Текст книги "Десять кругов ада"

Автор книги: Леонид Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Сказал я им про тебя, Квазимода, что в любом есть черное и белое, но черное в тебе уменьшается, и это видно из личного дела. И не говорите, что, мол, просто поднаторел он и не попадается, нет. Ты, Воронцов, просто наконец-то научился управлять собой. Про характеристики твои сказал и спросил потом: так разве лучше было бы, если бы приспособленцем был этот Квазимода, во всем бы кивал нам, а за спиной делал по-своему?

Не веришь ты в нас, вот где корень зла. Да, огрызаешься нам. Но, может, это и есть проявление твоего достоинства, а? Да и, в конце концов, не наркоман ты, не насильник, Квазимода, вор ты только. А... птица, она и есть птица, кто же из нас природу не любит? Всю свою любовь нерастраченную вложил ты в этого ворона и потому сорвался при его гибели. И это понятно должно быть каждому...

Главное, говорю им, что за двадцать шесть лет ты никого не убил, а я не видел в Зоне ни одного зэка, чтобы он, отсидев такой большой срок, остался бы столь человечным и не был замешан в чьей-то смерти...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В общем, речь майора Медведева подействовала... Батю решили оставить в Зоне. Дали ему шесть месяцев ПКТ, под личную ответственность начальника отряда.

Блаженный майор победил, в очередной раз.

И тут на планерку влетает ДПНК (дежурный помошник начальника колонии) капитан Тюленев и скороговоркой докладывает, что жена Бакланова в истерике выбежала со свидания, а по ногам у нее, мол, кровь течет.

Пришлось разбираться, оказывается, у Бакланова кукурузный початок.

– Какой початок... кукрузный... – удивленно посматривает на него подполковник Львов.

– Как какой?! – удивляется капитан, в недоумении почесывая свое пузо.

Все офицеры в предвкушении переглянулись, заулыбались.

– Ну, да ж... Ну, он в член свой, пенис, вогнал шары. Да целых двенадцать, в три ряда... Повели его в санчасть, уже вырезают.

– Садист, – прерывает его начальник колонии. – Это же надо, целый початок. Вот садист, умудрился же. В изолятор на пять суток. А жена его где?

– В санчасти, пытаемся кровотечение остановить.

– Значит, так. Приказ: сегодня же после работы всех проверить и вырезать всякую дрянь. Ясно?! – Львов посмотрел на начальника санчасти.

– Так точно, товарищ подполковник. Если только инструментов хватит. Придется наточить ножи, – полушутя-полусерьезно ответил капитан Крысин.

Возникла пауза, затем все поочередно стали делиться своими познаниями:

– У Дятлова, как мне известно, усы наворочены.

– А у Коростылева вообще такая балда. Он, говорят, ввел в член парафин. Помню, спрашиваю, для чего, мол, ты это... А он мне в ответ – чтоб жинка помнила, что, мол, лучше меня никого нет.

– А из чего же они шары делают?

– По-разному, кто оргстекло, кто из жженого целлофана. Кто во что горазд.

– Сегодня вырежем, завтра снова натыкают.

– Хватит, – прерывает всех хозяин и оглашает очередной приказ: – С сегодняшнего дня всех осужденных перед свиданием проверять на предмет членовредительства. Если кого уличим еще раз, то вместо свидания изолятор. Пусть там кукует со своими причиндалами. Ясно?!

Все согласно закивали и после планерки пошли выполнять приказ начальника колонии.

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Наутро топаю я в камере из угла в угол и себе думаю: все, Кваз, вот тебе и срок новый. С вечера думал о Ваське, а теперь о себе вспомнил, и не знаешь уже, кого жалеть больше. Так, и во что ж это выльется? Года в два, не больше. Значит, освобожусь в сорок восемь, почти в пятьдесят. Жизнь прожита. А вдруг майор чем поможет? Нет, надежда на него зыбкая. И что ж тогда делать? Бежать. Хоть захвачу кончик жизни. А если поймают? Не поймают. А если и так, в последний момент прикончу себя, умру на свободе, а снова рабом к ним... не вернусь.

Но – как бежать? Сейчас изолятор, потом – суд, пересыльная тюрьма. Уходить надо только в дороге, с особого не убежишь. Хотя в шестьдесят первом удалось...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Этим своим единственным побегом Батя гордился, охотно рассказывал о нем.

Был молод тогда, двадцать пять... сильный, ловкий, верткий, ментам трудно было с ним справляться на воле, если только в тупик не загнать. На просторе же уходил, расшвыривая их. А пули не боялся, знал потому что ее, пулю...

Так вот, побег. Выдумал он вот что: выходили из Зоны машины, груженные большими деревянными ящиками с чугунными чушками...

Весна тогда накатила оглушительная какая-то, буйная. Весна – утро года, уже не хмурился день в тайге, а природа оттаивала стремительно. Исчезали прямо в воздухе последние мокрые снежинки, деревья покрывались какой-то неземной свежей пеленой, и в них то заголосит скворец, первый вестник нарождающейся жизни, то в небе подхватит песню жаворонок. Поют-поют...

Снег прятался от солнца, остался только в тени заборов, капель моросила с крыш, а вечером зависали длиннющие сосульки, чтобы к полудню, молнией сверкнув на солнце, разбиться вдребезги, с серебряным перезвоном. Появились бурые проталины, серый снег с шорохом проваливался, освобождая ростки жизни. Пахло талой землей, прелым листом, проклюнулась первая зелень, теплые ветра ласкали лицо... Низко над Зоной с радостным стоном летели вольные косяки гусей к родимому северу...

В общем, одурел от всего этого Квазимода, потерял рассудок. Ожившая природа словно ручьями растекалась по его телу, будила молодые силы, будоражила лучше крепчайшего чифиря, пьянила сладковато-острым запахом прошлогодней листвы и парной земли. И сколько ни уговаривал его друган Петя Ветютнев не дурить, пошел вразнос Квазимода – бежать, бежать, бежать...

Подъехала к вахте машина с этими чушками, а он уже там, под ними, заложен осторожненько Ветюхой. Залез солдатик в кузов – перед ним груда чушек, оглядел он их, все в порядке... Ну а под чугуном вряд ли кто продержаться может больше десятка секунд – проверено, тяжесть-то какая...

Воронцов продержался семнадцать минут. Вначале высвободил одну руку, затем вторую. Пока было полное ощущение гроба, но можно уже немного дышать. Тело неумолимо расплющивалось. А отказаться от затеи – как? Кого звать на помощь? Надо терпеть. Выдюжить.

Машина неслась по проселочной колдобистой дороге, и каждая ухабина страшной болью отдавалась в придавленном человеческом теле. Чушки били его, избирательно, по самым больным местам. Воронцов плакал.

Но вот неимоверным напряжением он пересилил страшный груз и рванулся вверх, сумев ухватиться руками за край ящика, подтянуться...

ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ

Как же, помню. Неслись мы по голому березовому перелеску, белотелые красавицы надели только сережки. Милые березоньки... Шоферюга прет за семьдесят, машинешку подбрасывает, трясет. Но я уже на свободе. Вылез... На свободе!

И ветерок весенний меня обдает... Ради таких вот минут и живет человек, когда свершаются сокровенные желания, и ничего ему больше от жизни не надо. В горле комок у меня, плачу, сердце выпрыгивает, вот-вот впереди машины покатится.

Дождался поворота, шлагбаума, – ну, и сиганул на полном ходу. Неловко подвернул лодыжку и скатился в кювет, ахнув от боли. Переполз в неглубокий овражек и с наслаждением напился талой воды. Надо же бежать, а я тут на двух руках и одной ноге, как зверь-подранок, скачу вниз по склону. Ногу жжет, она распухает прямо на глазах, как гриб весенний. Снял телогрейку, сапог стащил и наложил холодный компресс.

Перетянул стопу, лежу. Природа вокруг тихая, ничего неохота. Я лежу, как новорожденный...

Поспал под корягой. Прошел теплый дождь с первой грозой, семь погод весны сменились, я и пошел, поплелся вдоль оврага. Сломал ветку, ножом срезал сучья, костыль себе сладил и заковылял к глухому железнодорожному разъезду, где только что товарняк прошел.

Залег в кусты, земля сырая, а ею никак не надышусь... затаился в боярышнике, поджидаю своего поезда. Дождался. Забрался на вагон без крыши, лег там на уголь, а когда поезд разогнался, осторожно приподнял голову... а вольный ветер приятно в лицо хлещет... И даже колеса мне на радость стучат: "сво-бо-да, сво-бо-да..."

Так я месяца два с пересадками рвался к дому. Вначале сухарями питался, затем подкреплялся первыми весенними грибами – сморчками, строчками, лес меня кормил, и выходил он меня. Потом в одной деревеньке купил кусок окорока хорошего да у бобыля тамошнего одежу гражданскую выпросил. Добрался так до волжских степей, там уже яйца ел из перепелиных и куропаточьих гнезд да водицей запивал.

Никогда я потом так не питался, как человек и должен на воле есть, – всем настоящим, от природы.

А когда первая вишня в садах зацвела!.. У меня уже тогда жизнь кочевая пошла – по деревням и городам, бродяжья, и житуха наладилась. Татьяну тогда и встретил. Первая она с меня невинность мужскую сорвала. Ушел от нее, достал паспорт, чтоб в Сибири где-нибудь затеряться или на Севере новую жизнь начать. Молодой был, ничего не боялся... Только скитания мои внезапно кончились, уйти дальше на Север не удалось, задержала случайно ментура, просекли липовую паспортуху, а прокатали пальчики на пианино – я в розыске... Ну, и все.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Представил со стоном душевным Квазимода, как хорошо сейчас на воле. Если побег удастся, застанет он еще бабье лето, грибы, ягоды...

Да, осень – вечер года, но все равно... трудно затеряться в стране, где пока работают-рыщут ментовские ищейки. Да и как он там, на воле, без копейки денег, с этим шрамом...

В общем, все это... не туда...

Как появились, так в мгновение и рухнули все его планы на побег, сломались, как зыбкий первый ледок на луже...

ЗОНА. ВОЛКОВ

Вызываю я этого выродка. Как же... отстоял тебя майор придурочный. А какого хрена, непонятно... Ну, так знай, что, кроме твоего Блаженного, есть еще в Зоне силы, что могут поставить тебя на место и спросить по всей строгости. Вначале я хотел все же по-дружески, по-хорошему с ним.

– Мы тебя отстояли, – говорю, – а могли отдать под суд за нападение на конвой, в "крытку" бы ушел, милый... Теперь все от тебя зависит...

Молчит, будто не понимает.

– Откуда водка? – спрашиваю, спокойно так, будто сам это уже знаю. – И молчать нечего, неужто тебе своя судьба безразлична?

– Значит, в стукачи вербуете, спекулировать пришли? – вдруг вякает.

Я от такой наглости растерялся, но сдержался.

– Не... спекулировать, – передразниваю его, – а тебе помочь, обалдую!

– Не надо мне... – вздыхает. – Совесть мою обкрадывать предлагаете? лепит мне. Сам, мол, все решу.

– Что ж, тогда будем судить, или пиши, как дело было.

Смотрю, одумался.

– Дайте листок, напишу, – говорит.

Ага, зассал, думаю. Даю ему листочек. Приехал, блатота. Я курить к окну отошел, смотрю, пишет – "Мои показания капитану Волкову". Пошло...

Ну так вот... Когда ж я обернулся, подошел к нему и глянул в листочек, чуть удар меня не хватил: этот выродок нарисовал на весь лист под этой надписью... хер с яйцами.

Я листок этот схватил и ему хотел растереть о морду паршивую, но сообразил – нельзя пока, еле-еле сдержался.

– Хорошо, – говорю. – Спасибо, Воронцов. А теперь слушай меня, ублюдок. Отныне ты, скотина, меня оскорбившая, жизнь свою можешь во всех смыслах считать законченной. Ни в какую "крытку" ты, мерзавец, не пойдешь. Потому что теперь ты будешь рядом со мной, и я – лично! – заорал, все же не выдержал, прослежу, чтобы ты больше не портил воздух своим присутствием на этом свете. Убить тебя просто так – мало, и ты это, скотина, знаешь. Потому смерть твоя здесь будет не такой красивой, как ты ее себе представляешь, уж поверь мне. Ты просто сдохнешь, как подзаборная собака...

А эта сволочь только рассмеялся мне в ответ. В комнату заглянул тут прапорщик и сразу захлопнул дверь – так грозно я на него глянул.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А Квазимода смеялся и смеялся, уже истерика началась.

– Прекратить, страшило! – шипит на него капитан. – Кому я сказал? Я к тебе с добром...

А Кваз ему:

– Ага, мохнорылый, отрастил бычью шею на наших харчах и с добром, ага!..

– Что?!

– Что слышал... Мразь, убью сейчас!

Кваз замолк, зловеще налился его шрам кровью, повернулся он медленно к капитану, а того уже нет – выскочил в открытую дверь и там прапорщику рычит:

– Заберите эту сволочь! Немедленно!

Увели Ивана. А красный от ярости капитан в своем кабинете долго отыскивал в корзине для бумаг кукиш-мякиш бумажки – вдруг кто-нибудь найдет ее и будет ржать...

Долго жег ее в пепельнице, напряженно смотрел на огонь и, как колдун, повторял какие-то заклинания – смерть ворожил борзому пахану борзой капитан.

ЗОНА. ПАВЕЛ АНТОНОВИЧ. ВРАЧ

Пришлось вызывать в кабинет сразу пятерками. Не любил я работать в одну смену с этим рыжим прапорщиком Шакаловым. Он больше походит на зэка, чем на вольного. И манера поведения разнузданная, и шутки у него дурацкие. Как я понял, ему возиться в мужских членах доставляет большое удовольствие.

Часа за полтора прогнал через осмотр полсотни людей, пришлось с несколькими повозиться. А тут еще как снег на голову этот Соловьев. Смотрю и не верю глазам своим.

– Да у вас, милый мой, никак заражение, – говорю я ему. Член-то у него распух до неимоверных размеров. – Что это? – спрашиваю. А он как воды в рот набрал, молчит.

– Вот это член! Самому Петру Первому на загляденье. Что, в гузло Курочкину залез? Да? – это Шакалов ухмыляется. – А он, значит, выдал тебе газовую атаку в самую тычку. Ну ты и Соловей... Не соловей, Соловей-разбойник.

Я, конечно, не обращаю внимания на его глупые шутки и продолжаю объяснять.

– Придется чистить канал, – говорю и достаю уникальный немецкий ланцет, имеющий тончайшее иголочное основание. – Вставляем его в канал, а затем нажимаем на эту кнопку, и ваш член, милый мой, разлетается на ровные четыре части, как кожура банана. Понятно?!

– У-у, изверги. А после как он срастется?

– Срастется, срастется! Розочкой будет. Бабе твоей на загляденье, смеется Шакалов. – Не ты первый, не ты послед-ний.

– Завтра придете на операцию. Свободны.

Только сейчас я заметил стоящего в углу майора Медведева. Хотел было ему что-то сказать, но он только кивнул и вышел.

Много я грязи перевидел. Тут тебе членовредительство – рук и ног, даже гангрену ног устраивали, но чтоб детородный орган коверкать и портить, это уж слишком. Вот люди, – не люди, а бестолочь одна.

Да, а вот кто по-настоящему поразил меня, так это Лебедушкин. Осмотрел я его, удивился:

– А ты чего такой чистый?

– Да я лучше на пятак свой член порублю, чем засуну его в какую-нибудь грязь.

– Ох и пятаков у тебя выйдет – горсть целая. – это Шакалов смеется, довольный своей шуткой.

Я же лишь смущенно улыбнулся и теплым взглядом проводил Лебедушкина. Что ж, не все еще, видно, испорчены в этой Зоне.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Прибыл этап, и троих осужденных из него распределили в шестой отряд, к майору Медведеву. Он ждал их в своем уже приведенном в порядок кабинете, простоявшем месяц пустым до прихода Василия Ивановича. Предшественник его не любил света, о чем свидетельствовали тяжелые темно-синие шторы на окне: привык работать при настольной лампе, ослепляя ею допрашиваемых, сам оставаясь в тени. Медведев знал эти приемчики – они остались в Зоне со времен ежовщины-бериевщины, когда миллионы невинных людей были превращены в скот и расшвырены по безымянным кладбищам истории. Тяжкое время, и он много думал о нем, но кто знает о том времени истину?

Может, и надо было так, наверху виднее...

Так думал. Так думали и все его одногодки, и те, кто моложе, думали так же. О сталинских временах старались не говорить, будто и не было кошмара тридцать седьмого года, будто случилось это в иной, не в их стране...

В кабинет вошел первый осужденный – субтильный человек, встретишь на улице – примешь за учителя пения, скажем. Только бледность выдавала в нем зэка, отощавшего на тюремных харчах, нервического, колкого. Было ему тридцать пять, осужден всего на год. Статья не редкая, обычная уже – бродяжничество.

– Садитесь, Дроздов, – оглядел необычный для Зоны экземпляр майор, отметив: держится тот с необычной легкостью – артист. – Семья есть или... была?

– Была когда-то, – игриво ответил бич. – Разбитого горшка не склеишь...

– Это да. А лечиться от алкоголизма все ж придется... – покачал головой Медведев, ожидая бурю возражений.

– А это вы напрасно, – вежливо заметил бич. – Думают, раз бродяга значит, алкоголик. Напрасно. А ведь вы человек с опытом... – съязвил он, чуть заметно улыбнувшись.

– Правильно заметили, – подыграл, усмехнувшись такой же понимающей улыбочкой, Медведев, – вы и не похожи на алкоголика. Полечим для профилактики, а? Чтобы выйти совершенно иным человеком...

– А на кого ж я похож? – спросил себялюб Дроздов, кокетничая.

– Сами же знаете... – прищурился, усмехнувшись, майор, не желая ему делать комплименты.

– Знаю, – легко согласился бич. – На бывшего интеллигента, да?

Майор удовлетворенно кивнул.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

О, расплылся-то... как смешно, батюшки. Жлоб. Да будет вам известно, уважаемый... как вас там... майор, да... что интеллигент бывшим быть не может. Это, брат майор, врожденное или благоприобретенное качество, что сопутствует человеку всю жизнь его, в том числе и в этом заведении, где ты хозяин сегодня.

Бывший... Это вот такие, как ты, и придумали словечко блатное – "бич", а каши-то в головке маловато, вот оно и приклеилось к языку вам подобных, чтобы им нас помечать. Но к нам, интеллигентным людям, оно не пристанет, нас хоть козлом, извините, назови, мы все одно будем русскими интеллигентами – по крови даже, по крови, уважаемый... кирпич...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Интересно с ним, конечно, это тебе не Клячина рожа. Но и какая-то брезгливость, что ли, к нему. Вот каким же надо быть эгоистом, чтобы бросить семью и шататься где попало, когда у тебя жена, которой ты клятву давал, дети малые. А таким хоть бы хны – о высшем, видите ли, они думают... Скоты.

– В первый раз за что попали?

– За драку, – улыбнулся печально Дроздов. – В Братске. Там лес хотели загубить, а я, знаете ли, борюсь за чистоту окружающей среды. И сам бьюсь против насилия над ней подручными средствами. Пришлось дать, извините за выражение, по харе – по той круглой и пустой кости на шее, по-другому, уж извините, назвать нельзя. Пришлось помахаться, – со смущенной улыбкой закончил он.

Майор оглядел хлипкую фигуру "драчуна", усмехнулся, покачал головой.

– Так, этот рассказ – мимо. Не верю. А теперь правду – за что сели?

– Ах как мы прозорливы... – сверкнув глазом, усмехнулся Дроздов. – Тогда слушайте. История моей жизни печальна...

– Только покороче, Гамлет, – вставил майор, не зная, что прилепил Дроздову кличку (за дверью подслушивал шут Кроха).

– А что, разве здесь по-другому время идет? В предыдущем подобном месте меня никогда не торопили... – поднял глаза бич, сыграв обиду.

Майор выдержал его взгляд, ничего не сказав, выдал все глазами: не ерничай, я тебя насквозь вижу, говори быстрей.

– Хорошо, – почти царственно согласился Дроздов. – Попробую скоренько. Как вы сами понимаете... ну, какой я драчун? Статью эту мне пришили нагло и неприлично.

– Судьи-изверги?

– Почти, – пропустил издевку бич. – У нас же нет политических, да?

Майор кивнул.

– Так вот, я из тех диссидентов, которым государство отвернуло голову, пришив уголовщину... – Дроздов остановился, ожидая реакции пастуха.

– Круто, но... продолжайте. – Майор стал серьезным, следовало остановить шута, но любопытство было сильнее.

Шут же, поняв, что первая ступенька преодолена и можно говорить далее, набрал воздуха. Но тут майор как бы опомнился, спросил осторожно и тем испортил все дело:

– А вы, так смело говоря, ничего не боитесь?

– Вас? – оглядел его Дроздов. – Боюсь, – ответил просто и серьезно.

ЗОНА. ЗЭК ДРОЗДОВ

Хотя, с другой стороны, чего мне бояться, товарищ исправник? Русскому человеку вообще уже нечего бояться, надоело. А то вы не знаете, уважаемый плут, что вам же и была установка из всех политических делать уголовников, вам да судьям таким же, как вы, пердунам старым да теткам в париках. Вот уж вы нас поколесовали на своем Законе, вот потешились-то... Когда Бродского обвиняли во всех смертных грехах, он, бедный, даже до конца и не понимал, что ж вокруг него происходит. Потому что это же такой бред, что и передать невозможно. Он на Западе-то рассказывает, не верят. И правильно делают, потому что Россия, извините, это отдельная страна. Здесь, только здесь можно такое придумывать... Глыба моя родная, не пошатнуть тебя в твоей дубости, низкопоклонстве перед богооставленными людьми, что тобой вечно правят... Судьба твоя такая, отдельная...

НЕБО. ВОРОН

Вот добротный экземпляр для Картины Жизни, для летописи. Смотрим: сослан из Москвы за инакомыслие. Но приговор надуманный и уголовный, дело сфабриковано. В городе Братске, куда отправлен на поселение, организовал кружок по правам человека. О методах преподавания сего предмета доложено агентом в областное управление КГБ. Впоследствии Дроздов, решивший восстановиться в Московский архитектурный институт, не допущен до экзаменов неблагонадежность. Принят учителем физкультуры в городе Братске. Стал рисовать карикатуры на коммунистов. Пойман с поличным. Беседа в краевом управлении. Выделен агент для наблюдения. Дроздов не раскаялся в своих поступках, снова выписал журналы из-за рубежа. Журналы изъяты на почте, сам осужден за драку в парке. Дело, понятно, вновь сфабриковано, приговор несправедливый.

По выходе не встал на учет в военкомате, нет записи из паспортного стола. Стал вести беспорядочный образ жизни... здесь неинтересно... все, пожалуй... А... вот: описывает свои странствия – они проходят по всей стране. Собирал лук у корейцев в Казахстане, мандарины в Грузии, хлопок в Узбекистане... Кажется, все на сегодня. Один год заключения, статья – бродяжничество, с приговором согласен. Наконец-то...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

– Ни во что не верите, значит? – Медведев спрашивает бича. – Всех боишься, мир вокруг – волки.

– Нет, не совсем так. Я верю в свою миссию донкихота. Только вот сил мало остается. Бытие ведь определяет сознание: вы в курсе?

Майор смотрел на него, все более злясь – зачем начал этот разговор, издевается над ним этот умник.

– Тупею я тут у вас, вот что плохо, – признался донкихот. – А ведь добротные стихи писал, хорошие. Прочитать?

– В бараке прочтете, – спокойно сказал майор.

– Они ведь не поймут, и вы это знаете, а посылаете... – огорченно вздохнул бич.

– Почему это не поймут... тоже люди, – обиделся за свой отряд майор.

– Да, да... – рассеянно кивнул Дроздов. – Тоже...

– Идите. Спасибо за политинформацию, – привстал майор. – Да... кстати, не хотите подать заявление в актив?

– Нет.

– Почему?

– По морально-этическим соображениям. Долго объяснять.

Майор глядел на него, не мигая.

Дроздов встал, повернулся на носочках сбитых сапог и тихонько вышел.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Политинформация... язык уже русский забыл, дырявый валенок... Кто-то ж вас рожает, чтобы вы потом стали дубаками, прапорами гнусными, охранниками... всем этим сбродом, что здесь правит. Супостаты.

Политинформация... Конечно, не до стихов вам здесь – пасти надо контингент... Хотя и мне, честно сказать, с голодухи этой не до чего уже, не до стихов. Прав классик – бытие определяет это самое русское дурацкое сознание. А как пожрет, извините, русский человек, вот ему и царь хороший, и светло, и воевать не надо за свободу свою от дурости. Сознание... Откуда ж ему взяться, если люди вот только есть стали нормально после войны, а то все – мор да голод, ссылки да пересылки... Откуда ж оно будет, это сознание? А с голоду человек и вовсе в скотину превращается. Вот кто по помойкам рыщет, опущенный, затурканный. За краюху хлеба может он продать и совершить все, что угодно, для мрази какой-нибудь. Все с этой Большой Зоной – СССР наперекосяк...

НЕБО. ВОРОН

У него неполное архитектурное образование, с детства страстно мечтал стать архитектором и был бы им, не займись политикой, а точнее – не задумайся: почему ж в стране бардак? А это делать опасно... Вот все наперекосяк и пошло, он стал государственный преступник. А потом как-то опустился, семья распалась, стал бродяжничать и превратился в бича. Можно, конечно, говорить, что и Диоген-мыслитель сидел полжизни в бочке, и писатель Джек Лондон бродяжничал, это так... Но – важен исход. Тот же бродяга Горький стал вследствие такового познания жизни великим пролетарским (это как? – не пойму) писателем... Предыдущие персонажи тоже стали предметом земной истории, ее творцами. Это сила духа, интеллект, мощь. Будет ли что впереди у Дроздова? Нет, к сожалению, и здесь мне даже не надо напрягаться; любой человек, ясновидением не обладающий, тот же майор Медведев, это скажет, и не ошибется. Вот в чем дело... Кто же сломал его, почему не стал экс-архитектор философом и стихи свои не печатает? Не знаю, не знаю. Рок, судьба, предопределенность. Но обидно, ему более всех.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

– Давайте второго! – крикнул в коридор Медведев, – хочешь, не хочешь этих разговоров – это его работа, надо.

Индюшкин вошел в кабинет, держась необычайно прямо, глядя в глаза начальнику, гордый и упрямый, судьбой недовольный, а оттого – взрывоопасный. Такие легче поддаются на уговоры, но срываются страшно – с заточками, крошат все вокруг...

– Ну, Индюшкин, расскажите, кого и за что убили?

– А это... так интересно? – пробурчал зэк.

– Хорошо. Это я и без вас узнаю. А вот... семья есть, дети? Кем работали, что делать дальше собираетесь, на воле?

Индюшкин молчал, видно было, что не думал об этом, Зона поглотила все его мысли-чувства.

– Хорошо, расскажите о том, что вы уже говорили много раз, до меня, о себе, – нашел выход Медведев.

Тот оглядел майора. Собравшись с духом, забубнил губами-пукалками:

– Ну... жену я убил... вот... из ружья... В горячке... Не хотел... Думал попугать...

"Индюк думал, да в суп попал", – пришло в голову Медведеву.

ЗОНА. ЗЭК ИНДЮШКИН

А дело было так.

Я сам был не прочь потискать девчонок в дороге – шоферил дальнобойщиком, родом с Алтая, из-под Барнаула. Но вдруг стал замечать: как возвращаюсь из рейсов – а дети голодные, заброшенные какие-то, грязные, будто не следит она за ними, Томка, жена моя. Она от меня двоих прижила: сыну Алешке шесть уже было, и дочке, сколь... ну да, три. Тося дочка. Ревновал я жену страшно, что говорить. Она ведь в нашем поселке уже известная была – от кассира родила дочь, матери сдала. С шоферюгами убегала от родителей с малолетства, все искали ее... Но заводная была, стерва такая. Прижилась у меня, а у меня-то свой дом, от отца достался, большой, ну и... Поначалу все честь по чести: дети там, пеленки. А подросли они чуть, смотрю... глазки-то у моей Тамареты воровато забегали. В поселке что – алкашня одна. А вот приезжает мужик новенький – она тут как тут, сторожит прям. Один раз я ее засек, так исхлестал вожжами, второй... Ну хоть с работы увольняйся – пасти бабу. Вот ведь дела какие... слаба на передок, прямо зуд у нее на мужиков постоянный...

Ну а тут приезжаю с рейса – елки-моталки... Дети грязные, не кормлены, не одеты... Плачут, папочка родной... А этой суки нет. Я прямо затрясся весь. Накормил их, помыл, уложил спать. Бутылку, конечно, со злобы-то хватанул. Ружьишко, от отца осталось, зарядил, жду. Ну, попугать хотел, не убивать же... Кто ж за детьми будет ухаживать, окромя нее?

Приходит в полночь. Платок на боку, чулки сползли, пьяная, хохочет. Спрашиваю – где ж ты, сука такая, была, дети вот лежат... Смеется, стервь немытая. А ведь беременна тогда уже была, третьим. Ты ж, говорю, ребеночка в себе носишь, как же ты так пьешь, таскаешься с этими кобелями? "Какое тебе дело?" – отвечает...

Ну, не выдержал я, понятно... Как это – какое дело? Моего если ребеночка в себе носишь, кричу да по морде ей. А она, назло, что ли: какой он твой, кричит. Не твой! Ну, я тут из двух стволов ее, наповал...

НЕБО. ИНДЮШКИН ВОЛОДЯ

Родители должны были назвать меня Володей: моего папу звали Володя, а маму – Тамара. Я должен был родиться 23 апреля 1981 года. Но я не родился, не знаю почему. Мне было сказано, что я буду третьим ребенком в семье. Теперь я жду, когда родиться, но не знаю, у этих родителей или у других. Больше ничего пока не знаю. Все.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Майор слушал, не перебивая, скорбный путаный рассказ Индюшкина.

– Каюсь, – закончил потухший зэк, – но не зверь же я, любил ее... Виноват, конечно... Детей вот без матери оставил, какая-никакая, а все...

– Дети-то где? – осторожно спросил Медведев.

– У ее родителей. Мне ж расстрел заменили, помиловали. Теперь надо срок коротать, потом детям хоть деньгами помочь – что они там, в поселке, у стариков-то на пенсии перебиваются. Не о себе теперь речь, знаете... погрустнел совсем.

Майор оглядел его, ссутулившегося, большого, но беззащитного сейчас перед детским горем своих полусирот.

– Ладно, работайте, и все наладится...

Индюшкин равнодушно кивнул.

– А первый раз за что отсиживали?

– Первый? Семь лет назад освободился по амнистии. С общего режима. Аварию сделал, человека сбил.

Значит, и там жертвы, подумал Медведев. Вот ведь как судьба распоряжается: незлой в общем-то человек сеет вокруг себя смерть, сам того не желая. Столько греха легло на одну душу...

– Пойдете сварщиком в двадцать шестую бригаду, – закончил разговор Медведев. – Если... если надумаете вступить в члены СПП, напишите заявление...

– Я уже решил для себя – написать, – тихо, но твердо пробасил Индюшкин, теребя в руках берет. – Нести мне этот грех до смерти, а прощенья нет, я вижу...

– Следующий! – крикнул майор.

В кабинет жеманно вошел двухметровый детина... Посмотрел в его мертвые глаза Медведев и содрогнулся. Неуютно стало и страшновато, сразу понял, что перед ним маньяк-насильник, повидал он таких на своем веку. Строго промолвил:

– Фамилия?

– Сипов, – торопливо промямлил тот и грузно осел на табурет.

Глаза его непрестанно шарили по сторонам, словно выискивая щель, куда можно спрятаться или вовсе ускользнуть. Длинные мощные пальцы тряслись.

– Рассказывайте, – майор полистал дело и брезгливо отодвинул, – значит, кличка Лифтер... пятерых школьниц изнасиловал... это доказано судом, а сколько еще было?

(А ну, колись! Все равно воры Зоны уже знают все твои грехи, они тебя расколят... Так были еще попытки? Ну?!)

– Б-были...

– Сколько?

– М-много... я не считал... Я больной, у меня с головой... я не помню.

– М-да... у вас у всех память отшибает, когда до расплаты доходит. – Майор жестко глядел на пидермота, и не было в душе ни капли жалости... Эта сволочь извращенными пытками губила детей, а самый гуманный в мире суд отменил расстрел и дал всего двенадцать лет строгача. Отсидит. Выйдет и опять затолкнет в лифт школьницу и сломает ей жизнь... – Вопросов больше нет, уходи!