Текст книги "Десять кругов ада"

Автор книги: Леонид Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Такой вот непростой вопрос задал я начальнику отряда. Ну, ему-то такие нравятся. Он бы всем помог помимо их воли, как я заметил, – характер у него такой. Ну а тут похмыкал, для приличия, и отвечает: имеем.

Тогда, говорю, поймите правильно. Вы сами знаете, что не хотел я быть у вас в активистах, против этого, потому как знаю эту систему вашу, и не просите! – пресекаю, не хочу спорить по ее поводу. И ничего доказывать вам не буду.

Просто хочу помочь соседу по бараку Журавлеву. После вашего рассказа о его бедах поговорил я с ним по душам и могу теперь утверждать – не виновен этот Журавлев, не виновен.

А я не какой-нибудь ангел-спаситель, я бомж, если вам так угодно. Но я человек, который считает себя отчасти интеллигентным, и моя обязанность, я считаю, помочь этому несчастному, несущему чужой срок. А то он просто рехнется скоро на наших с вами глазах...

Смотрю, растерялся наш правдолюбец, понятно. Кто с такими вот закидонами к нему приходит? Думает, видно, а уж не подход ли это какой со стороны бомжа?

Но, смотрю, поверил, расслабился.

– А я знаю, кто убийца. Журавлев во сне проболтался, назвал его...

– Ну? – привстал аж со стула этот сыщик-любитель.

– А скажите, если Журавлев рядом стоял, ему соучастие могут дать при пересмотре дела? Хотя он же не знал, что смерть здесь произойдет? А?

– Нет, не могут, – твердо майор отвечает. – В правосудии такой случай называется эксцесс исполнителя. А если он вообще не принимал никакого участия, то он просто "скрыватель" называется и получит свой срок, но уже за укрывательство, не более. Это условный срок, как правило. – И ждет, когда назову я имя убийцы. Я смотрю на него и думаю – вот и встретились два одиночества...

Зачем это все надо майору Медведеву, которому, как говорят, и осталось-то до весны здесь мантулить, нас перевоспитывать, да зэку Дроздову, у которого своих хлопот полон рот на воле, которая вот-вот, по теплу мне будет?

А Журавлев-то, Журавлев... Вроде как сыр в масле катается, к куму через день бегает, даже пиво один раз тайком от него принес и меня угостил, а сам-то – как лошадь загнанная, забитая...

Не милы ему походы эти в бухгалтерию, потому как ничего пока не дают они ему. Ни на комиссию его почему-то не выставляют на досрочное, ни послабок никаких не дают.... Будто за все его потуги во благо родной тюряги сразу и отпустят его, в один день. А сам он на эту тему боится пикнуть и вообще не говорит ни с кем.

Все писулечки свои вечерком строчит, считает на счетах, дебет-кредит, разрешают ему ведь счеты даже в бараке держать. Пьянь барачная иногда дерется ими, счетами, и безответный бухгалтер всегда без стонов собирает потом свои кругляшки по углам, выправляя погнутые о дурные головы спицы, аккуратно вставляет их и тихонечко пощелкивает опять по вечерам. Вот такой человек.

И в каждом подозревает, что хочет тот выпытать из него имя тайное убийцы, за которого он парится, и потому не верит никому, и мне в том числе. Но я это имя уже услышал, и теперь я носитель информации и враг ему, наверное... Дурак, ох и дурак. Свидетелем на суде выступать придется? Да ради бога...

ВОЛЯ. КУКУШКА

Он вскакивал с кровати на заре, суетливо одевался и ошалело глядел на беспечно сопящих стариков, медленно осознавая, что это не Зона... Привык за четыре десятка лет Кукушка к изматывающей работе, к жесткому режиму, а тут... спи сколько хочешь, ешь сколько влезет. Поначалу таскал из столовой и прятал под матрацем "птюху" – куски хлеба, боялся шмона... дергался, стонал во сне...

Ложиться опять в койку и нежиться он уже не мог, шел на кухню помогать: выносил ведра с помоями, чистил картоху, напевая трогательные песни:

Дождик капал на рыло

И-и на дуло нагана...

Или:

Будь проклята ты, Колыма!

Что названа чудом планеты...

Сойдешь поневоле с ума,

Оттуда возврата уж нету...

Слушая песни, курносая повариха Дуся, добрая пожилая бабенка его лет, вытирала фартуком слезы, жалея уркагана. Подсовывала ему лучшие куски и едва сдерживала себя, чтобы не погладить его по сивой головушке. Уж очень хотелось утешить изломанного судьбой человека, согреть его неприкаянную душу. И устроила Кукушке праздник. Он заявился, как обычно, на рассвете и сунулся было чистить картоху, но Дуся отняла ножик и усадила за небольшой стол на кухне. Поставила чашку разноцветных крашеных яичек, бутылку красного вина "Кагор", пышно выпеченную пасху, и Кукушка сам припомнил из детского далека:

– Никак, Пасха седня?

– Пасха... Давай помянем родителей, – она налила ему полный стакан винца, плеснула себе на донышко чашки, – мне нельзя пить, начальница строгая и варить обед надо...

Кукушка медленно выпил, катал яичко на своей корявой ладони, глядел на него, и вдруг впервые за долгие годы просияла на его лице добрая улыбка. Детство... Пасха... Нарядные девки, наяривают гармони, парни куражатся, пляшут... Люди идут с узелками на могилки, поминают близких...

А он даже не знает, где зарыты отец с матерью, теперь уж и крестов нету, изветшали... И так стало горько на душе, что заплакал Кукушка, уронив голову на руки... один, совсем один в целом мире... Дуся погладила его по голове и тихо сказала:

– Я тебе тут сумочку собрала... бутылочку, закуски, стаканик положила. Сходи помяни своих дружков, ты ж мне сказывал, что их много лежит на вашем каторжном погосте... Я бы с тобой пошла, да подмены нету, кормить людей надо...

– А че! Ядрена корень! – вскинулся Кукушка. – Я бы сроду не догадался проведать... спасибо. Ну до чего же умные вы, бабы... Там же все друганы мои...

Он прошел через лес и остановился. Зашлось сердце при виде Зоны... Колючка, заборы, запретка, вышки... все до боли знакомо и притягательно. Мелькнула шальная мысль: вот бы сейчас проскочить в свой барак... да нет, кенты на работе... там не чтут церковных праздников.

Зоновское кладбище примыкало к ней полуостровом, окруженное глубоким оврагом. Обычно "досрочно" умерших увозили родные, но за многими не приезжали по разным причинам: то не было средств, то уже позабыли его и отпели загодя, то это были никому не нужные старики вроде Кукушки...

Кладбище с годами росло, наслаиваясь пластами, ибо его расширению мешали овраги. Крестом вбивали над покойником две сшитые гвоздем штакетины, писался черной краской номер... вот и вся память...

Кукушка перелез через овраг и ступил на погост... Все в пояс поросло старым густым бурьяном, рос он буйно на человеческом навозе, зарывали зэков не глубоко, особенно зимой. Выдолбят кайлом и ломами ямку чуть выше колен, кинут туда помершего да присыплют сверху бугорок, он через пару лет проваливался, и новый "досрочно освободившийся" ложился на старые кости какого-нибудь уже безымянного вора или суки, все тут были равны...

Кукушка долго и безуспешно бродил по кладбищу, раздвигая руками многолетнюю поросль, отыскивал кресты, но прочесть на них что-либо было уже невозможно. Пересохший на весеннем теплом ветру бурьян хрустко ломался, путал ноги. Стомившись, Кукушка присел у одного крестика на корточки, как привык сидеть на перекурах в Зоне, разложил на могилке маленькую скатерочку, закуску, открыл бутылку и налил стаканик водочки, плеснул чуток на могилку... Посмотрел кругом и проговорил:

– Христос воскрес, братаны! – Никто не отозвался. Кукушка выпил, закусил, мусоля голыми деснами запашистый пирожок с картохой. Налил еще. Солнышко припекало, изнутри тоже пошел жар... – Чибис-пахан! Кодла в сборе, я сказ буду держать, Фазан-перо! Ты тоже тут? Ту-ут... И Варнач, и Сова, и Крач... Чайка-танкист, ты ж Герой Советского Союза, хоть ты отзовись!

Колька Тетеря и Гошка Выпь, Широконос-Лютый, Шилохвостый, Пашка... как тебя? Запамятовал уж...

Шуршал на весеннем ветру сухой бурьян... И слышались Кукушке в этом шорохе простуженные голоса легших тут друганов: "Как там живете? Стоит зона? Воры в авторитете?"

Кукушка испуганно огляделся, и почудилось ему после третьего стакана, что стоят рядом тенями все, кого позвал, и ждут ответа... Он пошарил еще в Дусиной сумке и вынул пачку чая, пустую железную банку и бутылку с водой. И он был поражен заботливостью и проницательным умом этой старой женщины... Это надо же допереть! Все сготовить для чифиря! Ну и ба-ба-а... Ума палата... Он быстро развел костерок из бурьяна, а когда вода закипела, высыпал всю пачку и прикрыл тряпицей... Огляделся опять, друганы ждали...

Кукушка сделал два глотка первым, затянулся цигаркой.

– Ну, давайте по кругу... Что я вам могу сказать, вольный я человек... Дайте хоть помереть спокойно... А Зона стоит, будь она неладна... А жизнь ушла... кобыле в трещину... – Он пьяно поднялся и пошел к Дусе...

На опушке леса Кукушка оглянулся и разом протрезвел. Над погостом черным смерчем вился дым, высокое пламя поедало жирный бурьян и двигалось к Зоне... В дыму купался черный ворон...

– Костер! Костерок-то не затушил... вольтанутый! Враги сожгли родную хату...

ЗОНА. ЯСТРЕБОВ

Никто меня здесь не поймет, и потому при случае надо рвать когти... Расскажи кому-нибудь – на смех подымут... нет, это сокровенное, мое... Неужели это все было, как во сне, и у меня есть дочь, Ангелина Страусе... Да еще одаренная пианистка... Вот пупок судьба подкинула... Нет, прийти я к ней не приду, если только со стороны посмотреть. А вот подарочек нужен... Скажем, шубку, рыжье, брюлики... Чтоб знала наших и век бы помнила. А примет ли? Может, и на порог не пустит... И снова вспомнилось...

А к вечеру не выдержал, решил посоветоваться с этим умником "Достоевским", который каждый вечер что-то маракует с бумагами. Вроде мужик спокойный, молчаливый... А вдруг это все не так, а я себе башку забиваю всякой всячиной... Размечтался...

Подхожу к нему, предложил попить чаю, а там и рассказал сокровенное.

Однажды, лет так пятнадцать назад, когда очередной раз попал на пересылку, застрял на месяц-другой... Воспаление – и попал в больничку. Там и списался с одной зазнобой, молодой девкой. Загремела она за растрату. То да се, не замужем, сама из приморских немцев. А тут амнистия на носу, но только для участников, инвалидов и беременных... Я ей малявочку, она мне, и пошло-поехало, пока до любви не договорились... Я, конечно, глядь через дверную щель на нее, хороша девка, что говорить... И она меня присмотрела, вроде как ничего. Ну, тут я и взялся ей помочь. Туалет-то с умывальником на этаж один. Вперед наша камера, потом их. Ну, чего говорить-то, накапал я ей в полиэтиленовый мешок и спрятал под умывальником. И так раз пять, она мне за это там куреху под краном оставляла... Все, как помню, числа какие-то высчитывала.

Не знаю, чем это дело закончилось, но тут меня дернули на этап, ну, и все забылось, конечно. Разве упомнишь все...

Уже допили чай, прозвучал отбой, а я все никак остановиться не могу. Пришлось объяснить скороговоркой, мол, полгода назад на "крытке" вдруг по радио услышал, как школьница играла на пианино, и все точь-в-точь сошлось: и фамилия, и город, и по годам. И с тех пор хожу сам не свой... Вот и думаю, возможно ли такое, а если возможно, как списаться, не испугается ли... Тут я нашел одну кралю в городе, обещала помочь...

Что скажешь?

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

И в тот же вечер говорили двое погонников, и шторы в кабинете задернуты, и свет они не включали, и лиц не видно.

– Я же тебя предупреждал, без моей санкции никаких действий...

– Ну, вот я и докладываю...

– "Докладываю"... – передразнил начальственный голос. – Когда уже завертел все, теперь... "докладываю"...

– Можно и отменить, – сразу согласился, хмыкнув, собеседник.

– Ладно, отменить... Давай... Только чтобы чисто. Уже раз там был несчастный случай... Тоже твои дела?

– Нет, то совершенно реальный несчастный случай.

– Ну, и здесь надо так же – совершенно реальный, совершенно случайный...

– Ну а я на что?

– Да иди ты... на что? Опять у тебя кукнар по Зоне гуляет. Нет, скажешь?

– Не надо так... "гуляет"... Вот в данный момент – нет, голову даю на отсечение.

– Прямо уж и голову? И откуда у тебя такая уверенность?! – возмутился начальственный голос. – Прямо не прошибешь тебя. Дурное это качество, я тебе скажу... А Медведев ничего не пронюхает?

– Ну а как?

– Ну, мол, после заявления свидетеля он и накрылся медным тазом, свидетель этот.

– Это для него слишком сложно... Я партию кукнара пасу, – обиженно, после паузы бросил собеседник. – Мимо ничего не проскочит.

– А чего ж не ловишь ее, партию?

– Это другой вопрос...

– Другой вопрос... Иди, только толком все сделай, прошу тебя. А то эта сволота опять бунт нам устроит. Тебе же первому башку и проломят, учти.

– Вот это вряд ли... Замучаются ломать...

– Вот, вот... один до тебя так же говорил, пока ему кипятка в глотку не налили, харкал кровью потом...

– Это они у меня будут кровью харкать, уроды.

– Вот-вот... Тебе еще служить да служить, а мне к пенсии надо готовиться, мне на хрен разборки из Москвы не нужны. А этот бухгалтер талант, он нам пока нужен как воздух... Дома в Крыму он нам строит... своей головенкой. Ее успеем свернуть. Давай ступай...

И остался один начальник, отпустив собеседника, и вздохнул тяжко, потому как благословил своего подчиненного не только на нарушение закона, но на убийство. А тут еще кладбище сгорело и часть забора, едва потушили... Чудилась в этом какая-то дурная примета...

ЗОНА. ДРОЗДОВ

...и думает ли этот Журавлев, что только у меня, чудака, есть до него дело, хотя кто он мне – брат, сват? У каждого здесь своих забот и печалей под завязку. Вон Лебедушкин ходит: черный, гора мяса будто развалилась, собрать себя по кускам уже три месяца не может. Потому что умирает по его милости в больничке старик боговерующий. Потому что мать у Володьки умерла, и девчонку к нему не пускают, за его прегрешения, до сих пор погонники считают, что с Филиным и он в побег собирался.

Только улыбаться стал парень. Вот ему нужен придурочный Журавлев, что на нервы действует своими счетами перед отбоем? Он уже раз чуть на его голове счеты не разбил, еле Воронцов его оттащил.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Смотрю я на него: ну, признавайся, фрукт, чего тянешь? Имя убийцы назови. Или ты пришел сюда только подурачить меня? Тогда накажу, клянусь, не посмотрю, что ты такой интеллигент бешеный. И заботишься о счастье другого.

Вздохнул, кашлянул, почесался.

– Это... это некий Серега, а точнее, Перевозчиков Сергей, муж его сестры... Ему он письма и пишет, я видел.

Ну, что ж, ясно, спасибо, интеллигент в третьем поколении. Зачем ты только к нам-то попал, дурилка?

– Да, по-моему, от такого адресата он письма получает... – подтверждаю. А больше ничего не известно? А ты не ошибся? А может, он нарочно это сделал?

Смотрю, замыкается Дроздов. Зря я столько сомнений сразу ему накидал, зря.

– Ну, ошибся... не ошибся, проверить-то легко. Вызовите его, гражданин майор, да в лоб: Сергей, мол, свояк твой сознался, а ты чего ж? Расколется!

– "Расколется"... – передразнил я, даже смешно стало, как Дроздов в сыщика играет. – Нет, нельзя провокациями правды добиваться, нельзя...

Плечами пожимает, мол, а я бы так и сделал.

– А вот что о себе ты думаешь? – тут я перевожу тему.

– Я? – искренне удивляется он. – А мне-то что? Я сам за себя сижу, мне помощники и жалельщики не нужны.

– Вижу.

– Только вы не говорите никому, что я вам сейчас рассказал, – заговорил он вдруг потише, испуганно. – Люди разные здесь, не так поймут.

– Но заявление для суда написать придется.

– А куда оно пойдет?

– Начальнику колонии, в оперотдел, оттуда – судье.

Сел писать.

А я сижу, думаю – вот ведь как... Спасителем Журавлева может стать бродяга, опустившийся на дно общества человек. Но сохранивший элементарную человечность. Надо с ним еще, пооткровеннее, поговорить... За этим бродяжничеством, кажется, стоит что-то цельное и нерастраченное...

ЗОНА. ЖУРАВЛЕВ

Нечего из меня делать борца за идею или труса. И вот чтобы не объяснять всего этого: виновен, не виновен, решил я сам, не вдаваясь в объяснения перед дураками, разобраться в этом вопросе. Оказывается, можно, даже если тебя, как скотину, наш судебно-репрессивный аппарат лишает права голоса.

Нет, можно и здесь быть свободным.

Правда, в одну сторону – в ту, куда гнут всегда наши следователи, суд и вся эта система – виноват, еще виноват, еще раз и сто раз виноват, виноват только ты.

Хорошо, решил я, виноват только я. Зато ничего уже не надо объяснять следователю Мамонтову А. П., старшему лейтенанту, связавшему меня и сделавшему мне в который раз "слоника"...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

...Стоп, я должен объяснить читателю!

"Слоник" – самая распространенная в СССР пытка, самая простая в исполнении. На голову подозреваемому, осужденному, подследственному или вообще невиновному, случайно попавшему в руки ментам, надевают обычный противогаз. В таком положении жертву можно мучить часами: зажимать шланг, прекращая доступ воздуха, сквозь мокрые носки пропускать ток, впускать внутрь противогаза газ и так далее. Она, жертва, совсем и не умирает, но мучения ее очевидны, и иногда она просит о смерти... Что и требовалось доказать.

Иногда в противогаз любознательные исследователи человеческого организма подсыпают специальный порошок, который они зовут "мышьяк", видимо, он даже одобрен каким-нибудь специальным закрытым милицейским распоряжением и рекомендован к применению (после нескольких вдохов жертва энтузиастов пыточного дела подписывает практически все).

ЗОНА. ЖУРАВЛЕВ

Ничего не понял... кто вмешался в мой рассказ, какое-то наваждение, но этот товарищ говорит сущую правду – так оно и есть, должен вас заверить.

Жутко, скажу я вам. Еще страшнее, когда тебя унижают как мужчину. Меня все время они пугали, что посадят в камеру к уркам. Слава богу, все кончилось благополучно для меня, но вот соседа по камере, из которого выбивали большой ювелирный магазин на Севере, того, беднягу, отдали на растерзание зэкам, что сидели здесь же, в предвариловке, и сам процесс изнасилования засняли на фотопленку. И у него был выбор – пойти в зону, никого не выдав, взяв все на себя, и зона получила бы эти фотографии через ментов, и его в первые дни сразу бы опустили... Или сдать соучастников, тогда фото эти никуда бы не ушли.

Ну, и что? Кто чего добился?

Он сдал своих дружков, был суд, фото эти действительно не пошли в зону, куда он сел, ну так его через две недели повешенным в одиночке нашли, все равно догнала его месть – не ментов, так кентов. Вот и вся недолга...

Потому я решил все взять на себя, милиции это было выгодно. Окончили быстро они следствие, передали дело в суд, осудили. Пей коньячок под лимончик, все дела.

Ну а я таким образом отвел от тюрьмы Серегу. Подонок он, конечно, еще тот, и убийство это он совершил по своей дури, никакой особой причины на то не было... Но что делать – он волею судьбы оказался мужем моей Светушки, сест-ренки. А она как раз еще и беременна была в тот год, когда это все и стряслось.

Случилась же дикая и дурная история. Возвращались мы из гостей, вдвоем с Серегой, Света уже дома сидела, на восьмом месяце. Серега не пил, а я поддал в гостях, у наших сидели, с маслозавода, хорошие ребята, только самогон делали больно крутой – с ног бил, падали люди...

А этот жлоб, что погиб, тоже хорош, фотограф, еще та морда... Привык бабки на халяву стричь, наглый и жуткий зануда. Он на меня и попер, орать стал, начальника из себя корчить, я там ретушером временно работал, после увольнения с маслозавода. Я же на заводе главным бухгалтером был, но проворовались начальнички, главбуха первым делом, понятно, уволить надо, по статье...

А мы завернули с Серегой после гостей в фотоателье, мне что-то забрать надо было, зачем поперлись, дурачье?

И так этот фотограф нас допек, а когда меня хотел выкинуть с крыльца, Серега жлоба стукнул, тот сам с крыльца и шмякнулся.

Ночь уже, нет никого. Нас никто и не видел. Подались домой, мы сами-то узнали о смерти фотографа только на следующий день. Перепугались и договорились – молчать...

Арестовали меня через неделю. Вдвоем бы нам с Серегой по пятнадцать лет дали, групповое. Пришлось взять вину на себя. И главное – он судим был до того, залетел по малолетке. Судимому уже на допросах не верят, он и врал ментам, как мы заранее условились. В общем-то отпустили его. А меня – на суд. Не возьми я на себя – сидели бы оба, а сеструха как? Без кормильца...

Их дочке сейчас уже пятый год идет, по ее годкам я свои здесь считаю, удобно.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Сидели после обеда в каморке, грелись. В такие минуты забывалось, где ты находишься, вспоминалась воля, родня, думалось хорошо...

Дровишки в печке потрескивают, солнышко из оконца припекает, в желудке обеденная пайка переваривается, чифирь гонит кровь – вверх – вниз. И разговоры добрые, шутейные...

Я неучам объясняю, на каком языке они говорят:

– Ништяк – слово тюркское.

– А баланда? – спрашивают.

– Баланда... До революции в Таганской тюрьме был шеф-повар по фамилии Баландин. Очень он хреновато готовил: суп-харчо – одна водичка. Ну, и взбунтовались урки, сварили в котле этого Баландина, живьем. Отсюда и пошло баланда, баландер... Чтобы не забывал повар, что его может ждать... улыбаюсь.

Смеются мои урки и фраера.

А мне не до смеху – маманя сидит там одна, в бараке для свиданий, ждет, измаялась. А тут меня Волков, сучий выродок, поймал на мелочи – воротник расстегнут, ну, это надо было причину найти...

Все, говорит, после работы к любимой маме, а днем – на завод. Вот и хожу. Ну ладно, сегодня последний день, потерпит мама...

– Пургу ты гонишь... – мне тут ядовито Скопец говорит, которого поставили временно на кран. – Брешешь все.

Злой такой. Ну, я только плечами и пожал.

– За что купил, – говорю, – за то продаю...

– Да ладно, утихомирились... – Лебедушкин тут голос подал. – Травани еще, Дроздов.

– Ну что, был я маленьким, вот таким. – И показал на сонно помаргивающего Ленина. Тот обиделся, матюгнулся, но затих под усмешливыми взглядами. Прихожу в парк отдыха. А там старый армянин, дядя Гурген, картинки показывает за пятак. В общем, садишься к аппарату и в дырку одним глазом глядишь, да? А он, значит, меняет картинки и объясняет: это самая высокая точка Эвропы Монблан, вэршина. А вот это город на воде – Вэнэция, а вот это Парыж в ночи... "Дядя Гурген, ничего не видно!" – кричим. "Вай-вай, ночь в Парыже, ночь..." Я ему говорю: "Обманул ты, дядя Гурген", а он отвечает: "3а что купил, за то и продаю..." Вот...

Захохотали прохиндеи. Все, кроме этого Скопца, – смотрит на меня волком, почему? Дурак...

– Вот, – говорю, – за что покупаю, за то и продаю. А для себя ничегошеньки не остается. Выйду, в заповедник егерем устроюсь, пора угомониться...

– Женишься? – с подвохом спрашивает Лебедушкин.

– Не знаю, – честно отвечаю. – От бабы сегодня толку мало. Порченая нынче баба пошла. На Руси бабу раньше в строгости держали, мужа величала она только по имени-отчеству. И частенько он ее колотил. Дочери до замужества каждый вечер шли под родительское благословение, просили прощения, и отец осенял их крестом. А если кто за столом заговорит – по лбу деревянной ложкой. Порядок был! Потому Русь так и разрослась... После Петра Первого да Екатерины все и пошло наперекосяк. Раньше бабу за измены казнили, а теперь – цивилизация, феминизация...

– Это как? – Лебедушкин спрашивает.

– Да так, – отвечаю. – Когда баба в доме хозяин – убить ее легче, чем лишить этой власти... А я, братки, жизнь, видать, по-новой начну. Устроюсь все ж в лесники...

Помолчали. Тягостное такое молчание было, словно кто помер...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

...Бадья летела как-то странно, рывками, будто прицеливаясь. Вместо Бати рядом с Сынкой был поставленный сюда временно Дроздов, он-то и принимал сейчас бадью.

Володька смотрел в другую сторону, думал о далеком. И тут подошел бригадир. Батя...

Дроздов ни о чем не думал. К нему приехала мать, и сегодня ночью он не спал, проговорили до утра, потому голова была пустая и звенящая, как с похмелья или после дикой порции чифиря. Говорила, точнее, ворчала она, а он слушал, не находя сил сомкнуть веки, чтобы не обидеть эту постаревшую резко, седую и костистую женщину, родившую его, обалдуя, из-за него так и не заведшую ни мужа, ни мужика, все тянущую его, всю жизнь штопавшую, мывшую, чистившую что-то. Кому теперь эта чистота, этот дом, эти усилия, ее слезы помогут?

Нет у сына семьи, нет желания стать другим, не хочет наследовать дом, который перестал быть родным для него в семнадцать лет, по уходе из мира занавесочек и подушечек...

НЕБО. ВОРОН

Предначертанность и любимая сердцу моему симметрия и повторяемость, из которой и состоит Судьба мира и сказание о человеческой судьбе, и в данном случае присутствовала в этом событии, подчеркивая строгость и четкость решений Небесной Канцелярии. Только не верящий в Небо мог с удивлением отметить, что Дроздов в этот день точно так же вышел со свидания, как некогда со свидания пришел на эту же площадку человек по прозвищу Чуваш и был раздавлен сваей...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Бадья же летела, как бы примериваясь...

...Батя не успел обидеться на этот толчок Володьки, достаточный, чтобы не ожидавший его Батя поскользнулся на глине и хлопнулся на спину, матерясь.

Рядом шмякнулось, хрюкнуло, ухнуло, зашипело, закричало – долго-долго, нечеловеческим голосом...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Скопец примеривался, выглядывая из окна крана, тянул рычаг на себя медленно, сберегая как бы силищу плывущего внизу груза, чтобы потом разом бросить бадью вниз, и тупая, безжизненная махина его волею устремилась к одному небольшому месту...

И именно здесь стоял человек. Что крепкая кость череп, что мощная кость позвоночник, что сильные руки и тяжелые ботинки – что это все в сравнении с адовым грузом, который согласно законам физики тянет к земле?

Увидевший, а скорее, почувствовавший движение за спиной, услышавший скрип бадьи, Лебедушкин шарахнулся в сторону и оттолкнул зазевавшегося Батю. Оба они выиграли сантиметры и оказались вне смерти. И потому она всласть распорядилась третьим человеком, который не думал о ней, а потому был уязвим. Дроздова буквально вмяло тяжким грузом в подмерзшую землю и залило жидким бетоном из опрокинувшейся бадьи...

Ему повезло меньше, чем Чувашу, точнее, совсем не повезло.

Вспомнив рассказ Дроздова о предсказании игуменьи женского монастыря, что ждет такая жуткая кончина заигравшегося с бесами бомжа, я спросил Поморника: как она могла это прозреть?

– Молитвою, – просто ответил он.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Я вскочил с земли, Володька рядом на коленях, бледный, хрипит и мне показывает на Дроздова – тот под бадьей, все там ясно... туда и смотреть я больше не стал, сразу – на кран.

А этот Скопец уже навстречу мне лезет, глазищи горят, как бешеный.

– Ты что?! – кричу.

– Ниче! – орет и мимо меня хочет пролезть, а как – я его хватаю, у него ноги заскользили в сапогах – повис у меня в руках, а до земли метров десять.

Бросить гада вниз – думаю.

– Пусти, Кваз! – вопит. – Пусти, я-то при чем?!

– А кто? Снова никто не виноват! Ты зачем на кран залез, если управлять им не умеешь! Если людей гробишь?!

– Поставили!

– Бросаю, дешевка!

Но он тоже ловок, ногами меня оплел, как щупальцами, сильные ножищи. Думаю, отпущу, а он за собой меня потащит, что ж это?! Я его с размаху кулаком в рожу хрипящую! Еще раз!

ВОЛЯ. НАДЕЖДА

Так и живу я – работой, работой, семьей, хлопотами то с Феденькой, то с отцом, мало ли дел по хозяйству у бабы деревенской? Богатства нет, но в доме не голые стены – ковры, Федька растет, одетый, сыт-ухожен, лаской материнской не обижен.

А вот отцовой ласки нет у него...

В два года стал он безотцовщиной, не то что мой обалдуй сгинул с белого света, нет, жив он, здоров. Но для сына он давно не существует, как нет для меня мужа.

Трудно мы сходились, трудно приживались, зато расстались как-то легко, надоело нам обоим друг друга мучить. Не судьба.

Афанасий пошел на трактор работать, ну, попивал, какой же мужик в деревне сейчас не пьет, больной разве... Это-то бы ладно, стерпела бы, со скандалами, может, и добилась бы "уменьшения нормы". Но – драться стал, по пьянке дебоши закатывал, с отцом на табуретках дуэли устраивал, глаза друг другу подбивали. Батя однажды решил пристрелить наглого, ружье уже взял, еле я да Феденька, криком крича, остепенили его...

В один пасмурный день, с похмелья, на весь белый свет обиженный, покидал муж все свои пожитки в потертый чемоданчишко да укатил – куда, неизвестно. Сына по щеке потрепал на прощанье, меня и взглядом не удосужил, а тестя своего нелюбимого оглядел, как камнем кинул. Отчего это у него – от стыда или от никчемности своей...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Бурьяном-чертополохом заросло для Надежды былое ее горе. Афанасий позарился на молодуху, да еще с машиной – обещал ее новый тесть, и жил теперь муж бывший в Красноярске, устроился там в таксопарк, к тестю, деньгу стал сшибать приличную. На алиментах это почему-то не отражалось, но жить стал припеваючи. Пить почти уже не пил – город, забот и без того много, и развлечений всяких, кроме водки.

Посидела в одиночестве, покручинилась Надежда, да потом выкинула-вычеркнула этого человека из головы.

Лишь иногда, в холодной постели натопленной до угара избы охватывала душу томительная надежда на лучшую долю бабью, чтобы приласкал кто ее, пожалел... Так иногда и не смыкала глаз до рассвета, все ворочалась, пугая бессонницей отца. Тот вздыхал, поднимался, курил, но что он скажет молодой женщине – иди, мужика найди на улице, алкаша деревенского? Что скажет измаянной дочери отец, чем поможет исстрадавшемуся ее телу? Эх...

Поднимется затемно, холодной водичкой обольется, Феденьку в школу отправит, старика обиходит, на работу – все бегом. А так, глядишь, и забудется ночная тоска. До следующей ночи...

Вот теперь этот зэк письмами бомбит. Зачем ей это все? Хотя... тоже человек, может, и не такой, как привыкли мы о них думать, по письмам именно так и кажется.

Что говорить, польстило ей и первое его письмо, и другие, где он подчеркивал ее мудрость житейскую, добрые слова о характере говорил. Может, лукавил? Да нет, вроде серьезный человек, не прохиндей какой... Но крохотная толика польщенного самолюбия не перевешивала тех бурных чувств, что охватили ее... Страх иногда теперь охватывал, будто преступник-злодей покушается на нее и сына.

Письма читала украдкой, боясь кому-либо раскрыть свою новую тайну.

Вот и сегодня – пришла пораньше, накормила сына, выпустила побегать с мальчишками, а потом села и еще раз взялась за письма этого Воронцова, их уже несколько накопилось...

Читала и удивлялась: каждая фраза при повторном чтении приобретала иной смысл, женским чутьем она улавливала теперь недосказанность попавшего в беду человека. Чувство это было знакомо по семейной ее недолгой жизни, и вот снова вспомнилось, какое оно – ощущение, что надо помочь, пусть даже в ущерб себе, своему спокойствию и благосостоянию, тишине души.