Текст книги "Фурцева"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Глава восьмая
НА ИДЕОЛОГИЧЕСКОМ ФРОНТЕ

Министерство культуры, которое возглавила Екатерина Алексеевна Фурцева, появилось в марте 1953 года, когда после смерти Сталина меняли систему управления страной. Сокращая аппарат, сливали несколько министерств в одно. Вот и в новое ведомство объединили министерства: высшего образования, кинематографии, трудовых резервов, а также Комитет по делам искусств, Комитет радиоинформации и Главполиграфиздат… Получилась огромная многопрофильная структура. В ведении Министерства культуры оказались не только театры, киностудии и музеи, а и полиграфические предприятия, цирки, зоопарки, строительно-монтажные управления, которые строили школы, детские сады, поликлиники[4]4
  Подробнее см.: Гольдин M. M. Опыт государственного управления искусством. Деятельность первого отечественного Министерства культуры. М., 2006.


[Закрыть].

Первым министром культуры стал Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко. Бывший руководитель Белоруссии в конце 1940-х был переведен в Москву. Сталин сделал его членом президиума и секретарем ЦК, заместителем главы правительства. После смерти вождя Пономаренко потерял все высокие должности. Его, как тогда говорили, «бросили на культуру» – отправили формировать новое министерство. На этом посту он вел себя очень либерально. Писатель Корней Чуковский вспоминал, что «эпоху Пономаренко» называли «идеологическим нэпом».

Чуковский с восторгом описывал, как побывал в министерстве. Пономаренко рассказал, что к нему пришел руководитель ансамбля народного танца Игорь Моисеев, пригласил принять новую постановку. Министр культуры ответил Моисееву:

– Вы меня кровно обидели.

– Чем?

– Какой же я приемщик?! Вы мастер, художник – и никакие приемщики здесь не нужны…

Пантелеймон Кондратьевич здраво смотрел на жизнь. Юрий Андреевич Жданов (бывший зять Сталина и сын члена политбюро) тоже заглянул к министру культуры. Пономаренко рассказал, что занимается реорганизацией сети научно-технических обществ, сокращением их числа. Поделился:

– Вот, например, общество штамповщиков. Зачем оно?

А потом задумчиво заметил:

– Впрочем, все мы его члены.

В марте 1954 года в Министерстве культуры его сменил один из главный идеологических чиновников сталинского времени Георгий Федорович Александров. На посту министра Георгий Федорович развернулся. Он питал страсть к слабому полу. Новая должность открыла широкие возможности – множество юных и хорошеньких артисток оказались в полной зависимости от министра, чем он не преминул воспользоваться.

Знаменитая балерина Майя Плисецкая вспоминала, как с удивлением всматривалась в министра, который «проводил темные московские ночи в сексуальных оргиях с молоденькими, аппетитными советскими киноактрисами. Разве откажешь любимому министру? По счастью, низкорослому, лысоватому философу любы были дородные женские телеса. Тощие, костлявые балеринские фигуры никаких вожделенных чувств у министра не вызывали. Большой балет остался в первозданной невинности».

В подмосковной Валентиновке обнаружили «гнездо разврата», где весело развлекался с женщинами легкого поведения министр Александров, а с ним еще несколько высокопоставленных чиновников. Он потерял свой пост. Сменил его бывший многолетний руководитель комсомола Николай Александрович Михайлов. Хрущев сначала испытал его на должности, которую прежде занимал сам, – сделал руководителем Московского комитета партии, но быстро разочаровался в малообразованном пропагандисте.

Заместитель директора издательства изобразительного искусства И. М. Горелов писал 5 марта 1957 года секретарю ЦК Шепилову о Михайлове: «Человек, умеющий изъясняться лишь на двух языках – русском и матерном, не являющийся знатоком ни в одной области культуры и искусства, возглавляет Министерство культуры величайшей страны социализма. Это оскорбительно для партии и страны».

Георгий Александров, как и Пантелеймон Пономаренко, был министром всего год. А вот Николай Михайлов занимал это кресло шесть лет – с марта 1954-го по май 1960 года. «С кудрявым чубом, пролетарской внешностью, сухой, холодный человек, – таким запомнила его Майя Плисецкая. – Судьба сводила меня с ним несколько раз на молодежных фестивалях. Служака, верный солдат партии, чтоб ее…»

Политическая карьера Михайлова завершилась потому, что ему пришлось освободить кресло для Екатерины Алексеевны Фурцевой.

К моменту ее назначения Министерство культуры уже перестало быть тем монстром, каким его создали в 1953-м. Но как заведено у нас в стране, попытки сократить управленческий аппарат оказывались тщетными. За слиянием ведомств неизбежно следовало их разукрупнение. Так из Министерства культуры быстро вывели структуры, из которых образовали самостоятельные Министерство высшего образования и Главное управление трудовых резервов при Совете министров СССР. Потом на основе министерских же подразделений создали Госкомитет по культурным связям с зарубежными странами и Госкомитет по радиовещанию и телевидению.

Тем не менее Фурцевой досталось очень крупное хозяйство. Впрочем, эта сфера ей была хорошо знакома. Когда Екатерина Алексеевна трудилась на Старой площади, то по распределению обязанностей занималась и идеологическими делами. Рука об руку с ней на этом же фронте сражались еще два секретаря ЦК, Михаил Андреевич Суслов и Петр Николаевич Поспелов. Фурцева и Суслов были членами президиума, но Екатерина Алексеевна тогда еще нравилась Хрущеву, а Михаил Андреевич – не очень. Академик Петр Николаевич Поспелов был кандидатом в члены президиума, то есть ранг у него был пониже. Суслов считался старшим.

Поэт Валентин Берестов вспоминал, как летом 1959 года его, как и других поэтов, пригласили в ЦК. Выступал Суслов и попросил потрудиться над созданием нового гимна, поскольку старый безнадежно устарел. Один раз уже попытались объявить конкурс.

– В прошлый раз, – говорил Суслов, – все поэты добросовестно относились к разработке. Все наши требования были вами учтены. Но не было этого… ну как его? Екатерина Алексеевна, подскажите, чего не было.

Фурцева поджала губы и склонила голову.

– Петр Николаевич, – обратился Суслов к Поспелову. – Не было чего? Помогите.

Поспелов тоже поджал губы и опустил голову. Суслов с надеждой на подсказку поглядел в зал. Однако искать формулировку пришлось в одиночку:

– Не было… Как вам сказать… Ну как ее? Минуточку. Стоп! – И он торжествующе глянул на продолжавших мучительно размышлять соратников. – Поэзии не было, вот чего! Да-да, товарищи поэты! Не было поэзии!

Сценка, описанная Валентином Берестовым, это, конечно, откровенная издевка, но чего ожидать, если чиновники пытались командовать поэтами?

Третьего января 1958 года президиум ЦК сформировал Комиссию ЦК КПСС по вопросам идеологии, культуры и международных партийных связей. Суслова сделали ее председателем, в состав комиссии включили Фурцеву, Куусинена, Мухитдинова и Поспелова. Предполагалось, что комиссия займется изучением проблем международной пропаганды и теоретических вопросов международного рабочего движения и будет следить за освещением этих проблем в советской печати. Теориями секретари ЦК, ясное дело, заниматься не стали. Комиссия превратилась в верховную инстанцию, принимавшую политические решения по текущим вопросам науки, культуры, искусства.

В партийном руководстве тех лет все были догматиками. Но Екатерине Фурцевой катастрофически не хватало общей культуры и образования, поэтому ее выступления на идеологические темы производили особенно мрачное впечатление.

– Всем известно, какую жесточайшую борьбу и наступление ведут все наши враги на идеологическом фронте, – наставляла аудиторию Фурцева. – Работают сотни радиостанций, сотни газет, и все направлено на то, чтобы добиться раскола единства социалистического лагеря, чтобы подорвать авторитет нашей страны.

Екатерина Алексеевна произносила написанные ей помощниками речи, возможно, не отдавая себе отчета в собственных словах. На Советский Союз и социалистические страны действительно вещали несколько радиостанций. Аудитория у них была сравнительно небольшая, и полагать, что в конце 1950-х годов передачи иностранного радио как-то влияли на ситуацию в стране, нелепо… Конечно, о положении в Советском Союзе периодически писала вся мировая пресса, но в нашу страну она не попадала. С иностранными газетами и журналами знакомился в спецхранах только узкий круг идеологических чиновников.

Но западное влияние было привычным объяснением «негативных явлений», то есть попыток советских людей разобраться, что происходит, и высказать собственное мнение. Все высшие идеологические чиновники начали свою карьеру в сталинские времена, выучка у них была соответствующая.

Петр Поспелов много лет редактировал «Правду». В годы холодной войны главный партийный орган получил указание регулярно публиковать передовицы на международные темы. Текст предварительно посылался Сталину и Молотову. Однажды уже около полуночи фельдъегерь привез Поспелову пакет от Молотова, вспоминал один из ветеранов «Правды». Распечатали пакет и увидели, что от первоначального варианта осталось буквально три слова. Остальное переписано рукой самого Молотова. Новый текст перепечатали и отправили в типографию набирать. А в два часа ночи главному редактору «Правды» позвонил Сталин и сообщил, что он считает текст передовицы подходящим и его можно публиковать… Поспелов растерялся: что же делать? Сталинского распоряжения ослушаться нельзя – надо печатать тот текст, который вождь просмотрел. Но как быть с Молотовым?

Поспелов встал, подтянул галстук, снял трубку вертушки и набрал номер Молотова. Он робко рассказал Вячеславу Михайловичу о ситуации и попросил указаний. Молотов помолчал и спросил:

– У вас есть мой текст? Возьмите в руки. Взяли? Разорвите и бросьте в корзину.

И повесил трубку.

Холодная война являлась не столько силовым столкновением супердержав, сколько войной идеологий. Или, точнее, идей. Археологические исследования идеологических развалин открывают неприятную истину: семена страха, предубеждений и ненависти к окружающему миру прорастали вновь и вновь. Запасы злобы и вражды стратегического значения переходили от одного поколения к другому.

На президиуме ЦК неоднократно обсуждали вопрос о том, как оградить советских людей от влияния иностранного радио.

– Давайте поручим товарищу Устинову, – распорядился Хрущев, – чтобы вместе с министром Калмыковым разработали вопрос о том, чтобы производить радиоприемники, которые работали бы только на прием от наших станций.

Дмитрий Федорович Устинов как заместитель главы правительства руководил оборонным комплексом, Валерий Дмитриевич Калмыков был председателем Госкомитета по радиоэлектронике.

В социалистическом лагере передачи иностранного радио – американского, британского, западногерманского – воспринимались как враждебные акции. Даже обычные новости о том, что происходит в мире, считались опасными – настолько они расходились с советской пропагандой. Передачи глушили – по мере возможности. Но это не значит, что о их содержании не знали в Москве. Все программы записывали и рассылали идеологическим чиновникам по списку, утвержденному ЦК. Особенно тревожилось руководство Гостелерадио – именно оно должно было решать, что именно позволить советским людям услышать, а что глушить.

И 26 сентября 1962 года отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС доложил своему начальству:

«Государственный комитет Совета Министров СССР по радиовещанию и телевидению вносит предложение о переходе от выборочного к сплошному глушению радиопрограмм „Немецкой волны“, передающихся с 1 августа с. г. радиостанциями ФРГ из гор. Кёльна на русском языке. Необходимость этого мотивируется тем, что передачи „Немецкой волны“ носят ярко выраженный антисоветский и антикоммунистический характер.

В соответствии с указанием ЦК КПСС от 7 августа с. г. Госкомитету поручено применять по отношению к передачам из Кёльна на русском языке порядок выборочного глушения клеветнических материалов, действующий в настоящее время в отношении передач „Голоса Америки“ и „Би-Би-Си“. Переход к сплошному глушению потребовал бы значительных дополнительных технических средств.

Полагаем, что нет необходимости изменять установленный порядок по отношению к радиопередачам „Немецкой волны“. В то же время считаем нужным обратить внимание Госкомитета на необходимость строгого контроля за этими передачами с тем, чтобы заглушить все клеветнические антисоветские материалы.

Просим согласия».

Суслов написал на записке: «Согласиться».

Президиум ЦК 25 апреля 1963 года одобрил предложения секретаря ЦК Леонида Федоровича Ильичева, изложенные в записке, которую он представил 30 марта:

«Глушение зарубежных передач, как средство защиты от враждебной радиопропаганды, было введено с 1949 года. Тогда вещание на Советский Союз из капиталистических стран составляло всего около трех часов в сутки. В настоящее время пропаганду на Советский Союз ведет 131 радиостанция на 21 языке народов СССР…

На создание помех враждебным передачам в настоящее время используется почти половина мощностей всех радиостанций Советского Союза… Как показала жизнь, глушение передач из-за рубежа полностью не достигает цели и носит скорее символический характер. Практически заглушаемые радиопередачи из капиталистических стран слышны по всей стране (за исключением крупных административных центров)…

Возможно ли заглушить все иностранные передачи? Практически нет…»

Леонид Федорович Ильичев считал необходимым прекратить выпуск радиоприемников с коротковолновым диапазоном, «оставив временно выпуск таких приемников только для экспорта, служебных целей, а также для продажи населению Севера страны и районов с отгонными пастбищами в Казахстане и республиках Средней Азии».

Ильичев предложил не глушить официальные радиостанции – «Голос Америки», Би-би-си, «Немецкую волну», но глушить музыкальными программами неофициальные – радио «Свобода», радиостанцию НТС и др. Разница состояла в том, что государственные радиокомпании в основном переводили на русский язык обычные программы своих новостей, в которых Советский Союз упоминался не так часто. А такие радиостанции, как «Свобода» и «Свободная Европа», специализировались на освещении жизни по ту сторону железного занавеса, изо дня в день рассказывали о нарушениях прав человека, о диссидентах и о советском руководстве.

Некоторые западные радиостанции, вещавшие на социалистические страны, даже пытались взорвать. Работники радиостанций были уверены, что это дело рук КГБ и других спецслужб социалистических стран…

В роли министра культуры Фурцевой придется получать согласие Ильичева на каждый свой шаг. Как и Поспелов, Ильичев в 1950-е годы руководил «Правдой». Когда в стране шла навязанная вождем дискуссия о проблемах языкознания, Сталин позвонил главному редактору «Правды»:

– Ильичев?

– Да, товарищ Сталин.

– У вас готова газета с листком по языкознанию?

– Уже готова, товарищ Сталин.

– Давайте приезжайте ко мне на Ближнюю дачу.

– Немедленно выезжаю. Через две минуты звонит опять:

– Нет, лучше в ЦК.

ЦК партии располагался на Старой площади. Сталин еще с довоенных времен сидел в Кремле, но, видимо, полагал, что ЦК там, где он находится. Эту историю Ильичев рассказал своему бывшему помощнику, тоже правдисту Валерию Ивановичу Болдину (который стал помощником Горбачева).

Сталин стал нахваливать Ильичеву некоего молодого автора:

– Он просто гений. Вот он написал статью, она мне понравилась, приезжайте, я вам покажу. Сколько у нас молодых и талантливых авторов в провинции живет, а мы их не знаем. Кто должен изучать кадры, кто должен привлечь хороших талантливых людей с периферии?

Когда Ильичев приехал, вождь в одиночестве прогуливался по кабинету. Дал ему рукопись. Ильичев быстро ее прочитал, дошел до последней страницы. Внизу подпись автора – И. Сталин. Леонид Федорович с готовностью произнес:

– Товарищ Сталин, мы немедленно останавливаем работу над номером, будем печатать эту статью.

Сталин получил удовольствие от того, как разыграл главного редактора.

– Смешно? – спросил он. – Ну что, удивил?

– Удивили, товарищ Сталин.

– Талантливый молодой человек?

– Талантливый, – согласился Ильичев.

– Ну что же, печатайте, коли так считаете, – разрешил довольный вождь.

На следующий день «Правда» вышла со статьей «Марксизм и языкознание». Потом ее пришлось изучать всей стране.

– В нашей стране у некоторой части интеллигенции, – горевала секретарь ЦК Фурцева, – особенно у молодежи, появились нездоровые настроения и тенденции. Среди писателей было особенно много нездоровых проявлений, а некоторая их часть скатилась до прямой клеветы на нашу действительность. Не случайно враги издали роман Дудинцева почти во всех капиталистических странах в огромных тиражах! Этот роман инсценирован, и пьеса сейчас идет в театре на Бродвее, а Голливуд ставит по роману кинокартину. Надо поправить положение на идеологическом фронте!

Сегодняшнему читателю трудно понять, чем так напугал советское руководство роман прозаика Владимира Дмитриевича Дудинцева «Не хлебом единым». Дудинцев, фронтовик, четырежды раненный на войне, десять лет писал историю изобретателя, вновь и вновь отвергаемого бюрократической системой. «Была в „Правде“ передовица, – вспоминал писа-. тель, – в которой говорилось, что на полках гниют 400 тысяч изобретений, получивших признание и авторские свидетельства. А я всего лишь об одном!»

В конце 1950-х читатели были потрясены искренностью Дудинцева, описавшего бесчеловечную бюрократическую систему, какой и был, собственно, советский строй. Екатерина Алексеевна напрасно поносила роман «Не хлебом единым», считая, что он клевещет на социалистическую действительность. Очень скоро она сама будет горько жаловаться на несправедливость.

«Советские люди, – вспоминал скульптор Эрнст Неизвестный, – как бы очнулись от магического сна. Мы были загипнотизированы адовыми, языческими идолами. Поэзия первой освобождалась от власти демонов… Коммунистические лидеры и аппаратчики боялись стихотворений Вознесенского, песен Окуджавы и скульптур не потому, что те реставрировали веру и религиозность, а потому, что они в них чувствовали неуправляемую таинственность».

Четвертого ноября 1957 года на президиуме ЦК обсуждался неприятный вопрос о студенческих митингах и волнениях в высших учебных заведениях, где выражалось недовольство подавлением венгерского восстания. Фурцевой, Поспелову, Шепилову и председателю Комиссии советского контроля при Совете министров СССР Георгию Васильевичу Енютину поручили «внести предложение об очищении вузов от нездоровых элементов». 19 декабря президиум утвердил закрытое письмо ЦК КПСС к партийным организациям «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов».

Двадцать девятого ноября на президиуме ЦК обсуждался вопрос «О пресечении вылазок антисоветских и враждебных элементов». За день до этого подведомственный Фурцевой отдел науки, вузов и школ ЦК КПСС разослал записку о настроениях советской интеллигенции. Критиковались роман Дудинцева «Не хлебом единым», стихи молодого Евгения Евтушенко, статьи Константина Симонова и Даниила Гранина.

Поводом стало громкое обсуждение романа Дудинцева в Центральном доме литераторов за месяц до этого, 25 октября 1956 года.

«Перед Домом литераторов, – вспоминал сам Дудинцев, – толпы. Вся улица Воровского, насколько охватывает глаз, – головы, головы, головы… Окна, двери, крыша Дома литераторов забиты людьми. Чуть ли не на проводах висят…

Общество ждало открытого слова – слова правды. И, видно, мне выпало такое счастье – сказать его, да еще быть понятым. После стольких лет лжи правда нуждалась в защите. Вот и собрались люди – защищать мой роман…»

Свободное обсуждение так напугало идеологическое начальство, что на заседании президиума ЦК прозвучали устрашающие призывы: «Выслать, арестовать». С вольнодумцами поручили разобраться Фурцевой и ее коллегам при помощи руководителей КГБ и Генеральной прокуратуры.

Георгий Хосроевич Шахназаров, будущий помощник генерального секретаря ЦК КПСС, а в ту пору сотрудник Издательства политической литературы, описал, как в 1957 году побывал на заседании секретариата ЦК, где по инициативе отдела культуры призвали к ответу журнал «Новый мир», напечатавший роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым». Главный редактор журнала Константин Михайлович Симонов защищался умело и достойно. Шахназаров полагал, что на этом обсуждение закончится.

«Но на трибуну поднялась Екатерина Фурцева, – вспоминал Шахназаров, – и, встав в позу разгневанной фурии, звенящим голосом разнесла в пух и прах роман, журнал и самого Симонова. Врезались в память грозные инвективы:

– Вы, товарищ Симонов, кандидат в члены ЦК, не имели права допускать такую грубейшую ошибку, граничащую с идеологической провокацией!

Признаюсь, я большой поклонник Симонова, особенно его лирических стихов. Ни один другой советский писатель не сделал так много для нашей победы в Отечественной войне. Было невыносимо стыдно и больно слушать, как эта чиновная дама буквально смешала его с грязью. Повторно поднявшись на трибуну, он попросил освободить его от обязанностей главного редактора.

На это ему было сказано, что так вопрос не стоит. Если ЦК сочтет необходимым заменить Симонова, ему об этом сообщат. А сейчас редакция журнала должна сделать выводы и извлечь уроки»…

С 28 июля по 11 августа 1957 года в Москве под лозунгом «За мир и дружбу» проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов, ставший огромным событием. Никогда еще не было такого широкого и практически неконтролируемого общения с иностранцами. Разнообразное начальство, привыкшее жить за железным занавесом, само было напугано и пугало других.

Накануне фестиваля Екатерина Фурцева предупреждала московских чиновников:

– Есть слухи, что завезут инфекционные заболевания. Начали проводить прививки. В то же время было четыре случая каких-то уколов в магазинах: когда девушка стояла в очереди за продуктами, подходит человек, в руку делает укол. Пострадавшие находятся в больнице, состояние их хорошее. Это делается врагами, чтобы создать панику вместо торжества… Главное, что мы недооцениваем советских людей, их патриотизм. Зимой приезжала делегация американцев, среди делегатов был корреспондент-разведчик. Гуляют по Москве и видят: пьяный идет навстречу в спецовке, сейчас же корреспондент его сфотографировал, поинтересовался, кто он такой, обратился к нему на ломаном русском языке: «Где работаете, сколько зарабатываете, вид не очень приличный, плохо, наверное, живете». На это рабочий ответил: «Живу я очень хорошо, у меня жена, семья, все обеспечены, даже на водку деньги остаются. Пойдемте ко мне в гости, я вас угощу». Тогда американец смутился. Когда наши представители пошли к этому рабочему узнать, кто он и где живет, оказалось, что он простой слесарь-ремонтник, живет на восьми метрах в полуподвальном помещении с семьей в пять человек. После этого мы ему дали квартиру. Человек в пьяном виде мог так отпарировать. Наши люди – безусловно честные, более патриотичны, чем другие нации…

Для воздействия на либерально настроенных писателей пускали в ход тяжелую артиллерию – главу партии. Сам Никита Сергеевич больше верил не в принятые постановления, а в личное общение.

Руководители страны 13 мая 1957 года встретились с членами правления Союза писателей. Известный прозаик Вениамин Александрович Каверин, автор популярнейшего романа «Два капитана», вспоминал, что Хрущев говорил два часа:

«Пересказать его речь невозможно. Она была похожа на обваливающееся здание. Между бесформенными кусками, летящими куда придется, не было никакой связи.

Начал он с заявления, что нас много, а он один. Мы написали много книг, но он не читал, потому что, „если бы он стал их читать, его бы выгнали из Центрального комитета“. Потом в середину его речи ворвалась какая-то женщина „нерусской национальности“, которая когда-то обманула его в Киеве. За женщиной последовал главный выпад против Венгрии с упоминанием, что он приказал Жукову покончить с мятежниками в три дня, а Жуков покончил в два. Вот здесь, кажется, он и перешел к „кружку Петефи“, подражая которому некоторые писатели попытались „подбить ноги“ советской литературе… Как ни бессвязна была речь Хрущева, смысл ее был совершенно ясен. „Они хотели устроить у нас 'кружок Петефи', и совершенно правильно, по-государственному, поступили те, кто ударил их по рукам“… Пахло арестами, тем более что Хрущев в своей речи сказал, что „мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов“.

Хрущев сразу отодвинул текст подготовленной ему речи:

– Эту бумагу я для вида взял. Я разрешу себе на таком авторитетном собрании выступить и сказать по некоторым вопросам без подготовки, без конспекта и тем более без предварительно подготовленной законченной речи.

Никита Сергеевич так и не смог ясно сформулировать свою позицию. Ему претили сталинские преступления, но он не в состоянии был осудить систему, которая сделала эти преступления возможными. В результате первый секретарь ЦК постоянно оправдывался относительно своего доклада на XX съезде, говорил путано и сбивчиво:

– И я, и друзья мои, с которыми я работал и работаю, мы по-детски плакали, когда были у гроба Сталина. Поэтому надо с этим считаться. И что же это, у нас были тогда слезы неискренние, когда мы плакали, когда Сталин умирал, а потом стали плевать на труп Сталина, когда его вынесли и в Мавзолей положили? Нет, товарищи, мы были искренними и сейчас искренни».

В писательской среде после смерти Сталина столкнулись два направления. Одни писатели называли себя «автоматчиками партии» (крылатое выражение поэта Николая Матвеевича Грибачева), доказывали, что писать нужно только то, чего от них ждет ЦК, и требовали от высокого начальства поддержки и привилегий. Другие доказывали, что писатель обязан правдиво отражать действительность.

Борис Николаевич Полевой, автор знаменитой «Повести о настоящем человеке» (о потерявшем ноги летчике Герое Советского Союза Алексее Маресьеве) и главный редактор журнала «Юность», ехидно заметил, что «автоматчиков партии пора демобилизовать». Еще «автоматчиков» презрительно именовали «лакировщиками действительности».

Никита Сергеевич вступился за лакировщиков:

– Кто же такой лакировщик? Это люди, которые хотели показать деятельность нашей партии, нашего народа под руководством партии, успехи партии, успехи народа. Так мы этих людей должны осуждать?.. Лакировщики – это наши люди. Это люди, преданные партии… Мы считали, что нужно сказать правду, нужно обнажить недостатки, надо на них указать, но указать и пути преодоления этих недостатков. А у Дудинцева это есть? Нет этого. Он смакует недостатки. Он ведет эту критику с вражеских позиций…

Хрущев заговорил о Твардовском, которого лишил должности главного редактора журнала «Новый мир». Видно было, что первый секретарь ЦК КПСС не совсем уверен, что принял правильное решение:

– Мы критиковали товарища Твардовского… Мне очень жаль, что товарищ Твардовский, говорят, закупорился очень. Я искал его по телефону, хотел по телефону найти и поговорить. Его не было, или он не мог подойти к телефону, но я считал, что мы должны все сделать, чтобы критика была товарищеская, чтобы в этой критике людей не глушить, а помочь, чтобы эти люди продолжали с еще большей пользой заниматься творческим трудом…

«Речь Хрущева, – с горечью пометил в дневнике Твардовский, – рассеяние последних иллюзий. Все то же, только хуже, мельче. Рады одни лакировщики, получившие решительную и безоговорочную поддержку».

Но Хрущев не занимал однозначной позиции, когда речь шла о литературе и искусстве. Тут он был готов прислушиваться и к чужим мнениям. Идеологические вопросы как человек практического ума вообще не считал самыми важными. Его голова была занята более серьезными проблемами.

В августе 1953 года, когда Хрущев стал главой государства, ему положили на стол секретную справку:

«Хотя потребление большинства продовольственных продуктов в СССР в послевоенный период и возросло, тем не менее оно остается еще недостаточным. Общая норма потребления всех продуктов на душу населения в СССР по калорийности равна американской, но по ряду продуктов, особенно по овощам и по продуктам животноводства, нормы потребления отстают от норм потребления на душу населения в США и Англии…

Из этих данных видно, что в СССР меньше потребляется, чем в США и Англии – молока, мяса, яиц и сахара и значительно больше потребляется хлеба и картофеля… Потребление овощей, продуктов животноводства, рыбы и сахара значительно ниже норм, разработанных Институтом питания Академии медицинских наук СССР…»

Все десять лет своего правления Хрущев занимался сельским хозяйством, промышленностью, строительством. Идеологию передоверял другим. Когда ему докладывали о непорядках в этой сфере, взрывался, часто был несправедлив, но это не значит, что он не был способен признать чужую правоту.

Двадцатого июля 1957 года Александр Трифонович побывал у Хрущева. В ЦК его вызвал Дмитрий Алексеевич Поликарпов, который многие годы осуществлял партийное руководство литературой и искусством. Поликарпов обсудил с ним создание Союза писателей РСФСР. А потом повел к Хрущеву.

«Говорил я все то же, что и Поликарпову, – записал в дневнике Твардовский, – то есть то же, что говорю обычно о литературе, о ее нуждах и бедах, о ее бюрократизации и т. п. Часа полтора. От него две-три реплики. Потом он сказал, но в очень приемлемой форме, что у него десять минут на обед осталось, а потом он должен быть там-то».

Никита Сергеевич ощущал особое расположение к Твардовскому как подлинно народному поэту. И не мог не услышать искренности в словах Александра Трифоновича.

– Хорошо рассказываете, – сказал Хрущев, – я хотел бы еще вас послушать и ответить вам. Давайте на этой неделе…

«Вся эта встреча, – записал в дневнике Твардовский, – моя разгоряченность, сумбурность и существенность слов – все это теперь вспоминается как вчерашний хмельной день. Я даже не могу вспомнить, какая на нем была рубашка, – настолько мало меня это тогда занимало и настолько опрометью несся я бог весть куда. Помню только, что лицо у него не такое толстое и глупое, как на фотографиях, а более стариковское, пожухлое, но оживленное внутренним соображением, мыслью, хитростью».

Некоторые наивные фразы Хрущева поэта поразили, например:

– Лучше нам плохое, лакировочное произведение, но наше – оно хоть небольшую пользу сделает, чем талантливое, но не наше.

Провожая Твардовского, Дмитрий Поликарпов уважительно заметил:

– Неужели не понимаешь, что в тебе здесь заинтересованы больше, чем в ком бы то ни было из писателей страны, что ты первый поэт?