Текст книги "Десять кругов ада"

Автор книги: Леонид Костомаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

Замполит с шоблой проверяющих нарисовались втихую, когда генеральная репетиция уже закончилась. Ждали завклубом, чтобы осмотреть декорации, и приказывает он поднять занавес. Кто-то побежал поднимать, а замполит наглядную агитацию в зале кажет, радуется, комиссия балдеет...

Ну, тут занавес открылся, а там...

Распахнув длинную шинель, товарищ "Дзержинский" прямо посреди сцены, положив грудью на мой личный стол (самого Владимира Ильича Ленина) "Крупскую" с задранным подолом, шворкает ее натурально... да так вошли в образ, что проморгали шухер и открытие занавеса. А потом, как в "Ревизоре", – полный паралич зрителей и артистов... И так Феликс растерялся, что сдвинуться не может – зажгли полный свет на него... Застыл... Тут я хотел спасти ситуацию, шагаю из-за кулис, смахиваю зэковскую пидорку с лысой головы и возмущенно гоню монолог:

– Феликс Эдмудович... это не по пголетагски делать из меня гогоносца... Надежда Константиновна... не ожидал... пгинеси чайку... И отвалите от моего стола... Мне надо сгочно писать статью "Все на Вгангеля!" в "Пгавду"...

Тут подполковник-проверяющий, видя такой вопиющий кипиш, в ярости полез на сцену, а заскочив туда, наметил пнуть "Эдмундовича"... Прелюбодеи очухались и заметались, надевая портки и оправляя платье.

Подполковник намерился вложить в пинок по осквернителям морали весь свой пыл и так замахнулся, что когда промазал, то хрястнулся так сильно и неловко, что заорал благим матом. Греховники смылись, жирного проверяющего кантуют, а он брыкается и ревмя ревет: "Нога, нога!" Давят косяка погонники, а там открытый перелом...

Вот тебе и... кукан...

Спектакль назавтра сыграли, но "Дзержинского" потом в изолятор, "Крупскую" замполит застращал, обещая перевести за аморалку образа верной жены вождя мировой революции во Владимирскую политическую тюрьму. Завклубом выгнали в бетонщики. А ко мне намертво прилипла кликуха – Ленин.

Правда, и радость маленькая перепала. Тут как дали эти девахи с русскими народными танцами в цветастых юбках. Как завихрили в танцах, так все нижнее белье наружу выкатило. Я тут за сценой, пока прапорщик отвернулся, выпросил у нее трусики. Она заржала так, смекалистая дивчина. Но пожалела, задрала юбку, осталась в одном исподнем белье, холщовке. А дальше постеснялась. Сняла с себя портки и швырнула мне, ничуть не стесняясь. Я как бросился на них, а рядом тут еще Железный Феликс. И чуть не сцепились, разодрали мы ее трусики в клочья. Я свою половину за пазуху, и дух такой идет, что мне свету уже белого не видать. А Феликс как сунул их себе в нос, все никак не надышится. Чуть в обморок не упал, а еще Железный.

А спектакль очень Зоне по кайфу выпал, хлопали стоя полчаса... особенно полюбилась Крупская, играл салага так бабу, что я понял: мою Надю от разврата не спасти. Гевновал стгашно, товагищи...

НЕБО. ВОРОН

Здесь, на Небе, сказывают, что в свое время на эту бедную планету ссылали некачественные души – злобные, невежественные, алчные. С того все и пошло наперекосяк – вся история Земли вразнос, войны бесконечные, зависть и слепая ненависть, что не даст в результате не то что построить некий социализм царство равных (а пока живущие в стране России твердо уверены в этой могучей утопии), но даже более или менее приличное общество, где бы никто не зарился на кусок соседа... Как, впрочем, и другие страны идут в этой непомерной страсти к деньгам и воровству недалеко от России. И это, как я уже понял, диагноз – обществу, человечеству, всей цивилизации.

Что – поменять души, загнанные сюда когда-то?

Ну, это уже промысел Божий и не тема для дискуссии. А пока все движется, как движется, на моей памяти уже сотни лет. Люди в этой северной стране приводят к правлению собой мудрых и не очень вождей. О каком прогрессе можно говорить, ведь каждый вождь хочет сделать свою модель государства и мира. А еще они хотят сделать свою модель человека, вот что страшно...

Писание, оставленное теми, кто заселял Землю душами, вроде бы говорит им о праведном пути, да только в грош не ставят люди их это высшее Знание. Выдумывают каждый свое, старое сжигая, и нет конца их самодовольству.

Вожди бросают в костер свой народ, и еще целые народы и государства, и что им делать – власть есть разврат, и избежать сего невозможно.

Вот и весь печальный и скромный итог заселения этой Земли.

А про нашего с Батей Володьку Лебедушкина – особый разговор. Разве за анашу его пригрели прапора?.. О-о...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Что ж, ничего не изменится? Не рано подводить итоги? Кто-то же должен вынести уроки тупых, продажных и самодовольных вождей, встать на путь нового устройства мира, в основе которого – человек, но не управляющий им вождь.

НЕБО. ВОРОН

Нет, уважаемый "Достоевский", нет. Пирамиды в честь вождей – не далекое ваше историческое прошлое, а вечное ваше проклятие, ваше будущее. Я был в начале века в Москве, когда огромный, могучий Запах Горя потянул туда тысячи воронов – рисовальщиков Картины Жизни. Там что-то случилось, и нам надо было запомнить это, и я запомнил. Это умер главный вождь, совершивший здесь "революцию". Люди плакали, миллионы людей выли, как собаки, и это стянуло нас со всех сторон огромной страны. В день смерти сподвижники вождя вызвали самого талантливого из архитекторов и приказали за ночь придумать умершему пантеон, пирамиду, что угодно, но чтобы все было как у древних фараонов. Это, прошу заметить, двадцатый век, уже радио изобретено, через какие-нибудь полвека, даже меньше, человек полетит в космос, к Небу. И архитектор придумывает мавзолей и назавтра его чертит, и за сутки его возводят.

И через два дня тысячи людей идут поклоняться новому божеству... этой мумии поклоняются до сих пор наивные люди.

Но архитектор не стал ничего придумывать, а взял за основу Пергамский алтарь сатаны.

Нет, не вожди и их приближенные... Они все отпетые циники и воры. Думают они только о себе, сами ветхие и безмозглые, как мумии... И о народе им нечем думать... да и не позволено теми, кто их купил для службы дьяволу...

Это было, есть и будет. И будут войны и голод. И будут преступники, и эти Зоны. Мавзолеи сносят, чтобы они возродились в ином месте и стали еще выше, пышнее и страшней...

ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ

Вернемся в Зону... Сколько народу пострадало за эти бесовские мумии... окончательно прозревали уже здесь, в лагерях...

И каялись, и становились другими, и в Бога начинали веровать, и добрые поступки совершать. И что? Смерть лютая им за это – от рук нераскаявшихся. Или выход на волю, и там вновь – грех и вновь возвращение сюда... Новая "вера", созданная мумиями за счет жутких репрессий, рек крови, миллионов загубленных жизней, долго не протянет. "Апостолы" главного вождя сгинули, народ стал грамотный, и ему много открылось запретного. Каяться надо всем... Ведь сами рушили веру и церкви, своими руками несли иконы в костер. Доверились бесам и пошли стадом на убой...

НЕБО. ВОРОН

Видите, как вы хорошо меня понимаете. Так каких же вам надо наград еще, нежели осознание себя грешным, как не открытие пути к покаянию души? Она ведь вам еще пригодится, не век же вам мотаться по этой несовершенной земле? Когда-то же надо становиться существом духовно развитым. И ничего недоступного вам уже не будет. Станете прошлое осмысливать, и мудро в настоящем жить, и будущим управлять...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Побеги, смерти, кровь – все это хоть и составляет одно из вечных атрибутов жизни Зоны, но есть и другая – каждодневная жизнь на работе, которая зачем-то нужна была всем им – зэкам, "хозяину", стране. И колесо дней крутилось вокруг этого – работа, работа, работа.

Медведев решил не думать о всех многочисленных кознях последних дней и посмотреть, как работают-то его подопечные в перерывах меж убийствами, чифирем и картами.

Он обошел все полигоны, приглядываясь к своим. Все здесь шло обычным своим ходом – заливался бетон, готовилась опалубка, стропальщики загружали сваями машину, а нетронутые штабеля продукции уже обросли снегом, казались белыми горами.

Ничего не происходило, стройка как стройка, люди как люди.

Но еще неделю назад кто-то аккуратно обливал бетоном деревянный короб, в котором умастыривался веселый Жаворонков. Кто-то провожал его, стуча в дерево напоследок – передавай привет воле, браток...

Все здесь как на воле, только одеты строители необычно да матерятся, возможно, чаще, чем те, что на воле. А может, и нет.

Добавили им оплату, и работа, как доложила администрация завода, пошла посноровистее – кому копеечка-то не нужна?

Издали увидел, как в проеме одного из цехов исчез капитан Волков с двумя прапорщиками. Ясно, проводит плановый обыск в подсобных помещениях. Видеться с ним, честно сказать, и особенно в свете последних событий, Медведеву не хотелось, но вскоре его окликнули: к нему бежал солдатик из конвойной службы. Прислал солдатика Волков, просил вместе поучаствовать в обыске. Пришлось...

Волков уже проверил все раздевалки, душевые, столовую. Майор присоединился к нему перед ангаром, где работали два сантехника, зэки Кочетков и Чижов.

Когда группа вошла в комнатку сантехников, Кочетков попытался спрятать нож-самоделку, который обрабатывал, но было уже поздно. Вокруг лежали заготовки для следующих ножей, браслеты, ручки из оргстекла – в общем, обычные зоновские поделки. Умелец виновато поздоровался и, потупясь, замер под торжествующими взглядами проверяющих. Второй же, Чижов, как-то странно, тупо созерцал окружающее, по лицу его скользила глупая ухмылка, казалось, он не видел вошедших; красные, как у хищника, выпученные глаза тяжело ворочались. Не в себе был парень.

Майор подошел совсем близко, заглянул в бессмысленные глаза с красными прожилками артерий.

– Ага, клиент наш... – печально сказал он. – Ну-ка, дыхни.

Чижов тупо повиновался. Запаха не было.

– Нажрался чего-то... – брезгливо бросил Медведев, отходя.

Наглотавшийся таблеток зэк, которому было жарко и смешно, улыбнулся широко и глупо.

– Какие трубки, гражданин начальник? – зачем-то спросил он. – Да пожалуйста. – Он распахнул фуфайку, под которой была майка с самодельной эмблемой Олимпиады-80 – забавный медвежонок.

– На Олимпиаду собрался... – усмехнулся Волков.

– Ну, – твердо сказал зэк, качнувшись. – Чего зенки вылупил?! Отваливай!

– Ага, соревноваться, кто больше таблеток сожрет... – подхватил Волков, показал прапорщикам: – Обыщите, может, еще что осталось. В карцере теперь будешь олимпиадить.

– Да я же не пьян, начальник! Чего бодаешься, барин! – искренне возмутился Чижов. И захохотал.

Его обыскали, затем обшарили второго зэка и стеллажи. Летели на пол груды вентилей, каких-то болванок, рушились писсуары, умывальники, падали инструменты. Прапорщики крушили все подряд, будто не будет завтра у сантехников вызовов и не пригодится все это...

– Поосторожней! – увидев это, прикрикнул Медведев.

– Да-а... – разглядывал Волков Чижова, – человек от обезьяны произошел, а ты – обратно к ней идешь. Доигрался! Будешь теперь козлом.

– На себя в зеркало посмотри, – выговорил изумленный Чижов, – я-то произошел от человека, а вот ты от обезьяны. Горилла ментовская...

– Что? – не понял, точнее, не захотел понять такой наглости Волков.

Чижов показал ему язык. И тут же получил удар в лицо. Покачнулся, дернув головой. И сразу новый удар, на сей раз прапорщик свалил героя на пол.

Били теперь ногами. Первым, задыхаясь, остановился Волков. Сплюнул, махнул рукой:

– Хва...

Медведев издали брезгливо наблюдал за происходящим, потом вышел на воздух. Перевоспитать Волкова он не мог.

Ворон, сидевший тихо под самым потолком ангара, все видел, но не было ему интересно, и он смотрел вполглаза.

НЕБО. ВОРОН

Медведеву, должен заметить, не хотелось ни защищать этого впавшего в беспамятство от наркотика человека, ни останавливать избиение его. Все было ему противно, потому что уже очень много знал. Он уже знал, что таблетки к зэкам идут сегодня чаще всего с лукавого попустительства оперативника Волкова, и капитан, разыгрывая перед ним, Медведевым, бдительность и находчивость в обнаружении правонарушений, играл в эти минуты многоходовую комбинацию. Не зря же он притащил сюда майора.

А суть комбинации была мерзка: он пропускал в Зону таблетки, отслеживал пути их распространения и затем шел по ним, якобы отлавливая жертвы наркотика. Они становились и его жертвами. Гнусность этого деяния была четко рассчитана. Заранее выбрав жертву, он подводил ее к наказанию, себя к поощрению, Зону к видимости работы, а крайнего – наркушу – к большей зависимости от его губившего снадобья.

Самое же страшное, что комбинация эта позволяла ему-то все время оставаться в тени, быть неуловимым. И оттого скрипел зубами Медведев, и не жалко ему было никого, одна только злоба от своего бессилия...

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Один из писсуаров разбился, и из него вывалились пачки таблеток.

– Теперь с нас вычтут... – тихо сказал Кочетков.

– А таблетки на что покупаете? – вскинулся Волков. – Подумаешь, меньше сожрете этого дерьма.

Прапорщики собирали таблетки, и Медведев из дверей наблюдал за ними, и ворон наблюдал. Почувствовав чей-то взгляд, Медведев обернулся, но никого не увидел. Ворон усмехнулся.

– Шестьдесят упаковок, – подсчитал прапорщик. – "Сильнодействующее снотворное", – прочел он на упаковке. – Обычно они вместе с чифирем глотают, добавил со знанием дела.

ВОЛЯ. ВОЛКОВ

А в таблетках обнаружили записку на чеченском языке, правильно, подогрев же этот Цесаркаеву предназначался. Я его через Филина переправил, Джигит пока в ПКТ, до него все равно бы ничего не дошло.

Ну вот, на всякий случай есть еще одна зацепочка Джигитику-то... Филин за него просил, чтобы ему часть дурноты передать, но я сам знаю, кому, сколько и чего в Зоне надо.

Лоха этого сдадим, да плюс чеченцу набавят, вот и плюсы оперативной работе. Все ладом, все в порядке. А Медведев пусть морщится... Слышит звон, да не знает, откуда он. А догадочки его – мол, что, капитан, все про анашу в Зоне знаешь, а молчишь, я видал в одном месте.

Докажи, что я знаю. А что знаю – сразу докладываю. Все, точка, чист я, братцы. А денежки капают... текут.

ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ

В связи со всем случившимся сегодня днем Львов собрал офицеров. Разбирали положение в моем отряде. Дослужился, Медведев...

– Самый неблагополучный у вас отряд стал, майор, – подполковник сообщает. – Может, помощь нужна? Временно выделим вам еще одного офицера.

– Да нет уж, – обиделся я. – Справлюсь как-нибудь. Меня вот больше волнует мой предшественник, отряд до такого довел. Блатоту хоть я немного в угол загнал, но люди распущены, ничего не боятся. Потому и смерть, и побеги эти...

Тут Куницын вмешался, честный мужик. Мы, говорит, сами виноваты, что собрали в один отряд всю отрицаловку. Склонных к побегу – через одного, работают в одну смену, времени свободного много.

Тут еще Волков встревает: ваш, говорит, отряд, прямо перевалочная база для ПКТ. Посмотрел я на него – вот же сука какая, я бы не вякал на его месте... Вот только руки освободятся, прищучу я его. И если догадки мои подтвердятся, под трибунал ведь загремит, дурак. Неужто не боится?

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

– А почему Цесаркаев из Зоны нашей просится, кто мне ответит? – спрашивает Медведев одновременно командира и всех.

– Да, на Кавказ стал проситься, – заметил Куницын. – И записку эту подбросили ему через таблетки, на всякий случай – если найдут, мол, таблетки, вроде как сообщают ему дружки про клад какой-то. Нет никакого клада, он причину ищет уйти. Мы клюнем на записку да в следственный изолятор его этапируем. А там и побег можно совершить...

Помолчали. Верно, так и сходится.

– Товарищ Медведев, я хотел бы попросить вас, нельзя ли цыгана Грачева взять в активисты вашего отряда? – тут Волков спрашивает.

– По случаю чего? – равнодушно майор бросает.

– Он в карты Филину проигрался, и если мы его в активисты зачислим, его не тронут. А так фуфлыжником будет числиться...

– Ну и что? – разозлился Медведев. – Что, богадельня у нас, что ли?

Львов постучал карандашиком по столу – потише страсти, товарищи.

– Филину должны многие, Цесаркаев в том числе, насколько я знаю. Он поддерживает в Зоне игру, верховодит. Если есть основания, – подал голос начальник колонии, – разобраться и передать в суд.

– Ну, доказательств пока нет, – беспечно бросил Волков. – У меня более точные оперативные данные. Товарищ-то майор пользуется так, слухами... закончил, а в сторону Медведева не глядит. – Так что позвольте мне самому с картежником разобраться.

Согласился командир, и разошлись все. Но с одинаковым тяжким ощущением, что что-то неуловимое, невидимое пока, как подводный риф, подтачивает Зону...

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Сижу, значит, Дроздова жду – искать пошли его, кудесника, архитектора помоек. Решил себе настроение поднять, дай, думаю, вспомню, какие анекдоты про меня заключенные рассказывают. Начал припоминать. Вот, например:

Пойду этапом в Колыму

Мне там зеленкой лоб намажут.

Но одного я не пойму

Неужто в Мамочку промажут?

Крохалев, наверное... Известный поэт, "Некрасов".

Только чего это мне зеленкой лоб тоже должны намазать? Что ж я такое могу совершить, чтобы меня расстреляли? Или это зэки желают моего расстрела, так, без повода? Спасибочки...

А других частушек сколько... Матерщинные в основном, даже вспоминать не хочется. А так можно целый сборник составить. Народное творчество.

Нет этого Дроздова, что ж, самому за ним пойти придется. Ладно, я не гордый.

Прохожу в жилую секцию, слышу хохот – ясно, тут Дроздов, новых слушателей себе нашел. Слышу:

– А феню, думаете, вы придумали, блатные? Э нет... – заливает Колесо, так стали звать его здесь за то, что жил на свободе как перекатиполе. – Откуда, скажем, пошло слово "кент"? Знаете?

Никто из слушавших его не знал, конечно.

– Ну, друзья мои, – кривляется, – Шекспира опять же надо знать, великого английского драматурга. Так вот был в его пьесе "Король Лир" некий Кент, и был он кем? – спрашивает этих.

А они только зенками лупают.

– Друганок его, – несмело кто-то говорит.

– Правильно! – Колесо его поддерживает. – Другом его был лучшим, а король этот, Лир, сдал его, так сказать. Предал.

– И что? – эти спрашивают в один голос.

– Что... – кобенится знаток, – казнил он его, что...

– Вот сука... – Все хором вздыхают. И смех, и грех.

– Так, кенты, – говорю я тут, выходя из своего укрытия.

Встали, набычились.

– А ксива, мазя, ништяк – эти слова можете объяснить, философ? – спрашиваю Дроздова.

– Эти – нет, я ж залетный в Зоне, не старожил... – ухмыляется. – Это к блатным.

– Давай ко мне, залетный... Ты, я вижу, кладезь мудрости... дурной. Может, пописываешь, как Достоевский наш? – спрашиваю. – Ну, вот скажи, что такое "лоб зеленкой намазать"?

– А то вы не знаете?

– Знаю, но, может, ошибаюсь... Ну?

– Лоб зеленкой смазывают перед расстрелом... А когда смертник спрашивает зачем, ему отвечают: чтобы заражения крови не было, – без улыбки объясняет Дроздов.

Тут даже я засмеялся. Надо же, черти, что сочинят.

– Ясно, – говорю.

В кабинет мой тем временем вошли. И говорю я ему:

– А вот что бы сделали вы, Дроздов, если бы знали, что от ваших показаний зависит, смажут ли "лоб зеленкой" виновному или безвинному?

– Ну, вы же знаете, что я отвечу, как честный человек... – вздыхает. – А в чем дело-то?

– Я о событии в электричке, в этом году, – к главному сразу приступаю. Вы можете сказать об этом правду... Но – молчите все... А решается судьба человека. И зависит от ваших в том числе показаний.

Смотрю, задумался. Голову опустил, интеллигент соломенный, мучается или делает вид – не пойму...

– Я, между прочим, пытался давать показания... – обидчиво начинает гундеть. – Мне ж не поверили, даже не записали их. Ведь как получается: сказал раз правду, а мне говорят – врешь, вместе с ними, преступниками, окажешься, говори другое... Да лучше уж промолчать вообще. Так и сделал.

Гляжу я на него, и даже симпатичен он мне в чем-то стал, хоть и хорек еще тот... Неглупый в общем-то человек, а вот судьбой своей распорядился так глупо...

Что его жизнь сейчас – скитания по товарнякам вечные? Эх... Вздохнул я глубоко, с сожалением его оглядев. А он это заметил.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Ну, и что ты вздыхаешь?

Никак жалеть меня собрался? Эх, майор, майор, ничего-то ты в жизни пока не понимаешь, хоть и покоптил свет. Так вот, уважаемый хранитель зэков, должен сказать тебе, что жалеть меня совсем не стоит. А вот тебя впору бы и пожалеть... Что ты видел в своей жизни распоганой?

Рожи зэковские, верно? Раз в год – санаторий Министерства обороны в Туапсе, попивал там вина дешевые с такими же служаками занудными, старыми кобелями, на бабенок траченых с тоской посматривал, боясь подойти, да жене сувенир дурацкий привозил...

И это твоя единственно "правильная" жизнь? А видел ли ты туманы утренние на ржавых брейгелевских полях под Ригой, можешь ли представить, что такое низкие облака в Абхазии, утром, когда они после дождя цепляются за елки и стоят как вкопанные, бело-белые, похожие на пасущихся коров?

И в степи росной ты не просыпался – холодный, но свободный, когда не надо бежать на работу и подчиняться дуракам начальникам... И не знаешь ты, что такое сладостный страх, что появляется перед тем, когда соблазняешь хозяйскую дочку, краснолицую пипу... И не знаешь ты, живой ли проснешься, иль обласканный топором ее батяни – на том свете... Эх, майор... Ты на этом свете живешь-прозябаешь, а я – на всех...

ЗОНА. МЕДВЕДЕВ

Задумался. Понял, видать. Хорошо.

– Теперь вам не надо бояться, Дроздов. И если вызовут, расскажите правду, от этого как раз сейчас судьбы зависят. Суд идет уже над убийцей, а вину его доказать не могут. Решайте, Дроздов, вы же считаете себя человеком порядочным... И еще. Рядом с вами спит Журавлев. У него положение сложное: вот уже год он болтает дружкам, что невиновен, что наговорил на себя. Передайте ему, что если он найдет в себе силы назвать истинного убийцу, второго человека, что был рядом с ним, ему поверят, и ждет его помилование... Я говорил об этом с судьей...

Подумал. Кивает – сделаю.

А я вдруг вспомнил слова судьи моего, напоследок как он сказал: "Человеческие отношения на деньги нельзя менять". Это точно, человек есть человек. И никогда в нашей стране такого не будет.

– Идите...

И я теперь был спокоен.

НЕБО. ВОРОН

Рано ликовать, товарищ майор. Не так все легко, как тебе кажется. И не потому, что невольники такие плохие, а, наоборот, оттого, что их охраняющие порядочные прохиндеи. И высвободить невиновного Журавлева не получится по той причине, что этот скромный бухгалтер давно уже стал ox как нужен подполковнику Львову, и без Журавлева сейчас уже не мыслится механизм функционирования денежных потоков Зоны. Журавлев оказался толковым финансистом, и "хозяин" Львов засадил его за квартальные и годовые отчеты своего хозяйства, порядком запущенного. Бухгалтер справился с делом отлично, и теперь уже не чем иным он не занимался, как еженедельным подсчетом денег Зоны. Да и не просто считал Журавлев, а подсказывал тупым офицерским женам, что трудились в бухгалтерии, как обойти иные формы налогов, как скрыть часть бюджетных денег, поступающих на счет колонии, и как оприходовать деньги, зарабатываемые колонией на заводе, в материальные ценности для начальника колонии и его наиболее близких подчиненных. Докладывал он только самому подполковнику, и тупые жены не подозревали, что за их спиной вертится огромный механизм приписок, злоупотреблений и хищений.

Такое стало повседневностью в этой стране через десяток лет, в разгар "перестройки", но тогда воровство с помощью мистификаций с бумагами не было еще развито столь бурно. Журавлев стал находкой для смелых экспериментаторов, что теперь не боялись проверок – все внешне сходилось в их бухгалтерии. Крутились и падали в карман большущие деньги. У Львова все было в цепких руках: цемент, стройматериалы, бетон, асфальт, железо, гвозди, лес и доски со своей пилорамы, а самое главное – дешевая рабсила, рабы. Он так хитро управлялся всем этим, что должны ему были все организации города и власти его. Дачку сделать, баньку, личные машины ремонтировать и красить, дипломы в институты строгать – на все способны его умельцы...

Робкие прошения Журавлева по поводу изменения срока подполковник пропускал мимо ушей: а кто же считать ему будет денежки? – резонно думал он. Вот такая ситуация, и исходя из нее ну очень уж не захотелось бы "хозяину", чтобы вдруг Журавлев стал невиновным, как было на самом деле. А к этому и шло, вел к этому Медведев, пытаясь доказать его невиновность, не ведая, что тем самым спровоцировал он не просто конфликт, а направил на смерть нескольких людей. Вот какая интересная штука жизнь человеческая: зло творится не потому, что хочет этого чистюля майор, а потому, что он не хочет как раз зла! Парадокс. Поняли что-нибудь, Достоевский?

"Благими намерениями выстлана дорога в ад".

ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ

Понял, понял. И знаю, к каким кровавым последствиям может привести злополучное желание майора оправдать Журавлева. Но кто-то должен бороться за справедливость!

Дроздов после разговора с Медведевым имел откровенный разговор с Журавлевым.

Услышав, как лежащий на втором ярусе Журавлев мечется во сне, выкрикивая что-то нечленораздельное типа "Не убивал я!", Дроздов, куривший внизу в форточку, разбудил его. Тот проснулся, тяжело, бессмысленно огляделся, не понимая, где он.

– Орал что-то, да? – спросил он у Дроздова, наконец признав соседа по бараку.

– Так ты рехнешься скоро...

– Не рехнусь, – раздраженно заметил маленький Журавлев, тихо сползая вниз. – Закурить не дашь?

– Дам, – оглядел его Дроздов.

Покурили, молча, посматривая на луну.

– Ну? – тихо спросил Дроздов. – Что-то я тебя никак не пойму.

– В смысле?

– Ну... то, что за другого отсиживаешь... зачем?

Журавлев посмотрел на него внимательно, усмехнулся:

– А тебе-то чего?

– Да мне-то по фигу, если честно. Просто интересно...

– Интересно, кино смотри... – вздохнул Журавлев. – "Романс о влюбленных"...

– Почему сидишь, если невиновен? – будто не слышал Дроздов, гнул свое.

Журавлев задумался, ответил тысячу раз продуманное:

– Потому что убийцу они никогда, козлы, не найдут.

– А ты его знаешь?

Журавлев не ответил, пожал плечами – неопределенно.

– Ну, ты же грамотный, Дроздов, – сказал после паузы глухо. – Понимаешь же, что если сознался я, нахрен кому-то теперь эту историю ворошить... Признался, осудили – все, точка, дело закрыто.

– Но кто убил, знаешь?

– Знаю, – просто кивнул Журавлев и полез к себе, на второй ярус.

Поворочался там, свесил голову. Хотелось все же выговориться, как человек может без этого?

– Нельзя говорить.

– Боишься? – догадался Дроздов.

– Да нет, – раздраженно махнул тот рукой. – Это выше боязни. Сразу четверым хуже будет. Никто не поверит, что я его пальцем не тронул, раз мы вместе были. Но я ведь не знал, что он убьет... Да он и сам не собирался убивать... пнул ногой... лопнула какая-то вена...

– Понял, – кивнул Дроздов. – Знаешь, в прошлом веке, когда еще не было фотографии и людей гнали по сибирскому тракту на рудники, долго гнали, месяцами, можно было сбавить себе в этой дороге срок. Всего за двадцать рублей. Поменяться надо было с другим фамилией, метриками, понимаешь? Ну, темные крестьяне клевали на эту мякину. За полушубок там, за обувку какую и деньги брали на себя по двадцать пять вместо пяти. Ты, получается, тоже так? Это называется "засухариться".

Журавлев разозлился:

– Не все здесь так просто... Давай не будем...

– Дело хозяйское, – бросил Дроздов. – Одно лишь скажу – засухарился ты, тогда нечего бумагу марать да ныть. Наверху тоже не дураки. Взялся за гуж, так молчи тогда... в тряпочку.

Журавлев внимательно и зло оглядел его.

– А я тебе, во-первых, ничего не говорил, – совсем другим, жестким тоном бросил после паузы. – И с тобой разговора не начинал. Вообще я тебя не знаю! Хватит! – неожиданно громко крикнул он. – Не знаю тебя!

И отвернулся, накрылся одеялом.

А Дроздов хлопнул пару раз, аплодируя ему. Бросил в форточку окурок, лег. Все ясно, нервный тип, себе на уме. Пусть сам со своей жизнью разбирается. Видимо, все его в ней устраивает...

Так Медведеву и доложу.

ЗОНА. ДРОЗДОВ

Какой же народ все-таки темный бывает, света не видящий...

Встретил я однажды деревенского дурачка, а жил он около того монастыря, где я белоголовую монашку встретил. Приходил я к нему, садился рядом, мычал он мне что-то на своем идиотском языке, смеялся.

А еще занятие у него было, от которого отвлечь ничем было нельзя, даже куском хлеба, а он голодный был всегда. Монашенки его из жалости подкармливали...

Стояла там на пригорочке часовенка полуразвалившаяся. Монашенки ее отремонтировали, побелили, а над дверью повесили колокольчик, звонил он в непогоду да от ветра, тихонько так. И будто все звал, манил он этого блаженного, все крутился тот подле часовенки и целые дни мог проводить за идиотским занятием: сняв свой разодранный ботинок, набрасывал его на этот колокольчик. Бросает, слушает звон и смеется, да снова бросает. И так весь день... Мне монашка говорила:

– За этим занятием у него вся жизнь и проходит.

– А что ж не поможет ему никто, не закинет ботинок этот дурацкий? спрашиваю.

– А это бесполезно, – молвит она задумчиво так, – все равно не повиснет он на колокольчике. Пусть кидает, так на роду написано ему, видать...

Но вот в один из дней, когда мы проходили мимо, я возьми да вырви из рук дурака ботинок. Рассчитал я расстояние, примерился и, найдя нужное положение, бросил.

И повис ботинок. Повис!

Легко и просто так получилось.

Он, дурачок, сначала ничего не понял, пальцами у разинутого рта водит, не верит глазам своим. А когда понял наконец, что произошло, что тут с ним случилось! В ужасе смотрел на ботинок висящий, потом заколотило его, пал на землю. Вскочил, звуки страшные издает, бесится, на нас наскакивает. И побежали мы от часовенки. А когда отдышались, говорит мне монашка:

– Вот как просто можно убить человека.

– Тогда давай я достану ботинок!

– Нет, – отвечает, – теперь он уйдет и сюда больше не вернется. Это единственный внук бывшего председателя сельсовета... сын спился и замерз... А сам он в двадцатые годы разорил наш монастырь... колокола сбрасывал, иконы жег, бесноватый комсомолец... вот и аукнулось...

ЗОНА. ВОЛКОВ

Вызываю я этого бомжа. Приплелся, блатота чертова, лыбится.

– Что знаешь о Журавлеве?

– Ничего...

– Как ничего? А твое заявление майору Медведеву о словах Журавлева, что он ночью тебе сказал?

– У Журавлева и спросите...

– Ты меня не учи, у кого что спрашивать! Лучше скажи, кто еще знает о финтах Журавлева.