Текст книги "Люди, горы, небо"

Автор книги: Леонид Пасенюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Для начала нам предстоит взбежать на одну из вершинных залысин Семенов-Баши: всего два рюкзака на отделение с кое-какой едой; ничего лишнего. Но осуществим мы это панорамное восхождение в темпе. Оно должно выявить реакцию наших организмов на перегрузку. Если кто-нибудь окажется «слаб в коленках», дальнейшие, более серьезные испытания в горах будут такому товарищу решительно не по силам.

Рюкзаки достаются Тутошкину, как наиболее рослому, и почему-то Володе Гришечкину. Я возражаю. Я говорю, что нужно и девчонок приучать к грузу. У нас их трое, девчонок. Одна, правда, уже в возрасте – Янина Янковская. Она конструктор из Липецка. Ей, пожалуй, лет двадцать семь. Длинная такая – и потому неженственная, непривлекательная.

Посудачив между собой, отдаем рюкзак полегче девчатам. Те не возражают, одна только Венера Сасикян бросила на меня негодующий взгляд. Она считает, что не к чему раньше времени переутруждать себя.

Зато рюкзак Тутошкина утаптываем основательно. Ему все равно. Легкая рубашонка на нем вразлет, так что выпирает пуп, похожий на брелок в виде футбольного мяча. Морда простецкая. А золотистые волосы, свисающие на лоб, он изредка трогает пальцами, как бы подбивает, чтобы не распрямлялись кокетливые завитушки. Чего доброго, в такого и влюбиться недолго, несмотря на весь его непрезентабельный вид. Он не без обаяния, этот кладовщик. Жить ему, вероятно, легко и просто. Проще пареной репы.

Колонна растягивается необозримо: голова ее скрылась в лесу, а хвост еще мельтешит в лагерных воротах.

Через час, ломая строй, кого-то на подъеме обходим. Кто-то там, в переднем отделении, не выдерживает темпа. Какая-то девчонка.

– Трупики! – по-телячьи ликуя, восклицает Тутошкин в адрес незадачливого отделения: сострить, сказать что-то несуразное значит на его языке «выбросить антенну». Он их «выбрасывает» часто.

Кажется, я уже видел эту девушку из соседнего отделения, которая не выдержала темпа. Это Муся Топорик.

Вдогонку ей оригиналы вроде нашего Тутошкина плоско умничают:

– Туда же, в альпинистки ей захотелось!

– Смотри, мама заругает!

– Да, да, да! Мама курочку накажет, мама курочку побьет!

Народ в лагере, к сожалению, подобрался неоднородный. Это потому, что июнь: приезжают в лагеря все кому вздумается и редко действительно те, кто. влюблен в горы или есть надежда, что полюбит их. Просто в месткомах залеживаются случайные путевки. Их выдают как премии даже членам бригад коммунистического труда. Но хорошие токари не всегда становятся выносливыми спортсменами. Вот после экзаменов начнет съезжаться студенческая молодежь.

А мне все равно. Я доволен, что попал в одно отделение с Катей Самедовой. Для того чтобы потрепаться на отвлеченные темы, есть вот Ким Попов. Он грузноват, тяжел на ногу. Идет пыхтя и потея. Между прочим, борды, боксеры и даже футболисты чувствуют себя в горах неважно. Они непривычны к перегрузкам, которые длятся не два тайма или десять раундов, а иной раз сутками.

Легко взбирается по откосу Самедова.

Догоняю ее, поддерживаю на скалистом уступе.

– Я буду с вами идти.

– Все рады, и я немножко.

Она не очень-то щадит мое самолюбие, однако! Но у меня его не в избытке. У меня здоровая норма. Все-таки Катя «немножко рада», хотя и скрывает это за безыскусной шуткой,

Солнце жжет основательно. Дорога в гору терниста, что и говорить. Кровь пульсирует в висках учащенно. Все чаще спотыкаемся о разлатые корневища, выпирающие из грунта и скалистых расселин.

Зато какая отрада привал! А травы здесь густы и буйны. Альпийские луга… Дышишь воздухом точно разжиженным хлорофиллом и даже чувствуешь, как он рассасывается по альвеолам легких. У всех девушек да и у парней дужками темных очков прижаты листья – чтобы не обгорали носы. И щеки у всех пламенеют так, что не притронься. Солнце здесь как кузнечный горн, раздуваемый мехами.

Трещат цикады.

Втыкаю в грунт два ледоруба и растягиваю на их клювиках рубашку: чтобы для Кати была тень. Она благодарно кивает и падает в траву, мажется в тени рижским кремом «Нивея». Здесь этот крем пользуется повышенным спросом.

Катя протягивает мне баночку, и я тоже мажусь – обгореть никогда не поздно, еще успею. Я только не вешаю на нос этот фиговый листок. Нос мой достаточно закален. И не крашу губ красной помадой, как некоторые парни, хотя знаю, что губы растрескаются.

Еще один рывок в гору – на этот раз с траверсами по склонам Семенов-Баши. Траверсируем с непривычки неумело (для меня это сравнительно несложно, но ведь теперь я волей-неволей буду говорить от имени новичков).

Ледорубы в руках скованы, и Беспалов не устает покрикивать.

– Манипулируйте ледорубом свободнее, но не забывайте, что это не тросточка!

Ледоруб – опасный инструмент. В горах он необходим, без него в прямом смысле как без рук, но иногда он направляет свои острия – штычок, клювик и лопатку – против тебя же. Осторожно, не наткнись! И смотри не нанеси травму товарищу!

На очередном привале мысль только об одном – пить, пить и пить! Но до снежников далеко – и мы удовлетворяемся подножным кормом. Едим листики заячьей капусты – они шершавые, но терпкие и сочные. Чуть-чуть освежают.

Вниз, к лагерю, спускаемся быстро, почти бежим. Стремительно теряем высоту, которую так трудно набирали. Все это называется активной акклиматизацией.

Беспалов наступает на пятки.

– Инженеры, археологи, – бубнит он себе под нос.– Забудьте думать, кто вы такие. Здесь горы, и здесь я из вас буду делать альпинистов.

Он не может забыть недавней нашей беседы: обиделся. А мы, между прочим, тоже обижаться умеем, мы не из глины вылеплены. Ребята кипятятся. Тутошкин вполголоса выбрасывает очередную «антенну»:

– Гляди ты: воробей малый и тот сердится.

Ким бормочет мне в шею:

– Возможность повелевать вышибла остатки интеллекта из нашего инструктора.

Киму при его весе затруднительно толковать на бегу, но он не упускает возможности «проехаться» по адресу Беспалова.

Насчет мастеров спорта у меня есть кое-какие субъективные соображения. Мне кажется, без мастеров было бы проще. Вероятно, это чушь? Надо же кому-то учить новичков и водить их в горы? Надо же кому-то досконально знать эти горы? В принципе – да.

Но кое-кто из мастеров чаще, чем возникает необходимость, демонстрирует свой незаурядный физический комплекс. У меня он вполне зауряден, и мне неприятно, когда об этом излишне настойчиво напоминают. Заметьте: мало кто носит сейчас боевые ордена, заработанные потом и кровью на полях сражений. Между тем вы редко встретите мастера, который не носил бы значка, удостоверяющего его исключительные успехи в области спорта. Жаль, что получение звания и значка зачастую превращается в самоцель. Ради этого иные парни головой рискуют. Спроси кого-нибудь из них о горах Кавказа, и он начнет толковать про категории трудности такого-то скального отвеса, такого-то гребня, такого-то ледопада. Интерес к горам лишь узкопрактический: что они представляют в смысле проходимости, не больше. Ни тебе флоры, ни фауны, ни геологической либо современной истории края – ни слова об этом!

Любовь к природе, эстетическое упоение высотой подменяются в этих случаях культом чисто выполненного трюка, артистизмом его: сбалансировал над пропастью – значит молодец, и теперь тебе осталось только пробежать по проволоке, натянутой между пиками Эльбруса и Кавказа. Что? Из области фантастики? А то почему же, охотники нашлись бы…

Что касается меня, то я никогда сознательно не стремился в спешке набирать очки для очередного разряда. Нет, не было этого. Я отдыхал в горах, любуясь их неповторимостью, карабкался по ним в упоении, хотя и с оглядкой, и вдруг оказалось, что у меня вот-вот будет второй разряд… Ну что ж, второй так второй. Но я никогда к этому не стремился – без хвастовства, это точно.

Видимо, тщеславие не моя болезнь. Ведь вот, честное слово, у меня и в мыслях не было стать кандидатом наук – по крайней мере в те годы, когда это случилось. Изобрел я один прибор, кстати не первый в моей жизни. Он улучшает качество аэрофотосъемки с большой высоты. Конечно, я не случайно его изобрел. Уже на первом курсе политехнического института меня заинтересовало некое явление в физике, именуемое у специалистов эффектом Винна. Я перечитал кипы технической литературы преимущественно на английском – родина эффекта Англия. В Ленинской библиотеке ко мне так привыкли, что библиотекари, чаще всего девчонки, прозвали меня в конце концов Эффектом Винна. Стоило мне появиться в зале – и они уже шушукались, пугая друг друга: сейчас, мол, Эффект Винна даст нам жару своими заявками, добавит беготни.

Я не могу рассказать, в чем существо моего маленького открытия, основанного на действии этого эффекта. Но оно позволило мне сконструировать прибор, а вскоре после этого была издана моя брошюра для служебного пользования. Ознакомившись с ней, мои коллеги заявили, что я законченный кандидат или даже доктор. Мне не нужно писать диссертацию – она у меня уже есть: брошюра… Мне остается только одно – защищаться. И я волей-неволей принял боевую стойку. А вообще вид у меня был тогда далеко не боевой – мурашки по спине бегали. Но ничего, обошлось.

Защита прошла как будто успешно, хотя доктора мне не дали. Действительно, вроде бы еще рановато. Откровенно сказать, я не рассчитывал даже и на кандидата, но, видно, эта моя брошюра и впрямь что-то значила.

Вскоре после защиты ушла Ирина, хотя у меня намного повысился заработок да и отпускных дней набегало за «кандидатство» куда больше. Но сколько бы их ни было, на долю Ирины досталось бы маловато. Она так и подумала. Она знала мою натуру.

Так вот – мастера! Звание, знаете ли, обязывает. Но и мастера не боги, они не гарантированы от неприятностей в горах. Горы дураков не любят, но и умных они зачастую не щадят.

Я знаю одного заслуженного мастера спорта – это действительно выдающийся альпинист. Так вот однажды он выбрал для ночевки на первый взгляд вполне благополучное местечко. А утром прошел несколько шагов от палатки в сторону и вдруг почувствовал, что ледоруб легко скользнул вниз. Он его выдернул и отпрянул: в узкой дыре были видны… леса Сванетии! Оказывается, палатка стояла на довольно тонком карнизе, и только чудом восходители не провалились.

Вот что такое горы, когда они смеются. Но иной раз, смотришь, они не прочь и поиздеваться над смельчаками, посягнувшими на их вершины. Однажды с четырьмя альпинистами произошел редчайший казус. Они опоздали спуститься в лагерь в дневное время и вынуждены были спускаться ночью, преодолевая при этом скальную вертикаль, переходящую в плоскость. Есть такой способ Бауэра для подобных стенок: надеваешь кошки, берешь в руки по скальному крюку и, цепляясь попеременно то кошками, то крюками за неровности скалы, вроде бы на четвереньках спускаешься. Что и говорить, работенка незавидная. Кто-то из ребят посмотрел вниз и вдруг увидел между ногами звезды. Он подумал, что либо обалдел от усталости и ему^же что-то мерещится, либо форменным образом сходит с ума. Между тем все они давно ползли на четвереньках не по стенке, а по плоскости, уже не соображая этого.

При смутном свете нарождающейся луны мы наблюдали -за ними, онемев, и не могли взять в толк: уж не медведи ли это или еще какие-нибудь звери? И чего они там топчутся?.. Мы не решались спугнуть их криком.

Горы шутят и даже издеваются. Но горы и мстят. Они ужасны в гневе. В одиночку с ними не сладить (хотя известен единственный в мировой практике случай, когда одиночка покорил не просто случайную какую-нибудь вершину, а исполинский семитысячник Памира, высшую точку страны; в сущности, тот одиночка не был даже альпинистом, он работал в экспедиции завхозом; и хотя он погиб при спуске и нам неясны мотивы его странного подвига, перед столь незаурядным мужеством и силой духа остается лишь склонить голову). Нет, в одиночку в горах нельзя, на них нужно наступать лавиной, массой. Научите нас приемам, которыми владеете в совершенстве, мастера. Но не очень-то задавайтесь. Перед лицом гор эго по меньшей мере бестактно.

2

На занятиях по скалолазанию получаю высший балл – значит, не прошел без следа старый опыт, есть еще порох в пороховнице!

Наблюдаю за товарищами: у них результат немного хуже. Правда, шустро преодолел стенку длинный Петр Ухо, горло, нос. Оборотистый, видно, парень, семижильный. Шахтер…

На что уж Тутошкин крепок и сбит, но здесь он в иные минуты выглядит совсем беспомощно. Вот и сейчас – сорвался и повис на страховочной веревке, как марионетка. А чтобы опять ухватиться за выступ скалы, нужно раскачать себя, что он и делает, побагровев от натуги. Кошки время от времени жалко царапают скалу.

Пробует шутить:

– Тут держишься, как на проклятье: того и гляди загремишь в тартарары.

Но Тутошкин упрям и, покачавшись маятником, все равно взбирается наверх.

Самедовой тоже не везет. Сорвавшись, она долго описывает амплитуды и не может ухватиться за ближайшую скальную закорюку.

– Подсади-и…

Она просит именно меня, а не Кима или Тутошкина.

Волна внезапной нежности к ней и благодарности за то, что она именно мне дает возможность ей помочь, распирает грудную клетку.

Я легко подсаживаю Катю.

Она кивает мне уже сверху вместе со вздохом облегчения: мол. все в порядке, спасибо.

Нас тренируют усиленно, не давая роздыху.

После того как мы одолели скалу и каждый в отдельности прошел вокруг нее траверсом чуть ли не во взвешенном состоянии (страхуясь при помощи крючьев и веревки), начинается отработка спуска. Опять все с той же скалы.

Есть такой способ спуска – дюльфером. Если потренироваться. он несложен. Прежде всего становишься лицом к скале. Схватываешь веревочной петлей какой-нибудь выступ, пропускаешь затем веревку между ног, как бы садясь на нее, выводишь наперед и перебрасываешь через плечо. Конечно, для страховки нужно пристегнуть ее к грудной обвязке скользящим узлом. Как будто хитро, если на словах. А на деле сидишь себе, скрученный этой веревкой, и только легонько потравливаешь ее, пока не достигнешь подножья.

Однако Янковская при первой же попытке непостижимым образом переворачивается вниз головой и, обжигая о веревку руки, пронзительно крича кому-то: «Страхуй меня всю!», мешком шлепается на устланный прелыми иглами грунт.

Думаю, к тому времени, когда ей действительно понадобится для спуска дюльфер, она его отработает как следует. Новичкам знать его нужно, хотя воспользоваться на практике не придется.

Сегодня инструктор у нас – учительница из Киева, Ольга Семеновна, перворазрядница. Обидно, что она чем-то сродни Беспалову. Она долго и сосредоточенно орет на сникшую Янковскую, такая красивая, такая даже элегантная в своем черном тренировочном костюме. Не утерпев, я что-то говорю в защиту проштрафившейся.

Ольга Семеновна тотчас бросает свою жертву и оборачивается ко мне. Ее глаза – раскаленные угли. Вся она как черная пантера перед прыжком (если допустить, что в природе существует пантера столь мрачного цвета; кажется, да).

Она знает, что я был разрядником, она это вовремя вспомнила – и если хотите, солидарность истинного спортсмена не позволяет ей обрушить на мою голову поток грохочущих, далеко не блистательных ругательств. Я не завидую ее школьникам.

Говорю, однако, как можно мягче:

– Вы были бы выдающейся альпинисткой и неотразимой женщиной, если бы не ваш темперамент, Ольга Семеновна. Он вас погубит.

Ким становится между нами и с достоинством басит:

– Зачем зря сотрясать атмосферу, товарищи?

По натуре он миротворец. Непротивленец злу. О таких говорят: «Мне война как нож козлу». Но, может, это даже к добру, потому что опасно было бы высвобождать на волю случая ту грозную силовую энергию, которая, несомненно, в нем таится. Природа мудро распоряжается подвластными ей существами.

Черная Пантера смотрит на меня уже с улыбкой, коготки потихоньку прячет. Есть в ней что-то хищно милое. Она действительно способная альпинистка, только передавать свой опыт другим ей не дано. Как говорится, суждены ей благие порывы… Сам не пойму, почему вдруг я принимаю все это близко к сердцу. Мне грустно.

Янина жалуется в сторонке подругам: .

– Как с резьбы сорвалась!

Застуженный мастер спорта,– язвит Сасикян. – Ей все нипочем. Но ничего, вот станем и мы мастерами…

Налицо тот печальный случай, когда человек приехал в горы единственно славы ради. Венера явно жаждет почестей: серебряных с позолотой, а то и золотых медалей, дипломов первой степени, фотографий в спортивных журналах… Она не закатами любоваться сюда приехала.

Бывает, что и впрямь тут не до красот природы. Особенно когда идешь по леднику и вынужден все время смотреть себе под ноги – хорошо ли вгрызаются в лед кошки?.. Надежно ли вырублены ступеньки?..

Самедова грустно роняет:

– Янина, из всей природы я вижу только каблуки твоих ботинок.

Янковская – порядочная дылда, она вполне в состоянии закрыть для такой крошки, как Самедова, половину кругозора.

Мы вышли на ледник сразу после завтрака, а ходу сюда километров десять; тут пришлось надевать кошки. Ботинки и без того тяжелы, они подбиты зубцеобразными шипами – триконями, но трикони на льду уже не держат. Вспоминается шутка: «Если хочешь перезимовать летом – займись альпинизмом».

На леднике работают два геолога – парень и девушка. Возможно, муж и жена. Парень в обычном легком костюме, только грубые башмаки подбиты железками, а девушка – в голубенькой майке, шароварах и сапожках. Неторопливо выковыривают из ледяного монолита камешки, разбивают их, изучают свежий излом. Затем весело смотрят на нас. А мы грузны, как роботы, наши ноги ощерены кошками, тела стеснены скрипящими штормовками, лица в тени капюшонов…

Не скрывая насмешек, геолог громко обращается к напарнице:

– У них такой вид, что растопчут и не заметят.

Им. конечно, смешон весь этот альпинизм. Для нас в горах -отдых и зарядка, для них же горы – образ жизни. Они проникают туда, где карабкаются и самые завзятые альпинисты. Они имеют право гордиться этим. Но каждый из нас пришел в горы именно потому, что наши профессии, по своей сущности, весьма далеки от общения с природой, от физических усилий, которые так необходимы каждому человеку. Потому-то, чуть только появится возможность, мы торопимся в горы, на речку, в лес. Будь я геологом или матросом, я не стал бы заниматься альпинизмом. Поскольку среда в избытке снабдила бы меня и воздухом, и водой, и целебными запахами растительного мира (и приключениями вдобавок). Первый человек родился все-таки в пещерах, почти под голым небом,– не удивительно, что и поныне он тянется к нему. Здоровый инстинкт!

Перед очередными занятиями на леднике начальник колонны разрешил перекурить. Отдыхаем стоя – не очень-то приятно сидеть на льду.

Щелкают затворы фотоаппаратов.

Володя Гришечкин тоже извлекает из-за отворота штормовки новенький ФЭД. Он только еще учится фотографировать и ведет тщательную запись данных, при которых произведен снимок.

Позируют ему многие, особенно девушки.

Венера Сасикян ищет для фона особо впечатляющие ледяные козырьки или трещины.

Ким вздыхает.

– Для того чтобы сфотографироваться, готовы в бездну прыгнуть. Суета сует!

Гришечкин, морща лоб, отрешенно бормочет:

Венера на выдержке одна десятая, диафрагма две целых восемь десятых.

Ким трогает его локоть, потом стучит себя по лбу.

Ты получишь не Венеру и даже не туманность Андромеды, ты получишь черную, как египетская ночь, пленку. Вникни!

– Ладно, сам знаю, – отмахивается Володя, – у меня по методу исключения…

– Научный парень, – сокрушенно качает головою Ким. – Гляди, еще светилом каким-нибудь станешь. Потом хлопот не оберемся.

Рубим во льду ступеньки.

Ольга Семеновна изменила тактику волевого нажима, что-то на нее повлияло. Говорит Янковской почти нежно: Ты ступеньки рубишь, вроде картошку окучиваешь.

Так нельзя, Янина. – Неожиданно она оборачивается ко мне. – Пожалуйста, покажите ей…

Я показываю не без опаски: а вдруг и ко мне Ольга Семеновна придерется? Но она только усмешливо кивает.

– А теперь лоханку.

Показываю и лоханку – это уже расширенная ступенька, чтобы можно было встать обеими ногами. Когда идешь вверх зигзагами, вырубаются они в ледовом склоне на каждом повороте.

– Голеностопы! – восклицает даже с пафосом Ольга Семеновна, глядя на то, с какой осторожностью и дрожью в коленках траверсируем мы ледовый склон. – В альпинизме все держится на хороших голеностопах, запомните это! На стойких голеностопах и на прочных крючьях. Вот так, мальчики! Развивайте голеностопы, смелее, смелее!..

«И на прочных крючьях…»

Чтобы забить крючок в лед, нужно мелко-мелко и безостановочно ударить по нему молотком ровно шестьдесят раз – желательно не больше и не меньше. Крючок разогревается, лед тает, но потом легче схватывается. Теперь его не сразу выдернешь. Вот какая механика. Кажется случайностью, что крючок белый. Но и в этом свой смысл: белый цвет слабо притягивает солнечные лучи и крючок прочнее вмерзает в лед.

Опять бредем вверх – на этот раз в связках по двое, по трое, страхуя друг дружку при форсировании зловещих трещин. Ох, уж эта основная веревка! Сколько в ней килограммов, особенно когда она пропитывается водой? Повесишь через плечо, как солдатскую скатку, и сразу осядешь.

Впрочем, для Кима это не вес. Ким парень плотный, сплошь из мускулов. Борец… Рассказывая о назначении основной веревки, Беспалов на днях предупредил, что она так же, пожалуй, опасна, как и ледоруб. Если не ограничивать ее стягивающего действия добрым узлом. Упадешь, зацепишься ею за что-нибудь – и готов. Такие случаи бывали.

У Кима насчет веревки нет двух мнений – то ли вязать на ней узел, то ли нет. Для гарантии он вяжет два.

– Лучше быть несколько минут трусом, чем вечность трупом.

Афоризм не блещет, на в нем рациональное зерно.

Я ловлю себя на том, что уже не могу вязать узлы с автоматизмом, выработанным когда-то. Бывало, разбуди меня ночью – и я с закрытыми глазами свяжу любой узел: ткацкий, академический или булинь… Сейчас же я бываю иной раз невнимателен, думаю о постороннем, о том, например, почему плохо монтируется одна весьма занимательная штучка в моем новом приспособлении для аэрофотосъемки. И еще о приборе, который через год-два мне, именно мне, нужно будет испытывать высоко в горах…

Возвращаемся в лагерь. Точнее, не в лагерь, а на бивак, разбитый поблизости от ледника. Нам тут тренироваться несколько дней, а до лагеря не близкая дорога.

Устанавливаем палатки. Это требует смекалки, если иметь в виду, сколько здесь перебывало народу. За кольями приходится идти чуть ли не на зачетное восхождение. Тащим сучья черт знает откуда. Лезешь в одиночку за облюбованным куском дерева, и никто тебя здесь не страхует, хотя камень, стронутый с места ногой товарища, может свалиться на голову в любую минуту.

Тем временем Ольга Семеновна вдохновенно рассказывает коллегам-инструкторам о некоем рискованном восхождении, в котором она принимала участие.

– …Видим, летит он назад по веревке, глаза такие – восемь на семь, нога туда, нога сюда, губа отвисла, типично на нем лица нет. Что, спрашиваем? Ничего, отвечает. Берш-рунд! Трещина!

У девушек широко распахнуты глаза. Вот уж истинно «восемь на семь». Носы белые, как у клоунов,– на них слой крема, иногда фольга от конфетки, бумага…

Начальник отряда Персиков – изящный молодой человек с лицом, которое безупречно, перебивает рассказчицу:

– Нет, Оля. ты как-то дрябло говоришь о том случае. Ведь как было? Мы пробирались тогда ползком по гребню. Помнишь, не было никакой зацепки, невозможно было организовать страховку? Единственная страховка – один на веревке сваливается налево, другой – направо. Чуть впереди опасность, кричим друг другу: «Ты куда будешь, направо? Ну, а я налево!» И потом висим как христосики по обе стороны гребня, соображаем, как быть дальше.

Уступая желанию Персикова самому рассказать о восхождении, Ольга Семеновна, а попросту еще Оля, смущенно разводит руками.

– Моя миссионерская попытка провалилась в самом начале, – с милой улыбкой говорит она. – Жаль.

Что-то мне сдается, будто она влюблена в Персикова. Глаз с него не спускает. И слушает с восторгом, хотя наперед знает все, о чем он скажет. Ким Попов заглядывается на жену Персикова, инструктор Оля – на мужа Персиковой. Попробуй разобраться. Но все это в общем несерьезно, особенно у Попова.

Разговоры о сложных восхождениях, о роковых случайностях в горах мало-помалу иссякают. Нас, конечно, можно пугать. Нам все равно не страшно. Мы-то знаем, что новички почти гарантированы от всяких неприятностей.

Почти! Потому что через полчаса камешек с полкило весом, задетый вверху каким-то заготовителем дров, как из пращи ударяет в ближнюю палатку и расплющивает девушке палец на ноге. Хорошо, что только палец, и хорошо, что один. Видно, в сорочке родилась. Но в этом году ей в горы уже не ходить.

Ее эвакуируют.

А жизнь альпинистов течет своим чередом.

*

Она довольно завидна, пока альпинист живет в долине и нет ни дождя, ни снега. Она хороша, даже если идет дождь или снег, – палатка достаточно надежное укрытие от любых стихийных бедствий, кроме бурь и обвалов.

Блажен, кто имеет возможность что ни день ночевать на новом месте, у иных деревьев, где журчит не встречавшаяся прежде речка. Блажен, кому приходится ночевать в палатке под причудливо нависающим карнизом скалы, и когда неподалеку рокочет море, и когда по веткам прыгают белки, бегают в потемках бурундуки, и когда белая ночь или северное сияние, а вокруг рассыпчатые-снега, гарь старого пожарища, крючковатые ягодники… все что угодно… Как много человек может увидеть и постичь, если он что ни день все на новых и новых биваках! Кому это доступно, тот счастливец. Сейчас мне эго снова доступно, и я тихо радуюсь, я молчу, впитывая всеми порами шорохи, всплески,

цвета и совсем уж невидимые излучения мира, в который окунулся с головой и все ухожу, ухожу в его увлекательные глубины.

…Слышен робкий волнующий смех Кати Самедовой. Она тоже часть тех увлекательных глубин.

3

Мы опять в лагере. Здесь, конечно, жизнь как в столице: радио, телеграф, курсируют автобусы, есть кино, вопит магнитофон… В столовой чистые скатерти. Мы опять в лагере, но только чтобы как следует отдохнуть перед походом через перевал. Это зачетный поход. Это уже серьезное, но в общем нетрудное дело.

Ну ладно. Это завтра. А сегодня хорошенечко чистим обувь, смазываем ее, пробуем на ощупь каждый триконь – не шатается ли он, как ослабевший в челюсти зуб. Кто-то получает бивачное снаряжение, кому-то поручено проверить исправность примуса… Со всеми этими хлопотами успешно справляется Вася Тутошкин – он дельный староста. Причем он успевает еще и позагорать, пока его личная обувь сохнет и вялится на веревке.

Зачем-то заглядывает к нам Муся Топорик – она теперь не альпинистка, ее перевели в отделение туристов. Туда всех переводят, кто попал в альплагерь по случайности и не имеет желания идти грудью в атаку на горы. И тех еще, кто не прошел медкомиссии или не сдал обязательных физнормативов. Туристов гоняют в экскурсии по окрестностям. Тут есть что посмотреть. А если еще наловить форелей в каком-нибудь глухом проточном озере, то жизнь будет полной через край. Форель, как известно, еда избранных.

Но Муся недовольна, что подкачала. Ей туризм ни к чему. Ей подавай скальные стенки. Увы, увы… для скальных стенок она излишне полновата.

Я вас во сне видел, Муся, – щуря глаза, говорит ей Тутошкин. – И надо же такой ерунде присниться!

Муся, мне кажется, хочет обозвать Тутошкина дураком, но не решается осложнять события. Она пришла поискать у нас сочувствия.

– Какие с вами девчонки дохлые пойдут на перевал, а меня перевели в туристы, – вздыхает она.

Ухо, горло, нос, оторвавшись от штопки казенных штормовых брюк, резонно замечает:

– Это потому, что у тебя противовес большой. Вон какая толстая. Кто тебя вытащить сможет, если куда-нибудь сверзишься?

Муся молчит.

У нее длинные косы. Прямо Василиса Прекрасная – еще бы кокошник этой Муське на голову!

Не дождавшись от нас сочувствия, она уходит.

Я смотрю ей вслед.

У нее медленная походка.

Ее флегма раздражает.

Я смотрю на ленивую, извилисто-спокойную, толстую', сытую ее косу и думаю, сколько нужно времени, чтобы следить за этаким добром. Я представляю, как она моет голову, и горы мыльной пены вокруг, и чувственное расчесывание влажных прядей перед зеркалом, неторопливое, обстоятельное… И начинаю злиться. Кому нужна эта краса времен Ивана Калиты? Ритм времени и его требования диктуют нынче простой и удобный покрой одежды. Простые и удобные прически. Девушку с косами сейчас даже на работу не везде возьмут. Разве для съемок в кино, если у нее окажется талант.

Нет, мне не жалко Мусю Топорик.

И я начинаю думать о Кате. Вообще-то думать о ней я почти не перестаю. Но день так уплотнен, что из-за мелкой беготни я не имею возможности сходить к девушкам поболтать, а за обедом многого не скажешь.

Но вот опять утро – и мы уже в пути. Мы очень рано вышли, еще затемно. Дорога длинна и трудна, а днем начнет припекать.

Мы основательно завьючены – кроме того, что должно нести из бивачного и прочего снаряжения, у каждого из нас есть личное барахлишко. Без него тоже не обойдешься, без какого-нибудь запасного свитера.

Светает, и на снежнике явственно видны следы медведя: пропер тут мишка напролом, но не без ума, – чувствуется, что альпинист он божьей милостью.

Почти не разговариваем: трудно.

И вдруг кто-то впереди – по-моему, Володя Гришечкин – очень проникновенно заявляет:

– Братцы! Братцы, я скоро откину сандали. Я больше не могу.

В ответ – ни слова. Мы ему верим. Ему с непривычки ой как достается! Но он здоров – кровь с молоком. К тому же освобожден от излишнего электричества. Подъем осилит за милую душу.

Володя думает, что мы ему не верим, потому и молчим, не бросаемся на помощь. Ом заводит свою пластинку опять. Но вот его уже не слышно – втягивается, вероятней всего, потому что по сторонам маршрута нигде не видно «откинутых сандалий».

На мой взгляд, задешево он собирался их откинуть. То ли еще будет – если не сегодня, то чуть попозже! Этот перевальный поход – он, в сущности, вроде разминки: чуть посложнее (все-таки с грузом) панорамного восхождения.

Вот и привал – на валунах, лобасто выпирающих из-под слежавшегося крупнозернистого снега. Это уже не первая передышка на пути к седловине, через которую нам нужно перевалить. Но на сей раз мы отдыхаем с чувством, и Персиков для начала «определяет стороны света»:

– Женщинам по своим делам на запад, мужчинам – на восток!

Едим, что послаще: сгущенное молоко разбавляем снегом, кисель-концентрат подвергается той же разжижающей обработке – подкисленная жижа питательна и утоляет жажду. Грызем чернослив…