Текст книги "Фурцева"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

У Фадеева было гипнотическое обаяние. В него влюблялось большое количество женщин, что не удивительно – красивый, высокий, статный мужчина с седой головой. Его первой женой была писательница Валерия Герасимова. Они прожили семь лет, но, что называется, не сошлись характерами. В браке с актрисой МХАТа Ангелиной Степановой ему не хватало душевной теплоты. Мешал ее слишком сильный характер.

Весной 1942 года у него начался роман с поэтессой Маргаритой Алигер. Оба чувствовали себя одинокими и сошлись. Роман этот был скоротечным. Алигер родила от Фадеева дочь – Марию. Совсем молодой Мария покончила с собой.

Валерия Герасимова справедливо писала, что внешние обстоятельства не должны были привести его к самоубийству. Несмотря на опалу, у него оставались «литературная известность, дача, квартира, жена, любовница, охота, рыбалка…».

К роковому выстрелу привели другие причины.

Фадеев был человеком одиноким, закрытым для других. В последние месяцы перед смертью он не пил. У него развилась тяжелая депрессия. Первые проявления душевной болезни обнаружились у него довольно рано. Ему и тридцати не было, когда у него случилась, как он сам выразился, «неврастения в очень острой форме». В1945 году Фадеев уже подумывал о самоубийстве. Зашли к нему в комнату, а он пишет прощальную записку, и на столе лежит наган.

Самоубийство его дочери, похоже, лишь подтверждает генетический характер фадеевского недуга. Он был душевно больным человеком, нуждался в психиатрическом лечении. Но медицина того времени не могла оказать ему такой помощи. Лекарства, способные влиять на биохимические процессы в головном мозге, уже появились на Западе, но еще не дошли даже до лечебно-санитарного управления Кремля. В момент острой депрессии Фадеев лег на диван, обложился подушками и выстрелил прямо в сердце из револьвера системы «наган»…

Оглядываясь назад, можно сказать, что было что-то символическое: первое поручение Фурцевой – разобраться с самоубийством Фадеева. Может быть, она впервые столкнулась с этой ситуацией: волевой, твердый по характеру человек с большим политическим опытом не в силах справиться с навалившимися на него проблемами и решает уйти из жизни. Через пять лет Екатерина Алексеевна сама окажется в такой ситуации.

Корней Чуковский записал в дневнике: «13 мая. Воскресенье. Застрелился Фадеев. Мне очень жаль милого А. А. – в нем – под всеми наслоениями чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня Сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие. Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу „до слез умиления“, должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путем – и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная совесть в последние годы… Он совестливый, талантливый, чуткий – барахтался в жидкой зловонной грязи, заливая свою совесть вином».

Генетическая предрасположенность к той или иной болезни вовсе не означает ее неизбежности. В иных исторических обстоятельствах Фадеев мог бы прожить долгую и счастливую жизнь. Но все, чему он служил, оказалось фальшью. Когда Фадеев застрелился, Юрий Либединский с горечью заметил:

– Бедный Саша! Он всю жизнь простоял на часах, а выяснилось, что стоял на часах перед сортиром.

Тринадцатого апреля 1956 года Фурцеву включили в комиссию президиума ЦК, которая должна была разобраться в истории позорных политических процессов и установить, виновны ли на самом деле маршал Михаил Николаевич Тухачевский, глава правительства Алексей Иванович Рыков, «любимец партии» Николай Иванович Бухарин.

Все эти месяцы через Фурцеву потоком шли документы о фальсифицированных процессах, пытках заключенных, несправедливых приговорах. Началась реабилитация невинно осужденных – причем не только отдельных людей, но и целых народов.

Девятнадцатого апреля обсуждали вопрос о крупных недостатках в работе Министерства внутренних дел. За три месяца до этого хорошо известный Хрущеву заведующий отделом строительства ЦК партии (то есть не чекист) Николай Павлович Дудоров был назначен министром. На президиуме Фурцева предложила ликвидировать Бутырскую тюрьму. Это не сделано и по сей день… Фурцевой, Дудорову и Серову поручили «рассмотреть вопрос о паспортном режиме в Москве».

Десталинизация страны, даже самая робкая, рождала множество вопросов.

Посольство КНР в Москве обратилось в Министерство иностранных дел с просьбой разъяснить принятый в СССР порядок вывешивания портретов «вождей международного рабочего движения и руководителей КПСС и Советского правительства». Китайцев интересовало, какие портреты понесут по Красной площади демонстранты 1 мая.

Министр иностранных дел Молотов 2 апреля 1956 года переадресовал вопрос товарищам по президиуму ЦК. 13 апреля на президиуме решали, чьи портреты нести на первомайской демонстрации. 18 апреля информировали братские государства, что демонстранты понесут портреты Маркса, Ленина, членов президиума ЦК КПСС, а также руководителей коммунистических и рабочих партий социалистических стран.

На вопрос, который не задавался впрямую, но подразумевался, ответили так: «Участникам демонстраций предоставлена возможность нести портреты Сталина и других деятелей по своему усмотрению». Местным парторганизациям поручили решать самим. В Москве – Фурцевой.

Отменялись многие сталинские постановления. Но что делать со Сталиным – не знали. Шел бесконечный спор: с одной стороны, он совершил тяжкие преступления, с другой – под его руководством строили социализм, одержали победу в войне… Назвать покойного вождя преступником язык не поворачивался. Как быть членам президиума ЦК, которые десятилетиями работали с ним рука об руку? Они тоже в таком случае должны нести ответственность за массовые убийства.

«Бурное время наступило в МГУ и в ряде других вузов после XX съезда, – вспоминал Наиль Биккенин. – Острота обсуждения вопросов, поднятых на съезде, в университете не спадала года два. В актовом зале на двухтысячных собраниях выступали Е. Фурцева, Д. Шепилов, А. Микоян.

Дмитрий Трофимович Шепилов был самым ярким оратором из всех, кого я слышал в те годы в актовом зале. Это была живая речь живого человека. Интеллектом, образованностью, культурой мышления Шепилов выделялся из своего окружения, что его и погубило. Он не нес невнятицу, не бубнил по бумажке текст, а действительно выступал перед аудиторией, аудиторией чуткой, требовательной и трудной для любого оратора…»

После XX съезда в феврале 1956 года Дмитрий Шепилов выступал на партийном собрании Академии общественных наук. Он беспощадно критиковал Сталина. Но собранию не понравилось, что Дмитрий Трофимович обошел вопрос об ответственности других членов партийного руководства, сохранивших свои посты. Об этом откровенно заявили преподаватели академии. Особенно резко выступал будущий академик Бонифатий Михайлович Кедров, сын расстрелянного Сталиным активного участника Октябрьской революции. Кедров требовал привлечь к ответственности соратников Сталина, которые вместе с ним погубили столько невинных людей. Зал очень живо реагировал на эти выступления. Шепилову с трудом удалось погасить бушевавшие в академии страсти.

В другой аудитории возник вопрос о личной ответственности председателя КГБ Ивана Серова, бывшего заместителя Берии, за то, что творили органы госбезопасности. Академик Борис Евсеевич Черток вспоминает, как в закрытом НИИ-88, где создавались ракеты, состоялся партийно-хозяйственный актив. Доклад по поручению ЦК делал генерал Серов. Его выступление – о сталинских преступлениях – подействовало на аудиторию угнетающе. Когда он закончил, в зале раздался срывающийся женский голос:

– Иван Александрович! Объясните, вы-то где были? Вы кем были, что делали? Наверное, громче всех кричали: «Слава Сталину!» Какое право вы имеете говорить о злодействе Берии, если были его заместителем?

Это говорила пожилая работница листоштамповочного цеха. Серов долго молчал. Потом встал и сказал:

– Я во многом виноват. Но виноваты и все, все здесь сидящие. Вы разве не славили Сталина на всех своих собраниях? А сколько раз каждый из вас вставал и до устали аплодировал, когда упоминали имя Сталина на ваших конференциях и собраниях? Всем нам трудно, не будем предъявлять счета друг другу.

Фурцевой открылась страшная практика работы чекистов при Сталине. Формировалась бригада, которая выполняла свою часть работы. На это время они получали всё – материальные блага, звания, должности, ордена, почет, славу, право общения с вождем. Ценные вещи, конфискованные у арестованных, передавались в спецмагазины, где продавались сотрудникам Наркомата внутренних дел. Когда они свою задачу выполняли, команду уничтожали. Наступала очередь следующей бригады, ей доставались все блага.

Разбирая документы, которые приносили из архива, разговаривая с бывшими чекистами, которых приводили в ЦК, Фурцева видела, что где-то в этой страшной империи встречались иногда приличные люди – следователь, который не бил, вахтер в тюрьме, который не был злыднем от природы, надзиратель в лагере, который не лютовал. Встреча с ними была счастьем. В основном же хозяева Лубянки делились на две категории. Очевидные фанатики беззаветно верили Сталину, расстреливали его именем и умирали с его именем на устах. А карьеристы легко приспосабливались к любому повороту партийной линии: кого надо, того и расстреливали. Со временем первых почти не осталось.

Екатерина Алексеевна должна была найти ответ на вопрос: как оценивать этих людей? Считать всех хозяев Лубянки суперзлодеями? Исчадиями ада, опутавшими своими сетями всю страну? Заманчиво возложить вину на какого-нибудь одного человека, сказать с облегчением: «Все дело в нем!»

В какой-то степени могущественный министр или генерал был всего лишь одним из винтиков этой гигантской системы, которая существовала как бы сама по себе. Но он же и подкручивал, налаживал и заводил весь этот механизм, который мог работать только потому, что многие тысячи кадровых сотрудников госбезопасности и еще большее число добровольных помощников сознательно выбрали себе эту службу и гордились ею.

Они превратили страну в полицейское государство, на огромное число людей завели досье, и все структуры общества были пронизаны сотрудниками госбезопасности. Они развратили людей, добились того, что приличные, казалось бы, граждане, спасаясь от страха, или за деньги, квартиру, поездки за границу, а то и просто в надежде на благосклонность начальства доносили на родных, соседей и сослуживцев.

Страх перед арестом выявил все дурное, что есть в человеке. Стало казаться, что удельный вес негодяев выше обычного. Устоять было трудно потому, что перед человеком разверзлась пропасть. Страх и недоверие сделались в советском обществе главными движущими силами. Результатом явился паралич всякой инициативы и нежелание брать на себя ответственность.

Немалому числу людей служба в ГУЛАГе и на Лубянке не просто предоставляла средства к существованию, но и создавала привилегированный образ жизни. В системе НКВД служило около миллиона человек, вместе с семьями это несколько миллионов, для них в существовании ГУЛАГа не было ничего ужасного. А если еще учесть партийный и государственный аппарат и их семьи? Что же удивляться, если в обществе существуют прямо противоположные точки зрения на сталинские репрессии, ГУЛАГ и органы госбезопасности?

Критика Сталина была настолько осторожной, что многими в стране не воспринималась. Мало в чем осведомленные люди просто не верили в то, что им говорили. Смущала и сама атмосфера. Текст хрущевского доклада читали на закрытых собраниях. Публичные обсуждения запрещались, словно речь шла о чем-то сомнительном. Из всех обкомов в ЦК шли докладные записки о ходе обсуждения секретного доклада. Отдел партийных органов ЦК знакомил с ними руководителей партии. Фурцева внимательно читала записки и расписывалась на каждой.

Поляризация мнений была очевидна. Партийные чиновники повторяли формулы из хрущевского доклада. А публика буквально бушевала и требовала ответов на множество вопросов: говорите всю правду! Недовольство неполной критикой сталинизма выражали даже некоторые сотрудники КГБ на партийных собраниях в своих коллективах.

Академик Анна Михайловна Панкратова, член ЦК партии и главный редактор журнала «Вопросы истории», выступавшая с лекциями в Ленинграде, добросовестно записала и передала на Старую площадь все вопросы, которые ей задавали. Ленинградские историки, в частности, недоумевали: «Почему некоторые руководящие партийные работники проявляют такое пренебрежительное отношение к ценностям исторической науки? Так, секретарь ЦК и МГК тов. Фурцева в своем докладе об итогах XX съезда назвала в качестве примера никчемной работы тему „Крестно-купольные храмы XVI века“. Но это драгоценные памятники русского зодчества, их изучение составляет важную задачу русской и мировой науки. Как можно высмеивать такую тему?»

Прежде ученые не позволяли себе сомневаться в мудрости членов президиума ЦК…

В марте 1956 года в Грузии – в Тбилиси, Гори, Сухуми и Батуми – прошли массовые выступления по случаю годовщины смерти Сталина. В основном это была грузинская молодежь, которая не соглашалась с критикой великого соотечественника… Было решено силой подавить возмущение. Военные разогнали манифестации. Погибло двадцать человек. КГБ задержал почти 400 человек.

Кому-то рассказ о сталинских преступлениях казался настолько неправдоподобным, что люди, воспитанные советской пропагандой, просто не хотели ничего слышать. Виктор Федорович Стукалин был в 1956 году первым секретарем Бауманского райкома комсомола столицы. По поручению горкома он собрал районный актив. Стали знакомить комсомольцев с докладом Хрущева о культе личности. Письмо ЦК читал второй секретарь райкома Юрий Александрович Бочаров.

«Буквально с первых же слов в зале начался ропот, – вспоминал Виктор Стукалин. – Некоторые комсомольцы выкрикивали:

– Прекратите заниматься клеветой на Сталина! Мы воспитаны партией, и для нас Сталин – это не просто руководитель. Мы знаем его заслуги перед страной и не хотим, чтобы вы порочили великого человека.

Закончилось тем, что решили прекратить чтение… Мы объявили собрание актива закрытым и поднялись к первому секретарю райкома партии Надежде Николаевне Андреевой. Я подробно проинформировал ее о случившемся. Она тут же позвонила в МГК партии Екатерине Алексеевне Фурцевой и все рассказала. Видимо, не только в нашей комсомольской организации была такая реакция. Это привело к тому, что бюро МГК приняло решение не читать это письмо на больших активах молодежи…»

Пятого апреля 1956 года президиум постановил провести очередной пленум ЦК 4 июня с повесткой «Решения XX съезда партии и задачи улучшения идеологической работы». Имелось в виду продолжение кампании десталинизации. Основной доклад поручили секретарю ЦК Дмитрию Трофимовичу Шепилову. Он вскоре представил проект выступления. Вслед за ним должны были предоставить слово министру обороны Георгию Константиновичу Жукову. Сохранился текст его непроизнесенного доклада «Состояние и задачи военно-идеологической работы», очень жесткий по отношению к Сталину и сталинским преступлениям.

Но из-за сессии Верховного Совета СССР и совещания руководителей социалистических стран пленум перенесли на 7 июня. Секретариат ЦК уже составил список приглашенных. Но 1 июня пленум перенесли уже на осень. 31 августа – новая отсрочка – до декабря 1956 года. Теперь уже основным докладчиком утвердили самого Хрущева. Однако пленум по идеологическим вопросам так и не собрали.

Секретный доклад на XX съезде породил такую бурю эмоций в стране и мире, что в Москве испугались продолжения разговора. Началась кампания по «ликвидации ущерба», нанесенного разоблачением сталинских преступлений.

Смысл хрущевского доклада сводился к тому, что вся вина за преступления ложится на Сталина и нескольких его подручных – Берию и Абакумова. А члены политбюро ни о чем не подозревали. Главное было не допустить и мысли о том, что массовые репрессии стали порождением сталинской системы. Ведь в таком случае следовало бы ставить вопрос о демонтаже всей системы. Поэтому в Москве так не понравились слова лидера итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти о том, что сталинизм – не опухоль, случайно возникшая на здоровом теле, а признак процесса, который привел к вырождению отдельных частей социалистического организма: «Ошибки Сталина вне всякого сомнения были связаны с чрезмерным увеличением роли чиновничьего аппарата в политической и экономической жизни Советского Союза, возможно, прежде всего в самой партии».

Партийный аппарат сопротивлялся дальнейшим антисталинским акциям, потому что у многих партийных секретарей руки были в крови. Западногерманский министр иностранных дел Генрих фон Брентано едко замечал: «Тот факт, что господин Хрущев на последнем партийном съезде осудил мертвого Сталина, многие сочли признаком изменения идеологии… А что, собственно, случилось? Люди, которые в течение десятилетий были ближайшими сотрудниками и сообщниками некоего господина Сталина, теперь, проявляя прямо-таки отвратительную лживость и лицемерие, отмежевываются от того, что они делали при нем и вместе с ним».

Отдел партийных органов ЦК прислал Фурцевой итоговую справку «о работе партийных организаций по разъяснению материалов XX съезда КПСС». Составители справки били тревогу по поводу «непартийных и демагогических выступлений отдельных коммунистов, которым руководящие работники не дают политической оценки и должного отпора». Имелись в виду просто резкие оценки Сталина и системы. Особенно пугали откровенные и искренние выступления работников академических институтов и творческой интеллигенции.

«Дело дошло до того, что в городе Новосибирске, – возмущались руководители отдела ЦК, – в районе авиационного завода враждебными элементами были вывешены антисоветские листовки. Однако секретарь обкома КПСС т. Дерюгин не придал этому политического значения и даже не сообщил в ЦК КПСС, а местные органы государственной безопасности вот уже две недели не могут разоблачить этих врагов».

Только через три года после XX съезда, 21 октября 1959 года, потребовали изъять из книжных магазинов «Краткий курс истории ВКП(б)» – учебник, представлявший собой самую масштабную фальсификацию советской истории.

Почему крупные чиновники не желали отречься от Сталина и после его смерти? А что же им было делать – признать на старости лет, что они трепетали перед преступником и презренным негодяем, погубившим столько людей и едва не погубившим страну? Признать, что маршалами и министрами их сделал негодяй? Это значило бы перечеркнуть собственную жизнь… А вот если Сталин великий, то и они великие.

Однажды в небольшой компании, где присутствовал член президиума ЦК Анастас Иванович Микоян, речь зашла о том, почему так медленно реабилитировали жертв сталинских репрессий. Вдруг Микоян поднялся с места так стремительно, что все обомлели.

– Почему мы, – сказал Анастас Иванович, – устраивали видимость судебного разбирательства… вместо того чтобы реабилитировать всех сразу? Потому, что остерегались, как бы наш народ окончательно не уверился в том, что мы – негодяи. – Микоян чуть помедлил и заключил: – Негодяи! То есть те, кем и были мы на самом деле!

Шестого августа 1956 года Хрущев выступал на общем партийном собрании аппарата ЦК КПСС. Он, как это часто делал, начал с шутки:

– Я не собирался выступать на сегодняшнем собрании. Но ко мне подошел секретарь нашей партийной организации товарищ Лукьянов и спросил: выступлю я или нет. Я ответил ему, что выступать не собирался. Тогда он сказал: хорошо бы вам выступить.

Товарищи по партии шутку оценили и засмеялись. Хрущев говорил о позитивном влиянии XX съезда, но заметил:

– Конечно, так, как был поставлен на съезде вопрос о культе личности, резко, но справедливо, вызвал много кривотолков. Врагам удалось получить текст доклада о культе личности и потом основательно его извратить…

Никита Сергеевич посочувствовал работникам идеологического фронта, которым пришлось развернуться на сто восемьдесят градусов и критиковать то, что они столько лет восхваляли:

– Очень многие товарищи – бедняги (пусть они на меня за это не обижаются), работающие на различных участках идеологического фронта, да почти все товарищи, против «ошибок» которых теперь борются, да и те, которые борются с этими ошибками, сами в той или иной мере замазаны в этом деле.

В зале засмеялись.

Антисталинизм Хрущева не был последовательным. Когда предложили переименовать Сталинские премии, Никита Сергеевич возразил:

– А зачем? Да если бы я имел Сталинскую премию, то с гордостью носил это звание.

Хрущев так и не смог разобраться в своих отношениях со Сталиным. 6 ноября 1957 года он выступал на сессии Верховного Совета, посвященной 40-летию Октябрьской революции:

– Критикуя неправильные стороны деятельности Сталина, партия боролась и будет бороться со всеми, кто будет клеветать на Сталина, кто под видом критики культа личности неправильно, извращенно изображает весь исторический период деятельности нашей партии, когда во главе Центрального комитета был Сталин. Как преданный марксист-ленинист и стойкий революционер, Сталин займет должное место в истории. Наша партия и советский народ будут помнить Сталина и воздавать ему должное.

Эти трудные споры не окончились и по сей день. Сам Никита Сергеевич стал, как говорят моряки, отрабатывать назад. На встрече нового, 1957 года в Георгиевском зале Кремля Хрущев неожиданно провозгласил тост в честь покойного вождя.

Александр Твардовский записал в дневнике: «Нечего удивляться той мере мирового разочарования в идеологии и практике социализма и коммунизма, какая сейчас так глубока, если представить себе на минуту повод и причины этого разочарования. Строй, научно предвиденный, предсказанный, оплаченный многими годами борьбы, бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия обернулся невиданной в истории автократией и бюрократией, деспотией и беззаконием, самоистреблением, неслыханной жестокостью, отчаянными просчетами в практической, хозяйственной жизни, хроническими недостатками предметов первой необходимости – пищи, одежды, жилья, огрубением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства… И даже когда ему самому, этому строю, пришлось перед всем миром – сочувствующим и злорадствующим – признаться в том, что не все уже так хорошо, назвав все это „культом личности“, то, во-первых, он хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и „крутого подъема“, а, во-вторых, это признание и „меры“ были того же, что при культе, порядка…»

Комитету государственной безопасности было приказано выявлять и арестовывать «клеветников» и «ревизионистов». Арестовали несколько сотен человек. В декабре 1956 года все партийные организации получили письмо ЦК «Об усилении работы партийных организаций по пресечению вылазок антисоветских, враждебных элементов». Это был серьезный шаг назад от решений XX съезда.

Признаки вольнодумства в Советском Союзе усилили антихрущевские настроения в руководстве страны. Критика Хрущевым Сталина, считали его противники, разрушительна для социализма, и эту критику надо остановить. В 1957 году в Москве разгорелась борьба за власть между Никитой Сергеевичем и его молодыми сторонниками, с одной стороны, и старой гвардией – с другой.

Помимо политических разногласий было и много личного. Никита Сергеевич не упускал случая выставить соратников в глупом свете. Разделавшись с Маленковым и Молотовым, он старался подорвать позиции главы правительства Николая Александровича Булганина, к которому он относился без уважения. Никита Сергеевич уже сообразил, что ему нужны не соратники, а подчиненные.

Из всех сталинских соратников Булганин, пожалуй, запомнился меньше других, хотя этот благообразный господин с бородкой был в какой-то момент самым близким к вождю человеком, несколько лет возглавлял вооруженные силы страны, а при Хрущеве – правительство, принимал иностранных гостей и ездил по миру.

В 1931 году Булганина назначили председателем исполкома Моссовета. Хозяином Москвы Сталин сделал Кагановича, но Лазарь Моисеевич занимал слишком много постов, чтобы вникать в московские дела. Городское хозяйство он перепоручил Хрущеву и Булганину. Они жили в одном доме, даже на одной лестничной площадке, дружили семьями. Сталин всегда приглашал их вместе, с легкой иронией именовал «отцами города».

От других членов политбюро Булганин отличался жизнелюбием. Его пристрастие к женскому полу было широко известно.

«Помню, – рассказывал Хрущев, – был у нас с ним один очень неприятный разговор в Крыму. Ряд товарищей говорили мне:

– Товарищ Хрущев, скажите Николаю Александровичу, пусть он квартиры артисткам не раздает, а тем более на новоселье к ним не ездит. Разговоров много нехороших по этому поводу идет!

Такой разговор был у нас с Булганиным на берегу Черного моря. Состоялось довольно бурное объяснение и по этому вопросу».

Сталин такими мелочами не интересовался и замечаний Булганину относительно его романов не делал. В годы войны он еще больше расположился к Булганину. В ноябре 1944 года он сделал Николая Александровича заместителем наркома обороны, членом Государственного Комитета Обороны, а в феврале 1945-го еще и членом Ставки Верховного главнокомандования. После войны Сталин назначил Булганина своим первым заместителем в военном ведомстве, еще через год сделал министром вооруженных сил. В апреле 1950 года Сталин утвердил Николая Александровича своим первым замом в правительстве. Булганину же доверялось в отсутствие вождя председательствовать на заседаниях бюро и президиума Совета министров СССР.

Хрущев сам провел Булганина в главы правительства после Маленкова. Но тут же принялся подрывать его авторитет. Вскоре после назначения Булганина члены президиума осматривали выставку продукции легкой промышленности. Булганин что-то сказал об искусственном шелке, и Хрущев публично набросился на Булганина:

– Вот видите – председатель Совета министров, а ничего не понимает в хозяйстве, болтает чушь.

Соратники Никиты Сергеевича ничего не забывали и ждали повода сквитаться. Если бы у Хрущева не нашлись такие верные соратники, как Екатерина Алексеевна Фурцева, он бы легко мог потерять свою должность.