Текст книги "Фурцева"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Глава шестая
НА ВЕРШИНЕ ВЛАСТИ

Никита Сергеевич не зря считал Фурцеву своим человеком и продвигал. Екатерина Алексеевна пришла на помощь Хрущеву, когда летом 1957 года «старая гвардия» – Молотов, Маленков, Каганович и Булганин – решила свергнуть Никиту Сергеевича.

Шестого апреля 1957 года Хрущеву дали вторую звезду Героя Социалистического Труда за «выдающиеся заслуги в разработке и осуществлении мероприятий по освоению целинных и залежных земель». Вопрос о награждении обсуждался на заседании президиума. Маленков и Каганович не решились проголосовать против. Маленков даже позвонил Хрущеву и сказал:

– Вот, Никита, сейчас поеду домой и от чистого сердца, со всей душой трахну за тебя бокал коньяку.

Только Молотов, который был против награждения, откровенно высказал свое мнение. Хрущев такие обиды не забывал. В мае на встрече с московскими писателями Никита Сергеевич впервые публично неодобрительно отозвался о Молотове:

– Некоторые из вас, здесь присутствующих, говорят о каких-то расхождениях и разногласиях между нами, членами президиума. Я должен здесь прямо и открыто сказать, что все мы, члены президиума, товарищи Анастас, Лазарь, Вячеслав, Маленков, Суслов и другие, едины в проведении ленинской линии партии. Да, у нас в президиуме, в процессе работы бывают споры, чаще всего споры происходят с Молотовым. Молотов иногда выражает несогласие по тому или другому вопросу, это естественно, но это не означает, что у нас нет единства в президиуме.

Слова Хрущева разнеслись по всей Москве.

Молотов возражал против децентрализации управления промышленностью, затеянной Хрущевым. Написал записку, которую разослал членам президиума ЦК. 27 марта 1957 года ее обсуждали. Фурцева первой полностью поддержала Хрущева и атаковала Вячеслава Михайловича – зачем вносит раскол:

– Расстраивает сама форма – обращение в президиум. По содержанию – ничего предметного. Каждый раз какое-то особое мнение товарища Молотова. Тяжелый осадок остается. Печально – он делает это, чтобы след в истории оставить.

Вслед за Фурцевой столь же критически стали высказываться и другие члены президиума ЦК, хотя идея совнархозов нравилась не всем.

Идея Хрущева состояла в том, чтобы коренным образом изменить систему управления экономикой, вместо министерств ввести систему региональных совнархозов.

Третьего апреля 1957 года Фурцева выступала на пленуме Московского горкома:

– Горком привлек к выработке конкретных предложений по структуре руководства московской промышленностью большую группу работников. Всего в подготовке предложений участвовало 265 человек, в том числе министры, заместители министров, руководители крупнейших предприятий, работники райкомов партии. В течение месяца эти товарищи с очень большой ответственностью и с большим желанием принимали участие в выработке этих предложений. Много было споров, много было предложений, и, наконец, пришли к тем, которые розданы членам горкома. Эти предложения являются основой для обсуждения. Мы готовы принять все разумные замечания и предложения, чтобы еще раз продумать, перепроверить и учесть все хорошее.

Всех интересовало перераспределение полномочий. Фурцева предложила оставить исполкому Моссовета управление местной промышленностью, промышленную кооперацию, хлебопечение и швейную промышленность. Все это работало только на москвичей. Возник спор о мебельной промышленности. Моссовет хотел ее оставить себе, полагая, что московские мебельные фабрики должны удовлетворять потребности москвичей.

– По конституции, – объясняла Фурцева, – Московский совет является высшим местным органом советской власти. Следовательно, все организации, в том числе и Московский совет народного хозяйства должны быть ему подчинены. Поэтому Моссовет будет иметь возможность заслушивать на сессиях, на заседаниях исполкома доклады и сообщения о работе промышленности. Но следует учесть, что у Моссовета такое большое собственное хозяйство, что вряд ли ему удастся по-настоящему глубоко заниматься этими вопросами. Поэтому практически ими будут заниматься непосредственно партийные органы.

Уже тогда возник вопрос – не объединить ли Москву и Московскую область в один экономический район?

– Если объединить город и область, – говорила Фурцева, – то мы можем очень осложнить управление промышленностью. Насколько мне известно, и товарищи из областных организаций не ставят этот вопрос. Время покажет.

Возникла тревога: не приведет ли роспуск министерств, отказ от централизованного управления к местничеству?

– В Москве, – обещала Фурцева, – мы общими усилиями постараемся преодолеть местнические тенденции. Это надо будет сделать в самом зародыше, чтобы в корне вырвать вредные тенденции. Если будете чувствовать проявления местничества, отказ от поставок, то немедленно реагируйте… Я думаю, товарищи, что выражу ваше искреннее мнение, если скажу, что московская городская партийная организация, как во многих других больших делах, так и в перестройке руководства промышленностью и строительством будет в передовых рядах. Я уверена, что трудящиеся Москвы с честью выполнят задачи, поставленные нашим Центральным комитетом коммунистической партии!

Все дружно зааплодировали. Секретари Московского горкома были на стороне Никиты Сергеевича.

Хрущев и сам не заметил, как в высшем партийном органе собралась критическая масса обиженных на него людей – Маленков и Молотов, которых он лишил должностей, Каганович и Ворошилов, которых он ругал при всяком удобном случае… Ничего у них общего не было кроме главной цели – убрать Хрущева. Через год они объединились против Хрущева, как в 1953-м против Берии.

Все они сильно себя переоценивали и не замечали, как быстро окреп Никита Сергеевич, как стремительно он осваивался в роли руководителя страны. Они полагали, что им легко удастся скинуть Хрущева. Себя Молотов видел на его месте, Булганина намечали председателем КГБ, Маленкова и Кагановича – руководителями правительства.

Первые заместители главы правительства Вячеслав Михайлович Молотов и Лазарь Моисеевич Каганович, заместитель председателя правительства Георгий Максимилианович Маленков считали, что Хрущев забрал себе слишком много власти, не считается с товарищами по президиуму ЦК, подавляет инициативу и самостоятельность. После XX съезда, успешного для Хрущева, считал Каганович, остатки былой скромности у первого секретаря напрочь исчезли – как говорится, «шапка на ем встала торчком». Он стал все сам решать. Выступает без предварительного обсуждения в президиуме ЦК. Резко обрывает остальных. Поэтому его надо освободить от должности первого секретаря. Да и вообще пост первого секретаря не нужен, партийное руководство должно быть коллективным.

Ворошилову пересказали, как Хрущев за глаза о нем отзывался, и Клименту Ефремовичу стало не по себе. Он жаловался секретарю ЦК Шепилову:

– Дмитрий Трофимович, голубчик, ну что же у нас происходит? Как дальше жить? Как дальше работать? Он всех оскорбляет, всех унижает, ни с кем не считается. Все один, сам решает!

Шепилов резонно заметил:

– Климент Ефремович, почему вы мне это говорите? Вы же старейший член партии. Вы член президиума ЦК. Почему вы мне-то говорите?

– Вы у нас главный идеолог.

– Ну, какой я главный идеолог. Главный идеолог у нас Хрущев. Вы напрасно мне это говорите. Ставьте вопрос. У меня есть свое мнение.

Восемнадцатого июня 1957 года Маленков и другие недовольные устроили в неурочный день заседание президиума ЦК. Хрущеву предъявили все эти претензии. Хрущев предложил всему составу президиума отправиться в Ленинград на празднование 250-летия города. Первым возразил маршал Ворошилов:

– Почему все должны ехать? Что, у членов президиума нет других дел?

Каганович его поддержал, сказал, что у него много дел по уборке урожая:

– Мы глубоко уважаем Ленинград, но ленинградцы не обидятся, если туда поедут несколько членов президиума, не все.

Никита Сергеевич в привычной для него напористой манере обрушился на товарищей. Микоян пытался его успокоить. Но тут члены президиума, обычно покорно выслушивавшие речи первого секретаря, сказали, что так работать нельзя – давайте обсуждать поведение Хрущева, а председательствует пусть Булганин. Вот тут Никита Сергеевич осознал, что против него затеян заговор.

Слово взял Маленков:

– Вы знаете, товарищи, что мы поддерживали Хрущева. И я, и товарищ Булганин вносили предложение об избрании Хрущева первым секретарем. Но вот теперь я вижу, что мы ошиблись. Он обнаружил неспособность возглавлять ЦК. Он делает ошибку за ошибкой, он зазнался. Отношение к членам президиума стало нетерпимым, особенно после XX съезда. Он подменяет государственный аппарат партийным, командует непосредственно через голову Совета министров. Мы должны принять решение об освобождении Хрущева от обязанностей первого секретаря ЦК.

Маленкова поддержал Каганович:

– Хрущев систематически занимался дискредитацией президиума ЦК, критиковал членов президиума за нашей спиной. Его действия вредят единству, во имя которого президиум ЦК терпел до сих пор причуды Хрущева.

Поднаторевший в борьбе с партийными уклонами Каганович напомнил, что Хрущев когда-то допустил ошибку и поддержал троцкистов. Незадолго до этого, на одном из заседаний президиума ЦК Хрущев сказал:

– Надо еще разобраться с делами Зиновьева, Каменева и других.

Никита Сергеевич уже понимал, что все эти дела фальсифицированы. Но его товарищи ничего не хотели пересматривать. Каганович бросил реплику:

– Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Хрущев разозлился:

– Что ты все намекаешь, мне это надоело!

– Тогда на президиуме я не стал раскрывать этот намек, – напомнил этот эпизод Каганович, – а сейчас я его раскрою. Хрущев был в 1923–1924 годах троцкистом. В 1925 году он пересмотрел свои взгляды и покаялся в своем грехе.

Обвинение в троцкизме было крайне опасным, и потом Хрущев попросит Микояна прийти ему на помощь. Анастас Иванович объяснит членам ЦК:

– В 1923 году Троцкий выдвинул лозунг внутрипартийной демократии и обратился с ним к молодежи. Он собрал много голосов студенческой молодежи, и была опасность, что он может взять в свои руки руководство партией. Во время этой дискуссии на одном из первых собраний Хрущев выступал в пользу этой позиции Троцкого, но затем, раскусив, в чем дело, в той же организации активно выступал против Троцкого. Не надо забывать, что Троцкий был тогда членом политбюро, ратовал за внутрипартийную демократию. Надо знать психологию того времени и подходить к фактам исторически…

Невозможно не заметить, что всякий раз, когда Хрущев, подчиняясь человеческим чувствам, выступал за демократию в партии или в защиту невинно расстрелянных, он оказывался либо троцкистом, либо ревизионистом…

Молотов тоже с удовольствием сквитался с Хрущевым:

– Как ни старался Хрущев провоцировать меня, я не поддавался на обострение отношений. Но оказалось, что дальше терпеть невозможно. Хрущев обострил не только личные отношения, но и отношения в президиуме в целом.

Молотов говорил, что напрасно ему приписывают, будто он против освоения целины. Это неверно. Он возражал против чрезмерного ее увеличения, предлагал двигаться постепенно, чтобы освоить новые земли хорошо и получить высокие урожаи. И напрасно его обвиняют, будто он против политики мира. Его выступления против Югославии относились не к вопросам внешней политики, а к антисоветским выступлениям югославов, за которые их нужно критиковать…

Молотова и Маленкова поддержали Ворошилов, потом Булганин и еще два первых заместителя главы правительства – Михаил Георгиевич Первухин и Максим Захарович Сабуров.

Ворошилов, которым Хрущев помыкал, внес предложение:

– И я пришел к заключению, что необходимо освободить Хрущева от обязанностей первого секретаря. Работать с ним, товарищи, стало невмоготу. Не можем мы больше терпеть подобное. Давайте решать.

Хрущев с Маленковым двумя годами ранее поступил сравнительно мягко – с поста председателя Совета министров снял, но сделал министром электростанций. Так и Хрущева предполагалось не на пенсию отправить, а назначить министром сельского хозяйства: пусть еще поработает, но на более скромной должности.

Расклад был не в пользу Хрущева. Семью голосами против четырех президиум проголосовал за освобождение его с поста первого секретаря. Но произошло нечто неожиданное: Никита Сергеевич нарушил партийную дисциплину и не подчинился решению высшего партийного органа. Он точно угадал, что члены ЦК – первые секретари обкомов – поддержат его в борьбе против старой гвардии и простят первому секретарю такое нарушение дисциплины.

Екатерина Алексеевна Фурцева первой твердо заняла сторону Хрущева. Едва зазвучала критика в адрес Никиты Сергеевича, Фурцева и Брежнев бросились собирать союзников и единомышленников. Они оба были кандидатами в члены президиума. Высказываться имели право, а голосовать нет.

Потом Леонид Ильич Брежнев рассказывал:

– 18 июня товарищ Фурцева, я и заведующие отделами рассматривали проект приветственного письма Ленинграду по случаю 250-летия. Мы знали, что товарищ Хрущев будет принимать венгерских журналистов. Но вдруг нам сказали, что журналистов примет весь президиум ЦК в зале заседаний. Мы тоже приехали. Чувство какого-то волнения уже было. Что же этому предшествовало? Товарищ Фурцева нам рассказала, что накануне Каганович после приема в посольстве обогнал машину, в которой ехали она, Шепилов и Первухин. Гудком остановил их машину, на ходу выскочил и за рукав вытащил Шепилова, забрал к себе в машину, и они куда-то уехали. Товарищ Фурцева спрашивала у Шепилова, в чем дело. Он уклонился от честного ответа. На самом же деле он поехал к товарищу Кагановичу на совет. Это было накануне намеченного ими заседания президиума ЦК. Перед тем как принимать журналистов, мы собрались в маленькой комнате.

Вот здесь Анастас Иванович Микоян прошептал Фурцевой на ухо:

– Они, прикрываясь вопросом о поездке в Ленинград, хотят что-то другое. Они, видимо, сговорились и поэтому требуют немедленно провести президиум.

Когда началось заседание президиума ЦК, Леонид Ильич сел с краю, рядом с Фурцевой. Он был растерян. Спросил Екатерину Алексеевну:

– Что делать?

– Надо звать Жукова, – сказала Фурцева, – он на стороне Хрущева.

Леонид Ильич выскочил из зала заседаний и пошел искать свободный кабинет, чтобы из него позвонить.

– Булганин, – рассказывал Брежнев, – зная, что будет заседание по этому делу, зная, что товарищ Жуков является твердым, волевым, принципиальным и честным человеком, за несколько часов до этого отпустил его на учение, так что он не участвовал в этом заседании.

Министр обороны находился в Солнечногорске. Секретарь ЦК Аверкий Борисович Аристов заболел и сидел дома. Фурцева предложила и его привезти на заседание, хотя он не был членом президиума и не имел права решающего голоса. Брежнев связался по телефону с Аристовым, пересказал ему слова Микояна, попросил от имени Фурцевой и от собственного приехать:

– Так как нас мало. Они выбрали удобный момент…

Стратегически важным был звонок председателю КГБ Ивану Александровичу Серову, верному хрущевцу. Брежнев предупредил его, что заседание президиума направлено против Никиты Сергеевича.

– Приехал товарищ Жуков, – вспоминал Брежнев. – Рассказал мне, что его утром вызывал к себе Маленков и вел с ним заискивающий и сомнительный разговор о том, что ему пора стать членом президиума ЦК, но что надо поговорить о руководстве партии… Я товарищу Жукову сказал, что это Маленков вас прощупывал – на чьей стороне вы можете быть…

Прощупывал маршала не только Маленков. Жуков и Каганович жили на даче рядом. Похлопав Жукова по плечу, Лазарь Моисеевич произнес:

– Ну товарищ Жуков, вам пора быть членом президиума. Вы созрели…

Когда Брежнев вернулся в зал заседаний президиума, его подозрительно спросили:

– Куда это вы мотались? Брежнев огрызнулся:

– У меня желудок расстроился, в уборной сидел.

Фурцевой он дал знать, что мобилизовал всех, кого мог.

Когда маршал Жуков, вернувшись с учений, прибыл на заседание президиума, он увидел такую картину: на председательском месте сидит глава правительства Николай Александрович Булганин, а присутствующие разносят Хрущева в пух и прах. Маленков в нервном состоянии даже стукнул кулаком по столу.

Жуков потом иронически вспоминал:

– Я сидел рядом с Маленковым, и у меня графин подпрыгнул на столе.

В этой критической ситуации Брежнев запаниковал и не знал, что делать. Фурцева же сохранила спокойствие. Она сразу поняла, как надо действовать. Она говорила, Брежнев исполнял. Заседание президиума удалось перенести на следующий день. Фурцева твердо сказала, что она должна уйти, поскольку ей предстоит открывать торжественное заседание, посвященное юбилею председателя исполкома Коминтерна Георгия Димитрова. Ее слова подействовали. «Мятежникам» не позволили сразу же снять Хрущева.

Впрочем, выступивший против Хрущева кандидат в члены президиума и секретарь ЦК Дмитрий Трофимович Шепилов рассказывал, что прежде Фурцева сама часто заходила к нему и жаловалась на хрущевский стиль руководства, на то, что Никита Сергеевич все решает сам и всеми командует.

– Что у нас делается, все разваливается, все гибнет! – сокрушалась она.

Когда Екатерина Алексеевна заходила в шепиловский кабинет, шептала:

– Давайте отойдем! Нас подслушивают, накройте чем-нибудь телефон.

Шепилов – один из самых интересных политиков советского времени. У него была яркая, хотя и очень недолгая карьера. Повернись судьба иначе – и не Леонид Ильич Брежнев, а Дмитрий Трофимович Шепилов вполне мог стать главой партии и государства. Между Брежневым и Шепиловым было немало общего. Почти ровесники. И Брежнев, и Шепилов вернулись с войны в генеральских погонах, что выгодно отличало их от просидевших всю войну в тылу других руководителей страны.

Молодые и крепкие, Брежнев и Шепилов были чуть ли не единственными прилично выглядевшими партийными руководителями. Они сильно выделялись среди пузатых, низкорослых, каких-то физически ущербных членов политбюро. И Брежневу, и Шепилову приятная внешность помогла в карьере. Сталину – особенно в старости – нравились красивые, статные, молодые генералы. Сталин, а затем Никита Хрущев продвигали и приближали Брежнева и Шепилова.

В 1957 году Брежнев и Шепилов были уже секретарями ЦК и кандидатами в члены президиума ЦК. Еще одна ступенька, еще один шаг – и они уже небожители. Оба были не сухарями, не аскетами, а жизнелюбами, пользовались успехом у женщин. На этом сходство между ними заканчивается и пути их расходятся.

Брежнев, любитель домино и застолий с обильной выпивкой, свой в компании коллег-партсекретарей. Профессор Шепилов, экономист по профессии, прекрасно разбирался в музыке, театре, литературе. При любом удобном случае Дмитрий Трофимович все бросал и бежал в Большой театр на премьеру. Бывший глава Союза композиторов Тихон Николаевич Хренников, который дружил с Шепиловым, вспоминал о его высокой музыкальной культуре, о том, что он ценил и уважал людей искусства и сам прекрасно пел. Дмитрий Трофимович мог пропеть десяток опер и помнил около сотни романсов, с удовольствием пел их до конца жизни.

Шепилов был и одаренным оратором – тоже большая редкость для советских лидеров послереволюционного периода. Зато Брежнев оказался умелым политиком. В решающую минуту в борьбе за власть он безошибочно встал на сторону победителя. А Шепилов поступил так, как считал справедливым и честным. Остался, в сущности, наивным человеком, хотя уже не раз был бит жизнью.

«Высокий, красивый мужчина с гордой посадкой головы, вполне убежденный в своем обаянии, – таким его запомнил драматург Леонид Зорин. – Барственная пластика, уверенный взгляд и вся повадка гедониста и женолюба. Среди своих дубовых коллег Шепилов выделялся породистостью и производил впечатление… Думаю, он по-мужски импонировал старым вождям своею статью, к тому же нужен был человек, так сказать, с внешностью и манерами».

Обаятельный, красивый и надежный Дмитрий Шепилов располагал к себе с первого взгляда и явно произвел впечатление на Фурцеву. Он так разительно отличался от прочей руководящей публики, что женский взгляд неизменно останавливался на его высокой и представительной фигуре. В конце сентября 1954 года они оба полетели вместе с Хрущевым в Китай.

Представительную советскую делегацию восхитили пышные празднества по случаю пятилетия Китайской Народной Республики на площади Тяньаньмэнь. Хрущев поучал хозяйку Москвы:

– Вот, Екатерина Алексеевна, учитесь у китайцев, как нужно оформлять и проводить демонстрации. У нас все это официально и сухо проводится. А тут тебе и пение, и танцы, и физкультурные упражнения.

Вернувшись в Москву, Фурцева постаралась учесть пожелания первого секретаря ЦК КПСС. Празднование майских и октябрьских годовщин на Красной площади приобрело более театральный характер.

Во время длительной поездки по Китаю Шепилов и Фурцева много общались, вечерами вместе гуляли, словом, получали удовольствие от общения. Ни Дмитрий Трофимович, ни Екатерина Алексеевна не были еще посвящены в тайны советско-китайских отношений. Перед отъездом председатель КГБ Иван Серов представил Хрущеву справку, составленную по материалам старшего советника комитета в Пекине. С октября 1949-го по 1954 год руководители Народного Китая уничтожили семьсот десять тысяч человек, арестовали за «контрреволюционную деятельность» два миллиона…

За советские промышленные поставки Китай расплачивался продовольствием, которого не хватало стране. В инструкции Министерству внешней торговли КНР летом 1954 года говорилось: «Ради экспорта следует сократить внутренний рынок таких продуктов, как мясо. Другие продукты, такие как фрукты и чай, следует экспортировать в как можно большем количестве и потреблять на внутреннем рынке только в том случае, если что-нибудь остается…»

Глава правительства КНР Чжоу Эньлай, обещая друзьям увеличить поставки продовольствия, сказал:

– Если наш народ и голодает, то не в городах, а в сельской местности.

За этим стояло: никто не узнает о голоде. Да и крестьян не жалко. Крестьянам запрещалось уезжать из деревни, перебираться в город и менять профессию. Вот почему китайцы так боялись ссылки в деревню в наказание за проступки: это не только голод и тяжелый труд, это обрекало всю семью, и главное детей, на такую же безрадостную жизнь.

До приезда советской делегации Мао Цзэдун убрал руководителя Маньчжурии Гао Гана, потому что он был слишком откровенен с советскими товарищами, а Мао не хотел, чтобы русские знали, как делаются дела в высшем руководстве страны. Гао Ган пытался покончить с собой. Первая попытка не удалась, его заставили каяться за «вредительский акт против партии» и посадили под домашний арест. Он собрал снотворное и все-таки принял смертельную дозу.

Сложные переговоры велись о судьбе Монголии, которую китайские руководители не признавали как самостоятельное государство, считали, что эта территория – часть Китая.

Личный переводчик Мао вспоминал, как во время концерта оказался рядом с Булганиным. Выступали монгольские артисты. Булганин, обращаясь к переводчику, пробормотал, что, мол, когда летел в самолете над Монголией, то увидел, там – сплошная пустыня, ничего там нет, экономику монголам развивать очень трудно и лучше уж возвратить их Китаю.

Хрущев спросил Булганина – о чем ты? Булганин повторил свои слова. Никита Сергеевич недовольно заметил, что этого говорить не нужно. Теперь уже второй человек в КНР Лю Шаоци заинтересовался разговором и в свою очередь спросил переводчика:

– О чем это они?

Переводчик пересказал слова Булганина. Лю Шаоци доложил об этих словах Мао Цзэдуну. Во время переговоров Мао заметил Хрущеву:

– Слышал, что вы хотите вернуть Монголию Китаю. Мы это приветствуем. Просим вас поговорить об этом с монгольскими товарищами.

Хрущев немедленно ответил:

– Нет, не было ничего такого. Мы это с Монголией не обсуждали.

Повернувшись, он с гневом сказал Булганину:

– Все из-за того, что ты много болтаешь!

После совместной поездки в Китай Екатерина Алексеевна Фурцева искала общества Шепилова, частенько забегала к нему поговорить по душам. Тем более что последние месяцы Дмитрий Трофимович тоже занимался в ЦК идеологическими делами, так что находились и формальные поводы для бесед. Неизвестно, как бы развивались их отношения. Но вмешалась политика, разделившая их.

Накануне последнего, решающего заседания президиума ЦК бледная, возбужденная Фурцева сказала Шепилову:

– Я пришла вас предупредить, что, если будет обсуждаться этот вопрос и вы позволите себе повторить то, о чем мы с вами говорили, мы вас сотрем в пыль.

– Кто это «мы»? – поинтересовался Шепилов.

– Я секретарь Московского комитета партии. МГК мне подчиняется, мы вас сотрем.

– Товарищ Фурцева, вы что говорите? – изумился Шепилов. – Вы же сами ко мне приходили и жаловались на положение дел.

– Я к вам не приходила!

На заседании президиума Шепилов, тем не менее, пересказал свои беседы с Фурцевой. Он всего лишь хотел показать, что даже руководители партии боятся говорить откровенно и шепчутся по углам, где их не могут слышать.

– Вот какое складывается дикое положение, – сказал Шепилов, – два секретаря ЦК, Фурцева и я, никогда ни в каких оппозициях не были, ничего провокационного не делали, и мы не можем друг с другом поговорить!

Екатерина Алексеевна не ожидала, что ее слова, произнесенные в тиши кабинета один на один, станут достоянием гласности. Рассказ Шепилова ставил ее в неудобное положение. Выходит, в лицо она говорит Хрущеву одно, а за глаза – другое.

На пленуме ЦК Фурцева гневно выговаривала Шепилову:

– Это провокация! Зачем же применять нечестные методы, передавать разговоры, которые были один на один? Чтобы столкнуть членов президиума друг с другом.

Шепилов обратился к ней:

– А вы скажите пленуму, разве я говорил что-нибудь недостойное о ком-то из членов президиума?

Члены ЦК забеспокоились:

– Почему мы должны популяризировать его? Незачем повторять то, что он говорил!

Фурцева гордо заявила:

– Это желание пленума, и я рассказывать не буду. Шепилов понимающе улыбнулся. Хрущев взорвался:

– Вы смотрите, все время сидит, улыбается. Секретарь ЦК Аверкий Аристов говорил на пленуме:

– Я крикнул Шепилову на заседании президиума: «Сплетник!» Но этого мало. Сейчас можно прибавить. Политическая проститутка! (Аплодисменты.) Грязный человек! Видели бы вы, с каким цинизмом говорил этот человек на президиуме… Как он клеветал – без меры, без совести – на товарища Фурцеву и товарища Хрущева! Вычитывал все это из записной книжечки, где у него было записано, кто, когда и что говорил ему о товарище Хрущеве, о Ворошилове, что говорила товарищ Фурцева…

Первый секретарь Ленинградского обкома Фрол Романович Козлов подхватил:

– Шепилов играл пакостную роль… Провокационно вел себя в отношении товарища Фурцевой, облил грязью товарища Фурцеву, противно было слушать… Разорви, Шепилов, к черту эту книжечку, брось ее, это не только для члена ЦК, а для честного человека позор…

Когда-то Шепилов понравился Хрущеву: умница, работяга, образованный человек и не интриган. Такие люди Хрущеву и были нужны. Он собирал свою команду и искал талантливых людей. Он привлек Шепилова к подготовке своих выступлений. 17 апреля 1954 года Никита Сергеевич пышно отметил свое шестидесятилетие. Через несколько дней встретил Шепилова, спросил:

– Вы были у меня на именинах?

– Нет, не был.

– Почему?

– А меня никто не приглашал.

– Ну, это значит, мои хлопцы маху дали.

Шепилов оставался хрущевским человеком, но он искренне высказал то, в чем был убежден. Считал, что надо сохранить идею XX съезда – ни один из партийных руководителей не должен возвышаться над другими. Он был против начинающегося культа Хрущева. Между ними началось охлаждение. Тем более что Шепилов, явно не понимая, как быстро меняется характер Никиты Сергеевича, продолжал спорить с Хрущевым. Испортились и личные отношения. Хрущев не пригласил Шепилова на свадьбу сына, хотя позвал остальных партийных руководителей высшего ранга.

Ворошилов встретил Дмитрия Трофимовича, спросил:

– Идешь на свадьбу?

Тот ответил:

– Нет, меня не позвали.

– Да? – Ворошилов как бы обрадовался и гордо добавил: – А я иду.

Товарищи по партийному аппарату просто не понимали Шепилова. Он проводил в ЦК совещание по вопросам литературы и начал так:

– Я буду выступать не как секретарь ЦК и не как кандидат в члены президиума, а как рядовой читатель.

Сотрудники аппарата переглянулись: как это понимать? Мы же руководители, а не читатели… Дмитрий Трофимович ценил таланты, либерально относился к людям искусства, разговаривал с ними не командным, а нормальным языком. Он не сомневался в том, что партия имеет право работать с интеллигенцией, но не должна никого давить:

– Даже при наличии в творчестве отдельных композиторов действительно серьезных недостатков нет необходимости причислять их к представителям антинародного направления… Пусть товарищи спорят, пусть экспериментируют…

Один из идеологических функционеров доносил: «Шепилов отражал обывательские настроения небольшой части интеллигенции – писателей и художников, которые в своих произведениях высказывали недовольство руководством партии… Отсюда началось его грехопадение. Шепилов заигрывал с творческой интеллигенцией. Если внимательно прочитать его выступления на съезде композиторов и художников, то очень бледно показана руководящая роль партии в искусстве».

Дмитрий Степанович Полянский, будущий член политбюро, раздраженно говорил:

– Это интеллигенток такого либерального толка, барин, карьерист, он нам разлагает идеологический фронт, засоряет кадры, запутывает дело, двурушничает.

Голос из зала:

– Пижончик.

Полянский подхватил:

– Да, это правильно. Он себя ведет как пижончик и стиляга. Он на каждое заседание приходит в новом, сильно наглаженном костюме. А я так думаю, что кому-кому, а Шепилову на этот пленум можно прийти и в старом, даже мятом костюме.

Молотов и другие были для Никиты Сергеевича просто политическими соперниками. Выступление Шепилова он воспринял как личную обиду. Он считал, что, посмев его критиковать, Шепилов ответил ему черной неблагодарностью.

Тихон Хренников рассказывал мне: – Дмитрий Трофимович потом говорил, что в общем-то он не собирался выступать против Хрущева так резко. Но, видимо, наболело. Он уважал Хрущева. Вместе с тем считал возможным и необходимым покритиковать товарища по партии. Но он не думал, что так получится.

Интеллигенция была огорчена его уходом. Писатель Илья Эренбург заметил с сожалением, что «он уже начинал кое-что понимать». Например, Шепилов разрешил создать Союз кинематографистов. Киношные люди очень этого хотели: у всех – писателей, композиторов, архитекторов – есть свой творческий союз, а им не давали. Шепилов разрешил это сделать в 1957 году.