание рыбоохраны?

Машинально он пошарил в кармане пиджака авторучку, чтобы записать похищенные предметы (придется сообщить в милицию), но не обнаружил ее. Ну да, видимо, осталась в рубке на полочке. Не хотелось вставать, однако встал, тщательно пересмотрел все, что лежало в рубке. Авторучка пропала.

Он засмеялся.

– Помню, на фронте чернил не было, – сказал он, – ну что же, голь на выдумку хитра: делали цветные чернила из немецких осветительных ракет. Крошили заряд, раскатывали его в порошок и разводили. Вполне приличные получались чернила – хоть красные, хоть зеленые.

– – Чегой-то вам чернило на ум пришло?

– А потому пришло, что и здесь чернил – скажем, для авторучек – днем с огнем не сыщешь. Ну что ж, решил я подыскать заменитель. Сходил в аптеку, зеленки купил, заправил ручку – пишет, да еще как! Эдаким цветом ядовитым!

Саша заинтересованно хмыкнул.

– Вот спасибо, что посоветовали. Теперь и я вашим примером воспользуюсь, А можно попробовать, как пишет?

Шумейко лишь руками развел.

И рад бы, Саша… но дело в том, что ручку мою, заправленную зеленкой, тоже увели. Прямо страсти какие-то.

– А что ж, – вскинулся оживленно Саша, провидя в нелепом происшествии сюжетно закорюченную историйку, на зеленке эти пакостники могут как раз и влипнуть.

Шумейко все еще смотрел на него вприщурку да и руки разведенные не свел.

Каким, собственно, образом?

– Не знаю, – нахмурился Саша. – Был бы я сочинитель, я бы сочинил…

А ты попробуй сочини, – поддержал его даже Гаркавый, хотя и не без издевки. – А сейчас, что же, вырулим напрямую домой? Вроде бы уже время.

Шумейко «крылся в кубрике, зашуршал там газетой.

– Да нет еще, – сказал он. – Пройдем до другой протоки… ну, помните, где вы смородину рвали? – Шумейко пока не знал названий всех здешних речушек и рукавов, только еще привыкал к местности. – Там и заночуем, плес хороший, дров навалом, да и комаров с ровного места сдувает. И речушка заманчивая – глядишь, кто-нибудь да пожалует.

14

И пожаловали.

С утра вообще на реке началось оживление: один за другим протащились вниз по течению буксиры – выносливые, как битюги: в две-три сплотки тянулся за ними лиственничный лес. Пошли туда, к океану, и словно уже океанская вспухала за ними отжатая волна, дыбом рушилась на берега, подмывала кручи; бедный катерок толкало с борта на борт, так что Шумейко, сидя наверху, едва мог удержаться. Впрочем, если бы и упал, тут везде мелко было, зыбко всхолмились под водой песчаные наносы.

Взялся невесть откуда Ванек безногий – гладкий парень с лоснящимся дублёным лицом, кудрявый, как ангелочек. Было ему уже под тридцать, а ноги он потерял в юности: пьяного прогнала с порога зазнобушка, а тут пурга… ткнулся где-то спьяну в сугроб, сам не замерз, не успел, а вот ноги (может, промочил где-нибудь вдобавок) отморозил -начисто. Юлил он, вертелся на своей лодчонке с некрепким моторчиком, заигрывал, на завтрак напрашивался.

– Тебе чего? – прямо спросил Потапов. – Ты здесь зачем?

– Да вот харьюзов бы половить, Прокопыч, – заискивающе сказал Ванек. – Харьюза в этом месте на удочку во как клюют, в самом омуте.

– Ну и лови себе… на удочку. Только меру знай.

– Дак вы тут… где самый клев. Посторонились бы…

– Вот припекло тебя с клевом-то…

Своими силами, не запуская машину, оттащили катер немного назад.

Хариусы здесь действительно клевали активно: через полчаса штучек пять у Ванька уже_ набралось сизо-зеленоватых, осанисто-удлиненных красавцев.

– Могу на уху подкинуть, – предложил он, источая подозрительно добрую улыбку.

– Да нет, спасибо, – отказался Потапов. – Припозднился малость, мы уже откушали.

Шумейко сказал ему на ухо:

– Смотрите-ка, всю протоку перегородил лодкой! Похоже, опасается, как бы вверх мы не проскочили.

– Да, да, да, – закивал Потапов не совсем уверенно. – Думаете, кто есть там, в протоке?

Шумейко двинул плечами тоже неуверенно.

– Надо бы взглянуть. Пойдем пешечком, вроде за смородиной… Или что тут еще подходящее созрело?

– Не продеремся, – сказал Потапов, без проволочек, с полунамека включаясь в игру на обман Ванька. – Денисыч, ты не пойдешь с нами тут поблизости – за черной саранкой?

– Да нет, – отозвался Гаркавый, – я тут винт посмотрю, что-то тяжело прокручивается.

– Жаль. Клубни саранки, слыхал я, для сердца пользительны, опять же снотворное… А Сашка?

– Он подмогает мне, один-то я не управлюсь, тут придется в воду лезть.

Потапов и не настаивал: разговор велся лишь для отвода глаз. Правда, он еще посочувствовал Ваньку:

А раненько тебя леший поднял. Еще до свету. Поселок-то не близко.

Я и не ночевал в поселке. Тут к дядьке заглядывал в Белые Кусты, выпил там маленько. Вечерком к Кумушке спустился, гольца поудил, ушицу сообразил.

– Был, значится, и в Кумушке?

Не-е… В Кумушке я не был, а вот близь нее… Там и заночевал. Мотор ваш слышал… как тарахтели…

Нетерпеливо поджидая помощника, Шумейко прикинул в уме: «Был, видно. Да и не один. А для объективности даже ориентир дает – не в самой Кумушке, а неподалеку. Ну да ладно, что гадать!»

Нарвали они черной саранки – цветов отменной прелести, жгуче-коричневых с чернью – для супруги Потапова; полакомился Шумейко и красной смородиной, хотя взбираться за ней пришлось чуть ли не на кручи поднебесные; но если солнце над нею светило прямо, ничем не затеняясь, в терпком ее соку заметно прибавлялось сахару. Вот и выискивал Шумейко такие освещенные выступы скал. Так шли они, все дальше пробираясь вверх по протоке и с лобастого валуна заметили наконец: взблеснула вдалеке слюдинками ячеи только что вытащенная из воды сетка, искристо вспыхнуло на солнце весло.

– Ну вот и гости, – удовлетворенно сказал Шумейко– Этот Ванек, он куда-то ездил, быть может даже в Белые Кусты за водкой, а тут напоролся на нас. В протоку ему нельзя – мы не пустим, да и не наводить нее на след. Вот он и заюлил там, выжидает, хариуса удит.

– Пожалуй, что и так, – ответил, запыхавшись, Потапов, однако идтить нам по дебрам-швабрам тяжеленько, а еще сколько телепаться. Комар тут, едри его в корень…

Выказав некоторое недовольство, он все же поплелся за старшим. Потом вроде полегчало: запрыгали под уклон… то все вверх, за смородиной, а теперь как раз к случаю под уклон, причем не плутая, ориентир верно засекли. Словом, Потапов потел, пыхтел, но помалкивал: служба, куда денешься?..

Вот так, молчком, они пересекли скалистые увалы, затем частую щетку ивняка и неожиданно спрыгнули с берегового, невысокого здесь откоса чуть ли не в лодку браконьеров. Те растерялись – в лодке лежало десятка два нерки, – да и сами инспектора, на что уж были готовы к встрече, несколько опешили. Браконьеров было трое ну, ни удрать им, ни в драку вступать. Только глазами помаргивали. Била хвостом, нарушая установившееся молчание, крупная рыба, взбрызгивала веером жижу.

Потапов опомнился раньше всех, вошел в роль, сводившуюся в основном к тому, что он вроде как и не ради охраны рыбы сюда явился и тем более без намерения кого-либо обидеть штрафом, нет, а просто потолковать на разные житейские темы, бывальщину рассказать, кто с кем спал, кто кому в рыло съездил, – это был его метод, уже раздражавший Шумейко: чего там, в самом деле, развлекать браконьеров побасенками!

Да и вынужденно наказывая, Потапов изо всех сил старался выглядеть этаким радетельным папашей. И сетку, бывало, отберет и за плечи обнимет, спросит (если незнакомец), кто вы, как фамилия (хотя уже записал), где работаете, сколько детей, где работает жена и работает ли она вообще.

Формалистом быть, ну, чистым сухарем ржаным тоже нельзя. Шумейко знал и ненавидел бюрократию по личному житейскому опыту, потому он и не возражал против нудной трепотни Потапова. Но и добросердечие должно иметь границы, особенно если не упускать из виду, что браконьерство на реке все границы уже перешагнуло!

Итак, в лодке сидели двое пожилых поселковых мужичков, Потапову хорошо знакомых, и один молодой, видно из приезжих.

– Придется платить, – сказал Шумейко, перебивая коллегу: побасенки грозили затянуться до бесконечности. – По червончику за каждую рыбу. Как гласит закон…

Мужички всполошились; только молодой сидел неподвижно, ни словом, ни взглядом не реагируя на разговор: молча изучал мозоли на руках, какую-то из ладони занозу выковыривал.

– Дак это что ж… – дернулся один, почище видом, похоже, выбритый еще с вечера. – Грабиловка настоящая, Прокопыч? Сейчас, значит, на реку совсем не моги?! (Упорно не могли дойти до них дух и буква строгих по реке запретов, черным по белому написанных инструкции; а ведь их же дети эти самые инструкции раз от разу срывали со всех щитов.) Кому какое дело? В речке кто хошь лови, здесь искони так заведено.

– Искони заведено, – хмыкнул Потапов. – А давно ты, Семен, на Камчатке?

– Да хоть бы и недавно. Рыбку-то все мы любим, – отмахнулся Семен. – Я так понимаю, вот рыборазводный завод – это запретная зона.– Это государство. А речка – она от бога, кто хошь лови…

Шумейко решился укоротить бойкие замашки браконьера:

– Но ведь мальков завод выпускает не куда-нибудь еще, а именно в реку. И рыба, которую вы сплошь и рядом вылавливаете, она не всегда, так сказать, от бога, а уже немного и от человека. Госрыборазводная. Государственная, проще говоря…

Это был убедительный резон, по крайней мере ровно настолько, сколько шло сейчас в реке лососей, выросших из мальков именно здешнего рыборазводного завода.

Потапов огорченно помялся, развел руками, крякнул (а что, мол; попляшешь?):

– Н-да, мужички… Как оно промеж нас говорится, даром за амбаром, а тут денежку гони…

Не утерпел и другой из браконьеров, высказался уже в повышенном тоне (да и как тут голоса не подать, когда по червонцу за каждую рыбу? «Тьфу! Ее раньше, бывалыча, как навозу, в сапогах по икре топали!»):

– Дак что ж это на самом-то деле, вы нас за пяток рыб на брата мотузите, примером, даже штрафом угрожаете, когда тот же самый рыборазвод разрешил нашему рыбко-опу выловить у себя в нерестовом озере шестьсот штук. Это же словом только сказать – шестьсот штук – и то оглохнуть можно.

Шумейко сунул в карман пиджака блокнот.

– Откуда такие сведения?

– Было, было, – поспешил вступить в разговор Потапов. – Доносили уже мне. Ходил я туда, в рыбкооп то есть, и обнаружил на складе четыреста штук лосося, из них боле двухсот самок икряных. Шестьсот не шестьсот, а на четыреста акт я составил!

– Ну что ж, – успокоился Шумейко, вскользь посудив, что при всей своей инертности и доброте Потапов изредка здесь и делом занимался. – Ну-ка, давайте-ка, граждане, подбросьте к устью – там вас, кстати, Ванек, наверно, уже заждался.

– Не знаем мы никакого Ванька, – сердито сообщил первый браконьер. – Мы сами по себе, а об других нам и знать незачем.

– Да будет вам, старики, – засмеялся Шумейко, – не знаем, не знаем! Ну и не знайте себе на здоровье: то на четырех штраф разделили бы, а то придется втроем платить. Разница хоть маленькая, а все же есть. Отворачивая лицо от гуськом потянувшихся выхлопов, он оборотился к третьему из браконьеров, до сих пор тщательно ковырявшему не то мозоль, по то занозу. – Ну, а вы почему отмалчиваетесь? Что, сказать нечего?

Тот взглянул исподлобья, но не столько зло, сколько обескураженно:

– А чего толковать-то? В первый раз я на реке – и как вышел, так и попался.

Между прочим, все так говорят. Вот разве кто вторично попадается, тем вроде уже и стыдно дурочку валять.

– Он действительно впервой, – сказали старики.

Потапов внимательно к нему присмотрелся.

– Как, говорите, фамилия ваша?

– Гайнутдинов.

Был он рослый, крепкий и как-то неназойливо предупредительный; располагал к себе.

– Я шофером в леспромхозе работаю.

– Гм… Это о вас в леспромхозе слава идет, что вы единственный из шоферов притормаживаете с хлыстами, когда прохожие мимо?.. Чтобы, значится, пылью не обдать?..

– Не знаю. Шоферов много. Почему обязательно я?.

Показался Ванек в лодке, увлеченный клевом, а за ним и катер проступил в зеленом, на желтизне песка, накрапе листьев. Шумейко усмехнулся.

– Значит, не вы? – сказал он, похлопав Гайнутдинова по плечу.

– Может, и я, может, и не я, – сказал тот, сдаваясь. – Шоферов много. И не обязательно все плохие.

Спрыгнув в песок, Шумейко переглянулся с Потаповым.

– Что ж, разок пойдем против правил, – сказал он, смутившись. – Не будем акт составлять, старички. Пожалел я вас, но не столько из-за вас самих, вас что жалеть: седина в бороду, бес в ребро, – сколько из-за этого шофера. Надеюсь, в качестве браконьера он нам больше не попадется. А сеточки заберем. Вот так. Не обессудьте.

Гайнутдинов усмехнулся, ничего не сказал; опять увлекся мозолью.

Вскоре, оставляя за кормой две лодки (без сеток им уже не браконьерить), катер двинулся вверх по реке, забирая чем выше, все левее, к озерной протоке рыборазводного завода.

– Говорите, двести самок! – рубил воздух рукой Шумейко. – Несколько тысяч икринок в каждой. Прикиньте-ка убыток, подсчитайте сумму?

Потапов поддакивал – видно, даже доволен был, что не ему с рыборазводом теперь отношения портить, пусть уж все как есть старший инспектор берет на себя.

– Именно, именно, за так, за карие глазки директор разрешил…

– А «за так» ли?

– Шут их разберет. Может, и не за так. Но и не за деньги. На прямое преступление директор не пойдет. Не из тех ведь. Сам он, между прочим, тоже вроде фронтовик. Полагаю, тут полюбовная сделка в таком разрезе: вы моей жене цигейковую шубку без очереди либо там пару кофточек из нейлона, а я вроде и знать ничего не знаю и видеть не видел: ловите там, только не больше вот такого количества. А может, и оформил как-то, пунктик нашел – когда дело дойдет до платежа по акту, до разбирательства, тогда и станет все ясно.

Густо, жирно, валко шла от берега вода, не шла, а как будто уже затормаживала остыло, насыщенная питательной мутью, растворенной во взвеси береговой породой. Тихо разворачивались влево, подминай форштевнем нехитрые рисунки завихряющихся глубин, разные такие узорчики с усиками и вмятиной посередке. Не увидеть в этой воде рыбы, разве что всплеснет. Кричали чайки, с присвистом чертя крылами над водой, вздевая ее, пробуя то грудкой, то клювом, если взмелькнет поблизости серебристая живность. Но чем дальше забирали к протоке, тем больше светлела вода, а в нерестовом озере, вспоенная донными, из лавовых пластов родниками, она уже становилась прозрачной и на ощупь обжигающей.

К озеру, впрочем, не дошли, там мелко было, в той ключевой, несказанной прозрачности воде – истинном раздолье для нерестующей нерки. Впереди, у самого входа в протоку, тянулась от берега сеточка, белея наплавами.

– Обождем, может, кто явится? – предложил Шумейко. – Не оставили же ее на произвол судьбы?

Гаркавый заглушил двигатель.

– Хозяин завсегда найдется. Вот дайте я наплава на всякий случай помечу, чтобы след остался.

Он высунулся из рубки с ружьем и бухнул утиной дробью – кучно шмякнуло по воде свинцом, наплава вздрогнули, покачались.

Но и до обеда никто за сеткой не пожаловал, а длинная, дорогая была сеточка.

– Ну, тогда я догадываюсь, чья она, – сказал Потапов. – Рыборазводская. Они тут, видимо, подошли пешка, посмотрели на нас из талины и обратно почимчиковали. Им это очень удобственно – из кустов.

– Не идет гора к Магомету, – огорчился Шумейко, подергивая мускулом рта – живчик этакий проклюнулся у него. – Что ж, пойдем мы к горе. Саша, подними сеточку, предъявим как вещественное доказательство.

К домикам рыборазвода, построенным в уютной ложбинке между холмами, довольно выположенной для того, чтобы вполне могло здесь улечься раскоряченное лягушкой озеро, вела утоптанная тропа. Пахло здесь лиственничной смолой, свежескошенным ранним сеном, лошадиным навозом, отрадой уединенности. Непривычно глазу вспыхивали в мелкой воде алые туловища рыб, алые до странности, – Шумейко всякий раз поражало зрелище призывно пламенеющей рыбы, уже помеченной печатью тлена.

Директор рыборазвода встретил инспекторов приветливо – за водкой, правда, не побежал, но велел вынести молока с белым хлебом домашней выпечки.

– Значит, новый у нас представитель рыбнадзора, – сказал он раздумчиво. – Что ж, очень приятно, будем знакомы. Все-таки, считайте, работники одного фронта.

Шумейко сказал с намеком:

– Но ведь и старый инспектор никуда не ушел. Так что грехи, если они у вас были, в его кондуите записаны.

– Да что о старых грехах, – засмеялся директор: он был высокого роста, плечист, строен, легок в шагу; седина основательно подбелила виски. – Вы наше хозяйство представляете? Производство в общем?...

– Конечно. В принципе. Теоретически.

– Хотите на практике полюбопытствовать?

– Что ж, давайте, если это нетрудно.

– Сейчас в самый раз, – сказал директор, – начали заниматься искусственным оплодотворением.

У окошечка в преддверии инкубатора стояла немолодая женщина в телогрейке, резиновом фартуке и нарукавниках. Одно точно рассчитанное, как бы даже касательное движение острого ее ножа – и брюхо нерки, предварительно оглушенной там, за окошком, вспарывалось снизу доверху, освобождая густой ливень лаково-алой, влажной, пахнущей сыростью и дремучими истоками бытия икры. Тут же, следом, лаборантке подавали в окошко самца; она энергично давила, соскальзывая пальцами, подбрюшье, так что струйкой брызгало молочко. Перемешать икру с молоками было делом одной-двух минут, и оплодотворение состоялось почти на все сто процентов, причем в условиях полной безопасности. Из четырех тысяч икринок нерки в естественных условиях оплодотворяется и вылупливается едва ли мальков сорок, то есть сотая часть, а сколько хищников и невзгод подстерегает каждого из этих счастливчиков!

Шумейко наблюдал, как сосредоточенная – взгляда не кинет •– лаборантка промывает икру, ровняет ее по плоскости решетчатой рамки. Эти рамки, сложенные в стопку, выглядят как соты в улье. Выклюнувшийся из икринки малек проваливается в дырочки решетки раз за разом сквозь все «этажи», сквозь все десять рамок – он такой шустрый, что даже не заденет своего нежно просвечивающего раздутого пузца – желточного пузыря.

Заглянули и в инкубатор, куда рабочие сносили рамки с икрой. Здесь стоял полусумрак, окна были затянуты черной кисеей. Икра не любит света, не зря ведь и рыба зарывает ее на тридцать-сорок сантиметров в грунт: это боязнь фотосинтеза.

Стопки рамок стояли теперь опущенные в деревянные ванны – секции с чистейшей проточной водой. Здесь икре стоять долго, месяца четыре, а чуть начнется выклев, все это хозяйство перенесут в мальковый питомник. Провалится этакий бутуз с желточным пузырем сквозь решетки, а уж в питомнике его и подкормка ждет, чтобы скорей набирал в весе.

С началом паводка питомник будет затоплен, и в мутной воде мальки уйдут в озеро. Малек нерки – существо нежное, рисковать не торопится, до года-двух в свое удовольствие поживет в озере, затем пойдет в реку, где тоже основательно обживется, никак не меньше года и, лишь достаточно окрепнув, приобретя иммунитет едва ли не на все случаи жизни, скатится в океан. А вот малек горбуши, например, сразу скатывается в океан – в стихию неведомую и грозную: авось благодаря махоньким размерам и некоторому нахальству никто не заметит, никто не уследит.

– Это все более или менее понятно, – сказал Шумейко, лишь только они вышли наружу; Потапов с Гаркавым в инкубатор не ходили, занялись чем-то своим, и ему. представилась возможность потолковать с директором наедине. – Процесс выверенный, как ход часов. Брака, вероятно, не бывает?

– Да знаете, по-всякому… мальки – они тоже внезапным болезням подвержены, случаются потери…

– Допустим. Хотя возможность этих потерь вы тоже, вероятно, учитываете. Но я сейчас не об этом хочу… Меня меньше интересуют мальки, чем зрелая рыба. Так вот, в связи с этой рыбой, какие у вас отношения с рыбкоопом?

Директор смутился, взглянул на него, на сопки, полукругом сбегающие к реке; рыборазводный завод за их отрогами был истинно как за каменной стеной; было чем полюбоваться – пейзаж лечил душу, радовал глаз, питал надежды на предстоящий охотничий сезон: утка там, глухарь, а то и медведь… Бывший фронтовик, солдат, директор, конечно, умел обращаться с оружием и охоту уважал. Да и кто на Камчатке не уважает охоту, не любит утиного мяса либо там глухаря, тушенного в сметане! Нагульный медведь – штука тоже лакомая.