Текст книги "Десять кругов ада"

Автор книги: Леонид Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

Бакланов стремительно бросился вперед и взмахнул рукой... Жаворонков едва успел отклонить голову, бритвенной заточки сталь обдула висок. Он успел заметить очумелый взгляд противника и нырнул ему под руку, близко вдохнув тяжелый запах Бакланова. Когда атаковавший обернулся, морячок танцевал чечетку за его спиной, перекидывая кортик из руки в руку с широкой улыбкой. Бакланов воспринял это как издевательство и грузно пошел на него, яростно взмахивая заточкой.

И вдруг Жаворонков запел:

Костюм бостоновый и корочки со скрипом

Я на тюремный на халатик променял...

В мгновение вырвался весь его бесшабашный характер, он уже плясал вприсядку, с присвистом, с гиком, словно был на палубе своего корабля, ловко уворачиваясь от кидающегося на него Бакланова, но сам не отвечал.

– Последний раз говорю тебе, бугай, давай разойдемся миром, – со смехом крикнул он и вдруг поскользнулся и растянулся во весь рост.

– Лежачего не бьют! – предостерег кто-то из зэков.

Но охваченный яростью Бакланов кинулся на распростертого противника, выставив пикой руку с заточкой.

Никто ничего не успел понять, как нападавший рухнул, сбитый подножкой морячка, тот успел вывернуться из-под Бакланова, перехватив и повернув кисть его руки. Заточка прошила хозяина...

Жаворонков перевернул его на спину, выдернул заточку и замахнулся:

– Ты, сучье дерьмо! На лежачего кинулся! Проси прощения!

Бакланов в бессильной ярости харкнул ему в лицо... И увидел... взмах руки Жаворонкова.

Морячок встал над телом, сплюнул и бережно спрятал в рукав свой чистый кортик.

– Отдал швартовы...

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

Известие об убийстве застало меня уже дома. Недосчитались одного при съеме с работы, а эти-то все мои – молчат; пошли шариться по заводу солдатики. Нашли мертвого Бакланова. Заточкой его... два удара нанесли, один, видать, примерочный, а второй в сердце прямо – наповал. Бросили под плиту бетонную, ну а так как наследили там, найти-то убийц нетрудно будет.

Ну что, Волков приехал, поматерился, уехал. Следователей вызвали, протоколы...

Опять мне все расхлебывать. Бакланов, Бакланов... Нарвался...

Все ходил в синяках – "упал неловко...". Вот и упал неловко на заточку...

Кто? Может, по приказу Квазимоды пришили за ворона? Вряд ли, прошло уже больше двух месяцев.

На лице страха у него не было, вроде как видел, кто его убивает и зачем. В чем провинился на этот раз?

Догадки, догадки... Сколько уж раз такое было, и убийц часто находили, вот только причин настоящих никогда откопать не могли, всегда мраком были покрыты. Зэку-то что: осудят его быстренько по статье за ссору, скажем, и непреднамеренное убийство, а истинный смысл очередного входа заточки в чье-то сердце знают только эти черти стриженые, нам же она неизвестна...

А может, и ни к чему это?

НЕБО. БАКЛАНОВ

Ни к чему тебе это, уважаемый Мамочка, ни к чему... Вообще никому это ни к чему. Если бы знали вы, что я здесь услышал и узнал, вы бы поняли, как все там у вас происходящее лишено смысла, и не надо его искать...

Все было правильно. И наказание, что я заслуженно получил за драку ту давнюю, в которой безвинный человек пострадал, и кара смертельная, которую я получил от морячка.

Так и должно было быть. Наказан-то ведь я не каким-то морячком, эта смерть – за подлость мою, за обман товарищей. Все поделом мне...

НЕБО. ВОРОН

Верно, ни к чему вам все это знать, Медведев! Ни к чему! Ну, зачем вам все эти проблемы передач анаши, доения денег с нее, кодексы воровские, суки и мужики... Живите ж страстями иными – о душе, скажем, позаботьтесь, осталось времени-то вам, уважаемый... как говорят, кот наплакал. А вы все – кто там да зачем? Кто виноват да что делать?.. Это их судьба, дайте им жить в ней по своим, а не по вашим законам, все равно ничего из ваших благих помыслов не выйдет, а вам от желания во все вникнуть – одно огорчение и сердечная болезнь. Подумайте над этим, пока не поздно!

ЗОНА. ЖАВОРОНКОВ

А мне и узнать-то надо было у Бакланова немного, но самое главное: была ли моя Людуха у этой суки Волкова без моего ведома.

Люди знающие говорят – была, а как проверить?

Что – к Волкову сломиться: чего ж ты, боров, неужто тронул мою тростинку?!

Сама она так и не призналась, но людям-то что зазря придумывать? Значит, была. Просила вроде за меня. А этот скот зажратый, что он? Вот в том-то и дело – что? Неужто он... не хочу и думать про это, не хочу...

Знаю, слыхал, что он частенько пользуется... когда приезжают к нему такие же беззащитные... Люди-то и сказали – она окрыленная приехала, говорит – все там будет нормально, мол, мне пообещали похлопотать, капитан один. Но этот же бабник просто так ни шагу не сделает, без выгоды. С чего это ему за Жаворонкова хлопотать? Здесь одно и было... И что делать? Если поединок этот откроют, может, и к лучшему, отправят по этапу на суд, я там и сквозану домой... Должен я узнать, что ж там было, не могу я теперь с этим незнанием жить! Не могу...

НЕБО. ВОРОН

То, о чем боится думать заключенный Жаворонков, в общем-то действительно случилось, я зафиксировал этот эпизод, свидетелем которого нечаянно стал. Жена его Людмила приехала и пришла на прием к капитану Волкову, просила его как-то помочь в освобождении мужа. Капитан Волков в ответ на это предложил ей разделить ложе... стол в кабинете оперативного работника, на который он подстелил три газеты "Правда" и изнасиловал ее, раз и еще раз, перед уходом. Кстати, я не зря упомянул эти газеты... На моей памяти был случай, когда точно так же поступил с пришедшей к нему женщиной один из "чекистов" в 1940 году, здесь же, в этой Зоне. А чтобы отомстить ему, изнасилованная посетительница написала на него донос – на чем, на чьем, точнее, портрете ее изнасиловали. Она была писательница, к мужу-писателю приехала, потому отобразила этот акт красиво и ярко. Чекиста увезли, расстреляли. Теперь Сталина нет, можно подстилать любую газетку. Волков пообещал много этой женщине, и они даже договорились, сколько еще раз она к нему приедет и сколько еще раз случится меж ними то же самое. Тогда и Жаворонкову будет дарована помощь. Но тут он сам убежал, к этой Людмиле, и молодец, правильно сделал. Но вот история через ее подруг выяснилась, и Жаворонков, насколько я знаю, страстно хочет знать правду.

Кстати, этакие гнусные методы капитан Волков применяет довольно широко. Приезжала – так же тайно – к Лебедушкину его будущая невеста Наташа, и в очередной раз неутомимый сексуальный страдалец, капитан внутренних войск МВД СССР, предложил ей с ним разделить это самое его ложе-стол. Она возмутилась, он пригрозил. Она испугалась, а он пообещал, что сгноит ее жениха.

Информацию о паскудстве капитана Лебедушкин получил через тайное письмо, в открытую об этом случае Наташа писать боялась, а передала через цензора по кличке Пятнадцатилетний Капитан, и Володька узнал о приставаниях к своей невесте. И очень сильно расстроился, и стал планы мщения сочинять. Могли бы они даже воплотиться, не приди ему телеграмма о смерти матери.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

А что я мог сделать?!

Выпуск заключенного на волю на похороны – это из разряда желаемого. Говорят об этом много, но на моем веку случаев таких было всего два, по разрешению Москвы. Говорят, где-то в Швециях это практикуется, но мы же не Швеция...

Но это надо, прошу заметить, так себя зарекомендовать, так зарекомендовать...

Конечно, у Лебедушкина не было ни одного шанса, не тот это случай, чтобы всерьез воспринимать эту слезную просьбу... Я и не пошел к начальнику колонии; что я скажу – прекрасный зэк Лебедушкин, давайте отпустим его на недельку на волю... Бред. Он же от такого предложения на стенку полезет.

И потом, как бы ни божился этот Лебедушкин, и даже если представить, что Львов с моей подачи сошел с ума и отпустил его на похороны, я до конца не верю, что он вернулся бы...

Ну, он начал пугать тут меня – убегу, мол, еще пожалеете. Я совсем рассердился, сейчас, говорю, запру в изолятор, там побегаешь по кругу. Иди гуляй. Обиделся, и понятно – мать... но что я сделаю?!

Я, что ли, его сюда посадил?! На себя надо обижаться...

ЗОНА. ВОРОНЦОВ

В общем, сделал я это... написал письмо.

Здраствуйте, Надя!

Не я вас не знаю не вы миня. Вместе с тем я пишу вам. Почему, вы спросите? Я прочел статью в журнале, где написано, что вы ветеринарный фелшер. Значит, вы лечите животных.

Но задаю вопрос. Можна ли лечить бычков и телят если рядом есть больные взрослые люди? Можно? Я не в примом смысле. Бывает, душа болит больше чем рана. Конечно я не больной, не хромой, не косой.

...Здесь я надолго задумался: может, зря так говорю – не косой? А ведь косой же, почти. Но решил ее не пугать, оставил так, как написано... Другое добавил:

Высок, немного урод. Лицо распаласовано шрамом. А все ж болен. Ноет она у меня, душа. Обокрал я ее, лишил красоты жизни, которая есть у вас я вижу на фото. Возможно вы замужем и имеете детей и это письмо вас огорчит или оставит равнодушной. Если я ошибся, то простите за правду, я рад. Человеческое чувство это море и поверьте мне мужику не видавшему женщины два десятка лет, что если оно созревает столько лет и взрывается во внезапно увиденной фатографии, то здесь есть над чем задуматься. Об себе много говорить не буду. Женат не был. Алиментов не плачу. Женщин видел в основном на фатографиях. Попросту говоря, никогда никому не писал. А тут увидел вас, прорвало. Не пугайтесь, я не волк и не убийца. Скажу, что мне сорок шесть лет. Из них двадцать шесть в изоляции. Я попросту стал скитаться по лагерям, а на воле был всего один год. Хвалить себя не буду, скажу одно, не пью так как неволя и особо не разопьешся. Деньжата скоплены. Сам работящий. Ответите буду рад, даже если это и трудно сделать. Неизвестность страшнее отрезвляющей правды. Если есть муж дайте почитать ему письмо. Не стесняйтесь он поймет не обидится, если он мужик. И запомните что я не какой-нибудь забулдыга и хулиган, пишущий ради красного словца. Раз написал, значит не мог не писать.

Жду ответа. Может вы слышали про Воронцовых, которые проживали в соседнем от вас селе. Иван Максимович Воронцов.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Молодой, красивый и сильный американец был оболванен налысо, с черными островками вчерашней буйной шевелюры, модной у студентов в его родной Неваде.

Кроме того, посланца сытой и демократической страны выдавало в человеке по имени Гриф то, что руки суетливого прапорщика сейчас сдергивали с него, а именно джинсовая рубашка, кожаный жилет, новые джинсы. Даже носки прапорщик снял – собственноручно.

– Разодетый-то, блин... – довольно причмокивал языком прапор. – Все заграничное. А пахучий, попугай прямо... Так! – Он дружелюбно хлопнул Грифа по округлому заду тяжелой ладонью. – Одевай спецуху, фраерок! А это... – кивнул на аккуратно сложенную одежду, – тебе десять лет не понадобится. Если выживешь... Здесь быстро рога-то обломают... – задумчиво добавил он, сосредоточенно щупая жилет. – Кожа? – спросил ревниво владельца.

Тот равнодушно кивнул.

Завтра жилет и джинсы, несмотря на угрозу наказания, перекочуют в гардероб сына прапорщика – Петеньки, которому они будут пока не впору, но Петенька растет быстро, и ему понадобятся они в скором времени более, чем американцу, умудрившемуся попасть в это несладкое место – советскую тюрьму...

Гриф неловко надел явно малую для его могучей фигуры зэковскую робу. Прапорщик оглядел его, довольный.

– Ничего, скоро сидеть будет как влитая. Вон жопу-то наел на свободе, надо скидывать тебе вес, сынок... – Что-то отеческое прямо прозвучало в этой трогательной "заботе" о фигуре свежеиспеченного зэка.

С ботинками – тяжелыми, негнущимися, кирзовыми обрубками – было еще хуже, они не лезли на голую ногу. Прапорщик внимательно следил за действиями Грифа, посоветовал:

– Ничего, вот носки раздобудешь, как по маслу пойдет, враз будешь в них впрыгивать. Валяй! – подтолкнул он распрямившегося наконец американца. Узнает американо, что есть настоящий русский тюрьма! – захохотал вдруг, искренне и по-детски радуясь своей шутке.

Грифу хотелось плюнуть в золотозубый, дурно пахнущий широкий рот человека, который так неожиданно обрел над ним безграничную власть. Но с тоскою понимал он – уже не все позволено. Гриф, Гришка... обрел ты на святой русской земле новую свою миссию – быть несвободным, и теперь каждый твой поступок будет истолкован как поступок взбесившегося раба, и за каждым последует наказание...

– Это, – громко, как глухому, крикнул на ухо прапорщик, показывая на ботинки, – говнодавы называются! Вот. Не понял? Не бельме? – покрутил он головой. – Эх ты, чучмек... Береги одежу! Понял? Казенная форма не на один день дадена, другой не будет. Ступай, мудрила... – Он легонько подтолкнул Грифа в новую жизнь.

И повели его по коридорам, и стали отворяться двери, и еще одни, и еще, и каждая из них была толще и кованее, и с каждой такой дверью все меньше надежд оставалось у растерянного человека на то, что он выйдет скоро из этого места...

ЗОНА. ГРИФ СЛЕЙТЕР

Плохо освещенное помещение с запахом прокисшей капусты было местом, где теперь мне предстояло обедать. Я оглядывал его и все время натыкался на неприветливые взгляды каких-то хмурых типов. Кричали что-то люди, раздающие пищу, гремели ложки, миски. Хотелось зажать уши и исчезнуть, не слышать и не видеть всего этого.

Мир хаоса, в который я попал, пугал меня и отбирал силы, необходимые для жизни; сейчас жить уже расхотелось.

В углу большого стола сидели такие же пришибленные люди, как я. Раздатчик еды дал им пищу в последнюю очередь, посмеиваясь и говоря им что-то обидное. Наверное, тоже новички. Хороша же будет моя доля... Но пока все делают вид, что меня не замечают.

Вот и моя порция. Жалкая похлебка без жиринки. Но надо есть. Гриф, надо есть, дорогой...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Мы слонялись у столовой, ждали построения, покуривали. Случилось так, что я оказался рядом с ним, ненароком. Исподволь следил за растерянным иностранцем – я уже знал, кто он и откуда. Как, впрочем, и все – зэковский телеграф работает без сбоев.

– Ты понимаешь по-русски? – негромко спросил я его на английском, стараясь казаться ненавязчивым.

Он вздрогнул и растерянно оглядел меня: испуг, страх, недоверие – все было в этом затравленном взгляде.

– Да, – кивнул, ответил тоже на английском.

– Тогда слушай, – говорю ему тихо, чтобы рядом не услышали, – зачем кому-то знать, что я владею английским в совершенстве. Еще в шпионы запишут, мало мне уголовных статей... – Сегодня почти наверняка тебя будут "прописывать", – сказал по слогам по-русски. – Это когда тебе придумают какие-нибудь экзамены... может быть, это будет... унизительно. Понимаешь?

Он мрачно кивнул, повторил по-русски:

– Унизительно?

– Я советую тебе не сопротивляться этому, вытерпеть. В драку влезть ты всегда успеешь.

– А что я должен делать? – спросил он нелюбопытно, почти на правильном русском языке.

– Ну, мне трудно объяснить... Смотря что они там тебе придумают... уклонился я. – В общем, это такая словесная игра. И ее надо выдержать. Попробуй. Потом будет легче.

Он ничего не понял, но кивнул, теперь уже оглядев меня более приветливо.

ЗОНА. ГРИФ СЛЕЙТЕР

Началось это все сразу. Войдя в барак, я получил жестокий удар по голове табуреткой. Ну, и рухнул у дверей, потеряв сознание.

Открыл глаза – рожи мерзкие надо мной склонились.

– Что, – говорят, – будем делать? Мыло есть или...

Здесь я не понял, что они сказали. Пусть лучше мой друг Достоевский с моих слов расскажет, что там дальше со мной было...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Хорошо, Гриф...

Подняли его, подвели к старшему в этом бараке, пахану, Дупелису. Тот весь в наколках, огромный мужик, дурной, злой.

– Че, паря? – щерится. – Мыло хавать или говно грызть будешь?

Молчит мой Гриф, только желваки по скулам катаются. Очнулся.

– Нэмой, что ли? – искренне удивился Гоги.

– Отвечай, ты, придурок! – это кто-то из молодых шавок встрял.

Гриф даже не отреагировал, глядел перед собой, окаменел будто.

– Что ж молчишь, сука? – это уже Скопец спрашивает, под блатного он работал, в паханы хотел выбиться. – Не уважаешь авторитетов, значит... Меня не уважаешь?

Отвернул Гриф голову и от него.

Дупелис, по кличке Хмурый, кивнул – понятно, крикнул приглушенно:

– Воды тащите!

Услужливые шавки поднесли почти два десятка кружек с водой. Слейтер с ужасом и недоумением следил за этими странными приготовлениями.

Хмурый взял одну кружку, подошел, ткнул рукой ему в грудь, сунул под нос воду.

– Пей, Америка...

Гриф оглядел присутствующих, пытаясь прочитать на их лицах: что ж ему делать? Ничего не было на их лицах, только злость и равнодушие.

– Спасибо, – с трудом выговорил он. – Больше не хочу...

Гоги оглушительно рассмеялся, подхватили смех и другие, даже Хмурый сдержанно ухмыльнулся.

– Слышь, парни, клиент какой вежливый попался! – перекрикивал смех, сквозь кашель, Скопец. – Нтилегент...

– Пей, козел! – крикнул Хмурый.

И все стихло.

И сразу двое схватили сзади за руки, скрутили его, а ловкий и злой Скопец острием заточки приоткрыл ему рот и стал заливать в горло воду из кружки. Гриф неожиданно уперся локтями в державших, подпрыгнул и ударил – сильно, в лицо ему тяжело-свинцовыми ботинками.

Тот охнул и упал во весь рост, как убитый.

– Пахана! – захрипел он с пола.

– Ах ты, рвань! – крикнул кто-то из шнырей и бросился на Грифа, и еще один, и двое молчавших в углу.

– Попишу суку! – кричал Скопец, махая заточкой.

Свалили на пол, пинали в живот, в лицо, не давали встать. Потом подняли, уже окровавленного.

– Сейчас воспитывать тебя будем, сучонка, зачем Вьетнам бомбил?! – почти ласково сказал ему Хмурый. – Пей, падла.

Гриф нашел в себе силы проговорить разбитыми губами:

– Ноу...

Прибалт подошел тогда совсем близко и заглянул в глаза американцу, как в душу заглянул.

– Ноу? Мы тебе покажем... ноу. Ладно, – отвел взгляд. – Отпустите его.

Гриф присел на бетонный пол, растирал руки.

– Крепкий янки, да... – обратился Хмурый к замершим дружкам. – Пить не хочешь, ладно. Но закон наш воровской нарушать никому не позволю. Даже тебе, ковбой! – со значением сказал он и улыбнулся.

И кодла засмеялась, выпуская пар. Только Скопец дышал тяжело, готовый броситься, ждал еще своей очереди поиздеваться над новичком.

– Потому придется тебе на потолке расписаться, фраер...

И ничего не успел понять Гриф, как его снова схватили, раскачали и мощно подбросили к потолку.

Спортсмен, чемпион Колумбийского университета по акробатике, Гриф сгруппировался, перевернулся в воздухе и приземлился на полусогнутые ноги. Тут же его ударили чем-то по шее, и он снова упал на влажный пол. И затих наконец.

На том его и бросили.

ЗОНА. ГРИФ ПО КЛИЧКЕ КОВБОЙ

Как оказалось, мне надо было сказать при предложении их главаря расписаться на потолке одну лишь фразу – "Подставь лесенку". И от меня бы отстали. Так все просто, но откуда ж я знал это... Позже я видел такие "прописки" и всегда предупреждал новичков, как вести себя и что говорить. Но нельзя было предугадать, что замыслят блатные.

Меня, почти без сознания, нашел на полу заглянувший в барак прапорщик. Мои мучители цинично ответили на это, что, мол, кислорода мало в бараке, и потому у янки пошла кровь из носа и ушей...

Так закончился первый мой день в русской колонии...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Гриф вскоре стал опытным зэком, начал подлаживаться к законам Зоны и, надо сказать, быстро завоевал здесь доверие. К нему уже никто не цеплялся с вопросами и дурным любопытством – ну, американец да американец, что тут такого, такой же человек...

Мы писали с ним пространные письма прокурору, но у меня было впечатление, что они просто не доходили до того, и Львов держал его в Зоне из любопытства, да чтобы похвастаться перед кем. Ничем иным я объяснить странное нахождение в Зоне иностранного гражданина не могу.

Преступление у него было надуманное, рассыпалось в прах при первом же ознакомлении с сутью дела, и небоязнь Львова держать его здесь, видимо, шла из-за того, что более влиятельные силы были задействованы в изоляции или наказании Грифа, и местная администрация снимала с себя всякую за то ответственность.

А человек сидел, безвинный.

Одно могло утешать – не он один. Но ему от этого было не легче... Через день его уже бросили в изолятор за очередную драку.

Отлежавшись в углу после побоев, на следующий день он по совету завхоза обосновался на койке сидевшего в ШИЗО блатного.

Это вновь вызвало взрыв ярости у начинающего пахана Скопца. Яростно рвавшийся в авторитеты, этот злой, крепко сбитый, сильный маленький крутой, отягощенный массой комплексов, здесь, в Зоне, как бы нашел себя. Где надо и где не надо проявлял он свой бойцовский характер, лез во все драки, часто побеждал, будучи вертким и бесстрашным. Имел привычку купаться в снегу после бани даже в самый лютый мороз, гордился этим, как и своей вечно красной хитрой мордашкой с ушами-локаторами.

Так вот, Скопец посчитал, что новичок, без спроса занявший кровать вора, опять нарушил все законы барака, Зоны и всего мира, и вновь кинулся с табуреткой на янки. И самое страшное – не получил у паханов барака поддержки и был постыдно побит дюжим американцем при равнодушном одобрении присутствующих. Грифа кинули в изолятор, а Скопец затаил на "американо" лютую злость...

ИЗОЛЯТОР. КОВБОЙ

Дверь открылась с противным металлическим лязгом, и эти подонки втолкнули меня в камеру. Сняли наручники, плюнули в спину напоследок. Спасибо...

Я огляделся. В такой камере я был впервые.

Крохотное оконце с двумя рядами стекол, так что оно почти не пропускает света; здесь, видимо, всегда темно. И сыро – я пощупал скользкие стены камеры и чуть не заплакал от обиды – как тут находиться, это же, как говорят русские, "полный пыздец своему здоровью".

Так, а куда здесь садиться? Можно только стоять. Все, конец...

Заглянул один из провожатых. Улыбается:

– Обживайся, Штаты... Чувствуй себя как дома в советской тюрьме, но не забывай, что ты в гостях у великой страны...

У великой – это точно, это я уже понял. Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит... человек... Проходили в университете. Теперь я пойму подлинный смысл этих слов.

– Ты не бузи, – говорит этот офицер. – Слишком круто ты чего-то берешь... Смотри, парень, обломают...

Сами обломаются.

Если уж подыхать здесь, то не сдаваться подонкам, что верховодят тут... Присел на корточки, попытался заснуть. Вместо этого получилось какое-то забытье...

Я проснулся и был весь в поту. Где я?

Боже, в этом мире холода и безысходности. Что это было, там, во сне?

Явь, что случилась со мной... Почему я здесь?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Зэка Аркашу Филина завели в кабинет Медведева сразу два прапорщика. Он вошел степенно – широкий его череп с пролысинами скорее подошел бы интеллигенту-философу, нежели среднему благовещенскому, позже – харьковскому вору, что не брезговал сдавать друзей и жить за чужой счет, еще и делая подлости этим людям...

– Еле нашли... – оправдался один из прапорщиков. – В кинобудке сидит, чифирчик попивает да еще музычку слушает блатную.

– В смысле – блатную? – не понял Медведев. – Откуда там она?

– Вот и мы думаем... – встрял другой.

– Что слушали, Филин?

– Вилли Токарева слушали, гражданин начальник. Песенка называется...

– Помолчите... песенка... спетая... Идите, – кивнул прапорщикам.

Когда провожатые вышли, Медведев глянул в жгучие и лупастые глаза вора, пялившиеся на него неприязненно и холодно, как хирург на безнадежного больного. Стало неприятно, но это-то сразу и настроило на нужный тон, встряхнуло. К Филину удивительно подходила фамилия: глаза навыкате, вислые нос и уши.

– Никак до тебя руки не доходили. А ты и рад... песенки. Твоя-то песенка, как ты думаешь, спета уже?

– Это как? – медленно повернув крупную голову, равнодушно спросил Филин.

– Ну... можешь еще человеком стать?

Филин усмехнулся и отвернулся, не удостоив майора ответом.

– На воле ты же почти актером был, все переодевался, как я помню. Слушай, может, и здесь актером станешь – в активисты запишешься, и не поймет никто, вправду это или играешь...

– Это как? – обернулся он, искренне удивившись.

– В смысле... Ну, во всех смыслах. Добьешься зато досрочного освобождения.

– Да вы что, начальник... – обиделся не на шутку зэк. – Я же вор, воровскую зарубку давал. Я ж не водила пьяный, что по буху бабку переехал. И вы не хуже моего знаете, чем для вора шутки такие оборачиваются. Боком они выходят, – показал он под сердце, удивляясь глупому предложению Мамочки.

– А если не шутя, а серьезно? – У Медведева непроизвольно дернулась левая бровь, и вдруг сама собой согнулась в локте больная его рука.

– Клевать на хамсу... нет, – твердо сказал Аркаша, отворачиваясь разговор окончен.

– Значит, свобода – это... хамса, – задумчиво повторил Мамочка.

– Помилуют, один хрен, через год-два, – почти себе сказал Филин. – Уж лучше уважение товарищей, чем ваша кислая свобода...

– Кислая... Слово-то какое нашел, – покачал головой удивленно Медведев. А товарищи – это те, кто любого могут здесь в парашу мордой окунуть, – эти, да?

Зэк повернулся всем телом к майору, поглядел на него серьезно и долго.

– Без причин мы никого не обижаем, это вы напрасно, гражданин майор, сказал после паузы, веско. – У нас свои понятия о чести.

– Ну, и какие это понятия? – взвился Мамочка.

И наверное, нельзя было этого делать: в минуту зэк стал сильнее его.

– Докажите! Может, и я соглашусь!

Майора просто понесло, от усталости и безнадеги послед-них дней. Левая бровь неудержимо дергалась; пытаясь скрыть нервный тик, он чуть отвернулся от зэка, лихорадочно закурил.

Филин молчал, изучал потолок кабинета.

– Не по мне такие разговоры в клетке, гражданин начальник. На воле пожалуйста, по освобождению – ресторан "Пекин", после семи, каждый день. А здесь – увольте...

– Ну, в двух словах?

– В двух... Не предавать друга – это главное.

– А если друг не прав, обижает слабого друг?

– Значит, тот заслужил, – развел руками, чуть улыбнувшись, зэк.

– Ловко, – сплюнул табак Мамочка, затушил "беломорину".

В дверь постучали, появился завхоз Глухарь.

– Разрешите, товарищ майор, доложить?

– Что, срочное? – поморщился майор.

– Ну... Бидон с брагой под бараком нашли. Да две заточки. На вахту отнесли.

Мамочка кивнул, перевел взгляд на Филина.

– Вот тебе и наглядный пример честности настоящей. А если бы не нашли брагу? Перепились бы вы, поножовщину устроили. В лицо правду почему не сказать? И он, кстати, – показал на Глухаря, – не побоялся твоего присутствия, не стал за углом мне докладывать.

– А чего мне его бояться! – гаркнул огромный Глухарь. – Из-за них же и сижу.

– Верно сидишь, – зло усмехнулся Филин. – А что заложил брагу, свое еще получишь, не скалься...

– Ну-ка, пасть-то прикрыл!.. – хлопнул по столу майор. – Постращай мне еще...

Филин снисходительно посмотрел на него, отвернулся и снова замолк.

– Что значит – за них, Глухарь? – мягко спросил майор.

– Ну а как, не из-за них, что ли? – обидчиво протянул тот. – Сосед у меня был, Колян, блатной, он на проводинах одного исполосовал, как порося, тот выкатался весь в кровянке. Ну а я рядом был, сдержать хотел, да куда там... Ну, взяли его на следующее же утро вместо армии. А когда разбираться стали, вроде и я получаюсь подсудный, я ж... сокрыл преступление, – выговорил язвительно. – Вот. Мне в техникум ехать поступать, а тут в воронок – и в тюрьму. Так и не сложилась учеба...

– Да, – покачал головой, оглядывая Глухаря, Медведев. – Какой техникум-то был?

– Какой... сельскохозяйственный, какой... Ну, чего об этом говорить, пока отсижу, а там и не возьмут, с судимостью-то... И года уже вышли.

Мамочка крякнул, врать не хотелось, обнадеживать зазря – тоже грех. Не знал, что и ответить большому и обидчивому, как ребенок, неудавшемуся агроному.

– Идите, я подумаю, как вам помочь... Сколько осталось-то?

– Полтора года, – буркнул Глухарь.

– Считай, ты завтра на свободе... – звонко сказал в тишине Филин. – Сдай еще пару бидонов...

Майор, не поворачиваясь к нему, бросил:

– Марш на вахту, говнюк. Доложишь – трое суток изолятора.

Филин пожал плечами – а как же иначе, улыбнулся торжествующе и гордо встал – высокий, головастый, уверенный в себе. Не предавший никого.

– Так, – оглядел его Мамочка, – если сейчас принесешь грелку с водкой и откажешься от всех выигрышей в карты – прощаю. Нет – пойдешь в изолятор, а пока ты там сидишь, я докажу, что ты обложил всех в отряде данью, и будет тогда тебе ПКТ или – чтобы веселей жилось – тюремный режим. Помилования он ждет... Хрен тебе, а не помилование. Иди подумай, даю тебе полчаса. Через тридцать минут ты на вахте – в изолятор. Или у меня, с признанием. Свободен.

НЕБО. ВОРОН

Экземпляр Филин, именующий себя вором, вместо того чтобы напрячь мыслительные свои способности и отыскать выход, дабы не быть упеченным на долгий срок в не подходящие для жизни условия, не нашел ничего более умного, нежели вновь пойти в кинобудку, затянуться папироской анаши и преспокойно слушать там песни, начисто забыв про майора и данные им полчаса на обдумывание своей будущей судьбы. Естественно, через час его там снова отыскали и отвели в изолятор... Бред.

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Нет, уважаемый Ворон. Не мог поступить иначе зэк Филин, по законам воровского куража. И обман начальника, скрытый и прямой – каждодневный, постоянный, презрение к словам того, и своим заодно, – основа этой модели поведения. В этом особый кайф – выслушать длинную тираду Мамочки, а затем завалиться в клубе и слушать тоскливые блатные песни, что заставляют жалеть себя, ненавидеть ментов и понимать, что страдание, посланное на него, было уже не раз послано на многих таких же, и они выдюжили, не отдали свою душу "хозяину" и куму. Остались честными ворами.

В этом и основа, что держит на пластинке жизни зэка со стажем в любых, самых мерзких ситуациях. Он уверен, что страдает не зря – придет его час и он вернет себе все, что здесь у него отобрано, – там, на воле.

Персонажи песен, поющихся гундосыми голосами, – воры и жиганы, почти мифологические герои, сильные духом, предметы подражания, и с ними легче в дурной час, потому что они есть, кто-то точно так же мучился, мучается и будет мучиться, как и ты.

НЕБО. ВОРОН

Эх, прекраснодушный вы мой Достоевский, идеалист, приятный во всех отношениях... Но Филин действительно только кураж, понт... А на самом деле этот гундосый циник, лишенный абсолютно всех принципов, самый опасный в Зоне и для администрации, и для воровских законов... Поймал его Волков на "коцаных стирах" – меченых картах, шантажируя отдать изъятую из схорона, знакомую многим, но уже расшифрованную колоду отрицаловке, которая поголовно была должна Филину. За что ему сразу бы "повязали красный галстук" – отрезали голову.