Текст книги "Десять кругов ада"

Автор книги: Леонид Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)

– За что? – удивился Квазимода.

– Он оказался не тем, за кого себя выдавал. А вот вы, Воронцов, скажите честно, не подумали тогда убежать? – Медведев пытливо прищурился. – Сегодня, когда прошло уже двадцать шесть лет, есть ли смысл скрывать?

– А чего обманывать-то... Я тогда пацан еще был, какой побег... – твердо сказал Батя.

– Ну а кто затеял тогда бучу?

– Да никто, стихийно все получилось, я и сам не ожидал. Возмутились все разом, и вот... пошло-поехало. Мол, сегодня одного прикокнут, завтра другого. А разве не так было? – Воронцов оживился, лицо его раскраснелось, но глаза оставались неподвижными. – За два месяца до меня загасили другого человека, и дело замяли...

Медведев понимающе кивнул.

– Когда освободились в первый раз?

Воронцов ответил не сразу.

– Освобождался я зеленым прокурором... дернул на травку. Через год выпасли, – тихо, с неохотой ответил. – Семь лет не досидел от первого срока.

– Ведь это после того, как в шестьдесят первом сбрасывали сроки? Выездные комиссии были?

Собеседник мрачно кивнул.

– Вам сбросили?

– Пять лет...

– А... я уже забыл, за что вас в первый раз арестовали?

– В пятьдесят пятом, вооруженный разбой, – вяло сказал и примолк Квазимода.

На душе лютая тоска... Вот и пришел черед подвести итоги. И они тяжки...

– Помню... Дело "Черного князя"... Как же ты попал к ним в восемнадцать лет?

Иван хмуро вздохнул и опустил глаза, не хотел он ворошить свою душу. Знал, еще тошнее станет, нет радости в былых подвигах, только злость на себя...

НЕБО. ВОРОН

Я отвечу, потому как не дождется исповеди майор от хозяина. Я его историю знаю хорошо, считывал я все из его сознания, чтобы занести в Книгу Жизни... Итак, том восьмой, воплощение Ивана Воронцова... Читаем, блок 24/6, абзацы 34-35:

...Попал в воровскую шайку в пятнадцать лет, после побега из детдома. На "малине" познакомился с авторитетным бандитом. Селезень – потомственный вор и кривляка, любил наряжаться и глотал черную икру ложками, за что получил такое прозвище. Этому обучил и голодного Ваньку-детдомовца и объяснил, как можно добывать эту икру – много и постоянно. Селезнев был неуловимым "Черным князем", его так и не взяли. Кому не кружат голову по юности лет смелый герой... запретная дерзкая романтика, тайны, показной шик... Вот парнишка и разинул рот от гордости, что посвящен в круг "избранных"...

Ваньку пятого сентября подхватил в подворотне сильный веселый человек в милицейской форме, убитый вором Селезнем через четыре месяца при штурме "малины".

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

– Да что прошлое ворошить, жизнь не переделать... – отвернулся к окну Воронцов.

Медведев вздохнул, снял очки, чтобы лучше разглядеть собеседника. Стал обычным стареющим мужиком в мешковатой военной форме.

– Так... – подвинул к себе личное дело Ивана, полистал. – Второй раз поменьше дали, всего двенадцать. Девять за преступление, два за побег, семь лет недосиженных. Дали не пятнадцать, не потолок.

– А от этого не легче... – равнодушно бросил Воронцов, потеряв весь интерес к разговору.

– Не легче... – согласился Медведев. – Но и от приставленного к боку пистолета не легче. И от золота, украденного у государства.

– А у меня все его изъяли...

– А если бы не изъяли? – поднял голову Медведев и увидел, как у зэка Квазимоды хищно вздрагивают ноздри.

Понял, что контакт потерян. Замолчал, достал папиросу, закурил. Сидящему напротив не предложил, надо было теперь уже держать дистанцию, другой пошел у них разговор.

– Так, в первый раз судили вас в пятьдесят пятом, потом в шестьдесят третьем, в третий раз, за бунт – в шестьдесят восьмом. Осталось пять лет, отсидели в сумме двадцать шесть лет. Да-а...

Помолчали. Все же решил с другой, доброй, стороны подойти майор. Сменил тон.

– Я надеялся тебя бригадиром увидеть, ведь какой авторитет-то у тебя в отрицаловке...

– Не надо об этом... – зло дернулся Иван. – Дайте спокойно срок досидеть...

– Ага... Наверно, ни во что и никому не веришь?

Воронцов вяло кивнул.

– А я хочу доверить тебе людей, власть в руки хочу дать... Я ведь тоже рискую.

– А я не прошу ее! – Лицо Квазимоды угрожающе напряглось. – Не лезьте вы ко мне!

– Успокойся, – жестко бросил Медведев, закрывая его дело и откидывая его подальше. – Не из пугливых. Поумерь пыл. У тебя шесть нарушений за последний год. Не боишься?

– Оставьте меня, не трогайте... – как-то утробно, с хрипотцой выдавил из себя закрывший глаза Квазимода, лицо пугало страшной замершей маской. Работаю не хуже других. Чего еще вам надо?

– Злости поменьше – вот чего! – крикнул, поднимаясь над ним, Медведев. Смотри-ка, непонятый... незаслуженно посаженный, куда там... Сколько сидишь, а все не поумнеешь... Вторым Кукушкой решил стать?! Чтобы за тобой до смерти государство казенные намудники стирало? Вот для мужчины самый подходящий финал! Других поучаешь, чтобы не нарушали, а сам в пекло лезешь! Прищеми хвост... Учит тебя жизнь, а без толку!

– Это кого же... поучаю? – зло удивился Воронцов осведомленности майора.

– Лебедушкина... – Майор вдруг тяжко засопел, потер левую сторону груди. А о себе что не подумаешь? – спросил после приступа одышки.

– Тоже еле живой, а туда же, учит жить, – мрачно подколол зэк. – Поздно думать...

Медведев глянул на него – Квазимода окаменел гранитным валуном, огромный шрам побагровел, глаз под ним сощурился и исчез. Перед ним сидел здоровенный согбенный старик.

Майору вдруг стало жалко этого могучего человека, не осознающего своей дурацкой жизни, не знающего, куда направить силу, кому отдать ее на радость и пользу. Может, и не виноват он в этом?

– Птицу давно приручил? – тихо спросил после паузы.

Иван равнодушно пожал плечами:

– В прошлом году, подранком подобрал. Сама не улетает.

Медведев кивнул:

– Ну, ты же понимаешь... нельзя ее здесь держать, не положено.

Окаменелый Воронцов будто не слышал его.

– А что она в лапах все тащит? Сегодня видел... Чай, наверное? – осторожно спросил Медведев.

– Хрен, – без интонации бросил Воронцов.

– Сделай что-нибудь, чтобы она улетела... – не замечая подколки, мягко сказал Медведев. – Конвой увидит – пристрелит...

Воронцов чуть расслабился. Пожал плечами.

– Ну, чего молчишь?

– Чего? – разлепил губы Квазимода. – Ворон не перелетная птица, пробовал я его прогнать. Остался.

– И что делать?

– Не знаю. Может, сами отвезете его куда-нибудь подальше... И он не вернется...

Медведев кивнул:

– Хорошо. А с нарушениями как?

– Нарушения... постараюсь, больше не буду... – проворчал набычившимся мальчишкой.

– Ладно. Буду надеяться на твое слово. Иди...

Иван поднялся, сутулясь и отводя взгляд от майора, вышел.

ВОЛЯ. ВЕРА МЕДВЕДЕВА

Вот и мой... идет. Нет, он еще молодцом, и выправка есть, и пристает ночами, как молодой, а все равно... годы свое берут, вон и левую ногу подтаскивает, надо гнать в поликлинику на обследование; аппетит хороший, а это уже полдела... но вот молчит сычом, наговорится в Зоне с зэками своими, а для меня слов не остается... обидно.

– Вась?

Смотрит, как первый раз видит, значит, все о работе думает... может, ему выписать журналов побольше, чтобы отвлекался... да когда ему читать... только поужинает и засыпает в кресле перед телевизором... Спрашиваю с порога:

– Случилось что? Иль опять слова за вечер не проронишь? – Только плечами передернет, жалеет меня, про своих идиотов не рассказывает. – Ну, поговори со мной, может, легче станет, вон рука-то дергается от нервов.

Ожил вроде, смотрит и уже видит.

– Помнишь, – говорит, – город Краматорск? Я еще две ночи там у заключенных провел...

Как не помню... помню. Дети маленькие, а его в ту дыру заслали, квартиру не дали... Как перебивались, пока не получили... Сашеньке год был, я не сплю, молоко пропало, вышел боком этот Краматорск, название-то какое, созвучное крематорию...

– Сегодня встретил одного из тех... Он до сих пор сидит, представляешь? Жалко что-то мне его стало. Мужик как мужик, не скотина, как некоторые бывалые...

– А чего его жалеть? Если головы нет, кто поможет? Воровал? Получи...

– Да есть голова... Только поздно задумался о жизни своей...

– Вась, ты мне тридцать лет в голову втемяшивал, что к твоей пенсии преступников не будет... а им нету перевода... может, лучше баньку начал бы до ума доводить, отвлекись от них.

Кивает, соглашается.

– Костюм гражданский мне приготовь.

– Опять устраивать кого-то надумал, – догадываюсь. – И нужно тебе это?

– Нужно, нужно, Вера, – смиренно так отвечает. – Сразу двое их. Разом все сделаю, за день. Старый один из них, на него разрешение наконец получили на дом престарелых.

– Вот... только там их не хватало, людям старость портить...

– Да он безвредный уже, милая, ничего ему не надо.

– То-то они ему обрадуются... – злюсь я на моего Блаженного.

– Не обрадуются, – вздыхает он. – Вот директриса и слышать не хотела. Я три раза вопрос на комиссии в райкоме поднимал. Здоровая тетка, горлом все брала. Ничего, заставили.

– Вот слямзит он у этой тетки пальто, она тебе все припомнит, – охлаждаю я его радость.

Только рукой машет, улыбается. Блаженный, что с него возьмешь?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Вышел Квазимода из кабинета Медведева, жадно хватанув ртом горклый воздух, поймал себя на мысли, что до одури хочется набить кому-нибудь морду, не боясь нового срока и последствий, ни о чем не задумываясь. Лишь бы выпустить накопленное в кабинете бешенство.

В голове творился полный сумбур. Откуда-то явилось и все сильнее утверждалось доверие к менту... Чушь собачья! Но Иван почуял этого человека своим ранимым нутром и с удивлением понял, что верит ему... Этот давний знакомый не подставит и не обманет. Подкупало, что старый майор донимал своей заинтересованностью быстрее выпустить на волю просто Ивана Максимовича Воронцова, похоронив тут кличку Квазимода... Осталось предчувствие, что у этого разговора будет продолжение и станет теперь дотошный служака предпринимать назойливые потуги сделать из него, вора, активиста, своего помощничка... Это, конечно, дохлый номер... Но майор пошатнул стену ненависти к поганым ментам... ибо сам был среди них белой вороной, что проницательный зэк понял сразу... Впервые за два десятка лет ошалело встретил человеческое участие, жалость к его исковерканной судьбе и готовность помочь.

В бараке царило приподнятое настроение. Лебедушкин бренчал на гитаре, собрав вокруг себя стриженную "под ноль" аудиторию, сейчас преданно внимающую воровской исповеди:

Я – медвежатник, крупный вор,

И суд пришил мне приговор,

А значит, век свободы не видать...

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Накурились, наверно, олухи. Зло такое проняло... Сынка, придурошно ухмыляясь, гундел под гитару в окружении таких же обормотов. Медвежатник еще один, блин...

– Кончай базлать! – кричу ему.

Он удивился, но послушался, место свое знает, Сынка... Компания его мигом разбрелась, чуют – сейчас мне под руку нельзя попадаться...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Рухнул он плашмя на койку и до хруста в костях потянулся. Сиротливо тренькнула в углу гитара и затихла – тишина полная воцарилась в бараке – Батя злой...

...Не верил Воронцов, что майор возьмет птицу с собой, и весь вечер не расставался с Васькой. Голова была какой-то ватной, и он ничего не мог придумать более разумного, чем спрятать ворона от сторонних глаз и майора. Понимал, что Васька не улетит, а ждать, когда пристрелят птицу, – означало конец всем его думам о воле, конец державшей его на плаву соломинке-надежде...

Ворон тоже как бы почувствовал недоброе. Еще нежнее, урча, терся о щетину хозяина, который неожиданно печально глядел на своего летающего собрата птицу по фамилии Воронов...

НЕБО. ВОРОН

Эх, хозяин, хозяин... Меряя весь мир по ранжиру своих воровских законов, ты, уродливый слепец, лишен прекрасного знания Любви, лежащей в основе всего, что подчиняется Небу. Кто верен Небу, не покинет в унынии брата своего, не предаст друга, силой духа своего порушит любые преграды. Любовь для вас всеобъемлюща и всесильна, она непобедима. Ибо зло породит только зло, а любое угнетение силой вернется равным противодействием. Что посеешь – то и пожнешь... Следовать законам Любви трудно для вас, но является главным мерилом на последнем Суде. Уйми гордыню, человек! Ты спесиво пыжишься: я есть мир, я Вселенная... Да какая ты Вселенная... так, шмотья живой материи, слабые в знании, заблудшие без Веры, уставшие в бессилии постичь мир...

Знай же, страждущий Квазимода, несущий покаяние за свой долгий Род, что не покину я тебя, хотя много мне придется хватить боли и лишений. Мы оба несем крест: ты – земной, я – небесный, и обоим не свалить его с плеч... Обречены наши души на Вечный Труд, и когда пройдешь все испытания и очистишься покаянием, я вознесу твою сильную душу к Престолу, где станешь ты воином Света... Не падай на ровном месте, хозяин, впереди пропасти зла, горы унижений, реки горя... много нелегких дней.

ЗОНА. ЗЭК БАКЛАНОВ

Так, с освобождением тебя из ШИЗО.

Пока, дубаки, не щерьтесь, не скоро вернусь, уж постараюсь не запалиться больше. Вот язык бы не распускать... Но как? Обидно бывает на жизнь эту козлиную, что здесь процветает. Да и от ШИЗО еще никто не сдыхал, вынесу, зато правду-матку сукам в лицо скажу.

Так, хорошо, на работу сегодня уже не идти, покайфую в бараке.

– Смирно! – командую спящему дневальному, он чуть не обделался от испуга, сослепу не узнал, а голос-то у меня командный. – Вольно... – отпустил его.

Глазками лупает, салабон. Ничего, пусть службу знает. Завалиться бы на весь день так, позабыть про житуху эту. Не дадут ведь, припрется кто-нибудь. Пройдусь лучше, все одно не поспать.

– Васька-то где? – у завхоза Глухаря спрашиваю. А тот прямо чертыхнулся.

– Совсем забыл, хорошо хоть ты напомнил. Я его в пожарный ящик у клуба затолкал и клюв перевязал, чтоб не каркал, а то солдаты шастают...

Пошел к клубу. Я любил подразнить дуру птицу, она в руки не давалась, понятно, только Кваза любит. Ухватишь ее – злится, каркает, потеха. В такие минуты мне казалось, что я кого-нибудь из дубаков или офицеров дразню. Что, мол, не нравлюсь? Терпи, гад...

Вот, открываю крышку пожарного ящика, хоть и осторожно, но этот ершок уже ждал и – шасть! – выпрыгнул да полетел в сторону барака. Пошел я за ним, думаю, там и прищучу. Поискал, смотрю – за окном сидит, тряпицу, завхозом привязанную, пытается с клюва содрать. Завхоз тут подошел, царапины на руках.

– Смотри, что сделал. Еле дался. А еще тезка. Потом уж сам Кваз мне его поймал. И сейчас тоже без толку, не поймаем... безнадежно...

– Ничего, – говорю, – у тебя корвалол или валерьянка есть? – знаю, как такие дела делаются.

– Че это тебе корвалол? – удивляется завхоз.

– Да сердчишко в ШИЗО прихватило. – Васька тут, содравши тряпицу с клюва, каркнул во всю мощь. – Вот, подтверждает, – улыбаюсь.

Ну, тут этот стервец на подоконник перелетел, в форточку и на кровать к своему хозяину дорогому. Сидит. Я к нему с пузырьком лекарства крадусь. Главное, надо успеть закрыть все форточки, и я это быстро проделал. Затем одеяло попытался набросить на дремлющего ворона. Промахнулся первый раз, потом давай еще. А фортки закрыты, он полетает да опять на кровать хозяина садится. Замучил я его окончательно, потом миг выждал да и накрыл птицу-дуру.

Одеяло описало дугу, как ковер-самолет, и неслышно поглотило истошно заоравшего ворона. Я подбежал и быстро упал на него, хватко поймав бьющуюся под материей добычу.

Доставал Ваську, как стрепета, угодившего в силки, перехватив ему крылья и лапы с острыми кривыми когтями. Сжав другой рукой его длинный клюв, стиснул птицу под мышкой и достал из нагрудного кармана флакончик корвалола. Силком растворив клюв, влил лекарство в глотку. Васька ошалело забился и вдруг сник...

НЕБО. ВОРОН

Вот же подлый, гнусный человек... Чуть не захлебнулся я этой вонючей гадостью, так хоть запить бы дал, ведь горло опалило спиртом. Я понимал, что лекарство подействует, как алкоголь на людей...

Сразу поплыло у меня перед взором, и мой мозг затуманился, расплылась вся Картина Жизни. Я погрузился в странное состояние больного бреда. Я слышал хохот духов зла, видел их мерзкие рожи, они были похожи на моего мучителя, они жили в нем и питали его своей черной кровью. Он тоже истерично ржал, указывая грязным пальцем со сломанным когтем на меня... И привиделось мне, как жутко горели его красные глаза... торчали рога и бил по волосатым бокам зловонный хвост... В обличье зэка ржал бес, и меня могла спасти только молитва, ее я и начал твердо читать: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его..."

ЗОНА. ГЛУХАРЬ

Ворон опьянел на глазах, и когда Бакланов отпустил его, Васька, покачиваясь на дрожавших лапах, не мог сдвинуться, ошалело оглядывая барак, остановил помутневший глаз на своем мучителе...

А я был свидетелем непонятного явления... Бакланов вдруг поперхнулся смехом, побледнел, мучительные судороги качнули его тело... Выпученные глаза залил такой смертный ужас, такие звериные хрипы исторгла глотка через прикушенный язык, что я опрометью кинулся из барака, ощутив дуновение могучего смерча в незримой битве.

НЕБО. ВОРОН

...В программной статье Сергея Павловича Шевырева "Взгляд русского на образование Европы" русскому народу приписываются такие особенности, как стойкая верность учению православной церкви, полная покорность царю, чувство национальной исключительности. Типичным представителем русской души Шевырев объявил гоголевского кучера Селифана – забитого, покорного, бессловесного слугу, готового терпеливо переносить любую несправедливость власть имущих... К чему это я? Боже, как качает... Как к чему, вот сейчас как тот кучер... Селифан, переношу... любую несправедливость власть имущих...

Что с моей логикой? Все перемешалось... Сладко как... Ничего не надо... По утверждению Погодина, русский народ, в силу своей природной терпимости, не склонен к классовой борьбе...

А это откуда? Оттуда же... 1842 год... Отложилось в памяти, я же, как помойка, все собираю здесь... на Земле.

Бляха-муха... что я говорю!.. Нахватался! Немедленно надо очнуться... Что же это? Сохнет... сохнет все... Неужели они меня убили? Выстрел хлопушки Авроры назвали революцией... Какой кошмар!.. Все перемешалось... Что с моей головой? Как больно горлу... Убили... убили они все же меня...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Ворон осторожно, как-то боком, вприпрыжку подался в сторону. Непослушные лапы подкашивались, но он все же одолел расстояние до подушки, откуда соскользнул и свалился на пол. Пьяно каркнув, засеменил под кровать.

Наконец Бакланов опомнился. Дико озираясь, он догадался, что птице надо дать воды, чтобы не сдохла. Принес кружку, достал вяло сопротивлявшегося Ваську. Ворон недоверчиво глотнул жидкость и, с радостью убедившись, что это живительная влага, взахлеб стал заливать огонь в обожженной глотке. Напился, устало заморгал глазами и уковылял вновь под кровать.

Но опять вернулись блатные бесы...

ЗОНА. БАКЛАНОВ

– И это все, орел степной?! Не, мы так не договаривались, за что я на тебя целый пузырек дорогого лекарства угрохал? Ну-ка, летать! Летать!

Руками на него замахал, выгнал из-под кровати и заставил наконец-то взлететь дурную птицу. Вот здесь смеху-то было! Полет орла, точно! Важно так летит, покачиваясь, а потом, видать, в голову-то ударило, как закаркает да как взмоет, прямо бомбардировщик.

Ну, и давай зигзаги описывать! Мертвые петли делает, двойные сальто, все, что угодно! Не зря пропало лекарство! В проем дверной как-то пролетел и вырвался на свободу, гад.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Сидел теперь Васька на дереве, продолжая пьяно каркать. Будто осуждая безрассудный род человеческий...

Птичий же насильник тут вспомнил, что в это время Васька обычно летает на полигон – за посылочкой от Бати. Бакланов побежал во двор, но Васьки ни в ближних кустах, ни на крыше не было – он уже каркал где-то за бараком. Там Бакланов увидел позабавившую его картину: на рано осыпающейся березе сидело несколько ворон. Они удивленно рассматривали пьяного иссиня-черного Ваську. Серые вороны восторженно каркали на ворона, что без устали прыгал с ветки на ветку, пытаясь поближе разглядеть дальних родственников, словно видел их впервые.

Ершистый пьяница согнал одну из ворон с ее места, затем вторую, и вот уже стал Бакланов свидетелем настоящей птичьей потасовки: Васька как петух кидался на двух отступавших под напором безумца птиц. Пьяный, он был слабее их, но словно перенял норов своего задиристого хозяина...

...А тот сидел сейчас, попарившись, в бане, придумывая и отгоняя разные нелепицы по поводу отсутствия ворона на стройплощадке...

Побоище же подходило к концу. Старая ворона, сидя на самой вершине дерева, еще продолжала каркать, командуя и поучая, как прогнать распоясавшегося хулигана, а силы у Васьки заканчивались.

Но пришел на помощь недавний мучитель – прицелился камнем и резко бросил. Вороны в испуге взлетели, а Васька остался в гордом одиночестве – победитель! – о чем и прокричал во всю глотку на всю округу, провожая с поля битвы посрамленных серых родственничков...

Внизу нелепо топтался Бакланов, задирая голову, смотрел на ворона и щурился, словно от яркого солнца... Он что-то жалко мычал, скалился, словно просил у птицы исцеления и прощения... Глухо просил. Но пьяный ворон не внимал ему...

НЕБО. ВОРОН

Ну, вот я и настоящий человек! Голова... пардон... пустая, а сам... сам я... вот так им... ха-ха! Чья взяла?! Ура, мы ломим, гоним турка! Какого турка? Тысяча восемьсот... год. Ни бельмеса не помню! Кто я? Какой кошмар!..

ВОЛЯ – ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Васька так и не прилетел.

Я шел в Зону, готовясь к самому худшему, и мысли были одна мрачней другой. Трассу прошел, вот и вахта, обыск, Шакалов...

– Чего невесел, Кваз?

Ох и вмазать бы по этой роже, чтоб заткнулось хайло поганое...

Вот и дорожка к бараку, а ноги не идут. И тут раздалось до боли знакомое "Ка-рр!". Я голову вскинул, обрадовался, отлегло сразу.

Но радость вмиг прошла...

Васька петлял как-то странно в воздухе, парил, будто выделываясь. Увидев меня, каркнул, как резаный, и вниз. Я уже полез за хлебом в карман, и тут не сел – упал как-то неуклюже он ко мне на плечо, с трудом ухватившись за него когтями.

Да что с ним?!

Повел ворон по сторонам туманным взглядом, ткнулся мне в щеку, и я почувствовал резкий лекарственный, незнакомый дух. Хотел осторожно снять птицу с плеча, убрать за пазуху, чтобы не увидело начальство – как раз навстречу нам шел прапорщик, – но не тут-то было.

Васька вдруг высоко взмыл, а затем стремительно понесся к земле и...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

...врезался в закрытое окно, приняв его в дурмане за распахнутое.

Звякнуло разбитое стекло, а птица молча упала и осталась неподвижно лежать на песке, и красное на ней расплывалось.

...Словно обручем стальным перехватило грудь Бати – не продохнуть. Он замер, оглушенный.

В дверях барака стоял улыбающийся Бакланов, и лицо его то приближалось, то отдалялось – мерзкое лицо блатного придурка, – он смеялся, смеялся, смеялся...

Продыхнув, Воронцов рванулся к бараку, отшвыривая кого-то на бегу.

Прапорщик уже прошел за угол, и никто из рядом стоявших зэков не имел особого желания предотвращать драку, поэтому преград между ними не было.

Бакланов, увидев перекошенного Батю, испугался и только сейчас понял, что натворил. "Косяк" по-зоновски – непрощаемый проступок. Вынул главное оружие Зоны – заточку, выставил ее на изготовку. Он понял, что никакие оправдания его уже не спасут... уперся взглядом в Квазимоду, и деваться было некуда. Воронцов видел заточку, но не изменил своего устремления смести Бакланова, раздавить и ловко выбил подвернувшимся табуретом из руки противника нож.

Сшибка их была жестокой. Бакланову чудом удалось локтем отвести кувалду-кулак набегавшего, но уже следующий удар сбил его с ног. Батя запрыгнул на него, присел и левой ладонью-клешней схватил павшего за горло. Правая рука отвешивала барабанную дробь оплеух.

Все-таки трое смельчаков бросились их разнимать, поняв, что Батя сейчас может изувечить и убить шутника. Искаженное лицо поверженного молило о пощаде...

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

В голове остерегающе вспыхнули слова – "срок... срок... срок...".

Бросил я подонка и вытер брезгливо об него свои руки, словно от дерьма очистился. Кинулся в проход, там Сынка держал на руках раненого Ваську. Он еще трепыхался, но явно был не жилец: мертво болталась перебитая лапа, глаза подернуты белесой пленкой, клюв судорожно раскрывался...

Обернулся я в новой вспышке ярости к лежащему жлобу и думаю: "Добить надо, будь что будет". А тот тоже харкает кровью, жалкий, синий. Тошно прикасаться к такому...

И тут Васька словно прочел мысли и остерег от убийства, тихо позвал меня: кар-р...

Словно холодной водой окатило: опустил руки, вернулся всеми мыслями к нему, осторожненько взял, подул на хохолок, понял – голова цела – уже неплохо. На груди обнаружил неглубокий порез, оттуда сочилась маленькими каплями сукровица. Тут кто-то подал кусочек ваты, смоченный непонятно как сохранившимся в бараке одеколоном, чьи-то руки протянули стрептоцид, бинт принесли.

Так мне стало тепло на душе, – любят они птицу мою...

Ловко промыли рану, я прямо смотреть на ворона не мог, отдал его, в стороне встал, а тот – смотрит ошалело, одичал в минуту. Сгущенку принесли, белый хлеб, накормили его. Глаз его просветлел, и он как бы подмигнул мне: будем жить... А мне не до смеха – руки трясутся, колотун бьет...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Бакланов с побитым лицом скрылся в умывальнике, надеясь, что все останется в тайне. Очень не хотел, чтобы весть о драке разнеслась по Зоне. Сидел до отбоя в умывальнике, обдумывая, как отомстить Квазимоде за это оскорбление. Открытой мести боялся, зная, что ее не простят воры – сам виноват, но и мириться со случившимся не хотел: ведь если об этом постыдном унижении прознают слабаки, которых он ненавидел и сам частенько бил, они перестанут его бояться... Как же подставил его Кваз!..

Но что самое удивительное в этой сшибке – Бакланов стал панически бояться ворон... Он вздрагивал от их крика, испуганно озирался, шагая в колонне на завод и обратно, в нем шла какая-то борьба, проступала его болезненная обреченность и неуверенность...

НЕБО. ВОРОН

Придя в себя после унижения, я дал слово никогда не стараться быть похожим на человека. Я – птица, и тем велик, и мое птичье достоинство никогда не допустит такой низости, как прием алкоголя. Я – рисующий Картину Жизни, а значит – иной, не человек, но и не серая глупая ворона. Осторожность – признак ума. Предназначение мое обязывает беречь себя как мыслящую единицу Космоса. И во всем случившемся виноват я сам, доверившись людям. Но теперь я понял, как далек от них и как это хорошо...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Дни майора замелькали, как серые куртки зэков, все более набирая темп время ведь неслось для Медведева и подопечных его по-разному: зэки тащили каждый день за уши, и день сопротивлялся, не уходил, мучая и мучая напоследок невластного над ним человека; Медведев тщился остановить бег ненасытного времени, все укорачивающий срок жизни, а он очень хотел жить, Василий Иванович, почитавший для себя цену жизни как возможность принести благо партии, стране, Родине, Зоне, каждому в отдельности заплутавшему человечку. Блаженный...

К своему глубокому удовлетворению, он вскоре постиг всю реальную картину спрятанной от посторонних глаз жизни своего отряда, его подспудных течений. Отделил желающих освободиться досрочно от тех, кто не хотел поддаваться ни воспитанию, ни следовать порядкам, – это в основном беспредельщики или блатная прослойка, копирующая их: все эти ерши, бакланы, анархисты, борзые...

Был теперь у него список всех "семеек" отряда – микрокланов его, живущих каждый своей жизнью неторопкой, те делились куском хлеба, защищали друг друга. Дружили-то все сто двадцать пять человек, но, как правило, по двое, трое, четверо. Были и отвергнутые: пенсионеры, педерасты, одинокие людишки, всеми понукаемые.

Самой сильной блатной компанией, что будет противостоять ему, была, безусловно, группа Бакланова, недавно кем-то избитого: "Споткнулся, гражданин начальник". Рядом крутился жестокий и расчетливый Дупелис, мечтавший перевестись в Литву, где-то близко сновали Гуськов с Крохалевым – дружки не разлей вода. Особнячком держался улыбчивый грузин Гагарадзе – вор с головой, открыто ратующий за частную собственность, паук. Он, выйдя на свободу, еще наделает делов...

Ну, и над всеми – Воронцов И. М., он же Квазимода, он же Батя, да верный Лебедушкин рядом...

Выходя из барака, майор увидел странную картину – на скамейке сидел завхоз Глухарь, внимательно наблюдая за притихшим вороном; тот как-то неуклюже припадал на одну лапу и двигался странными шажками.

Стучал как маленьким молоточком по асфальту: вместо лапы у ворона был аккуратненький трубчатый протез, на который он глядел с заметным любопытством. Тем не менее протез и позволял ему ходить.

Василий Иванович присел на корточки, разглядывая инвалида.

– Привыкает... – заметил привставший завхоз. – Нога-то неживая уже была, всю раздробило...

– Кто ж такой умелец? – покачав с уважением головой, спросил, чуть усмехнувшись, майор.

– Птицу все любят, – уклончиво ответил завхоз.

Медведев понимающе кивнул:

– Воронцов пусть вечером зайдет...

НЕБО. ВОРОН

Миновал я лихолетья человечьи, сколько войн рядом пронеслось, и оставался целым за счет осторожности и интуиции во всех переделках. И вот – в мирное время, ни с того ни с сего, лишиться ноги... кошмар! Вернуть ее уже было нельзя, я с анатомией знаком: перебито сухожилие, омертвение тканей. Благо хоть мастер выдумал протезик... А то... и из Зоны в лес улетать бы пришлось: как я тут останусь инвалидом...

Больно было, да... Зато теперь привыкаю к новой походке. Вот так общение с человеком заканчивается... С другой стороны, сросся я с ними, урками... нельзя улетать, миссия моя не окончена. Буду терпеть.

Все пьянка проклятая...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

На вахте майор столкнулся с матерью Дробницы – забитой маленькой женщиной, давно махнувшей на себя рукой, живущей будто через силу. Она безропотно стояла в уголке, увидя его, улыбнулась, как-то униженно поклонилась... жалкая.

Значит, здесь ее герой. Он сегодня освобождался, спецчасть документы готовит с утра.

Дробница переодевался в маленькой комнате, и заглянувший туда майор увидел... орла, несущего в когтях обнаженную даму. Она как живая дергалась на выпирающей ребрами впалой груди зэка. Обладатель нагрудной картины, заметив Медведева, демонстративно поправил рукой отросшие волосы, как бы поддразнивая майора, с ехидцей прокричал в дверь:

– Здравствуйте и до свидания, гражданин начальник! То есть прощай.