Текст книги "Век Зверева"

Автор книги: Леонид Могилев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

Возвращение Зверева

Никому и нигде не могло прийти в голову, что Зверев может опять явиться здесь. Ночь. От шагов на лестнице холодеют затылки жильцов за закрытыми дверями. В городе что-то происходит. Шаги стихли. Тихий разговор через дверь. Долгое молчание, потом опять разговор. Наконец дверь госпожи Гагариной открывается.

– Починила квартиру? Отремонтировала?

И рухнул Юрий Иванович на пол. И кровь стекает на чистые половики. Хорошие знакомые у Тани Гагариной.

Когда Зверев очнулся, раны его были обмыты, перебинтованы, и сам он лежал на тахте. Ночничок горел смирно и весело. Пути Господни неисповедимы. Предметом разговора в ту ночь они выбрали Варшаву. Зверев никогда там не был. Таня была. Он спрашивал, она отвечала.

Потом предутренние бесприютные сумерки стали сжигать их души.

– Дождя бы сейчас, – попросил Зверев.

– Хорошо бы, – подтвердила Таня.

Безумный ход времен и событий снова свел мужчину и женщину, и снова посреди какого-то побоища.

И тогда к ним пришла любовь, и они были любимы этой ночью, что уже заканчивалась двумя свечами, что зажгла женщина на столе, красным вином, которым они укрепили свои силы. И Варшава, – а почему Варшава, ну почему не другой какой-нибудь город? А потому, что пластинка крутилась у нее в проигрывателе тихо, чтобы не будить соседей. В тот раз, не в этот. «На Варшаву падает дождь». Это же такая редкость сейчас. Старый проигрыватель и пластинка такая. Зверев попросил поставить снова, и музыка опять зазвучала.

Он потерял много крови и ослаб. Уснув беспокойным тягостным сном, принимая как должное боль, от которой его больше не защищало ничто, он бредил. Потом, очнувшись, потребовал свой саквояж и успокоился только тогда, когда его поставили за диван, на расстояние вытянутой руки.

К утру у Зверева подскочила температура.

– Друг мой. Я не могу воспользоваться твоим телефоном, а мне очень нужно позвонить.

– А почему нельзя отсюда?

– После той истории телефон у тебя, несомненно, прослушивается. Так что ты уж постарайся. Позвонишь вот по этому телефону. Скажешь, чтобы позвали Олега Сергеевича. Его большой друг в беде, находится по твоему адресу. Не называй ничего конкретного. Там тебя поймут. Но прежде скажи, есть ли у тебя фотоаппарат.

– Был когда-то.

– И что?

– Он неисправен давно.

– И даже «мыльницы» нет?

– Нет. А что? Фотографии на память?

– Возьми в куртке деньги. Сколько там вообще?

Бумажника у Зверева не было. Деньги разного достоинства находились во всех карманах разом. Она насчитала сто пятьдесят тысяч.

– Этого не хватит. У тебя есть еще столько же? Заимообразно.

– Есть конечно. Кстати, последние.

– Пойдешь до ближайшего ларька «кодаковского», возьмешь аппарат, самый дорогой, на какой хватит, и пленку в двести единиц. На двадцать четыре кадра. Две катушки.

– Позвонить по пути?

– Пока не принесешь аппарат и пленку и пока я не сделаю снимки на память, ни в коем случае не звони.

– Тебе врача срочно нужно. Может быть черт-те что.

– А вот черта поминать не нужно. Не люблю. Дай-ка мне пока анальгина. Две таблетки. Водки нет у тебя?

– Тебе нельзя сейчас.

– Мне ногу будто клещами рвут, и жар какой-то. Дай водки.

– Когда вернусь.

Вернулась Таня через час.

– На улицах военные патрули. И тишина.

– Форма-то на патрулях какая?

– Моряки почему-то.

– А это есть хорошо. Военные моряки не выдадут. БТРов, танков не видала?

– Говорят, катаются. Сама не видала. Вот тебе «мыльница». Мексиканской сборки. За сто семьдесят тысяч. И пленка.

– За сто семьдесят так за сто семьдесят. Водки дашь?

Стограммовую бутылочку «Русской», «мерзавчик» собирался выпить Зверев и не смог. Поперхнулся.

– Давай вот что делай. Бери баул. Там такие металлические штучки, ты к ним не прикасайся. Осторожно вынимай папки. Так. Клади их мне на одеяло.

Зверев взял в руки первую. Открыл. В папках этих был уже «дайджест». Не полные дела, а вырванные из папок скоросшивателя страницы. Тот, кто занимался отбором, знал дело. Знал и Отто Генрихович Лемке, за чем он отправлялся в ностальгическую прогулку по Кенигсбергскому краю. Но не судьба. Иван Пирогов да старик из СМЕРШа. Охотовед да мент беглый. А теперь вот – военные моряки. И посоветоваться не с кем. Артист покинул пульт управления.

– Так. Я буду держать вот так, к стеночке приложу, а ты щелкай.

– Так не видно же будет ничего.

– Все будет видно. Магазины «Кодак» – высшее достижение прогресса. Правда, это не «Кодак» никакой. Другая какая-то бражка. Потом под лупой разберут все. Те, кому нужно.

– А как снимать?

– Не ближе метра двадцати, вот там огонек. Это вспышка. Пока он не загорится, не щелкай. Пленку сумеешь вставить?

– Попробую.

Потом Зверев брал листы, подставлял, закрывал глаза, чтобы не видеть вспышек этих самых, потом складывал отснятые листы в стопочку.

Когда кончилась первая кассета, он сам вынул ее, положил рядом с собой на стул, потом вторую…

– Так. Теперь клади папки снова в сумку. Аккуратно сверху – баллончики.

– Это разве баллончики?

– Еще какие баллончики.

Она стала вертеть один в руках.

– Быстро в сумку и осторожно. Взорвется. Так-то вот лучше будет. Хорошо.

– Теперь можно идти звонить?

– Пока нельзя. Прежде складывай камеру в коробку. Бумажки все, инструкции, коробочки из-под пленки. Фольгу, чек товарный. Где чек?

– В пальто.

– Вот чек туда же. Теперь скажи, мусор давно выносила?

– Недавно.

– Значит, мусор изобрети. А коробку с камерой – в пакет и на самое дно. И в контейнер. Но еще лучше – не в свой. Где-нибудь по пути в урну бросишь.

– Жалко.

– Я тебе потом другую куплю. Лучше. И дороже.

– Да может быть, у меня была своя?

– Купленная сегодня? Свеженькая? Не годишься ты для такой работы.

– А я и не напрашиваюсь.

– Это еще не все. Пленки здесь оставлять нельзя. Подумай. Есть ли место надежное?

– Надежное?

– Ну не безнадежное же!

Работала Татьяна Ивановна в университете, на кафедре русского языка и литературы. Дачного участка не имела. Гаража или другой подобной собственности – также. Зверев заставил ее подняться на чердак. Он помнил примерную его «топографию». В конце концов в тайнике, вырезанном в толстом учебнике, пленки Таня отправила на свою собственную фамилию в виде бандероли в город Гвардейск на главпочту. Только не с ближайшей почты, а с дальней. Для чего брала частника. Отправителем, естественно, значился друг детства, давно забытый и потерянный. После этого Зверев заставил ее убрать все клочки и обрезки и только потом разрешил звонить в бункер.

Рассказчик

Самолет с апологетами миротворчества и справедливости догорал в аэропорту. Армия покинула казармы.

Звонок Татьяны Ивановны раздался около полудня. Вначале иносказания не были поняты, и с нашей стороны положили трубку. Но немного погодя Гагарина позвонила снова и проговорила уже менее прозрачный текст. В час пятнадцать мы занялись эвакуацией Зверева.

Он потерял много крови накануне, некоторое время продолжая перемещаться по городу с простреленной ногой. Махнув рукой на конспирацию, я сдал Зверева в самую классную клинику города, оставив возле палаты охрану. После того, как выяснилось, что пострадала кость, его прооперировали, и теперь он просто спал после наркоза.

Я рассматривал содержимое саквояжа, который он упорно именовал баулом. Времени прошло много. Внешность, анкетные данные, фотографии и характеристики героев, сведения на которых содержались в папках, естественно, изменилась. Но в идентификации Олегом Сергеевичем одного человека можно было не сомневаться. То есть те шпионы, которых он опознал с лета, уже становились второстепенными персонажами, но этот…

Зверев по дороге в больницу кратко доложил обстоятельства обнаружения сумки. Назвал адрес дачи, где отыскал Штока. Описал внешность всех троих ее обитателей. Как это ни прискорбно, но они стали секретоносителями, и я обязан был их нейтрализовать. Возможно, Шток и не рассказал ни капитану, ни посыльному за чебуреками о содержимом своего саквояжа. Но это до форс-мажорных обстоятельств. А потом мог и рассказать.

Мне повезло. Шток был найден в чужой машине. Милиция тут же определила хозяина машины и высчитала его местонахождение. Так и нашли его, только что развязанного очнувшимся старпомом с его же судна. Именно в такой компании оказался капитан «Твери» Епифанов Ермак Игоревич. Хорошее имя для капитана. Только вот в знакомствах оказался неразборчив. Теперь вся троица находилась в горотделе милиции, где допрашивалась по факту происшедшего. Ни в какой рейс они уже не ушли, но и формального повода их задерживать не было. Ворвался Зверев, напал, связывал, оглушал, угрожал оружием, потом угнал машину. По окончании допросов все трое были выпущены и отправились поправить здоровье. Уже не в чебуречную, а в бар «Крис». Но прежде Епифанов забежал домой, на улицу Стекольную, переодеться, причем выдал по чистой рубашке обоим своим товарищам. Итак, они обмылись, приоделись слегка, а поскольку пруд Верхний – весьма романтическое место неподалеку, то решено было раздавить пузырек на развалинах бастиона «Обертайх».

Есть там один каземат, так что и грязную водную гладь видно, и от дождя можно укрыться, и за ветками не особо различимы собутыльники.

Я убивал за свою жизнь часто. Это называлось по-разному. Устранить, нейтрализовать, зачистить. Мне уже однозначно придется гореть в аду. Поэтому я не стал марать свежей кровью своих подчиненных.

Сидели они нехорошо. Нервно. Еще не отошли от пережитого. Разливал Шток, закусывали нарезкой из сервелата. Пили «Столичную» местного разлива.

Я пришел с точно такой же и пакетом томатного сока.

– Не прогоните, мужики?

Лишь у Штока что-то мелькнуло в глазах опасливое, но потом и он расслабился.

– У нас стакана лишнего нет.

– А я с пластиковых не могу. Противно. У меня стопка граненая.

Не было времени для сантиментов, отравлений, грамотной инсценировки. Совсем недалеко, наверху у Королевских ворот, пропыхтел БТР.

Мы выпили.

– А ты что сок-то не пьешь? Наливай.

– Да я и сока-то не люблю. И вообще не запиваю, Ермак Игоревич.

Пока висела секунда недоумения и постижения истины, я застрелил вначале Штока, потом старпома Балабанова, а потом и готового крикнуть Ермака Игоревича. Самое неприятное – это выстрелы в затылок. Потом я снял глушитель и спустился к пруду, где и утопил сначала эту смешную трубку, позволяющую творить расправы рядом со спешащими или ждущими чего-то гражданами. Потом я выбросил в пруд и свое оружие. На этом война для меня закончилась.

…Осмотры дачи Ермака Игоревича, его квартиры, квартиры и дачи старпома Балабанова результата не дали. Нигде никаких изъятых из папки листов, следов копирования. Папки отсутствовали недолго. Фотокамеры обнаружены были на квартире капитана в количестве двух. У сына старпома – одна. Все пленки отснятые изъяты и просмотрены. Оставался еще вариант ксерокса, но по восстановленной картине событий Шток сразу направился на дачу к Ермаку, и после этого ни тот ни другой не отлучались. Балабанова вызвонили и, наказав взять чебуреки для прощального ужина, более не отпускали. Дались им эти чебуреки.

Для Штока это был вкус хлеба Родины. Как для Ван Гога – булка с паштетом и абсент; как для грузина – какой-нибудь шалман на проспекте Церетели, с хачапури и вином тамошним. Как для Зверева – джин «Гордон» в подворотне питерской. Тонко сыграл Юрий Иванович. Шток предполагал, что его могут пасти в этой чебуречной, но не случайного же человека и после закрытия.

Оставались сущие пустяки

Татьяна Ивановна Гагарина – женщина, приятная во всех отношениях. Обыск мы начали производить, как только закрылась дверь за Зверевым.

Она приняла все это как должное.

Мы сантиметр за сантиметром проверили квартиру. Камера нашлась в неисправном состоянии. «Зоркий» старенький. Пленок непроявленных – никаких. Конспектов и выписок – никаких.

– Видели ли вы сумку у Юрия Ивановича?

– Видела. Он спал с ней, обнявшись.

– Даже не с вами?

– А у меня с ним вообще дружеские отношения.

– Ну, это, как говорится, дело житейское и личное.

– Как знаете.

– Вы его как умудрились впустить, вообще-то?

– Он попросился, я впустила.

– А если бы опять в окна и двери – группа захвата?

– Мало вероятно.

– Почему?

– Снаряд дважды в одну и ту же воронку не падает.

– Разумно. А если бы за ним хвост?

– А почему хвост? Если он ко мне пришел, значит, никого уже не было. Он мне зла не желает.

– Хочется верить. Вы скажите, он не открывал при вас сумку свою?

– Нет. Как дополз до дивана, как я его перевязала, так сумку себе потребовал и спал с ней.

– А куда вы утром выходили?

– Звонить вам.

– Вы три раза выходили, говорят соседи.

– Мусор вынесла, вам позвонила, потом просто выскакивала.

– Зачем?

– Волновалась очень. Побежала, потом вернулась.

– Допустим.

Опрос соседей на верхнем этаже показал, что Татьяна Ивановна поднималась на чердак и потом вернулась в квартиру. Чердак – это серьезно. И доски отрывать, и шлак лопатить и просеивать. Это заняло часа четыре.

– Ничего на чердаке не прятали?

– Ничего.

– А поднимались зачем?

– Юрий Иванович волновался. Думал, как уходить, если за ним приедут. Бежать как.

– Это с простреленной-то ногой?

– Он и без ног бы ушел.

Женщина маленькая, сердитая. Нашла себе друга. Теперь хоть с квартиры съезжай.

Мы проверили содержимое мусорного контейнера и побывали на трех ближайших почтовых отделениях. Нигде отправлений со знакомой фамилией и почерком не обнаружилось.

Группа уже покинула квартиру. Я оставался с госпожой Гагариной один на один.

– Посмотрите мне в глаза.

Она посмотрела. Глаза голубые, чистые. После ночи бессонной и беготни некоторое покраснение только обнаруживается.

– Вы понимаете, что является предметом моих поисков?

– Что-то из ларца.

– Из саквояжа.

– Из баула.

– Ну и?..

Она мотнула головой. И я ушел.

Оставался еще старик. Но он не расскажет ничего, никому и никогда. Такой он старичина.

А потом я уничтожил все досье.

Оставшиеся изделия по акту сдал в лабораторию в Москве.

Этот край я полюбил и, когда выйду в отставку, если, впрочем, до нее доживу, куплю здесь скромную квартиру. Где-нибудь поближе к зоопарку. Чтобы до стадиона недалеко. На футбол ходить, пить пиво. Читать популярные брошюрки и академические издания про древних жителей Восточной Пруссии и поиски янтарной комнаты. Только там, под городом, есть другие секреты и тайны, которые лучше не раскрывать. Не нужно этого делать. Пусть, как это говорится умными людьми, мертвецы сами хоронят своих мертвецов. Читать книги и ждать Высшего Суда.

Высокие гости

Он уже мог вставать и без посторонней помощи ковылять по коридору, даже без костыля. Нужды в этом не было никакой. В палате у него было все, включая душ. Ему ничего более не грозило, и никого не стоило бояться еще некоторое время. Но он раз за разом путешествовал вдоль сияющих свежей эмалью дверей, достигал конца коридора, где столик дежурной и лифт. Запоминал время обходов и время смен персонала. Он «держал» топографию окружающей местности, видимой из окон, просчитал уже несколько вариантов ухода и был готов даже с полусросшейся, еще мягкой костью уходить. Он знал, что этого ему не придется делать. И он знал, что теперь всегда, в самой благополучной и мирной ситуации, будет просчитывать и предполагать худшее. Еще много месяцев, а может быть, и лет с ним ничего не случится. Его будут выдерживать. Позволят жить мирно, заниматься своим ремеслом, которым он овладел на уровне искусства. Его будут беречь и никогда не подставят. Но настанет день, когда кто-то решит, что пора, и этот кто-то начнет отрабатывать «версию Зверева».

Высокие гости были у него вчера. Он попросил, чтобы ему принесли из библиотеки одну книгу – «Горсть праха» Ивлина Во. Еще там оказалось два романа и три повести поменьше. Он принялся за давно забытое занятие – чтение. Но чтение было прервано. Он почувствовал суету за окном больницы. Напряженность некоторую. Привстав и подтянувшись на руках, обнаружил кавалькаду машин. Черную «Волгу» и сопровождение. Он не знал, что примерно за час до появления «Волги» больница была проверена на предмет взрывных устройств, подсобные помещения – на возможное наличие снайперов, как того требовал ритуал посещения какого-либо объекта высоким лицом.

Наконец был осмотрен и взят под контроль его этаж.

В палату вошел офицер внутренних войск в чине полковника, поздоровался, бегло осмотрел помещение и встал слева от двери…

– Ну, здравствуй, Юрий Иванович. Не вставай, лежи.

– Да я уже могу.

– Лежи, лежи.

Генералу было лет пятьдесят пять. Лицо широкое, скуластое. Глаза голубые, некоторый избыток веса.

– Я – ваш новый министр.

– Извините, я ни к какому министерству не принадлежу.

– Вы восстановлены в штате. Все дни с момента ухода на операцию по Ладожским бункерам оплачены как рабочие. Учитывая специфку ситуации и трудности переходного периода, личная инициатива внедрения в тонкие структуры для сдерживания экстремистов одобрена. В соответствии с Указом новой администрации вы награждены орденом Боевого Красного Знамени. Вам присвоено звание полковника. Я бы предпочел видеть вас в своем аппарате. Официальная процедура награждения состоится по вашему выздоровлению. Просьбы, пожелания имеются?

– Прошу разрешить мне прохождение службы по старому месту.

– Хорошо.

– Когда нужно приступать?

– После того, как вам закроют бюллетень, можете взять двухмесячный отпуск. Хотите поехать куда-нибудь?

– В Катманду.

– Куда?

– Альпинизмом я давно интересуюсь. И двух старых товарищей можно взять с собой?

– Хоть трех. Подготовить и для них визы?

– Да. И пусть возьмут все, что нужно, на неделю. На мою долю – в том числе.

– Ты всегда отличался, Юра, лица необщим выраженьем. Что еще?

– С квартирой моей все ли в порядке?

– Ты нуждался в улучшении жилищных условий. Кстати – вот твой паспорт. Старого-то, пожалуй, не сохранилось?

– А вы-то как думаете?

– Думаю, что нет. Вот тебе ключи от новой квартиры. Вот – от старой. Тоже ведь потерял?

– В чистилище лишаешься всего. Даже таких вещественных доказательств своего существования, как ключи от квартиры.

– Справедливо. Вот твой новый адрес. Прописан ты в новом доме на Ленинском проспекте. Соседи твои – люди торговые, но уж как-нибудь уживайся. В подъездах консьержи, только свистни, тебе и лампочку поменяют в коридоре, и кран починят. Три комнаты, большой коридор, лоджии. На вырост.

– А вещи мои где?

– Как где? По старому адресу. Все в целости и неприкосновенности. Квартира опечатана и под контролем. Переехать товарищи по работе помогут. Ты когда собираешься покинуть сии палаты?

– Рентгена жду. Процедур потом несколько. Говорят, можно через три-четыре дня.

– Я поговорю с главным. До Питера тебя доставят… ты как хочешь?

– Давно в поездах не ездил. Чтобы купе и чай в стакане.

– С лимоном.

– С лимоном.

– Ну, до скорого. Ждем новых творческих успехов от тебя и желаем здравствовать.

И министр покинул палату. Отъехала кавалькада.

Зверев наконец вернулся домой. С квартирой действительно все было в порядке, если не считать следов скрупулезного, методичного, тотального обыска. Он, не раздеваясь и не снимая обуви, прошел на балкон. Осень истекала последним медовым соком. Двор был пуст. Он вернулся в комнату, сел в кресло, закрыл глаза. Попробовал вспомнить все, что с ним происходило в последнее время.

По трезвому размышлению он решил никуда не переезжать.

Три времени, три шестерни, три круга. Вращаются на призрачных осях. И, передав вращение друг другу, передают надежду, веру, страх.

Он наконец снял куртку, сбросил обувь, расслабился.

Вода из крана потекла не желтая, значит этим краном пользовались не так давно.

Дорога в Гималаях

…В Катманду им пришлось даже вывернуть карманы.

Вещей-то было совсем немного. Рюкзаки, небольшая бочка с топливом, два мешка с продуктами. Для Зимакова и Нины процедура была уже знакомой. Зверев переживал шмон тяжело. Ему столько раз за последний год приходилось подчиняться и позволять досматривать себя, что чаша терпения уже переполнилась. Он испытывал мучительное желание ударить этого маленького чиновника. Этого взяточника. Кулаком, снизу вверх, в челюсть. А потом выйти из таможни и сесть на парапете. А они пусть тут разбираются. Наконец он успокоился. Нина всучила «упирающемуся» смуглому мужчине с нашивками блок сигарет, и досмотр плавно сошел на нет. Ритуал совершен.

Наконец их выпустили на улицу.

– Сирдар! Сирдар!

Проводник, вернее, совершеннейший из проводников был на месте. Это посещение Катманду русскими было для него полной неожиданностью. Только вчера вечером ему позвонили из консульства и спросили, не против ли он того, чтобы еще раз помочь совсем маленькой делегации из России.

По-английски он говорил безупречно. Зверев, кроме немецкого на бытовом уровне, не знал ничего. Разве только несколько литовских фраз. Общалась с Сирдаром Нина. Он никак не мог взять в толк, что ни на какую вершину они не пойдут, что это просто прогулка такая, вроде пикника, и все качал головой.

– Ты стала очень богатой, Нина? Кто твой меценат? Он? – кивнул старый осведомитель в сторону Зверева.

– Черт его знает, – ответила она.

– Черта упоминать не нужно. Здесь ему не место. Он живет на равнине.

– Он живет везде.

– Нет.

– Ну хорошо. Добро наше где остается?

– Все будет здесь. Как всегда, можете не волноваться. Поедем. Я ведь приготовил три машины.

– Вот и поедем каждый на своей.

– О’кей! – рассмеялся он.

В кабине первого грузовика ехали Сирдар с Ниной.

Во второй машине Зверев. Зимаков замыкал.

Катманду поразил Зверева своим покоем и муравьиной дотошностью улиц. Туристы со всего света, как, должно быть, всегда, ползли мимо вечных домиков от одной сувенирной лавки к другой, от третьего лотка к десятому, отщелкивая «мыльницами» все, что попадалось им по пути.

Резные украшения из дерева на окна и двери, накладки, узоры. Покупай и приколачивай декоративными гвоздиками. Марки – красивые, значки – страшноватые.

Маленького бронзового Будду для Нины он купил за три доллара.

– Нравится?

– Даришь, что ли?

– Дарю.

– Спасибо. Если от чистого сердца, то поможет.

– Сердце у меня горячее. Голова – холодная. И руки – твердые. Или наоборот. Как там правильно, Зимаков?

– Ты все верно сказал.

– Вот и хорошо.

По традиции, Сирдар отвез их к себе домой и накормил. От джина Зверев отказался.

Потом появились носильщики.

Потом они полетели в Луклу.

Они летели над невысокими хребтами, и белейшие вершины поднимались над ними. А таких зеленых лесов он не видел никогда. Кое-где террасы были возделаны, и свежие побеги радовали наблюдателя.

Когда возник аэродром, то ему стало жаль прерванного полета. Ему хотелось лететь еще.

Лукла находилась, где ей и положено, между Катманду и Эверестом, и выше Луклы уже ничего не росло.

Зверев вдруг обнаружил, что Нина оказалась прекрасной рассказчицей. Самое важное – ничего лишнего. Так он и представлял себе этот городок. Тростник, сосна, гималайская береза. Все приземистое и широкое. Ноздреватая кора.

Светлячки газовых ламп, подобных примусам, в смешных и величественных в своей мимолетности и вечности домиках.

Дорога уходила в глубь Гималаев… Ущелье, через которое она шла, раздваивалось. До реки нужно было идти всего полчаса. Там Зверев велел остановиться, и они сделали привал.

– Хорошо умеешь палатки ставить, Зимаков?

– Изрядно.

– Ставь.

Нина решила было помочь.

– А ты отдыхай. Умойся, пойди к речке. На звезды посмотри.

Зимаков поставил палатку практически мгновенно. Потом они все вместе обустроили ее, заработал транзистор, засветился фонарик.

– Я пойду поесть сделаю.

– Ты не умеешь. Есть невозможно. Я сам.

Все происходящее было для Зимакова и Нины, выдернутых из своих квартир едва ли не генералами какими-то и отправленных сюда, с предложением слушаться Юрия Ивановича и помочь ему отдохнуть после важного правительственного задания, было фантасмагоричным, а для Зверева всего лишь закономерным и логичным продолжением затянувшегося безумия. Он никак не хотел выходить из него.

У них была с собой маленькая сковородка, и он на углях хорошо, до ровного золотистого цвета, прожарил лук. Подумав немного, начистил картошки, коей прихватил с килограмм с Большой земли, разрезал и прожарил ее. Открыл и разогрел в мисочке большую банку армейской тушенки Борисоглебского завода, две банки фасоли. Баночку горчицы достал.

– Прошу к столу, – позвал он своих то ли проводников, то ли пленников.

– У меня есть джин, – скромно объявил Зимаков.

– К черту. Я не буду.

– Мне налей капельку, – попросила Нина.

Так и ужинали они. Зимаков с Ниной выпили граммов по сто пятьдесят джина с родниковой водой. Зверев от души напился чаю.

Ночью Юрий Иванович вышел наружу. Он ждал. Нина появилась минут через двадцать. Они вынесли свои спальные мешки наружу. Мешок постелили внизу, потом она влезла в свой и дождалась Зверева.

Он спал всего какой-то час, а ему показалось, что прошла вечность. Он выбрался из мешка. Было очень холодно. Он присел пятьдесят раз, десять отжался, попрыгал, поприседал, умылся из ручья. Нашел в палатке свой рюкзак, достал полотенце, вытерся насухо. Сухой и колючий свитер обещал ему покой и отдохновение. Он надел вязаную шапочку, штормовку и, не взяв с собой ничего более, пошел по дороге в глубь Гималаев.