Текст книги "Десять кругов ада"

Автор книги: Леонид Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

А сам ее оглядываю и отмечаю, что не так уж она и красива, как на журнальной обложке. Проста, естественна и душевна, это видно. Вот повезло-то черту лысому...

Говорю главное:

– Я вам писал, что у него шрам на лице. – Кивает – да. – Бывает так, продолжаю, – что в письмах одно, а в жизни – все несколько иначе. Облик человека предстает несколько иным... Первое впечатление может быть обманчивым... не пугайтесь, он добрый и крепкий мужик внутри.

– Да что вы меня разубеждаете... – мило и просто отвечает она. – Я же приехала.

– Да, да, извините, заболтался. Идите к нему... – Поразительно, но я никогда и ни за кого из зэков так не переживал раньше, как за этого Ивана Кваза. Он мне дорог стал, как брат, как сын... я поверил этому человеку, нутром своим почуял его боль и правду души и понял, что его надо спасать... как ребенка из-под колес автомобиля. Вот такой я стал сентиментальный, старый дурень. Если бы у них все получилось! Вынесет ли она его страшное лицо? Если настоящая русская баба – вынесет и даже сможет полюбить... Наши бабы чуют и любят сердцем... А че морда у мужика? С нее воду не пить. Меньше гулящие стервы будут лезть в семью.

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

Пришел на вахту, ну и из угла в угол мечусь, маюсь. Нерв-ность нашла какая-то, трясучка. Но – смотрю – так же приплясывают и другие ребята, что свиданки ждут, у всех такое состояние...

В общем, боялся я этих первых мгновений, когда увидит она меня, Надежда. Что говорить? Какие слова самые важные в такой момент?

Последние дни я вообще сам не свой стал, как сдурел: стал шрам свой растирать каждый день, тер его, будто хотел, чтобы он исчез... Дурь. А остановиться не могу. А потом смотрю в зеркало и думаю: безнадежно твое положение, Ваня, отвернется она от тебя, такого страхолюдного...

Да, накрутил, а теперь выпутываться надо. Получать пощечины от судьбы. Эхма...

Оделся я во все чистое, черный весь, как ворон мой, только треугольник белой майки виднелся из ворота куртки. Володька успокаивает, а я и на него сорвался, дурак... Кричит – шрамы, мол, украшают мужчину. Вон немецкие графья в молодости специально лица друг другу шпагами на дуэлях уродовали, чтобы потом перед девками куражиться... И где он такой дури нахватался? Убить его, что ли, думаю... заразу, чтоб не издевался. А с другой стороны, смотрел я на свой шрам и видел, что не устрашал он, но делал меня загадочней, что ли...

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Я волновался не меньше Воронцова. Возле вахты кивнул ему – держи хвост пистолетом, не робей. Он только хмыкнул в ответ, вспотел от напряжения и страха. Это Квазимода-то!

Вот что любовь с человеком делает, женщина как его закручивает...

Смотрю, даже офицеры дежурные стали болеть за Воронцова: такая женщина, как оно у них выйдет?

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

В общем, команду дали – начало свиданий.

Меня пот опять прошиб, все тело – ладони, лоб, спина взмокли. Иду, как на расстрел... Сердце бьется. Ничего с собой поделать не могу...

Ну, вмиг все разбежались по кабинетам и, верным делом, хохочут уже там... А я все стою, с духом собираюсь. Не позд-но еще убежать, думаю, что срамиться... И руки дернулись к лицу – закрыть его, чтоб никто не видел. Но отступать некуда. Сделал шаг. Вхожу в кабину. Телефон передо мной, поднимаю глаза и вижу... насмерть испуганный взгляд миловидной женщины.

Все, Иван.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Квазимода машинально провел пальцем по шраму и посилился жалко улыбнуться. Не получилось, только пополз вбок шрамище, еще страшнее преображая его личину.

Надежда сидела неподвижно. Словно окаменела.

Кричали и радовались встрече в соседних кабинетах. А они все не решались заговорить.

Федька быстро сообразил, что надо поднять трубку, взял ее. Батя же свою трубку поднимать не спешил. Будто раздумывал, стоит ли вообще начинать этот разговор, так печально и немо начавшийся...

Смотрел-смотрел-смотрел он на женщину, такую родную и желанную еще несколько минут назад и... такую далекую сейчас.... недоступную... уходящую...

И она подняла на него взгляд, и зародившееся с первой минуты чувство отчужденности к этому грубому, некрасивому человеку крепло, крепло с каждой секундой пребывания вместе.

И ничего она не могла с собой поделать... Навалилось какое-то чувство собственной вины и обмана, что обнадежила этого человека, а не смогла его принять сердцем. Уж больно непривычен был его облик, пугающе жесток, огромный и сутулый седой медведь...

ЗОНА. НАДЕЖДА

Боже праведный, что ж это с ним делали? Чего ж он страшный-то такой, мужик... прямо порченый какой-то...

Ну о таком ли мечтала я эти семь месяцев?

Все, все рухнуло в один миг, мечта о счастье семейном, что могло бы состояться... И пропадает все с неотвратимой силой, и ничего я не могу сделать, чтобы остановить это...

Чужой.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И слово явилось к ней какое-то ледяное, не оставляющее надежд ни на что чужой...

И Батя уловил ее состояние и почувствовал, с какой стремительностью теряет он под ее холодно-изучающим взглядом душевное спокойствие, обретая взамен тяжкую горечь разочарования...

Не так. Все не так пошло... Впустую...

Ну, были разговоры – с Федей, теперь уже ничего не значащие.

– Приехали, да. Молодцы, рад. Слушаешь мамку?

– А почему тебя не отпускают домой? (Подзатыльник от матери.) – Расскажи, как конструктор поломал?

Надежда заставила себя улыбнуться. Все глядела на незнакомого человека широко открытыми глазами, и угадывалась во взгляде вместе с разочарованием и острая, бабья жалость.

Она тоже вся взмокла и сейчас будто проваливалась в душную, скользкую пропасть. Надо было что-то делать, она взяла у Федьки трубку. Тихий клокочущий бунт нарастал в ней, и она уже не пыталась себя пересилить. Казалось, вот-вот она заплачет от отчаяния, жалости к себе и страшному человеку, что сидел напротив.

Будто не оргстекло разделяло их, а пропасть...

ЗОНА. НАДЕЖДА

Носки, говорю, привезла, теплое белье, варежки, шарф вот...

Оглядываю его – чистенький. Он мой взгляд этот уловил и засмущался, и у него глаза повлажнели, вижу. Старается их ладонью прикрыть и вроде лоб трет, до красноты растер.

Волнуется. Смотрю – седина густая на висках.

Смотрю, и вдруг стал он расплываться у меня в глазах, будто удушливым обручем стиснуло мне горло, так стало жалко его, бедолагу...

Можно тебе все это передать? А он и ответить ничего не может, все он понял, черт стриженый, что испугалась я его...

Можно, говорит, еле-еле бормочет, расстроился. Спасибо, мол.

Ну, потом потихоньку разговорились. О могилке матери его рассказала, все там хорошо, ухаживают за ней. Какие продукты ему можно, узнала. Ничего, говорит, не надо. Спасибо и прости... А сам так смотрит, как никогда на меня никто не смотрел... Как на икону в церкви... душой смотрит...

Тут Федька трубку выхватил: когда приедешь?

Обязательно приеду, говорит. А сам с испугом на меня смотрит. Ну, улыбнулась я ему, ободрила хоть чуть. Ладно...

Ну, и конец свидания.

Я ему и говорю: береги себя, а мы тебя помнить будем. Как попрощалась.

Понял он все это.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

И тут уж он без стеснения уставился на нее, чтобы запомнить каждую черточку ее красивого лица, чтобы унести их с собой в памяти, чувствовал, что улыбающееся это счастье уходит от него навсегда.

Телефон отключили на полуслове.

Федька еще что-то кричал, расплющив нос о стекло, но слов было не разобрать.

Надежда застыла в скорбном молчании, неотрывно глядя на него.

Махнул он ей рукой напоследок и выскочил из кабины.

Все понятно.

Все кончено.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

В субботу Рая и Галя вышли из дома ни свет ни заря. Девушки торопливо крошили сапожками хрусткий ледок, мельчили шаг.

– Не боишься? – спросила Галя. В голосе ее был страх.

– Жены декабристов и не такой путь проделали. А время какое было – при царе. А сейчас что? Ну, если поймают – оштрафуют, и все...

– Везет тебе! – выговорила Галя.

– Я и тебе мужика найду... У них там есть один, Квазимода...

– Себе оставь, – обиделась подруга. Вскоре в мутной рассветной пелене показался опоясанный высоким забором с пустыми вышками железобетонный завод. Вокруг все вымерло: ни огонька, ни звука.

У вахты Рая заглянула в освещенное окошко – там крепко кемарила старуха сторожиха.

– Может, растолкать ее, червонец сунуть? – зашептала Галя.

– А зачем? Она пустит, но только чтобы еду оставить, а побыть не разрешит, забоится... Утром ведь солдаты все равно обыск будут делать. Не рискнет она.

– А солдаты не отыщут? – не унималась Галя.

– Я там в подземелье буду. Чертеж есть. Они туда не сунутся. – Рая махнула на Галю рукой и стала осторожно взбираться на забор.

У Гали сердце забилось еще сильнее. Сразу несколько чувств охватили ее, поглотили пучиной: страх, зависть и восторг.

С первой попытки ничего не получилось: Рая зацепилась полой пальто за невесть откуда взявшийся гвоздь и спрыгнула обратно.

Наконец с помощью Гали Рая взобралась на забор...

Перед ней высились громады неподвижных металлоконструкций; все это окутанное предрассветной дымкой представилось страшным неведомым миром. На мгновение в душе шевельнулись неясные сомнения, но тут же исчезли.

Рая подхватила из рук Гали две тяжелые сумки и прыгнула вниз – как в омут.

Она побежала к спасительному четырехэтажному корпусу с темными окнами, боясь, что сторожиха проснется, начнет какой-нибудь обход; осторожно открыла дверь и, ощутив леденящий холод, ступила во тьму.

Осветив фонариком коридор, Рая двинулась по нему, стараясь точно повторять про себя план, сообщенный "декабристом" Аркашей Ястребовым: здесь – налево, тут вниз, потом опять налево...

Подвал окатил жаром, как парная. Луч фонарика нащупал в кирпичной стене заветную дыру. С пересохшими от страха губами Рая пролезла внутрь – за своим бабьим счастьем.

Там стоял неумело сколоченный деревянный топчан с телогрейками вместо матраца – и это грубое подобие уюта несколько успокоило Раю. Она потянулась к сумке, достала зеркальце и, оглядев себя, насколько позволил свет фонаря, сказала:

– Смелота, Райка!

Декабристки перестали быть примером для подражания. То, что она сделала, было не меньшим подвигом, потому что причиной всему была любовь – так ей казалось, хотелось, грезилось. И Аркаша виделся Рае вовсе не рецидивистом со многими судимостями за кражи и грабежи, а невинно страдающим, почти декабристом.

Она деловито разложила снедь и выпивку и, сняв сапоги, улеглась на самодельном ложе. В мечтаниях пролетело короткое время.

Полигон вдруг ожил: заработали краны, зарокотали двигатели, раздались приглушенные голоса. Аркаша все не появлялся, и Рая снова стала испытывать страх: вначале за суженого, потом и за себя. Вдруг солдаты найдут ее – и что сделают? А может, Аркаша просто надсмеялся над ней, предал ее... и любовь?

Но вдруг послышались мягкие и вкрадчивые шаги. Кто-то зашебуршился в дыре. Рая уловила робкий шепот:

– Рая?

– Аркаша! – Она бросилась к нему на грудь. Ястребов, изможденный изоляторами, БУРами и "крытками", чуть было не упал, но, устояв все же, повалил Раю на топчан, стал задирать ей подол. Он пыхтел и утробно всхрапывал.

– Что ты делаешь, что? – забилась под ним Рая. Кислые запахи телогрейки душили ее, гнали прочь все то романтичное, чем она была охвачена в последние часы.

Завершив начатое, Ястребов перевалился на бок.

– Цыпонька, извини, невмоготу было... Зверем тут сделался.

Экзотическое ложе показалось Рае отвратительным. Она села, подогнув под себя ноги, и нервно закурила. Аркаша тоже закурил, посапывая от возбуждения. Затем деловито спросил:

– Все принесла?

Рая молча кивнула на сумку и на газету с разложенными продуктами.

Ястребов, как клешней, зацепил правой рукой палку копченой колбасы, а левой – батон. Ел он быстро, казалось, вот-вот проглотит собственные челюсти так энергично они двигались. Рае показалось, что он и откусил сразу полпалки колбасы, в один заход.

– Что ты мучаешься, отрежь... – посоветовала она суженому.

– Фек бы фак муфицца! – отвечал он с набитым ртом.

"Век бы так мучиться... – догадалась Рая. – До чего довели человека!.." Ей снова стало до боли жалко его, себя, своих чувств. Это был ее, Раин, личный любимый человек. Мужик...

А любимый человек, мужик, положив остаток батона на газету, нащупал кулек с конфетами и, не дожевав колбасу, отправил в рот пару "Белочек" и "Мишку косолапого".

– Фде пуфырь?

"Пузырь..." – снова догадалась Рая и показала на сумку.

Ястребов проглотил шоколадно-колбасный кляп, ворочавшийся во рту, циркнул молнией и вытащил из сумки бутылку. Зачем-то взболтал ее, как бы проверяя на прозрачность или на еще что-то неведомое. Потом все же отложил в сторону, стал доставать из сумки одежду и прочее. Куртку нацепил, нахлобучил парик и шапку, взял у Раи зеркальце.

– Ну, че, сойду за вольного?

Рая оглядела его. Парик был хорош: пришлось красить в черный цвет тот единственный, фиолетовый, что был у нее. Главное, чтобы дождик не пошел, не смыл краску.

– Сойдешь, – одобрила Рая. – Не боишься бежать?

– Как не боюсь, боюсь, конечно... Но все рассчитано. Я на Степку-водителя похож: как он отойдет от машины – я за баранку, газую к вахте. Давай пропуск, Болотов я! Будьте любезны: дыр-дыр, и воля! Двадцать минут – и я у тебя, как штык! Отсижусь недельку...

Рая как завороженная слушала Ястребова.

– Ой, сукой буду! – вдруг хлопнул он себя по лбу. – Про тебя ведь наш начальник отряда знает, Мамочка!

– Ничего, у Галки поживешь. Сосед мой, как же ему не знать.

– Точно! – обрадовался Аркаша и, навалившись на Раю, снова стал тискать ее. Одной рукой он успел схватить с газеты кус батона.

Второе удовольствие продлилось чуть дольше.

– Слушай, родная, – заговорил Аркаша. – У меня кент есть в зоне, бугор он, мы с ним последнюю птюху делили в Златоусте... Дашь ему?

Внутри у Раи как будто обрушилось что-то...

– Ты что, Аркаша? Какой бугор? – зашептала она. На самом деле ей хотелось кричать.

Ястребов понял это и чуть прикрыл ей рот ладонью.

– Только не ори, слышь... цыпонька. Чего такого-то: к тому ж от него мой побег зависит. Наше счастье.

Рая вывернулась из-под шершавой ладони, уткнулась в телогрейку лицом, чтоб не слышно было, и горько заплакала.

– Да че ты, че ты? – забеспокоился Ястребов. – Тут воля маячит, а ты... Нельзя рисковать больше: Квазимода от меня ментячий глаз отводить будет. А ты ерепенишься. Нельзя больше рисковать, цы-па...

– Давай я ему Галку приведу... в следующий раз, – заплакала она.

– Какой раз, ты че, ох... обалдела, коза... последний шанс судьба дает, потом все, кранты, век свободы не видать!

Ястребов не выдержал, залепил Рае звонкую пощечину – аж затрясся фонарик на ящике, отбросив на стены дрожащие блики.

– Подверни, не корячься...

Рая зарыдала – надрывно и басовито.

– Успокойся, Раечка, милая, родная, – зашептал Ястребов и стал гладить Раю – неумело, резко.

– Он один хоть?.. – сквозь рыдания спросила "декабристка".

– Один! – обрадовался Аркаша. – Божусь на курочку-рябу! – И сделал резкое движение большим пальцем правой руки – будто вырывая у себя воображаемый зуб. – Да он, воще, может, просто посидит, поговорит с тобой... ну, обнимет там, то, се... Ну че, пойду приведу?

– Где телефон? – шмыгнула носом Рая. – Я пока Галке позвоню.

– Вон, под топчаном! – обрадовался Ястребов. – Все, я счас, жди.

Он соскочил с топчана и исчез в дыре, а Рая, достав аппарат, стала накручивать заедающий на каждом обороте диск.

В это время в своем кабинете появился Лосев – заместитель директора ЖБИ. Он и не должен был прийти в субботу, как и рассчитывал Аркаша, но все же пришел: за номенклатурой плановой продукции. Он быстро сложил бумаги в портфель и собрался уходить, но вдруг услышал щелчки вращающегося диска. Аппарат явно где-то "запараллелили". Его предупреждали о вероятных подключениях, поэтому он не стал снимать трубку сразу, а дождался набора номера. К своему изумлению, он услышал не мужские голоса, а женские.

– Чего ты ревешь, дура? Сама ведь лезла...

– Галь, он еще одного пошел звать... Говорит, для дела дай ему...

– Может, в милицию позвонить?

– Ой, что ты, что ты! Позору не оберешься, попробую, может, уговорю его... с тобой познакомлю Квазимоду этого.

– Вот спасибо, подружка милая! Сама с Квазимодой трахайся! – Галя помолчала немного. – Побег-то обсудили?

– Обсудили. Все по плану будет, Аркаша все рассчитал...

Станислав Александрович тихо положил трубку и осмотрел телефонный провод. Так и есть: ответвление вело за угол. Он спешно прикрыл окно и выскочил из кабинета.

Ястребов же отвел Воронцова в подвал, вроде как для серьезного разговора, и перед ним в свете фонаря предстала обнаженная женщина, слегка прикрытая какой-то материей. Иван растерялся, зажмурился, как бы сбрасывая какое-то наваждение, не веря в реальность. Он почувствовал, как его пробивает дрожь, трясутся колени – мужская плоть мгновенно взыграла во всем теле...

– Кваз, братан, зла не держи... отведи душу...

Иван стоял истуканом и, пересиливая себя, выдавил:

– Не могу... Ты че, за скота меня держишь? Че я, жеребец или как?

Он развернулся и, ладонями прикрывая глаза, вышел... Перед глазами стояла Надежда, и понял, что, несмотря на разрыв, изменить ей никогда не сможет.

Аркаша присвистнул от удивления и двинулся за ним.

Не успели они выйти, как послышались громкие голоса у самого входа в подвал.

– О, да тут девка... А ну, давай сюда, красавица, вылазь.

Вслед за вышедшей Шакалов вынес остатки еды в газете, вольную одежду, телефон, парик. Потом, пыхтя, ухитрился вытащить и топчан.

Пойманную вели на вахту под ядреные выкрики и улюлюканье осужденных. Все были в восторге, рассматривая полуобнаженную кралю.

На вахте Рае дали умыться, накапали валерьянки, напоили чаем. Появился Медведев, и Рая, как всегда, ни в чем не призналась. Просила не сообщать в милицию. А главное, впервые застеснялась майора, вспомнив, как ответила ему однажды: если ихними... утыкать, буду на ежа похожа...

– Этого никак не могу, – сказал майор, теперь догадываясь, куда звонил Ястребов, когда впервые появился на зоне и был пойман с поличным. – Обязан сообщить – там уж они сами пусть решают: пятнадцать суток дать или штраф выписать... Проведем экспертизу, на предмет половой связи.

– Нет, что вы! – испугалась Рая. – Я... сама... дала, но кому, не скажу. Вы уж меня простите по-соседски...

– Дала... – хмыкнул майор. – Ну-ну...

ЗОНА. ЯСТРЕБОВ

Накрылся план, едрена матрена... По шнуру нашли, падлы. Теперь и правда кранты. Дура безмозглая.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

"Дробница! Дробница. Дробница..." – молоточками звонкими стучало в тяжелой от недосыпа голове.

– Товарищ майор... – Кляча смотрел на него просительно. – Мать же...

Медведев поднял голову от бумаг, встретился с ним взглядом и неприятно поразился: испитые глаза неопределенного цвета пялились на него тускло и тяжело...

"Вот его мать, – вяло отметил майор, – мучается, но любит этого обноска, для нее он – самый лучший. Поплакивает, молится, поди, вечерами. Ждет".

– Вы же знаете порядок, Дробница... – печально заметил Медведев. Причиной дополнительного свидания могут быть события экстраординарного свойства. Говорю понятно, осужденный?

Дробница мрачно кивнул, не поднимая головы.

– Болезнь же вашей матери должна быть в обязательном порядке подтверждена документально.

– Справка, что ли? – буркнул нахохлившийся Дробница.

– Что ли... – передразнил майор, злясь на его манеру не говорить, а гундосить. – Ты же бьешь ее пьяный, сам видел... какое же здоровье надо, чтобы тебя терпеть?

– Ну, так она там... не встает...

Майор мельком взглянул на него и разозлился – врет же, врет, подлец!

– А кто вам сообщил, что она не встает? – в упор и недружелюбно разглядывал доходягу-зэка. За свою богатую практику Медведев научился распознавать безнадежных заключенных, тех самых, кого по народной мудрости "исправит только могила". Отсиди он хоть сто лет, сразу же после освобождения возьмется за старое. Вот такой тип был сейчас перед ним. Все воспитательные разговоры и мероприятия – равно что сыпать бисер перед свиньями... Полная отрицаловка...

Дробница не выдержал его взгляда, отвернулся.

– Она писала, кто ж еще...

– И что написала?

Кляча замялся – кажется, мучительно соображал: не читал ли майор письма, ему адресованные? Вполне же мог...

Но все же решился.

– Ну... эт самое, что болеет сильно. Хочет видеть... – С него сошел весь азарт и кураж, в состоянии которого пришел он к Мамочке.

– Это-то понятно. Ну а как же она доберется-то до нас, если не встает? Мы о свидании вашем говорим, Дробница, или о том, как вас домой отпустить – за ваши ошеломляющие успехи? Чего ты темнишь-то?

– Ничего я не темню... – обиделся осужденный, и глазницы будто впали еще глубже, оттуда, из полумрака низких бровей, взглядывали теперь маленькие рыбьи глазенки. Они были мертвые, как у мороженой трески, отчего майору стало как-то не по себе. И вдруг из этих пустых глаз закапали – одна, вторая – крупные нечистые слезинки.

Майор нахмурился:

– Ты чего, Дробница? Во-оо...

Зэк не слышал его, а слезы, будто существовавшие отдельно от его серого, никакого лица, катились по щекам, шее, и плакавший не вытирал их.

Майор закашлял – неодобрительно, плеснул в стакан воды из графина, громко хлопнул стаканом об стол перед плачущим: он не верил этим слезам, навидался он таких слез – два озера – за свою службу.

Дробница выпил, полил воды на худую синюшную руку, протер глаза, размазав грязные подтеки. На майора не смотрел.

– Дядя может заместо ее приехать, дядя Саня. Он ее последний наказ мне и передаст, – сказал четко, другим голосом, будто и не плакал только что.

– Последний... ты тоже... не хорони раньше смерти... Может, и наладится выздоровеет, – хмуро буркнул Медведев. – Я могу даже зайти к ней, помню, где живет... тебя, алкаша, тащил домой. У тебя же такой геройский дед был, красный командир, орден Красного Знамени получил, а в те годы это была высшая награда... За что он хоть его получил, знаешь?

– Бабка говорила, что белых офицеров в Крыму прищучил и утопил их целый полк, пленных.

– Как, пленных потопил?! Ты что-то не то буровишь. За такие дела ордена не давали... – ошарашенно проговорил Медведев. – Врешь ты все, придется зайти к матери... у нее спрошу...

– Нет, – звонко сказал Дробница. – Там же рак, гражданин майор. Все. Конец ей.

Внимательно посмотрел на него Мамочка.

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Или не врет про мать? А я тут целую теорию под него подвел. Ведь как же на мать можно такое наговорить – рак... Потухший, смиренно сидевший зэк вызывал теперь у меня даже что-то вроде сочувствия.

"Дядя Саня?" – задумался я. Решил – не врет. А значит – помогу. И доходяга Дробница будто сразу понял это, подняв голову, затараторил:

– Дядька это мой, дядь Саня Валенкин. Он здесь живет-то, рядом, полста кэмэ, в поселке... станционном. Он бы приехал на свиданку и все от нее передал. Наказ. – Дробница смотрел просительно, во взгляде потухших, казалось навсегда, глаз теперь светилась надежда.

Как же я могу лишать тебя и ее надежды этой: кто еще в твоей бестолковой жизни может помочь тебе? Пусть пока это будет мент...

– Хорошо... Будет тебе свидание. Пиши своему... дяде Саше. Ты хоть понял, что оно внеочередное?

– А как же? – Зэк воодушевился, и в лице проскользнуло то настоящее, которое было и у него когда-то, еще в детстве. – Век вам буду благодарен за мать. – Он неожиданно улыбнулся, обнажив мелкие, как у хорька, зубы.

– Иди, – говорю. – Я это тыщу раз от вас слышал. Вот только ни разу благодарности так и не дождался...

– Это вы зря... – все улыбался Кляча. – Это – не по моему адресу.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

А когда просочилась в дверь хлипкая фигура зэка, "наказ" – отпечаталось в голове у майора. И улыбка Клячи, столь же не идущая к его унылому лицу, как и слезы. "Наказ", – металлически звякнуло последним звонким слогом... "Наказ"... – тихонько позвякивало в голове, когда он смотрел через неделю из окна второго этажа за длинным костлявым мужиком, прощавшимся у барака свиданий с Клячей. Последний был странно весел, будто получил по этому самому материному наказу, как минимум, полцарства в наследство. Дядька же, в противоположность веселому племяшу, был строг и задумчив; сапоги-кирзачи и ватник придавали ему вид совсем не вольного, а такого же, как Дробница, только усталого и хмурого зэка.

Протянул вяло племяннику широкую свою ладонь, положил вторую руку-лопату на нее и, не сказав на прощание ни слова, повернулся, быстро пошел к проходной. Через несколько мгновений, стремительно выйдя на волю, по-молодому ловко запрыгнул в бричку, стеганул кнутом кобылку – сильно, будто не свою. Лошадь резко дернула, отчего мужик выругался, чуть не потеряв кепку. Бричка скрылась в лесу, и Медведев, тупо провожавший ее взглядом, с тоской вдруг совершенно явственно понял, что его обманули.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

И сейчас ругал я себя последними словами, мрачно слушая подполковника Львова.

– ...самое печальное из всей этой истории то, что из троих бежавших вчера – все трое из вашего доблестного отряда, товарищ майор. – Подполковник повернулся ко мне, смерил холодным взглядом. Взгляд я этот выдержал; стало не столь обидно, сколь противно: опять поверил человеку, ясно видя, что верить снова нельзя, и потому влез в очередное дерьмо, человеколюб хренов... Учит, учит тебя жизнь Зоны, майор, да, видать, все без толку...

Львов грузно поднялся со стула, приказал раздельно-зло:

– Так. Группа на станцию Ситниково, там найти дом Ва... – забыл со злости фамилию этого "дяди Сани". – Валенкина, Варенькина... посмотреть по картотеке – быстро: кто приходил на свидание к Дробнице пять дней назад. Поселок этот двадцать домов, желательно сильно не светиться, иначе только пустые бутылки и найдете. Я выезжаю сразу за вами...

– Никуда вы не выезжаете, майор! – сердито оборвал подполковник. – Мне завтра в десять надо быть в обкоме, потому сидите пока здесь. Отвечаете за поиск беглецов до моего возвращения. Я задержусь в городе дня на три-четыре. Вопросы?

Я хотел возразить, но так и застыл с открытым ртом, сжал на мгновение кулаки, но – взял себя в руки. Подполковник, уходя, так и не смог поймать мой взгляд – я уже будто отсутствовал в этой гадской жизни: нестерпимо болел левый бок, и хотелось лечь – здесь и сейчас...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Этот день тянулся необычно долго и утомительно. Понять направление движения сбежавших. Выяснить возможные захоронки. Найти станцию Ситниково. Оповестить близлежащие станции. Все заработало, и казалось – надо только ждать, когда испуганные и изнуренные люди сами войдут в силки, на них расставленные. Так обычно и было.

Но это не отбивало желания новых и новых зэков бежать и бежать из Зоны зимой и в распутицу, в комариное лето и под выстрелы, без пищи и надежд на прорыв.

Их гнала Свобода, и не было страха смерти, потому что жизнь там, на свободе, как бы не предполагала смерти, казалась им вечною...

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Поисковая группа со станции возвратилась к вечеру. Ни с чем: есть путевой рабочий Варенькин, но – дом его заперт, соседи ничего, конечно, не знают ("Говорить с милицией не хотят, суки", – процедил молодой лейтенант, что вернулся с группой). В общем, пусто-пусто.

Телефон обрывали из области. Я, сдерживаясь, монотонно отвечал на звонки из управления: ищем, знаем, уверены, как только, так сразу...

А еще ведь надо не проговориться и покуда скрывать свою роль в начавшейся катавасии. А ведь именно я, майор Медведев, и есть главный и единственный виновник побега. Я, как слюнтяй, поддался на слезы-сопли прохиндея Клячи, и меня, майора Медведева, тусклоглазый щенок обул по первому числу, чем сейчас похваляется в кругу себе подобных...

Телефон... опять ударил по нервам...

Лейтенант, сидевший рядом, осторожно спросил:

– Поднимать, товарищ майор?

– Свободен, – зло отдал команду. Открыл тут глаза, недоуменно и сонно оглядел лейтенанта, в голове прояснилось, чего ж говорю такое... – Извини. Я пойду на воздух. Ничего не поднимай.

На балкончик вышел, будто с долгого сна. Зона, лежащая внизу, копошилась, двигалась, перекрикивалась. Казалось, все зэки, смотрящие сейчас в мою сторону, ухмыляясь, цедят медленно-высокомерно: "Что, начальничек, обхезался? Так-то..."

Так. Теперь режимно-оперативная часть выскажет свое наболевшее о методах моей работы с подведомственным контингентом.

Особенно его превосходительство капитан Волков. Этот не пожалеет...

НЕБО. ВОРОН

Вокруг не просто люди за колючей проволокой, должные вам беспрекословно подчиняться, но человеки, каждый из которых мечтает – каждый день, до исступления, к любым жертвам при том готовясь, – об одном – о свободе. А значит, и каждый здесь сидящий – вечный беглец, во сне и наяву.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Волков, большой и осторожный, преувеличенно-вежливый, вошел, потупившись, в кабинет уже после отбоя. На Медведева было страшно смотреть: один день превратил его в усталого страдальца, казалось, не спавшего неделю.

– Ну? – Он уже не нашел сил казаться перед Волковым этаким бодрячком, как это было всегда.

– След нашли, направление – есть. – Волков замер, ожидая, видимо, бурных оваций в свой адрес.

Майор вздохнул, спросил ровно-спокойно:

– Все трое?

– Похоже.

– Похоже или трое?

– Ну... в общем. – Пожать лавры победителя капитану не удалось, отчего он нервно кашлянул и продолжил уже гораздо суше: – На восьмидесятом километре есть заброшенная избушка путевого обходчика...

– Валенкина этого...

– Возможно. Она уже разрушена. Подсушились они там – костерок оставили, поели: ребята банку из-под тушенки нашли.

– Почему вы думаете, что это их банка?

– Привезли и сверили с нашим НЗ на складе.

– Совпало?

Волков пожал плечами – еще бы.

– Ага, – противным голосом сказал старший по званию. – Не хочется никого с продсклада наказать, капитан?

– Хочется, – вздохнув, просто сказал Волков.

– Они у вас скоро весь запас тушенки к себе в бараки перетащат, – заметил равнодушно майор. – Продолжайте, – это он остановил сам себя, желчного и злого сегодня.

– Вот. Группа поиска двинулась на юг. Следы двоих, четкие следы, уходят к магистрали.

– А третий? – напрягся майор, всю усталость в один момент скинув.

– Третий, Кочетков, по-видимому, ушел в глубь леса.

– Кочетков? – эхом откликнулся майор.

– Ну да, – неуверенно кивнул Волков.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Ха, он же ничего не знает о свидании Дробницы с этим "дядей Сашей", отпустило меня. Иначе бы он сказал – "Дробница, пожалуй, ушел в лес".

Уже теплее. Давай, Волков, жми на Кочеткова. А Кляча мой будет, я его сам, гаденыша, вычислю. Только откололся от них не Кочетков, а Дергач...

Волков будто слышал, потер задумчиво короткую плотную буйволиную шею, продолжил монотонно и вяло:

– Кочетков Алексей. Два года как прибыл из зоны особого режима. Грабеж, разбой. Пятнашка. Последний раз на свободе был в побеге, еще в семьдесят третьем. На воле по-настоящему не был с той поры...