Текст книги "Фурцева"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

Опалу он перенес более чем достойно.

Через несколько лет Фурцева вновь оказалась рядом с Шепиловым, которого Хрущев выгнал не только из партийного аппарата, но и из Москвы. Назначили Дмитрия Трофимовича в августе 1958 года заместителем директора Института экономики Академии наук Казахстана, а хотели поставить директором совхоза… Дмитрий Трофимович с трудом в сентябре 1960 года вернулся в столицу. Ему позволили работать ученым археографом в Главном архивном управлении при Совете министров СССР, но исключили из партии и даже вывели из состава Академии наук СССР (он был избран членом-корреспондентом по отделению экономики).

При всех его горестях утешением было то, что друзья остались друзьями. Среди музыкантов он пользовался непререкаемым авторитетом и после потери высокой должности. Однажды глава Союза композиторов Тихон Николаевич Хренников прислал ему билет на премьеру в Большой театр. Рядом как назло усадили министра культуры. Екатерина Алексеевна возмутилась:

– Кто посмел продать билет Шепилову? Да еще на место рядом со мной?!

Ключевую роль в спасении Хрущева в те дни сыграли председатель КГБ Иван Серов и министр обороны Георгий Жуков. Жуков самолетами военно-транспортной авиации со всей страны доставлял в Москву членов ЦК, а Серов их правильно ориентировал. Члены ЦК собрались в Свердловском зале, заявили, что они поддерживают первого секретаря и пришли требовать от членов президиума отчета: что происходит?

Каганович заявил, что это настоящий фракционный акт, ловкий, но троцкистский.

Максим Сабуров возмутился:

– Я вас, товарищ Хрущев, считал честнейшим человеком. Теперь вижу, что я ошибался, – вы бесчестный человек, позволивший себе по-фракционному, за спиной президиума ЦК организовать собрание в Свердловском зале.

Президиум ЦК увидел, что партийный аппарат вышел из подчинения. Молотову и Маленкову пришлось согласиться на проведение пленума, на котором люди Хрущева составляли очевидное большинство. Остальные, увидев, чья берет, тотчас присоединились к победителю. Роли переменились: Молотов и другие оказались заговорщиками.

Хрущев ловко выделил из семи членов президиума, выступивших против первого секретаря, троих – Молотова, Маленкова и Кагановича – и представил их антипартийной группой. Остальным дал возможность признать свои ошибки и отойти в сторону. Ворошилова и Булганина Хрущев вообще помиловал. От Булганина он, правда, потом все равно избавился, а Ворошилову позволил некоторое время оставаться на декоративном посту председателя президиума Верховного Совета СССР.

Антипартийной в советской истории становилась та группа, которая терпела поражение во внутрипартийной борьбе. Победил Хрущев, поэтому его противники оказались антипартийной группой. Через семь лет, в 1964-м, Хрущев потерпел поражение, и люди, которые говорили о нем почти то же самое, что Маленков и другие, оказались победителями и взяли власть…

На июньском пленуме Хрущев сделал реверанс в сторону партийных секретарей, обещая им большую власть и большие полномочия:

– Когда пришла группа товарищей – членов ЦК и попросила принять их, некоторые члены президиума заявили: «Что за обстановка в партии, кто создал такую обстановку? Так нас могут и танками окружить». В ответ на это я сказал, что надо принять членов ЦК. Молотов громко заявил, что мы не будем принимать. Тогда мной было сказано следующее: «Товарищи, мы члены президиума ЦК, мы слуги пленума, а пленум хозяин».

Зал зааплодировал. Хрущев завоевал аудиторию.

Пленум ЦК превратился в суд над антипартийной группой Молотова, Маленкова и Кагановича. Молотова на первое место поставил сам Хрущев – он считал Вячеслава Михайловича идейным вождем этой группы. Молотов и на пленуме, видя перед собой враждебный зал, не потерял присутствия духа и продолжал сопротивляться:

– Хрущев походя говорит о членах президиума ЦК: этот выживший из ума старик, этот бездельник, тот карьерист. Не может один член президиума распоряжаться нами, как пешками.

Молотов как недавний министр иностранных дел особенно возмущался, что, когда Хрущев с Булганиным были в Финляндии и их позвали в сауну, Никита Сергеевич принял приглашение:

– Булганин отказался и правильно поступил, а Хрущев в три часа ночи отправился к президенту Финляндии в баню и был там до шести часов утра. А я считаю, что надо вести себя более достойно.

Хрущев с удовольствием объяснил залу эту банную историю:

– Булганин, Маленков и другие товарищи говорят, что они любят париться в бане. Я, как вы знаете, юность провел в степях, на юге, там бань нет. Я в бани никогда не хожу, за исключением, Родион Яковлевич (он обратился к сидевшему в зале маршалу Малиновскому. – Л. М.), со времен войны, когда мы с вами на Дону были и парились. Приехали мы в Финляндию. Там все хвастаются банями. Президент Финляндии Кекконен говорит: когда я стал президентом, новую баню построил. Булганин не пошел, а я, хотя и не привык к бане, все-таки решил пойти – считал бестактным отказаться. Что делают в бане? Парятся. Мы тоже парились, шутили, смеялись. Должен сказать, что Кекконен – это один из самых близких к Советскому Союзу людей в Финляндии. И этим надо дорожить. Вы представляете себе: президент приглашает гостей в баню, а гости плюют и уходят. Это же обижает, оскорбляет их. Тут Хрущев повернулся к Молотову:

– Да как же тебе не стыдно? Ты вот ни с кем не пойдешь. Если бы тебе дать волю, ты довел бы страну до ручки, со всеми рассорился, довел бы до конфликта. Посмотри на свою телеграмму из Сан-Франциско, что ты в ней писал? Ты писал, что война может вот-вот начаться.

Молотов стоял на своем:

– Я не согласен. Можно было бы достойнее вести себя в Финляндии.

Тут уж не выдержал генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко:

– А вы считали достойным ехать к Гитлеру?

Молотову на пленуме припомнили всё. И что Сталин называл его «медным лбом», и что он участвовал в уничтожении людей. Члены ЦК сладострастно поносили своих недавних вождей, перед которыми десятилетиями ходили на полусогнутых. Большинство предъявляло Молотову ритуальные обвинения в антипартийной деятельности, но иногда, как в случае с прокурором Руденко, прорывались и искренние нотки.

Маршал Жуков, пожалуй, впервые рассказал о том, как Сталин, и Молотов утверждали расстрельные списки. Например, 12 ноября 1938 года – в один день – санкционировали расстрел 3167 человек.

– Мы верили этим людям, – говорил Жуков, – носили их портреты, а с их рук капает кровь… Они, засучив рукава, с топором в руках рубили головы… Как скот, по списку гнали на бойню: быков столько-то, коров столько-то, овец столько-то… Если бы только народ знал правду, то встречал бы их не аплодисментами, а камнями.

На Молотова эти страшные слова не произвели должного впечатления. Он ни на минуту не потерял хладнокровия и ни в чем не признавал себя виновным.

Маршал Жуков не отступал:

– Скажи, почему все обвинения делались только на основе личных признаний тех, кто арестовывался? А эти признания добывались в результате истязаний. На каком основании было принято решение о том, чтобы арестованных бить и вымогать у них показания? Кто подписал этот документ о допросах и избиениях?

Молотов отвечал совершенно спокойно:

– Применять физические меры – было общее решение политбюро. Все подписывали.

Георгий Маленков и другие говорили, что это делалось по указанию Сталина. Из зала им кричали:

– Напрасно сваливаете на покойника! Хрущев напомнил Маленкову:

– Ты после Сталина был второе лицо, и на тебя ложится главная ответственность.

Жуков выступал несколько раз. У него в руках были документы:

– Я хочу дать справку. В плену было 126 тысяч наших офицеров. Они вернулись из плена. И Молотов по представлению Булганина вопреки существующему закону лишил этих офицеров воинских званий и послал их в административном порядке в концентрационные лагеря на шесть лет. Вот у меня этот документ, подписанный Молотовым 22 октября 1945 года.

Это было секретное постановление Совнаркома «О лишении офицерских званий лиц, служивших в немецкой армии, специальных немецких формированиях „власовцев“ и полицейских». Оно было принято на основании постановления Государственного Комитета Обороны от 18 августа 1945 года «О направлении на работу в промышленность военнослужащих Красной Армии, освобожденных из немецкого плена, и репатриантов призывного возраста». Офицеров лишали званий и передавали НКВД, который выселял их в районы Норильского и Ухтинского комбинатов НКВД, Печорского угольного бассейна и в верховья Камы на шесть лет.

Нужные документы нашел в архиве заведующий общим отделом ЦК Владимир Никифорович Малин. Его Сталин взял к себе помощником после того, как убрал Поскребышева. Малин – чуть ли не единственный, кто сохранился из личного сталинского аппарата.

Малин тоже попросил слова:

– Позвольте мне дать справку. Это трагедия целого поколения людей, и за нее нужно иметь мужество отвечать. В архивах ЦК среди расстрельных списков есть и такой, на котором рукой Молотова написано: «Бить и бить».

Зал кричал:

– Позор!

И даже новый министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко, выдвиженец и любимец Вячеслава Михайловича, обязанный ему своей фантастической карьерой, сказал, что картина выступающего Молотова – это жалкое зрелище, что Молотов хотел вылить грязь на голову Хрущеву, а сам вывозился в этой грязи с ног до головы…

Черту под обсуждением поведения Молотова подвел предшественник Фурцевой на посту первого секретаря Московского горкома Иван Васильевич Капитонов:

– Если бы Молотов изредка бывал на наших предприятиях, в колхозах, совхозах, то он бы убедился в своей неправоте. Поэтому я считаю, товарищи, что Молотов не может оставаться в президиуме ЦК, в членах ЦК и в рядах нашей партии.

Зал аплодировал и кричал:

– Правильно!

Молотов, Маленков, Булганин, Каганович думали, что партия автоматически примет их точку зрения, и ошиблись. И ведь, казалось бы, разумные вещи говорили они в 1957 году: что формируется культ личности Хрущева, что нужны демократия и коллегиальность в партии, что лозунг «Догнать и перегнать Америку по мясу и молоку» просто глупый… Но никто не стал их слушать, как они прежде не слушали других, пытавшихся критиковать партийный аппарат и вождей.

Первые секретари обкомов не хотели никакого либерализма, но еще больше они боялись возвращения к сталинским временам, когда никто не был гарантирован от ареста. Молотов и другие в их глазах олицетворяли именно такую жизнь. Поэтому июньский пленум поддержал Хрущева. Никита Сергеевич тоже не у всех вызывал симпатии, но он открывал молодому поколению дорогу наверх, освобождая кабинеты от прежних хозяев.

Все противники Хрущева были выброшены из политики. Маленкова отправили директором гидроэлектростанции в Усть-Каменогорск на Алтае, Кагановича – управляющим трестом «Союзасбест» в город Асбест Свердловской области. Они находились под наблюдением местных органов КГБ. Молотова вывели из состава ЦК, 29 июля 1957 года освободили от должности министра государственного контроля, 3 августа утвердили послом в Монголии.

Хрущев превратил своих противников в «антипартийную группу» и изгнал их из президиума ЦК. Освободившиеся места заняли те, кто поддержал Никиту Сергеевича. 29 июня 1957 года он сделал Екатерину Алексеевну Фурцеву полноправным членом президиума ЦК. Это было громкое назначение. В следующий раз женщина войдет в состав политбюро уже при Горбачеве.

В качестве подарка Хрущев вернул Екатерине Алексеевне мужа – Николай Фирюбин покинул Белград. В том 1957 году Фирюбина хотели даже вернуть на партийную работу, о чем он мечтал много лет, а тут представился удобный повод.

После смерти Сталина 19 марта 1953 года в аппарате ЦК образовали отдел по связям с иностранными компартиями. Сотрудники отдела следили за деятельностью иностранных компартий, принимали иностранные делегации, приезжавшие в Советский Союз, помогали политэмигрантам, которых в нашей стране еще было немало. С марта 1955 года отделом руководил кремлевский долгожитель, выпускник Института красной профессуры и бывший работник Коминтерна Борис Николаевич Пономарев. При Хрущеве он стал академиком. Борис Николаевич поставил рекорд – заведовал отделом больше тридцати лет, пока Горбачев не отправил его на пенсию.

В начале 1957 года отдел ЦК КПСС по связям с иностранными компартиями решили разделить, чтобы одно подразделение занималось капиталистическими и развивающимися странами, другое – социалистическими. 21 февраля вопрос обсуждался на заседании президиума ЦК. Постановили создать международный отдел ЦК, во главе которого оставили Бориса Пономарева, и образовать отдел по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. В газетах его полное название никогда не упоминалось, писали коротко и внушительно – Отдел ЦК.

Задачи нового отдела сформулировали так: поддержание тесных контактов с братскими партиями, изучение экономических и социально-политических процессов в соцстранах, разработка планов всестороннего сотрудничества, контроль за всеми советскими ведомствами и организациями «в их сношениях со странами народной демократии» и наблюдение за политической работой с приезжающими в Советский Союз гражданами этих стран.

Кандидатуру руководителя нового отдела подбирал Шепилов. 21 февраля на заседании президиума ЦК Дмитрий Трофимович предложил Фирюбина. Шепилов еще недавно был министром иностранных дел и знал Николая Павловича. К тому же он весьма симпатизировал Екатерине Алексеевне, еще не предполагая, что всего через несколько месяцев разойдутся их жизненные пути.

Шепилов не сомневался, что его кандидатура пройдет. На смену Фирюбину в Министерстве иностранных дел уже готовили другого партийного работника – Евгения Ивановича Громова, который был секретарем райкома, потом заведовал отделом в столичном горкоме. В 1948 году его взяли в аппарат ЦК, после смерти Сталина он руководил отделом партийных органов ЦК КПСС по союзным республикам. Евгений Громов и должен был стать следующим послом в Югославии.

Но Хрущев выбор Шепилова не одобрил и возвращать Николая Фирюбина на партийную работу не пожелал. Все-таки не мог забыть, как снимал Фирюбина вместе с остальной поповской командой. Да и не хотел, наверное, чтобы в аппарате ЦК работали и муж, и жена… Секретариату ЦК поручили подобрать другую кандидатуру. Искали опять же среди дипломатов, имеющих опыт партийной работы. Выбор оказался неширок. Через неделю, 26 февраля, министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко рекомендовал на этот пост посла в Венгрии Юрия Владимировича Андропова. Возражений не последовало.

Фирюбина тоже вернули в Москву, в октябре 1957 года назначили заместителем министра иностранных дел. Более высокой должности он уже не занял. Но по крайней мере теперь ничто не мешало Николаю Павловичу и Екатерине Алексеевне жить вместе. У Фирюбина тоже была дочь от первого брака, Фурцева очень хорошо к ней относилась. Супружеский союз казался крепким и удачным.

На XX съезде Николая Павловича Фирюбина избрали кандидатом в члены ЦК КПСС. Так что они с Фурцевой были единственной супружеской парой, которая посещала пленумы Центрального комитета. Конечно, Фирюбину не очень нравилось, что жена занимает более высокое положение. Для советской семьи, прямо скажем, это было нетипично. Правда, заместители министра иностранных дел находились на особом положении, их постоянно вызывали на президиум ЦК, Никита Хрущев и другие руководители партии (которые редко бывали за границей и не знали иностранных языков) относились к ним уважительно, так что их нельзя было равнять с обычными заместителями министров.

А Фурцева по-прежнему оставалась хозяйкой Москвы, продолжала сидеть в двух креслах. Никита Сергеевич не хотел ставить во главе столицы другого человека, а Екатерине Алексеевне он доверял. 2 июля 1957 года Хрущев пришел к ней в гости – выступал на активе столичной партийной организации, рассказывал об итогах пленума, покончившего с антипартийной оппозицией:

– Видимо, товарищ Фурцева рассказала вам в своем докладе, а если нет, то еще к этим вопросам, видимо, будем возвращаться… Они решили убрать сперва меня… Для чего? Для того, чтобы пробраться в ЦК к архивам, уничтожить следы своих преступлений и повернуть по другому направлению политику партии. А что это значит – по другому направлению? Это не только Хрущева надо убрать, это, конечно, полетели бы Микоян, Фурцева и другие:..

Хрущев еще не остыл после схватки, пылал гневом, говорил, сбиваясь с одной темы на другую, хвалил и разносил в одной фразе:

– Шепилов действительно дерьмом оказался. Я только могу сказать, что я тут виноват, что он дерьмом был и им остался… Я вам скажу, тут роль Булганина, моего друга, а мы с ним действительно двадцать семь лет проработали, его роль гнуснейшая… Но я со своей стороны и все другие члены президиума все сделаем для того, чтобы товарищ Булганин окреп и избавился от своего недуга и работал в коллективе. (Бурные аплодисменты.)

Никита Сергеевич хотел, чтобы московский актив поскорее получил правильную информацию о том, что произошло:

– Желательно, завтра, товарищ Фурцева правильно говорит, как можно в большем числе организаций провести собрания, потому что, когда коммунисты заводские узнают от нас, а не через газеты, у них будет гордость, что они коммунисты, что к ним пришли, посоветовались, им доложили… Дело наше верное, товарищи, верное, мы стоим на верном пути. Те, которые хотели вернуть нас, мы им шею свернули и уверенно будем идти по пути, указанному решениями XX съезда партии, к построению коммунистического общества.

В ту пору Екатерина Алексеевна была надежным и верным помощником Хрущева. Через несколько месяцев, в октябре 1957 года, Фурцева вновь безоговорочно поддержала Никиту Сергеевича. На сей раз речь шла о судьбе министра обороны маршала Жукова.

Твердый голос Жукова и мощь стоявшей за ним армии были лучшей поддержкой Хрущеву. Расправившись с антипартийной группой, Никита Сергеевич сразу же сделал Георгия Константиновича, как и Фурцеву, членом президиума ЦК. Но Жуков одновременно и пугал Хрущева.

Жуков поддержал Хрущева, но на заседании президиума ЦК предложил: не следует ли обдумать вопрос о том, чтобы, может быть, вместо первого секретаря иметь секретаря ЦК по общим вопросам? Жуков даже написал записку на эту тему и отдал ее Булганину.

Шепилов предупреждающе сказал Жукову:

– Георгий Константинович, имей в виду: следующим будешь ты!

И как в воду смотрел. На Жукова стали собирать материалы, и через четыре месяца маршал был отправлен в отставку.

«В июне нас выгнали, – вспоминал Шепилов, – а в октябре – его».

Устранив основных политических соперников, Хрущев опасался теперь одного лишь Георгия Константиновича. Думал: а ну как маршал с его жестким характером и всенародной славой в какой-то момент захочет сам возглавить партию и государство? Хрущев предпочел нанести удар первым.

А были основания подозревать маршала в бонапартизме?

Любопытно, что 30 июля 1957 года поэт Давид Самойлов записал в дневнике: «Последние события выдвинули на первый план фигуру Жукова. Он решил дело. В нем растет будущий диктатор России».

Хрущева раздражали какие-то демарши и заявления Жукова, вспоминал зять Никиты Сергеевича главный редактор «Известий» Алексей Иванович Аджубей. Говорили о самовластии Жукова. О том, что он, посмотрев готовый к показу фильм о Параде Победы, приказал переснять эпизод своего выезда на белом коне из Спасской башни Кремля. Сильный человек со склонностью к гипертрофированному самомнению, полагал Аджубей, беспокоил руководство ЦК.

Хрущев конечно же рассматривал Жукова как вероятного политического соперника. Жесткий характер маршала, его самоуверенность пугали Никиту Сергеевича. Но неверно представлять себе происшедшее личным столкновением Хрущева и Жукова.

Министр обороны имел собственные представления о том, как нужно строить современную армию. Неграмотные в военном деле партийные руководители ему мешали. Партийные секретари удивлялись Жукову. Они ему говорили: неужели ты не понимаешь, что армия – это инструмент партии и важнее всего удержать власть? А Жуков считал, что задача армии защищать государство от внешнего врага.

Георгий Константинович возражал против отвлечения армии от своего непосредственного дела. Летом Брежнев попросил вооруженные силы выделить для работы в народном хозяйстве семьдесят пять тысяч автомашин, сто пятьдесят тысяч шоферов и триста тысяч солдат. Жуков решительно ответил, что у него нет ни машин, ни свободных солдат, и попросил президиум ЦК «отклонить предложение тов. Брежнева». Партийные секретари привыкли использовать бесплатную и бессловесную рабочую силу для уборки урожая. Министр обороны своим отказом (ни один другой министр, кроме Жукова, не позволял себе такого!) ставил их в трудное положение.

В марте 1956 года на совещании командного состава вооруженных сил обсуждался вопрос о воинской дисциплине в войсках. А 12 мая 1956 года Жуков подписал приказ № 0090 «О состоянии воинской дисциплины в Советской Армии и Военно-Морском Флоте и мерах по ее укреплению».

Приказ отразил бедственное положение в войсках:

«В армии так же, как и на флоте, совершается большое количество преступлений и чрезвычайных происшествий, из которых наиболее серьезную опасность представляют: случаи неповиновения командирам и особенно недопустимые в армии проявления оскорблений своих начальников; бесчинства военнослужащих по отношению к местному населению, дезертирство и самовольные отлучки военнослужащих, аварии и катастрофы автотранспорта, самолетов и кораблей. Широкие размеры в армии и на флоте получило пьянство среди военнослужащих, в том числе среди офицеров…»

Маршал Жуков считал, что основная причина бедственного положения в том, что подрывается авторитет командира-единоначальника: «Среди некоторой части офицеров и особенно офицеров-политработников имеют место неправильные настроения по вопросу о роли командира-единоначальника и даже выступления с критикой служебной деятельности командиров на партийных и комсомольских собраниях, на партийных конференциях. Такие выступления ведут к подрыву авторитета командиров-единоначальников, к снижению их требовательности к подчиненным, а следовательно к ослаблению воинской дисциплины».

Жуков подверг критике Главное политическое управление и политорганы на местах. Он потребовал запретить ужины и вечера с выпивками, прекратить продажу спиртных напитков в столовых, буфетах, в Домах офицеров и на территории военных городков. Но главное другое: «Всякие попытки критики служебной деятельности и подрыва авторитета командира-единоначальника решительно и немедленно пресекать».

Нельзя не отметить и другой важный аспект. Жуков напугал членов ЦК на пленуме, когда заговорил о массовых репрессиях и о том, что в них виновны все лидеры партии. Жуков прямо сказал, что все члены высшего партийного руководства виновны в убийстве невинных людей. Каганович возразил Жукову: это политическое дело. Раз политическое, значит, они неподсудны. Жуков резко ответил: нет, это уголовное преступление!

Из его слов следовало, что члены партийного руководства могут быть привлечены не только к политической, но и к уголовной ответственности. Эту угрозу они запомнили. Маршал Жуков и не понял, что противопоставил себя всему партийному аппарату.

После июня 1957-го Никита Сергеевич подчеркнуто демонстрирует свою дружбу с прославленным маршалом, никуда его от себя не отпускает, даже отдыхают они вместе. Жукову в голову не приходит, что против него организован настоящий заговор, что он и пяти месяцев не просидит на своем месте.

Хрущев уже на пенсии вспоминал: «Члены президиума ЦК не раз высказывали мнение, что Жуков движется в направлении военного переворота, захвата им личной власти. Такие сведения мы получали и от ряда военных, которые говорили о бонапартистских устремлениях Жукова. Постепенно накопились факты, которые нельзя было игнорировать без опасения подвергнуть страну перевороту типа тех, которые совершаются в Латинской Америке. Мы вынуждены были пойти на отстранение Жукова от его постов. Мне это решение далось с трудом, но деваться было некуда».

Четвертого октября 1957 года министр обороны Жуков вылетел в Севастополь, а оттуда на крейсере «Куйбышев» в сопровождении эсминцев «Блестящий» и «Бывалый» отправился с официальным визитом в Югославию и Албанию.

А Хрущев оказался в Киевском военном округе на учениях, которые проводил главнокомандующий сухопутными войсками Малиновский. Никита Сергеевич разговаривал с генералами, прощупывал настроения в войсках. Потом Хрущев на пленуме скажет:

– Вы думаете, я там охотился на оленей? У меня там была политическая охота на крупную дичь…

Хрущев обвинит Жукова в лицемерии и вероломстве, хотя все было наоборот. Пока министр обороны находился за границей, Никита Сергеевич провел большую подготовительную работу. Маршал, уезжая, думал, что он в Москве друга оставил. А Хрущев за его спиной беседовал с командующими округами, объяснял им ситуацию. Хрущев мастерски провел в военных округах кампанию критики министра обороны и получил поддержку генералитета.

Семнадцатого октября 1957 года на президиум ЦК пригласили заместителей министра обороны маршалов Родиона Яковлевича Малиновского и Ивана Степановича Конева, а также начальника Главного политического управления генерал-полковника Алексея Сергеевича Желтова. Начальник ГлавПУРа пожаловался на то, что политработа в армии по вине министра обороны принижена:

– Товарищ Жуков говорил, что политработникам рыжие бороды привесить и кинжалы дать, они всех бы командиров перерезали. Мне, начальнику ПУРа, не позволено выезжать в войска без разрешения. Министр товарищ Жуков неприязненно относится ко мне. Из-за чего? Из-за того, что я будто был против назначения его министром и возражаю против его возвеличивания…

У начальника Главного политуправления генерал-полковника Желтова отношения с Жуковым сразу не сложились. Жуков собирался расстаться с Желтовым, так что тот сражался за свое место. Начальник ГлавуПУРа старался не ходить к министру на доклады, посылал заместителя. Зато постоянно жаловался на Жукова в ЦК: маршал недооценивает значение политорганов, слишком амбициозен, не сделал для себя выводов из прошлого.

Маршалы Малиновский и Конев вяло возражали: они не согласны с такой оценкой состояния политработы в армии. На них, а главным образом на Жукова, навалились все члены президиума ЦК.

– Товарищ Желтов ничего обидного для руководства Министерства обороны не сказал, – заметила Фурцева. – Меня поэтому поразили замечания товарищей Малиновского и Конева. Давайте объективно разбираться. Надо поднять состояние политработы и партийной работы в армии.

Пока Жуков находится за границей, президиум ЦК принимает постановление «Об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и Флоте», подготовленный комиссией, в состав которой входила и Фурцева. По всей стране проходят партийные собрания, где резко критикуется министр обороны. Жуков об этом не подозревает, хотя ему доложили, что связь с Москвой внезапно прервалась. Опытный человек, мог бы сообразить, что это означает…

Вместе с министром обороны в Югославию отправили специального корреспондента газеты «Красная звезда». Первые два его репортажа газета опубликовала. А потом помещала только короткие сообщения ТАСС. Жукова сопровождал заместитель начальника ГлавПУРа генерал-полковник Федор Степченко. Он не понимал, почему орган Министерства обороны не освещает визит Жукова, запрашивал Москву. Главный редактор «Красной звезды» Николай Иванович Макеев, получивший соответствующие указания, вяло оправдывался:

– В газете не хватает места. Вот спутник запустили… Рассказы о том, что начальник Главного разведывательного управления Генерального штаба генерал Сергей Матвеевич Штеменко обо всем сообщил министру по своим каналам, за что и пострадал, – это миф. Когда Жуков вернулся в Москву, он не знал, что его ждет. А Штеменко уже был лишен возможности о чем-либо доложить министру.

В первый раз Сергея Штеменко наказали после ареста Берии – сняли с должности и понизили в воинском звании на две ступени с генерала армии до генерал-лейтенанта. Булганин обвинил его в том, что Штеменко через Берию передавал Сталину «разные сплетни на некоторых руководящих военных лиц»…

Жуков еще был за границей, кампания против него только начиналась, а Штеменко 17 октября опять сняли с должности начальника Главного разведывательного управления. В аэропорту в Москве Жукова встречали его первый заместитель маршал Иван Конев и родные. Дочери написали Жукову записку о том, что по всей стране идут партийные собрания и его осуждают. Конев сказал Георгию Константиновичу:

– Вас просили сразу ехать на заседание президиума в Кремль, вас ждут.

Но жена и дочери уговорили Жукова заехать домой, попить чаю. Конев вынужден был согласиться. Родные успели что-то рассказать маршалу.

– Я, конечно, виноват, – каялся впоследствии маршал Конев, – был его первым замом и не поставил в известность о грядущем заговоре. Но что я мог поделать? Обстоятельства сложились так, что ни назад, ни вперед, ни вправо, ни влево – кругом красные флажки: выполняй решения, партийная дисциплина, партийный долг. А вот теперь казню себя.

Деятельность министра обороны Жукова обсуждали на заседании президиума ЦК 26 октября 1957 года. В Кремле на него сразу обрушился поток обвинений. Жуков пытался опровергать обвинения, называл их дикими. Говорил: мне надо посмотреть документы, чтобы вам ответить. Маршалу объяснили, что в Министерство обороны его больше не пустят…

На заседании высказалась и Фурцева:

– Мы все ждали выступления товарища Жукова. Но меня его выступление крайне разочаровало. Отовсюду поступают сигналы о неблагополучии.

На заседании президиума ЦК маршала освободили от должности министра обороны, чтобы лишить его возможности контригры; Охранник, ждавший Жукова в кремлевской раздевалке вместе с другими «прикрепленными», вспоминал через много лет:

– Наконец появился Георгий Константинович. Таким я его никогда не видел – ни в годы войны, ни после. На лице сине-красные пятна, оно словно окаменело. Но держался прямо, с достоинством. Прибыли домой, на улицу Грановского. После томительной паузы: «Сегодня вечером по радио, в 19 часов, объявят о моем освобождении с поста министра обороны». Не знаю, как он, но я почувствовал себя раздавленным. Позвонил своему руководству: «Какие будут указания?» Мне ответили: «Дежурьте, как прежде!»

На следующий день, 27 октября, газеты сообщили, что новым министром обороны назначен маршал Малиновский. Собрали пленум ЦК, посвященный партийно-политической работе в армии. В реальности это был пленум, посвященный бичеванию Жукова. На него навалилась уже вся партийная верхушка. Георгия Константиновича буквально топтали ногами. Жуков даже не понял, что он противопоставил себя всей партийной власти. Уж очень он был уверен в себе. А они давно сговорились убрать его с политической арены. Жуков проявил благодушие, которое не должен был проявлять. Он недоуменно говорил: