Текст книги "Фурцева"

Автор книги: Леонид Млечин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

Первый секретарь обкома напрасно обиделся на министра культуры. Она и лишнего рубля не могла дать из кассы, которая ей не принадлежала. А Мазуров по своему положению имел право воспользоваться резервным фондом.

Из-за бытовых проблем обиделась на Фурцеву чудесная певица Клавдия Ивановна Шульженко. Она жаловалась, что ждала в приемной министра культуры битый час. Не выдержала, ушла, бросив секретарю:

– Передайте своей шефине, что она дурно воспитана! Клавдия Шульженко разводилась с мужем. Делили четырехкомнатную квартиру на улице Алексея Толстого. Шульженко хотела купить трехкомнатную кооперативную квартиру. Но Моссовет не разрешал: слишком большая площадь для одного человека. Шульженко обратилась к Фурцевой. Министр ответила:

– Ничем не могу помочь. Закон есть закон. Важнейшей проблемой для людей культуры (как, впрочем, и для всех остальных) было получение квартиры. Помочь с жильем в Москве мог один человек – председатель исполкома Моссовета Владимир Федорович Промыслов. К нему постоянно обращались с просьбой выделить квартиру, дачу или гараж. Поскольку в его кабинет попадали только заметные в обществе люди, то Промыслов старался никому не отказывать. Но резолюции на заявлениях ставил разными карандашами, и опытные подчиненные твердо знали, что именно начальник желает: действительно помочь или вежливо замотать вопрос.

Фурцева и Промыслов хорошо знали друг друга. Екатерина Алексеевна когда-то сделала Владимира Федоровича секретарем горкома партии, но она же и убрала его с высокого партийного поста. Назначила с понижением начальником Главного управления по жилищному и гражданскому строительству исполкома Моссовета. Это потом он занял один из важнейших постов в столице…

Коллегия Министерства культуры СССР состояла из семнадцати человек, в нее входили деятели искусства, представители общественности. По традиции коллегия заседала каждый четверг в час дня. Екатерина Алексеевна не хотела заседать так часто, собирала коллегию реже.

«Выглядела Екатерина Алексеевна на коллегиях министерства всегда прелестно: изящно одета, со вкусом причесана, – такой она осталась в памяти сотрудницы ведомственной газеты „Советская культура“ Мариам Игнатьевой. – Пока не начинались „экзекуции“, все казалось пристойным… Фурцева кричала, тон был грубый, слова обидные, оскорбительные».

Ее подчиненные не упустили случая польстить министру, сказать, как работа ведомства преобразилась после прихода Фурцевой.

– Если вспомнить партийное собрание, которое проходило год назад, когда мы обсуждали также свою работу, – говорил первый заместитель министра культуры Кузнецов, – было много суеты в работе, мало проверки исполнения, живой творческой работы…

Екатерина Алексеевна с ее опытом партийной работы обещала не отрываться от подчиненных.

– Нужно организовать работу аппарата, – говорила она на партийной конференции, – и, прежде всего со стороны руководства министерства, нужно систематически встречаться с работниками аппарата.

Министерство не было таким уж большим. В Управлении изобразительных искусств и охраны памятников числилось восемнадцать человек, в управлении театров всего пятнадцать. На коллегиях и внутриминистерских конференциях жаловались, что такого количества для полноценной работы явно недостаточно. Плюс постоянная текучка, да и уровень министерских работников часто оставлял желать лучшего…

Людмила Синянская, работавшая в Управлении театров Министерства культуры, рассказывала, как после выхода спектакля «Павшие и живые» на Таганке Фурцева вызвала к себе руководство управления:

«Министр вышла из-за письменного стола, сделала два или три шага навстречу нам, уперла руки в боки и хорошо поставленным голосом с негодованием произнесла:

– Что же это у вас делается, товарищи? Одни жиды на сцене! По-видимому, начальник управления был готов к этому вопросу, потому что сразу ответил:

– Не одни…

Она долго его распекала, объясняя, что не для того он сюда поставлен, чтобы сидел как мешок с дерьмом и тому подобное. Потом, словно только тут заметив нас с инспектором, тоже молодой женщиной, возмущенно спросила:

– А вы, девушки, куда смотрите, если у вас начальник?.. Не помню, произнесла ли министр слово „дурак“, но оно было написано крупными буквами у нее на лице…

Фурцева секла „руководящий состав“ – своих замов и начальников подразделений – по понедельникам, – впрок, на неделю. Наш начальник приходил с таких понедельничных совещаний, как из бани, – красный, распаренный, с припухшими веками. На этих совещаниях она отводила душу – кричала, не стеснялась в выражениях.

С мелкими исполнителями, напротив, была корректна, особенно – с женщинами, а начальников мордовала, по-видимому, апеллируя к низменным человеческим инстинктам, твердо веря, что нижестоящему приятно, когда бьют вышестоящего, а заодно – всем для острастки».

Екатерина Алексеевна Фурцева руководила Министерством культуры четырнадцать с лишним лет, до самой смерти. Оценивают ее роль по-разному.

– Кто-то дал Хрущеву плохой совет, потому что Фурцева никак не должна была быть министром культуры, – рассказывал мне бывший первый секретарь Московского горкома Николай Григорьевич Егорычев. – Те ее качества, которые высоко ценились, – напористость, организационные способности, твердость характера, – часто играли отрицательную роль на ее новой работе. Мне кажется, это Суслов такое подсказал Хрущеву. А для Фурцевой эта была трагедия всей жизни.

Екатерине Алексеевне не хватало образования и кругозора. В определенном смысле она так и осталась секретарем райкома…

Кинорежиссер Эльдар Александрович Рязанов, снимая фильм «Гусарская баллада», на роль Кутузова пригласил замечательного артиста Игоря Владимировича Ильинского. В Министерстве культуры пришли к выводу, что Рязанов оклеветал образ великого полководца. Ильинский – мастер комедийного жанра, и Кутузов получился комическим персонажем. Показ картины был отменен, и Фурцева потребовала все переснять.

Но фильм посмотрел зять Хрущева, главный редактор «Известий» Алексей Иванович Аджубей. Ему лента понравилась. В «Неделе», еженедельном приложении к «Известиям», появилась одобрительная рецензия, в которой отмечалась работа Ильинского над ролью Кутузова. Фурцева моментально сняла свои претензии.

«На посту министра культуры, – считал Егорычев, – многие ее прекрасные качества ей не только не помогали, а, наоборот, даже вредили в работе с творческой интеллигенцией. Ей не хватало гибкости, такта, внимания к творческим работникам, может быть, и терпения. По-видимому, эта должность была не для нее. Но и на этом посту ей многое удалось сделать. Помню, как она жала на меня, чтобы закончить строительство МХАТа на Тверском бульваре, нового здания для Третьяковки. Что-что, а давить она умела…

Увидев великолепно написанные Павлом Кориным образы священнослужителей, нищих и других представителей старого мира, эскизы которых художник готовил для своей огромной работы „Русь уходящая“. Фурцева страшно возмутилась и категорически потребовала:

– Всех попов убрать, выставку в таком виде не открывать!

Позвонили мне. Я срочно приехал на Кропоткинскую. Разгорелся спор. Никакие доводы на Екатерину Алексеевну не действовали. Даже тот факт, что Горький очень высоко ценил эти портреты и выпросил у Сталина особняк для художника, чтобы создать ему необходимые условия для работы. Пришлось пустить в ход последние аргументы, что, мол, эта выставка открывается в Москве не по линии Министерства культуры СССР, а посему мы, москвичи, несем полную ответственность за ее проведение и принимаем решение – поддержать выставку народного художника СССР Корина.

Выставка прошла с огромным успехом. А с Павлом Дмитриевичем Кориным мы стали после этого близкими друзьями до самых последних дней его жизни…

Народный художник СССР Сергей Тимофеевич Коненков открывал свою выставку в Доме Академии художеств. За несколько часов до открытия туда опять же приехала Екатерина Алексеевна. Все было хорошо, пока она не подошла к бюсту Хрущева. Увидев работу, она потребовала убрать ее из экспозиции, так как, по ее словам, „выполнен бюст плохо, карикатурно и позорит нашего лидера“. И здесь, как говорится, нашла коса на камень. Коненков категорически заявил, что в этом случае выставки не будет. Министр культуры стояла на своем. Ни о чем не договорившись, Фурцева уехала. Организаторы выставки остались в полной растерянности, не зная, что им дальше делать. Пришлось мне снова ехать на Кропоткинскую.

Я, конечно, сделал вид, что ничего не знаю о посещении министра культуры. Долго ходил по выставке в сопровождении Коненкова. Очень хвалил его действительно прекрасные работы. Подойдя к бюсту Хрущева, я долго стоял около него и молчал. Екатерина Алексеевна была абсолютно права. Но как сказать об этом скульптору?

Бюст был из белого мрамора. Выдающийся скульптор ухватил одно из характерных выражений лица Хрущева, которое иногда делало его физиономию какой-то несимпатичной. А выполненный в мраморе портрет нашего лидера, да еще несколько утрированно, действительно выглядел карикатурно.

Пауза затягивалась. Наконец, я говорю:

– Ну, Сергей Тимофеевич, это же гениально! Это же вылитый Никита Сергеевич! Как вы ухватили это выражение? Ведь Никита Сергеевич так многолик. Поздравляю вас!

Все это было сказано громко, чтобы окружающие могли слышать. Коненков был очень доволен. Его напряжение прошло. Он как-то ожил, засветился:

– А вот Фурцева раскритиковала.

– Не могу согласиться с Екатериной Алексеевной. И буду везде отстаивать свое мнение.

Потом отвел его в сторону и тихонечко так, чтобы никто не слышал, говорю:

– Бюст настолько хорош и реалистичен и так точно передает схваченное вами выражение лица Никиты Сергеевича, что тот может и обидеться, ведь все его приукрашивают в духе социалистического реализма, изображают его этаким красавцем мужчиной, подхалимствуя перед ним. А вы дали его не очень красивым человеком.

Для Коненкова это оказалось неожиданным аргументом. Он сказал, что как-то раньше не думал об этом, ну уж если Никита Сергеевич может обидеться, а он этого ни в коем случае, естественно, не хочет, то, пожалуй, лучше этот бюст и не выставлять. Так был урегулирован этот конфликт. Но отношение к Фурцевой и у Коненкова, и у других художников от этого, мягко говоря, не улучшилось.

По сути дела, то же самое произошло у Фурцевой с Ростроповичем. В результате знаменитый виолончелист оказался за рубежом, а советское искусство от этого лишь крупно проиграло. К сожалению, подобные примеры можно было бы продолжить. Все это в конечном счете обернулось для партии потерей авторитета среди творческой интеллигенции, который никакими государственными и даже ленинскими премиями восстановить было невозможно…»

Мстислав Ростропович уехал за границу, когда Николая Егорычева уже сослали послом в Данию. Будучи в Москве, Егорычев зашел к председателю КГБ Андропову:

– Юрий Владимирович, плохо вы отнеслись к Ростроповичу. Это наш хороший гражданин. Его просто упустили. Вы же его обидели! Вы ему создали такие условия – а он человек взрывчатый, вот он обиделся и уехал. Если бы к нему было проявлено доброе отношение, он бы никуда из Советского Союза не уехал. Я сейчас возвращаюсь в Данию. Насколько мне известно, его пригласила королева Дании. Он обязательно ко мне зайдет. Хотите – критикуйте меня, хотите – доносите, но с Ростроповичем я встречусь обязательно.

«Андропов, – рассказывал Егорычев, – против моей встречи со знаменитым виолончелистом не возражал, только просил, чтобы я написал ему личное письмо о том, как Ростропович относится ко всему случившемуся с ним… Действительно, королева пригласила Ростроповича. Он в первый же день пришел ко мне. Мы со Славой посидели. Он был растроган, потому что тогда он еще недолго жил за границей и очень переживал разлуку с Москвой…

Пока он был у меня в кабинете, работники, которые имели отношение к госбезопасности, всё прислушивались около двери, какой там у нас разговор. Я им говорю:

– Знаете, что, ребята, вы перестаньте этим делом заниматься. Я получил согласие на эту встречу от самого Юрия Владимировича Андропова. Мы с Ростроповичем хорошие друзья, я бы ему никогда не отказал в такой встрече…»

Присутствие Комитета госбезопасности в делах культуры Фурцева ощущала постоянно. Юрий Андропов через полтора месяца после прихода на Лубянку, 3 июля 1967 года, отправил записку в ЦК, в которой живописал действия подрывных сил, направленных «на создание антисоветских подпольных групп, разжигание националистических тенденций, оживление реакционной деятельности церковников и сектантов».

Новый председатель Комитета госбезопасности сигнализировал о том, что «под влиянием чуждой нам идеологии у некоторой части политически незрелых советских граждан, особенно из числа интеллигенции и молодежи, формируются настроения аполитичности и нигилизма, чем могут пользоваться не только заведомо антисоветские элементы, но также политические болтуны и демагоги, толкая таких людей на политически вредные действия».

В феврале 1960 года тогдашний председатель КГБ Александр Николаевич Шелепин, следуя линии Хрущева, упразднил Четвертое управление, которое занималось борьбой с антисоветскими элементами и ведало интеллигенцией, как самостоятельную структуру. Шелепин считал, что следить за писателями, художниками, актерами – не главная задача КГБ и незачем держать для этого целое управление. Андропов же, напротив, предложил создать в центре и на местах подразделения, которые сосредоточились бы на борьбе с идеологическими диверсиями.

Семнадцатого июля 1967 года политбюро предложение Андропова поддержало:

«Создать в Комитете госбезопасности при Совете Министров СССР самостоятельное (пятое) Управление по организации контрразведывательной работы по борьбе с идеологическими диверсиями противника. В КГБ республик, УКГБ по краям и областям иметь соответственно пятые Управления-отделы-отделения…»

Юрий Андропов никогда не работал на производстве, ничего не создавал собственными руками. Ни экономики, ни реальной жизни не знал. Уверенно чувствовал себя только в сфере идеологии. Поэтому занимался интеллигенцией, художественной и научной, пытался влиять на ситуацию в литературе и искусстве. Нечего удивляться, что Пятое управление КГБ приняло на себя функции политической полиции.

«Это подтверждает мою старую мысль о нереальности реальной жизни и всевластии литературы, которая вовсе не воспроизводит, не отражает, а творит действительность, – отметил в дневнике писатель Юрий Маркович Нагибин. – Иной действительности, кроме литературной, нет. Вот почему наше руководство стремится исправить литературу, а не жизнь. Важно, чтоб в литературе все выглядело хорошо, а как было на самом деле, никого не интересует».

Подготовленные Пятым управлением КГБ материалы – это прямые доносы на мастеров литературы и искусства, которые «подрывают авторитет власти». Поносились спектакли театра на Таганке, театра имени Ленинского комсомола – за «двусмысленность», за попытки в «аллегорической форме высмеять советскую действительность». КГБ раздражало даже то, что «моральная неустойчивость отдельных людей стала весьма желательной темой некоторых работников кино и театров».

Вот отрывки из служебных записок Комитета госбезопасности:

«Вызывает серьезные возражения разноречивое изображение на экране и в театре образа В. И. Ленина. В фильме „На одной планете“, где роль Ленина исполняет артист Смоктуновский, Ленин выглядит весьма необычно: здесь нет Ленина-революционера, есть усталый интеллигент…»

«Трудно найти оправдание тому, что мы терпим по сути дела политически вредную линию журнала „Новый мир“… Критика журнала „Юность“ по существу никем не учитывается, и никто не делает из этого необходимых выводов. Журнал из номера в номер продолжает публиковать сомнительную продукцию…»

Разве Комитету госбезопасности было поручено давать оценки театрам и литературным журналам? Но КГБ именно так понимал свою роль: шпионов было немного и содержать ради них такой огромный аппарат было бы нелепо. Андропов и Пятое управление считали, что главная угроза для партийного аппарата и всей социалистической системы исходила от свободного слова.

Такие записки комитета оборачивались неприятностями для Фурцевой. Чекисты сигнализировали о «неполадках» в ее хозяйстве, ЦК предъявлял претензии министру культуры.

Первого июля 1972 года Андропов доложил в ЦК:

«Комитет госбезопасности располагает данными об идейно-ущербной направленности спектакля „Под кожей статуи Свободы“ по мотивам произведений Е. Евтушенко, готовящегося к постановке Ю. Любимовым в Московском театре драмы и комедии. Общественный просмотр спектакля состоялся 12 июня 1972 года.

По мнению ряда источников, в спектакле явно заметны двусмысленность в трактовке социальных проблем и смещение идейной направленности в сторону пропаганды „общечеловеческих ценностей“. Как отмечают представители театральной общественности, в спектакле проявляется стремление режиссера театра Любимова к тенденциозной разработке мотивов „власть и народ“, „власть и творческая личность“ в применении к советской действительности…»

Андропов хотел истребить всякое инакомыслие, тем более если оно высказывается публично. При Андропове начался расцвет политической полиции. Создание отдельного управления, как следовало ожидать, увеличило число дел против интеллигенции. Пятое управление не только следило за настроениями интеллигенции, окружив заметных людей своими информаторами, но и пыталось влиять на процессы в творческой среде. Чекисты, освобожденные от необходимости искать шпионов, которых на такой большой комитет все равно не хватало, рьяно взялись за интеллигенцию.

Серьезные трудности возникали у министра культуры с зарубежными гастролями.

В мае 1961 года труппа Академического театра оперы и балета имени С. М. Кирова выехала на гастроли в Париж. В составе труппы был солист театра Рудольф Нуриев. Ему было всего двадцать четыре года, но он уже был известным всему миру танцовщиком.

КГБ докладывал в ЦК:

«23 июня сего года из Парижа поступили данные о том, что Нуриев нарушает правила поведения советских граждан за границей, один уходит в город и возвращается в отель поздно ночью. Кроме того, он установил близкие отношения с французскими артистами, среди которых имелись гомосексуалисты. Несмотря на проведенные с ним беседы профилактического характера, Нуриев не изменил своего поведения…»

Сотрудник КГБ, включенный в состав труппы, предложил досрочно откомандировать Рудольфа Нуриева домой. 16 июня труппа Кировского театра отправилась в аэропорт, чтобы лететь дальше – в Лондон. Нуриеву сказали, что его дома ждет больная мама. Нуриев решил, что больше его за границу не отпустят, и прямо в аэропорту попросил у французских властей политического убежища.

Убежище было предоставлено. Пятнадцать лет Рудольф Нуриев танцевал в Лондонском королевском балете, и его называли величайшим танцовщиком XX века. Его побег стал аргументом для аппаратчиков и чекистов, которые считали, что за границу ездить могут только они сами. Выдающемуся пианисту Святославу Теофиловичу Рихтеру не разрешали зарубежные гастроли. КГБ проинформировал ЦК:

«Отец Рихтера (по национальности немец) в 1941 году был расстрелян органами госбезопасности. Мать (русская), по имеющимся данным, переехала в Западную Германию, где проживает и в настоящее время. Сам С. Рихтер фактически является одиноким, детей не имеет, его брак с певицей Н. Дорлиак не зарегистрирован, окружение его не вызывает особого одобрения, ведет замкнутый образ жизни».

Решить вопрос мог только первый человек в стране.

«Фурцева, – вспоминал Хрущев, – докладывала мне, что наша госбезопасность возражает против гастролей Рихтера за границей. У него в Западной Германии живет мать, и неизвестно, вернется он или не вернется. Конечно, потеря такого крупного музыканта, как Рихтер, – ущерб для страны. Это ведь в музыкальном мире человек № 1. Что же делать? Я говорю: „Пусть едет“… Надо посоветовать ему: „Вы не видели мать столько лет, поезжайте, повидайтесь с ней“… Рихтер поехал в Западную Германию, встречался с матерью… И вернулся».

Министр была чуть ли не единственным человеком в руководстве страны, заинтересованным в культурном обмене с другими государствами, в том, чтобы советские мастера выезжали на гастроли за границу, а в Советский Союз приезжали иностранные певцы, музыканты, артисты, привозили выставки из лучших мировых музеев.

Девятнадцатого июля 1963 года Екатерина Алексеевна Фурцева дала интервью знаменитому американскому кинорежиссеру Стэнли Крамеру. Режиссер спросил ее, что можно сделать для улучшения отношений между двумя странами.

– Я думаю, вы хотите знать, что можно сделать по линии культуры. Я думаю, возможности здесь неограниченные, совершенно неограниченные. И без преувеличения можно сказать – это один из очень важных путей сближения наших народов. Главное решение проблемы зависит от доверия между народами, а искусство, литература, часто даже не требуя перевода, как раз выполняют эту роль. Мы думаем – и в области кино, в котором вы работаете. Ваши картины пользуются у нас очень большой популярностью. Это уже один из больших наших вкладов в улучшение взаимоотношений. И театр, и литература, и музыка, выставки живописи, личные контакты – все это должно содействовать сближению. Чем больше мы будем знать друг друга, доверять друг другу, тем ближе мы будем к нашей общей задаче укрепления мира и запрещения войны. Я думаю, что мы в этом сходимся с вами.

– Как вы понимаете слово «гуманизм»? – поинтересовался у министра Стэнли Крамер.

– Это очень широкое понятие, я постараюсь ответить в самых общих словах. Гуманизм – это прежде всего отношение к человеку, как я понимаю, забота о человеке, о его счастье. Чтобы труд не был таким тяжелым, чтобы он был приятным, чтобы в жизни, во всем было счастье, чтобы человек мог приобрести все культурное, все необходимое для себя. И чтобы в человеке развить все лучшее, талантливое, хорошее – вот я так понимаю, и так мы стараемся делать…

Зарубежные гастроли были крайне выгодны государству – выдающиеся мастера после возвращения домой сдавали в казну большие суммы в валюте. Поэтому Министерство культуры хотя бы из ведомственных соображений было сторонником гастролей. А партийный аппарат и система госбезопасности считали, что лучше никого никуда не выпускать. Скептически относились к любым контактам с заграницей.

«Рихтер ездил по Америке с концертами, – вспоминал Хрущев. – Ему подарили чудесный рояль. Пришла Фурцева и говорит: „Как быть? По нашим законам, чтобы перевезти рояль через границу, надо заплатить большую пошлину. Рихтер, видимо, не в состоянии будет ее заплатить“».

– Передайте от меня тем, кто занимается на границе пошлинами, что надо оформить все так, чтобы пошлину с него вообще не брали, – сказал министру Хрущев. – Раз он в Соединенных Штатах получил в премию рояль, то не нам ставить препятствия для владения подарком. Если мы его лишим подарка, то у него сохранится в душе горький осадок, огорчение. Для музыканта иметь хороший инструмент – большая радость. Не лишайте его этой радости, он заслуживает ее, большего заслуживает!

Фурцева, писал Хрущев, тоже была довольна, что так решен вопрос.

Право пересечь государственную границу давала комиссия ЦК по выездам за границу. Она решала, кому можно ездить, а кому нельзя. В реальности, вспоминает один из руководящих работников аппарата ЦК, просто с помощью КГБ проверяли благонадежность выезжающих, а для подстраховки еще и собирали множество подписей – руководителей отраслевых отделов ЦК и местных партийных органов.

На каждого выезжающего, кроме высших чиновников государства, посылался запрос в Комитет госбезопасности. Чекисты, покопавшись в архиве, давали два варианта ответа: в благоприятном случае – «компрометирующими материалами не располагаем», в неблагоприятном – сообщали о наличии таких материалов, ничего не уточняя.

В принципе, окончательное решение должны были принимать руководители комиссии ЦК партии. Они имели право пренебречь мнением КГБ и разрешить поездку за рубеж. На практике в аппарате никому не хотелось брать на себя такую ответственность. Спрашивать Комитет госбезопасности, какими именно «компрометирующими материалами» там располагают, тоже не решались. И люди становились «невыездными», не зная, в чем они провинились…

Это положение могла изменить только высшая воля. Когда известный журналист, которого не выпускали за границу, стал родственником члена политбюро, из его бумаг исчезли все негативные замечания, выяснилось, что отныне ничто не мешает его длительной зарубежной командировке.

В июле 1959 года комиссию по выездам переименовали в отдел кадров дипломатических и внешнеторговых органов ЦК. В мае 1965 года это подразделение ЦК стало называться отделом по работе с заграничными кадрами и выездам за границу. Суть не изменилась: если можно было не пускать, не пускали.

Иногда до ЦК дело не доходило. Выезжающему за границу требовалось разрешение местных партийных органов. В Москве в конфликтной ситуации еще можно было найти защиту у кого-то из просвещенных вождей. А на местах люди были в полной власти провинциальных партийных секретарей.

В Ленинградском обкоме КПСС идеологическими делами ведала Зинаида Михайловна Круглова, профессиональный партийный работник.

«Женщина средних лет с внешностью не то ткачихи, то не игуменьи, – описывал ее профессор Ефим Эткинд, – тусклым голосом монотонно считывала с бумажки трафаретные фразы о расцвете социалистической культуры и ее перспективах; говорила она мертво, безнадежно скучно, не слишком грамотно и выглядела непроницаемо: на ее скуластом лице не появилось ни тени улыбки, или волнения, или смущения, или еще чего-нибудь человеческого…

Она славилась иезуитской логикой и непривычным в ее кругах открытым цинизмом… У нее было редкостно удачное для такой карьеры сочетание свойств: беззастенчивость и твердость, полное отсутствие мнений или дарований, поразительное владение советской фразеологией, подходящая внешность».

Рассказывали, что один крупный ученый был избран почетным доктором западного университета. Но его не выпускали на церемонию. Он попал на прием к Кругловой. Она сказала:

– Мы не можем отпустить вас на Запад. Это они безразличны к своим ученым, мы же свои кадры ценим и бережем.

– Но, Зинаида Михайловна, меня там ждет докторская мантия, а не террористический акт, – возразил ученый.

– Как знать, – ответила Круглова, – мы не можем поручиться, что они вам не сделают какой-нибудь укол, под влиянием которого вы будете говорить совсем не то, что думаете.

Зинаиду Михайловну Круглову перевели в Москву и назначили заместителем министра культуры СССР…

Партийные секретари как могли противились поездкам за границу, во-первых, по идеологическим соображениям – нечего соприкасаться с капиталистической действительностью; во-вторых, из чувства страха. В случае побега им предстояло отвечать. Когда остался в Англии тульский писатель Анатолий Кузнецов, потерял работу секретарь Тульского обкома по идеологии, поставивший свою подпись под его характеристикой-рекомендацией.

Екатерина Алексеевна Фурцева с удовольствием открывала для себя мир. Она ездила за границу и раньше, но для секретаря ЦК каждая поездка была большой редкостью. Министр культуры же должна была путешествовать по миру в силу прямых обязанностей. За границей женщина-министр неизменно вызывала большой интерес.

В Англии о встрече с Фурцевой мечтал Стивен Уорд, заметная в Лондоне фигура. Он был остеопатом, причем модным. Муж королевы принц Филипп и Уинстон Черчилль приходили к нему лечиться. Кроме того, Стивен был художником. Он даже рисовал членов королевской семьи. Стивен Уорд хотел получить советскую визу, поехать в Москву и нарисовать Хрущева.

Стивен Уорд сблизился с капитаном второго ранга Евгением Михайловичем Ивановым, помощником военно-морского атташе в Англии. Уорд очень хотел нарисовать портрет министра культуры, когда Екатерина Алексеевна приехала в Лондон.

Он разбудил Иванова телефонным звонком:

– Только ты можешь это сделать. Устрой мне встречу с Фурцевой. Мне необходимо нарисовать ее портрет. Представляешь, русская женщина-министр позирует мне и дает интервью. Да любой редактор застрелится, чтобы получить такой материал…

Советские руководители подпускали к себе журналистов только на официальных пресс-конференциях. А сотрудник посольства Евгений Иванов имел возможность поговорить с Фурцевой и сумел убедить ее в необходимости встретиться со Стивеном Уордом.

– Хорошо, приводите своего англичанина, – сдалась Фурцева. – Пусть рисует. Только я смогу уделить ему не более пятнадцати минут…

Стив рисовал, время от времени задавая вопросы. Иванов переводил:

– Вы первый раз в Лондоне? Как вам здесь нравится? Вы любите живопись? Не любите модерн? Вы прекрасно выглядите. Как вам это удается? Занимаетесь теннисом? Не любите косметику? Не носите драгоценностей?

Фурцева кратко отвечала на незамысловатые вопросы художника. Через четверть часа портрет был готов.

– Ну-ка, дайте мне взглянуть, – сказала Екатерина Алексеевна. – Недурно.

Иванов, напротив, не высоко оценил труды своего лондонского приятеля:

«Фурцева выглядела значительно моложе своих пятидесяти двух лет. На портрете Уорда она вовсе не являла собой образ государственного деятеля, скорее походила на кокетливую даму. Самой Фурцевой портрет очень понравился, может быть, именно потому, что она на нем выглядела совсем не такой, какой заставляло ее быть положение партийного руководителя…»

Портрет Фурцевой и небольшой материал, написанный Стивеном Уордом, поместила газета «Дейли телеграф». Иванов приехал в лондонский аэропорт «Хитроу», чтобы проводить министра и вручить ей газету.

– Уже знаю, – сказала Екатерина Алексеевна. – Ваши посольские мне перевели. Неплохая заметка получилась…

В феврале 1960 года решением президиума ЦК образовали Государственный комитет Совета министров СССР по культурным связям с зарубежными странами. Его сначала возглавил журналист из «Правды» Юрий (Георгий) Александрович Жуков, в 1962 году его сменил Сергей Калистратович Романовский, бывший секретарь ЦК комсомола. Комитет занимался приглашением иностранных мастеров искусств и отправкой советских артистов, устройством выставок и концертов.

В октябре 1965 года статус Комитета по культурным связям с зарубежными странами понизили, а потом и вовсе передали эту сферу в ведение Министерства культуры. Теперь за все отвечала Екатерина Алексеевна.